Горький путь

По решению Ставки Верховного Главнокомандования наши войска после упорных, кровопролитных боев получили приказ оставить 26 августа столицу Эстонии и главную базу Краснознаменного Балтийского флота Таллин и эвакуироваться морем в Ленинград для усиления его обороны.

Однако внезапно разразился жестокий шторм. Эвакуация задерживалась. Чтобы остановить врага, наши части, оборонявшие Таллин, 27 августа контратаковали его по всему периметру обороны города и отбросили на несколько километров. Под прикрытием этой атаки в 16 часов началась посадка войск, раненых и эвакуируемого гражданского населения на суда, и утром 28 августа она была закончена. Все корабли и суда покинули не только гавани, но и рейд Таллина.

«Единица», «двойка» и еще несколько морских охотников пришли в Таллин, когда части, оборонявшие город, уже заканчивали погрузку на корабли и транспорты. Пятнистые и полосатые камуфлированные эсминцы и крейсер «Киров» ходили по рейду взад и вперед и артиллерийским огнем прижимали к земле вражескую пехоту, рвавшуюся в город. Катера-малютки ставили вдоль берега бухты дымовые завесы. Не видя за дымом город и порт, противник бил из орудий и минометов наугад. В городе рушились дома, начались пожары. [48]

Восточный берег Таллинской бухты плотно затянула пелена дымовой завесы. На рейде между кораблями вставали всплески от вражеских снарядов, а высоко в облаках гудели «юнкерсы». Иногда сквозь шум погрузки, гул толпы, стоявшей на стенках гавани, и артиллерийскую стрельбу слышался вой бомб, грохот взрывов, звон выбитых стекол.

28 августа, около 14 часов, начал движение первый конвой, за ним последовали остальные. К 22 часам отряды боевых кораблей и конвои вытянулись в одну кильватерную колонну длиной около 15 миль. Всей этой армаде предстояло пройти на восток, преодолевая минные поля, выставленные противником, почти 200 миль, подвергаясь непрерывным атакам вражеских самолетов, торпедных катеров и подводных лодок, обстрелам артиллерийских батарей противника, расположенных на обоих берегах Финского залива, и доставить в Ленинград войска, технику, раненых и эвакуируемых.

Сопровождать последний конвой поручили четырем тральщикам, четырем катерам-тральщикам, канонерской лодке «Амгунь», сторожевому кораблю «Уран» и двум малым охотникам за подводными лодками — МО-301 и МО-302.

Начался тяжелый и горький путь отступления из Таллина. Уже на траверзе острова Аэгна показались первые крупные стаи самолетов со свастикой на хвосте. Их атаки следовали непрерывно одна за другой. Зенитчики кораблей охранения и транспортов едва успевали отразить атаку одной группы «юнкерсов», как к конвою приближалась новая. И снова грохотали выстрелы орудий и взрывы бомб.

Быстро надвигались сумерки. Силуэты концевых кораблей и судов четко вырисовывались на фоне яркого зарева пожаров, полыхавших в оставленном нами Таллине. Раздавались взрывы то здесь, то там. К небу поднимались огромные столбы яркого пламени и черного дыма. Это горели транспорты и корабли. Катера подбирали тонущих людей и доставляли на ближайшие корабли и суда.

С наступлением темноты шум вражеских самолетов стал затихать. Однако ночь не принесла желанного облегчения: конвой начал форсировать большое и очень плотное минное поле, поставленное противником всего несколько дней назад. Почему мы идем этим фарватером, а не южным — вдоль берега? Но таков приказ Военного совета Северо-Западного фронта, приказ же, как известно, не обсуждается, а выполняется. Раз командование решило — значит, для того есть основания и причины...

У идущих впереди тральщиков то и дело раздавались взрывы мин в тралах. Через сорок минут после вступления на минное поле первая пара тральщиков захватила столько мин, что не смогла тащить их и вынуждена была бросить трал вместе с минами. Поставили новый трал, но и он вскоре оказался переполненным смертоносными шарами. Ход конвоя резко замедлился.

