Комиссар

«Двойка» вместе с другими кораблями шла в охранении транспортов, направлявшихся из Кронштадта в Таллин. Настроение у членов ее экипажа было несколько необычным: и грустное из-за того, что впервые с начала войны на мостике рядом с командиром катера не стоял командир звена Соколов, и одновременно приподнятое, так как впервые приходилось решать боевую задачу самостоятельно, без «няньки».

Ночь прошла спокойно. Утром неподалеку от острова Лавенсари (сейчас Мощный) повстречался конвой, державший путь в Ленинград. После обмена опознавательными сигналами один из сопровождавших его охотников неожиданно направился к «двойке». На палубе охотника стоял невысокий плотный человек в морском кителе с нашивками батальонного комиссара.

— Военком нашего дивизиона, — произнес Белобок, ни к кому конкретно не обращаясь, но, очевидно, предупреждая [41] Азеева и меня, не знавших комиссара в лицо, — Шапуров Гаврила Сергеевич.

Едва катера соприкоснулись бортами, как комиссар, сказав: «Не командуйте!», неторопливо перелез через леера. Вслед за ним на палубу «двойки» опустился и потертый чемоданчик, как две капли воды похожий на соколовский.

Шапуров махнул рукой, и доставивший его катер, взревев моторами, бросился догонять свой конвой. А батальонный комиссар, повернувшись к стоявшему ближе других Белобоку, спросил глуховатым баском:

— Ну, как дела, Павел Акимович?

— . Нормально, Гаврила Сергеевич.

— Первый раз самостоятельно?

— Первый, Гаврила Сергеевич.

Повернувшись ко мне, Шапуров поинтересовался:

— Помощник?

Я представился, как положено по уставу. Военком удовлетворенно кивнул крупной головой.

— Добро. Будет свободная минута — побеседуем. Приблизившись к мостику, он спросил Азеева:

— Разреши, командир? [42]

- Да, конечно, товарищ батальонный комиссар. Шапуров поднялся на мостик.

— Здравствуй, командир. Здравствуйте, товарищи... Вот решил погостить у вас. Познакомиться поближе, помочь, чем смогу. Примете?

— Конечно. Милости просим.

— Вот и хорошо. А я пока постою здесь, посмотрю, как и что. На меня внимания не обращайте — делайте свое дело, будто меня и нет.

Комиссар отошел на левое крыло мостика, где стоял сигнальщик Слепов. Первое время все находившиеся на мостике и возле него чувствовали себя несколько стесненно, хотя комиссар ни во что не вмешивался. Но скоро все вошли в обычное рабочее состояние.

Солнце быстро поднималось над горизонтом за кормой «двойки». Захлопали люки, ведущие в кубрики: одни члены экипажа, отдохнувшие, с припухшими от сна глазами, поеживаясь от утренней прохлады, выходили на вахту, другие, сменившись, торопились вниз, чтобы успеть вздремнуть до появления вражеских самолетов. Так за несколько минут произошла смена на всех боевых постах, в том числе и на мостике. Только Азеев и Шапуров остались на своих местах.

Через некоторое время батальонный комиссар спустился на палубу, прошел на бак, обменялся несколькими фразами с комендорами носовой пушки, приоткрыв люк, заглянул в камбуз, о чем-то поговорил с минером, стоявшим у пулемета, и, подойдя к Азееву, сказал:

— Командир, если можно, оставь за себя помощника и спустись на палубу. Я подожду тебя на юте.

Военком дивизиона и командир катера, стоя у лееров на самом конце кормы, где их никто не мог услышать, о чем-то беседовали. Вернее, медленно, не торопясь, говорил Шапуров, заканчивая каждую фразу рубящим движением ладони. Азеев же изредка односложно отвечал, согласно кивая головой. Потом они уселись на стеллажи глубинных бомб и еще проговорили с полчаса.

Вернувшись, командир вызвал боцмана старшину первой статьи Григорьева и приказал побыстрее приготовить чай и плотный горячий завтрак на всю команду.