Впередсмотрящий «двойки» непрерывно докладывал:

— Мина! Слева двадцать пять градусов...

— Мина прямо по курсу! Дистанция пятнадцать метров!

— Три мины слева десять!

— Две мины справа пять! Дистанция...

Все члены экипажа, за исключением мотористов, стояли вдоль бортов и напряженно всматривались в ночную темноту. В этом переходе даже ночь оказалась нашей противницей: безлунная и беззвездная. С большим напряжением удавалось разглядеть что-либо на расстоянии пятнадцати — двадцати метров, а дальше все сливалось в сплошную черноту.

Фигура стоявшего рядом с Азеевым командира отделения рулевых Белого едва угадывалась в темноте, а сигнальщик Слепов, находившийся на другом конце мостика, совсем растворился в черноте августовской ночи.

Я спустился в рубку, чтобы проверить счисление пути, когда неподалеку раздался сильный взрыв. Записав время и счисляемое место, я выскочил на палубу. Справа за кормой медленно падали разноцветные искры. Доносились крики людей.

Азеев круто повернул «двойку» на обратный курс.

— Подорвался транспорт. А какой?.. Ничего не видно, — тихо, как бы раздумывая вслух, сказал Юрий Федорович и приказал: — Внимательно смотреть за водой!

— Слева на траверзе — черное пятно. Вроде — кипа сена, — доложил Слепов.

Азеев несколько раз стопорил ход и тщательно осматривал район. Но кроме щепок, соломы и ящиков ничего не было видно. Неожиданно совсем рядом раздался глухой подводный взрыв. Катер подбросило и положило на борт, вокруг зашипела вода, запахло гарью.

— Спокойно! — скомандовал Азеев. — Это взорвались котлы на транспорте.

Никого из людей с подорвавшегося транспорта мы не нашли. Подавленные трагедией, мы догнали конвой и заняли свое место в ордере. Экипаж «двойки» еще внимательней вглядывался в ночную темень. И вновь то впереди, то сзади слышались глухие взрывы мин, свидетельствовавшие о гибели наших кораблей и судов. Иногда слева и справа рассыпались красные звезды ракет. Видимо, неприятельские торпедные катера показывали друг другу свои места. Опасаясь, что они атакуют конвой, мы стали двигаться толчками, надеясь скорее услышать, чем увидеть, противника. Заряженные пушки и пулеметы развернули в ту сторону, откуда наиболее вероятно могли появиться атакующие катера противника.

И все же главной продолжала оставаться минная опасность. От наблюдателей слышались доклады:

— Мина! Слева тридцать.

— Четыре мины справа десять градусов!

— Мина прямо по носу! Дистанция пятнадцать метров!

Около полуночи у всех тральщиков нашего конвоя вышли из строя последние тралы. Конвой лишился противоминного обеспечения, и флагман отправил нас передать всем транспортам и кораблям приказание встать на якорь до рассвета. К утру личный состав тральщиков должен был исправить повреждения в тралах, чтобы конвой мог продолжить движение на восток через минные поля.

В кромешной тьме, по слуху отыскивая транспорты и корабли, мы в мегафон передавали приказ флагмана. Наконец катер закончил обход судов. В ночной тишине далеко разнеслись звуки стравливаемых через клюз якорь-цепей.

Идем вдоль линии замерших судов, но... не можем обнаружить концевого транспорта. Рискуя потерять свой конвой и подорваться на плавающих минах, «двойка» возвращается назад по курсу, отходит на север, а затем на юг. Уже не надеясь найти исчезнувшее судно, мы спрашиваем о нем у командиров тральщиков. На одном из них нам сообщили, что видели судно, ушедшее вперед, правее колонны. Азеев, передвинув ручки машинного телеграфа, увеличил ход катера до полного, решив догнать транспорт.

Впередсмотрящий при нашей скорости бесполезен: его доклад об обнаруженной мине был бы упрежден ее взрывом. Но Азеев рисковал, потому что решалась судьба большого судна с тысячами людей на борту.

Я сделал запись в вахтенном журнале и собирался крикнуть в переговорную трубу на мостик, что заданное расстояние пройдено и пора возвращаться к конвою, как упал на переборку от неожиданного и резкого крена катера на левый борт. Надрывно взревев, моторы отрабатывали «Самый полный назад». Оказалось, что мы с ходу чуть не врезались в борт транспорта.

Возвращаясь к флагману для доклада об исполнении его приказания, мы услышали за кормой взрыв. Это подорвался на мине другой транспорт — «Луга». На нем было много раненых, женщин и детей. Висящие на талях переполненные спасательные шлюпки, не успев коснуться воды, перевернулись. Часть пассажиров, поддавшись панике, бросилась с высокого борта в воду.

В наступившей тишине отчетливо слышны крики барахтавшихся в воде. Чутко прислушиваясь, Азеев осторожно ведет катер в сторону голосов. Сигнальщик Иванов шарит узким лучом фонаря, помогая командиру и боцману найти плавающих людей.

В первый раз луч осветил мокрую женскую голову. Кто-то бросил женщине спасательный круг на длинном лине, и через минуту ее подтащили к борту катера. Григорьев и Ермаков, подхватив на руки дрожащую от холода и нервного потрясения молодую женщину, отнесли ее в кубрик мотористов. На вид ей было лет восемнадцать — двадцать. У Тамары — так ее звали — оказалась серьезно повреждена стопа, но она держалась молодцом. Вызванный с мостика сигнальщик Иванов, по совместительству санитар, оказал ей первую помощь. Едва он закончил перевязку, как Григорьев и Ермаков внесли в кубрик еще двух женщин.

Вместо Иванова водил теперь лучом фонаря по воде Слепов. Мы подобрали уже четырнадцать человек, но никак не удавалось обнаружить мужчину, продолжавшего звать на помощь где-то рядом. Когда наконец его отыскали, он уже едва хрипел. Одной рукой мужчина устало греб, а другой поддерживал женщину без признаков жизни. Когда их обоих вытащили из воды и положили на палубу, что-то глухо стукнуло; оказалось, что у мужчины нога в гипсе. Гончаров, Ермаков и Иванов, проходивший из кубрика в моторный отсек с грудой [52] мокрой одежды, сняли свои бушлаты и накрыли ими спасенных.

— К-к-каж-ж-жется, п-п-позд-д-дно... — лязгая зубами, проговорил мужчина.

Иванов склонился над женщиной.

— Как раз вовремя — еще дышит. — Повернувшись к стоявшим рядом Гончарову и Ермакову, он сказал: — Быстро снесите в кубрик. И пусть Тамара ее хорошенько разотрет. А я сейчас, только к мотористам заскочу...

Тем временем по приказанию флагмана соседний транспорт выбрал якорь и медленно пошел за нами к подорвавшейся на мине «Луге». Мы старались обследовать каждый метр поверхности моря и обеспечить транспорту полную безопасность от мин. Чтобы лучше видеть поверхность воды, люди легли на палубу. Рядом с собой каждый положил капковый бушлат или матрац, чтобы смягчить удар мины о корпус катера, надеясь таким образом предотвратить взрыв.

Наконец транспорт встал борт о борт с «Лугой». Началась перегрузка пассажиров. А мы отошли в сторону, заглушили моторы и легли в дрейф, открыв гидроакустическую вахту.

В ночной тревожной тишине с транспортов доносились звуки работающих лебедок, скрип тросов, приглушенные голоса людей и чей-то громкий властный голос, отдававший распоряжения.

Закончив записи в вахтенном и навигационном журналах, я обошел отсеки катера, чтобы посмотреть, как размещены спасенные, узнать об их самочувствии, а если нужно, то и внести на эту ночь изменения в обязанности членов экипажа.

Прежде всего спустился во второй кубрик, в котором находилось большинство спасенных. Не успел я хорошенько оглядеться, как в помещение вошла, придерживаясь за переборки, Тамара и сказала, обращаясь к Иванову:

— Доктор, там женщине плохо...