— И чтобы отныне и вовек к утренней смене вахт такой завтрак был! Ясно?

Григорьев пытался возразить, что это, мол, не входит в его обязанности, да и слишком раннее время для завтрака. Но Азеев резко оборвал его: [43]

— Выполняйте! А ваши возражения выслушаю позднее. Когда придем в Таллин.

За пятнадцать минут до очередной смены вахты снова на палубе оживление. Заступающие на вахту с довольными лицами потянулись на корму для перекура, а сменяющиеся, даже не покурив, спускались в кубрики. Дело в том, что в кубриках впервые с начала войны во время нахождения катера в море появились чайники с горячим ароматным напитком и разогретая тушенка.

Когда я спустился в кают-компанию, там за столом сидели военком дивизиона Шапуров, механик катера Белобок и боцман Григорьев.

— ...Да и штатного кока у нас нет, — горячился Григорьев. — Некому у нас кастрюлями заниматься. Не неженки: и сухим пайком обойдемся!

Батальонный комиссар прихлебывал с блюдечка горячий чай, приправленный клюквенным экстрактом, изредка откусывая крохотные кусочки сахара от рафинадного кубика, и молчал. Белобок крутил ложечку в стакане и тоже молчал.

Григорьев наконец выговорился, запал кончился, и он, улыбнувшись, заключил:

— Вот так-то, товарищ комиссар. Нет у нас такой возможности, чтобы горячим в море баловаться. Воевать надо, а не чаи распивать да борщи расхлебывать.

Шапуров посмотрел на боцмана:

— Все?

— Все, товарищ комиссар.

— А я думал, что ты еще что-нибудь придумаешь в оправдание своей лени.

Гаврила Сергеевич отодвинул от себя пустое блюдце, поставил на него перевернутый вверх донышком опорожненный стакан и обратился к Белобоку:

— Теперь видишь, Павел-Акимович, какой прохлоп ты допустил, как секретарь парторганизации катера? Вот до какой практики дошли, да еще и теорию под нее подвели: «Воевать надо, а не чаи распивать».

— Вообще-то, конечно, Гаврила Сергеевич... Но, с другой стороны...

— Вот-вот: «с одной стороны», «с другой стороны»... Эх, ты, парторг! Крутишь, как ложечку в стакане. А горячий чай и дымящуюся тушенку первым уничтожил. В горле не застряли.

— Так ведь... [44]

— Вот именно — «ведь»! То есть «ведай», «знай»! Значит, получается, что не ведаешь. А не ведаешь потому, что не подумал, сам и к людям не прислушался... Не понимаю я тебя, Павел Акимович. Вот Григорьева — понимаю: боится переработать. С горячей едой ему хлопот прибавится и лишний часок поспать не удастся...

Боцман попытался возразить, но военком продолжал:

— Я тебя слушал и не перебивал. Теперь будь добр слушать меня... Так вот, Павел Акимович, я и говорю, что понимаю Григорьева, предпочитающего спокойствие дополнительным хлопотам. Понимаю командира и его помощника — они здесь люди еще новые, суть катерной жизни только-только понимать начали. Прямо со школьной скамьи в такую непривычную обстановку, да еще с такой ответственностью за всех и за все. По неопытности могли и не заметить или посчитать, что на катерах так и должно быть — это ж не большие корабли! Да и заняты они были все это время другими вопросами в связи со вступлением в свои должности... А вот на тебя удивляюсь: ты уже не один год служишь на охотниках. Ни тебя, партийного руководителя, ни остальных членов партии на катере я понять не могу: неужели вы до сих пор не осознали, что война будет длительной и тяжелой?! А это так! Так зачем же самим ее делать еще тяжелей?!

— Да, но штатные нормы...