Я пошел с «доктором» Ивановым в первый кубрик. Пожилая женщина лежала без движения. Пульс едва прощупывался. По-видимому, сдало сердце.

— Иванов, камфару! — приказал я. Он достал из аптечки ампулу с лекарством, шприц и нерешительно завертел в руках.

— Товарищ лейтенант... я никогда уколов не делал...

— Я тоже. [53]

Мы посмотрели на Тамару, но и она отрицательно покачала головой. После некоторого колебания я решился:

— Делайте, Иванов.

Краснофлотец отломил горлышко ампулы, набрал в шприц жидкость и сделал укол в руку повыше локтя. Прошло минут пять, и у женщины слегка дрогнули ресницы, на щеках появился румянец. Мы облегченно вздохнули.

Осмотрев кубрики, я прошел в моторный отсек, чтобы выяснить положение с топливом, а заодно рассказать мотористам об обстановке. Когда я спустился в отсек, он напоминал баню или прачечную: самые разнообразные предметы мужского и женского туалета висели и лежали на магистралях, коллекторах, блоках моторов. Вслед за мной в люк проскользнул строевой Тимофеев с новой партией мокрой одежды. Белобок осмотрел принесенное и передал мотористам.

Тимофеев переминался с ноги на ногу.

— В чем дело? — спросил я.

— У нас, во втором кубрике, четверых мужчин переодеть не во что... Что было — все уже отдали.

Гаврилов, не говоря ни слова, снял фланелевку и брюки. Когда Тимофеев протянул руку за ними, бушлат распахнулся и я увидел, что он одет на голое тело.

— Я тоже собирался раздеться, жарковато стало, — проговорил Ермаков, стаскивая фланелевку, а за ней и тельняшку. — Держи!

— Да и мне хватит тельника, — заявил Белобок, снимая китель.

Полуэктов залез куда-то за мотор и достал капковый жилет. Больше ему отдавать было нечего: он остался в одних трусах.

Тимофеев исчез в люке. А я, рассказав мотористам, что происходит в кубриках, и получив сведения о состоянии механизмов и положении с топливом, без четверти два пополуночи поднялся на мостик, чтобы доложить обо всем Азееву.

Из переговорной трубы послышался доклад гидроакустика краснофлотца Николая Клименко:

— Правый борт шестьдесят два градуса — шум катеров... Ходят переменными курсами.

— Приближаются? — спросил Азеев.

— Нет, все там же. Я поинтересовался:

— Кто это, Юрий Федорович? [54]

- Да вот уже полтора часа вражеские катера ходят взад и вперед у кромки минного поля. И хотят напасть на конвой, и боятся идти по своим минам.

Напрасно я смотрел по сторонам, надеясь найти хоть какой-нибудь огонек, чтобы уточнить место нашего катера. Ни проблеска! Пришлось довольствоваться счислением.

Около трех часов ночи на мостик поднялись вызванные мной командиры отделений и доложили о состоянии материальной части, наличии боеприпасов, продуктов, воды. Оказалось, что мы израсходовали уже треть снарядов и топлива, почти половину патронов для пулеметов и располагали всего лишь шестьюдесятью литрами пресной воды. А нам предстояло еще по крайней мере сутки идти, маневрировать, стрелять, кормить и поить раненых (члены экипажа, как сказал боцман, могут потерпеть, и ему никто не возразил)... Азеев, тоже слушавший доклады командиров отделений, приказал соблюдать строжайшую экономию. Но это всем и так было ясно.

К рассвету транспорты закончили перегрузку и разошлись. Силуэт подорвавшейся «Луги» вырисовывался неясным пятном — темно-серым на светло-сером фоне. От воды повеяло предутренней свежестью. Легкий утренний ветер разорвал туман, стлавшийся над самой поверхностью залива, и мы увидели виновников гибели «Луги». Кругом, насколько хватало глаз, поблескивали черные макушки мин. Они виднелись и в одиночку и группами, почти у борта и вдалеке, большие и маленькие...

«Как же ночью, в полной темноте, мы здесь носились полным ходом?!» — с ужасом подумал я. По спине поползли мурашки. Но вспоминать о том, что было, некогда. Слышу голос Слепова:

— Флагман дает сигнал: «Сняться с якоря и начать движение».

С первым лучом солнца у борта одного из транспортов разорвался и первый после ночи снаряд: это с ближайшего мыса противник начал пристрелку по каравану. Азеев увеличил скорость «двойки» и, маневрируя между плавающими минами, закрыл караван дымовой завесой. «Единица», которой командовал младший лейтенант Макаренко, а помощником командира был Володя Гавриков, шла параллельным курсом, поставила вторую стену плотного клубящегося дыма. Ветер сдвинул [55] обе завесы на мыс, где расположилась вражеская батарея.

Уже покинутая пассажирами и командой, «Луга», глубоко севшая носом в воду, все еще держалась на плаву. Командир конвоя, опасаясь, что она придрейфует к берегу, занятому противником и достанется ему, приказал нам уничтожить многострадальный транспорт.

Командир отделения минеров старшина второй статьи Медяников и боцман Григорьев подвесили у ватерлинии судна большую глубинную бомбу, прикрепили к ней подрывной патрон и подожгли запальный шнур. «Двойка» поспешно отскочила от обреченного транспорта. Вскоре над заливом раздался взрыв. «Луга» медленно повалилась на правый борт. Вода сначала покрыла палубу, потом дошла до надстройки и наконец поглотила трубу и мачты...

Только-только мы заняли свое место в ордере, как появились вражеские бомбардировщики. Они шли группами по 6–12 машин, одна за другой. Разрывы снарядов и авиабомб, залпы орудий, треск пулеметов и взрывы мин в тралах — так начался наш новый боевой день.

Уже оправившиеся люди, подобранные нами ночью, услышав стрельбу и взрывы, не хотели оставаться без дела. Часть пассажиров мы расставили вдоль бортов для наблюдения за самолетами противника и охраняемыми нами транспортами, поручив им обнаружение плавающих мин. Несколько здоровых мужчин встали на подачу снарядов к пушкам, заменив наших людей, которым надо было выполнять другие обязанности.

Невысокий, черный, обросший курчавой бородкой грузин бил по пикирующим самолетам из своего ручного пулемета, с которым не расстался, даже покидая транспорт. [56]

Рослый, плотный красноармеец с перевязанной головой завладел катерным ручным пулеметом. Поставив сошки пулемета на палубу рядом с люком, он наполовину спустился по трапу в камбуз и стрелял из люка, как с турели.

Бомбардировщики шли волнами. Во время налета особенно большой группы «юнкерсов» нескольким самолетам удалось прорваться к транспорту, шедшему в середине конвоя. Бомбы легли вдоль борта судна. Взрывом у него заклинило руль. Транспорт выкатился из протраленной полосы...

— Назад! Назад! А, черт! Куда тебя несет? — вырвалось у Белого, стоявшего за штурвалом. Направляя по приказу Азеева катер к транспорту, Белый медленно процедил сквозь зубы:

— Это — все. Его последний рейс...

И действительно, раздалось сразу два взрыва. Корма судна задралась вверх, в воздухе блеснули оголившиеся лопасти вращающихся винтов. Транспорт встал «на попа», а затем с гулом скрылся под водой. Бревна, доски, люди, бочки, ящики стремительно кружились в водовороте.

Буксиры и катера, отставшие от впереди идущих конвоев, подбирали тонувших людей. Воспользовавшись перерывом в бомбежке, мы тоже спасали людей. Среди поднятых на палубу оказалось много раненых, а медикаментов и перевязочных материалов не хватало. Пошли в ход подручные средства: простыни, белье, тайные боцманские запасы. «Лазарет» занял не только оба кубрика, но и кают-компанию и даже каюты. Женщины разошлись по «отделениям» и добросовестно исполняли обязанности медсестер и сиделок. Иванов являлся их общим начальником. В кубриках, где размещались наиболее тяжело раненные, хозяйничала Тамара.

Перерыв между атаками «юнкерсов» оказался недолгим. Бомбардировщики атаковали конвой все яростней и нахальней. Один «юнкерс» все же получил по заслугам. Спикировав ниже остальных, он получил с «единицы» хорошую пулеметную очередь и, не выходя из пике, врезался в воду.

Наконец к полудню конвой закончил форсирование минных полей и заметно увеличил ход. На горизонте показался щетинистый хребет острова Гогланд.

К этому времени катер оказался настолько перегруженным, что иллюминаторы касались воды. После поворотов, даже плавных, он выпрямлялся медленно и как бы неохотно. По всему было видно, что маленький корабль находится на пределе своей остойчивости, а потому лишен свободы маневрирования. Азеев решил пересадить всех пассажиров на один из транспортов или более крупный корабль.

Выбрав момент, он подвел катер к канонерской лодке и, уравняв с ней скорость, пришвартовался. Переход людей был выполнен быстро, четко и организованно.

Когда мы принимали с канонерской лодки пресную воду, неожиданно раздалось сразу несколько голосов:

— Перископ!.. Справа шестьдесят градусов... дистанция двенадцать кабельтовых!..

На глянцевой поверхности моря четко выделялся белый бурун, двигавшийся наперерез конвою.

Тревожно завыла сирена. Азеев рывком перебросил ручки машинного телеграфа до упора. Неотданные швартовы лопнули. Не успев выпустить торпеды, подводная лодка поспешно убрала перископ. Одна за другой полетели за корму «двойки» глубинные бомбы. Мы описали пологую циркуляцию, возвратились на место бомбометания и, заглушив моторы, прослушали море. Все тихо. Лодка, наверное, легла на грунт и затаилась.

Опять появились самолеты, и над морем вновь раздался грохот рвущихся авиабомб. На одном из транспортов возник пожар. Оставляя хвост дыма, он покинул колонну и пошел на восток. Мы были бессильны помочь горящему судну. Обогнав конвой, транспорт двигался вперед.

Когда мы пришли на траверз острова, транспорт уже приткнулся носом к его южной оконечности и высаживал пассажиров. Пожар, видимо, удалось ликвидировать, так как над судном вился лишь легкий белый дымок.

Миновав Гогланд, мы обнаружили на горизонте шесть быстро идущих на нас точек и приготовились к отражению атаки вражеских торпедных катеров. Но, сблизившись на дистанцию, позволяющую открыть огонь, головной катер замигал прожектором, давая опознавательный сигнал. Однако мы продолжали находиться в боевой готовности до тех пор, пока не увидели знакомые номера на бортах малых охотников. Это наши товарищи пришли на помощь из Кронштадта.

Друзья подоспели вовремя: едва мы обменялись приветствиями, как опять появились самолеты противника. Но теперь охранение нашего конвоя заметно усилилось и [57] «юнкерсы» встретили стену огня — по врагу били орудия и пулеметы всех катеров.

Топливо и боезапасы на «двойке» кончались, и командир конвоя приказал нам идти в ближайшую базу самостоятельно, передав функции другому, только что пришедшему катеру.

Взяв курс на остров Лавенсари, мы направились в сторону от конвоя. Но не успели пройти и двух миль, как нас атаковали с разных сторон три «юнкерса». У комендора носового орудия Малютина оставалось всего восемь снарядов, у комендора кормового орудия Гончарова — два. Боцман Григорьев короткими очередями пытался ударить в лоб «юнкерса», атакующего катер с правого борта. Комендоры выжидали момент, чтобы послать последние снаряды наверняка. А Медяников, уже выпустивший последнюю очередь из своего пулемета, лишь наводил его на пикирующий с кормы самолет.

На воде вставали маленькие всплески от пулеметной очереди с самолета.

— Право на борт! — скомандовал Азеев, и катер, резко накренясь, отвернул от сброшенных на него бомб.

— Лево на борт!

Белый энергично закрутил штурвал, и бомбы второго «юнкерса» легли за кормой. «Двойку» здорово тряхнуло, многие находившиеся на палубе упали, послышался звон лопнувшего стекла прожектора. По палубе простучала горохом пулеметная очередь, выпущенная с самолета. Гончаров, Смирнов, Клименко бескозырками и одеждой гасили желтенькие огоньки от зажигательных пуль, впившихся в доски палубы.

— Товарищ лейтенант, патроны кончились! — крикнул разгоряченный боем боцман Григорьев. — Все!

В голове мелькнуло: «Неужели конец?.. Нет!» И тут же:

— Десантной партии — в ружье!

В считанные секунды бойцы партии — Гончаров, Ермаков, Клименко, Иванов, Смирнов и Тимофеев — разобрали из пирамиды винтовки и патроны к ним.

Два самолета заходили для новой атаки.

— Право на борт!

Одновременно Азеев перевел ручки машинного телеграфа с «Полного вперед» на «Полный назад».

— По самолетам... беглым... Огонь! Треск винтовочных выстрелов утонул в грохоте разрывов бомб, упавших впереди по курсу «двойки». Средний [59] мотор заглох, а бортовые чихали из-за недостатка горючего. Чтобы сэкономить топливо, катер шел, срезая углы рекомендованных фарватеров: лишь бы путь был покороче.

Остров Лавенсари приближался медленно, ох, как медленно! Но все же мы наконец обогнули мыс и вошли в бухту Норекопеллахт. Вот уже виден пирс.

Раздалась трель звонков: «Аврал!»

— По местам стоять, на швартовы становиться! Швартовы и кранцы с левого борта приготовить!

Но мы не дошли до пирса метров тридцати. Кончилось горючее, и последний из работавших моторов заглох. Пришлось подать бросательный конец на пирс и на нем подтягиваться.

Следом за нами пришла и «единица». Гавриков, обняв меня за плечи, рассказал о том, что минувшей ночью краснофлотец Рыбак, несмотря на опасность потерять катер из виду, несколько раз бросался в воду и спас женщину с ребенком и четырех бойцов, к которым катер не мог подойти из-за близости мин. А боцман старшина второй статьи Назьмов «срубил» Ю-88!

Бесконечно длинный тяжелый день кончался. Темнота наступала быстро, как на юге. У борта катера едва слышно плескалась волна. Уже совсем стемнело, когда катера закончили приемку топлива и погрузку боеприпасов.

Самое время забыться сном, но не спалось... Перед глазами вставали взрывы мин, всплески бомб и снарядов, вздыбившиеся транспорты, виделись головы тонущих на сверкающей поверхности воды. Некоторые впервые в жизни в эту ночь закурили, у многих появилась первая седина.

Белобок сел на стеллажи глубинных бомб, задумчиво перебирая струны гитары. И тихо запел старинную матросскую песню:

Голос главного старшины звучал глухо и печально:

— Замолчи, ты! — вдруг взорвался Павел Белый. — Что ты панихиду затянул? Живы мы еще! И флот жив! Не погиб флот, ясно?

Белобок виновато отложил гитару:

— Так я же, Паша, не об этом...

— Не хватало еще, чтоб об этом! — срывающимся голосом произнес Володя Тимофеев и, круто повернувшись, ушел за рубку. Молча разошлись и остальные.

Рассвет застал нас в пути. Мы догнали конвой и заняли место в охранении. В полдень транспорты и охранявшие их корабли вошли на Большой Кронштадтский рейд. Впереди, на востоке, виднелся Ленинград, куда спешили суда, совершившие тяжелый и горький путь.

Труднейший прорыв флота из Таллина в Кронштадт и Ленинград завершился. Северо-Западный фронт, который вскоре стал Ленинградским, пополнился десятками тысяч закаленных бойцов, командиров и политработников. Тысячи женщин, детей и раненых были спасены.