— Да что ты прицепился к нормам! Война давно перечеркнула все довоенные нормы! По ним наши катера нельзя выпускать в море при волне больше трех баллов, а вы сейчас плаваете и при пяти и при шести. А нужно будет — и при большем волнении моря пойдете. И вы это великолепно знаете!.. Довоенная норма автономности катера — двое суток. А сейчас — уже две недели. Две недели!.. И что ж, эти две недели ты, парторг, собираешься с Григорьевым — жить и воевать без горячего харча, всухомятку? Да вас легкий бриз одолеет, а не то что враг. Нет, товарищи, вы просто легкомысленно относитесь к войне и к людям на войне. Посмотрите, как все сегодня повеселели, приободрились после горячего завтрака!.. Вот, Павел Акимович, пошевели мозгами, посоветуйся с коммунистами, с комсомольцами да и с беспартийными тоже и предложи, что надо сделать, чтобы экипаж в море регулярно получал горячую еду. И ты, помощник, поломай голову вместе с командиром [45] над этим вопросом. Я ему уже кое-что сказал по этому поводу. Вот пока и все. Больше никого не задерживаю.

...Сутки прошли на удивление спокойно: ни одного налета авиации. Лишь однажды далеко в стороне прошел «юнкерс»-разведчик. Комиссар, пользуясь благоприятной обстановкой, облазил все отсеки, прошел по всем боевым постам и везде подолгу беседовал с людьми. Вернувшись из очередного «рейса» по катеру, он поднимался на левое крыло мостика и час-полтора стоял рядом с сигнальщиком, обдумывая, видимо, виденное и слышанное. Потом опять отправлялся в новый «вояж» по катеру.

На следующий день конвой прибыл в Таллин. После пополнения запасов топлива, машинного масла, пресной воды и продуктов был разрешен короткий отдых, а затем состоялось короткое открытое партийное собрание с повесткой дня: «Улучшение бытовых условий пребывания на катере — одна из мер повышения его боеспособности». Присутствовавший на собрании Шапуров повторил свой тезис о том, что длительное ненормальное питание, плохой отдых, несоблюдение личной гигиены ухудшают морально-боевое состояние личного состава катера, снижают его боеспособность, а это недопустимо в условиях тяжелой и затяжной войны. А она только начинается, поэтому нужно сделать все, в том числе и по линии быта, чтобы выстоять и победить врага.

Вопрос обсуждался весьма бурно. Больше всего досталось от выступавших боцману Григорьеву. Все говорили кратко, по-деловому о недостатках в организации быта на катере, выдвигая конкретные предложения по его улучшению.

После ужина военком задержал меня в кают-компании и, дождавшись, когда все остальные ее покинули, сказал:

— Помощник, у меня к тебе есть одно дело.

— Слушаю вас, товарищ батальонный комиссар.

— Боцман Григорьев уж очень злоупотребляет «солеными» выражениями: на три нормальных слова — десять забористых. Надо прекратить.

— Пытались, товарищ батальонный...

— Гаврила Сергеевич.

— Пытались... Гаврила Сергеевич. И говорили с ним по-дружески, и приказывали, и по партийной линии песочили!

— И что же? [46]

— Каялся, слово давал. Только все оказалось пустым звуком. А иногда на мои и Белобока замечания даже огрызался: «Молоды вы еще меня учить, салаги!» По возрасту и сроку службы он, действительно, старше нас всех... Даже Азеев не мог его перевоспитать...

Шапуров потер подбородок и задумчиво произнес:

— Одним словом, расписываетесь в своем бессилии. Что ж, тогда мне придется попробовать. По рецепту Леонида Соболева. Помнишь его «Индивидуальный подход»?

— Из «Рассказов капитана 2-го ранга В. Л. Кирдяги...»?

— Вот-вот. Как и тот комиссар, я тоже из боцманов и кое-что еще помню из «соленой словесности». Попробую-ка я применить соболевский индивидуальный подход к Григорьеву. К тому же, я старше его и по званию, и по возрасту...

Утром я проснулся от громкого голоса боцмана. Крепко «приправляя» почти каждое слово, он «выдавал» в чем-то провинившимся вахтенным. Я поспешил на палубу, чтобы охладить ораторский пыл Григорьева, но опоздал: Шапуров, уже расхаживавший по гранитной стенке, у которой стояла «двойка», негромко окликнул боцмана:

— Григорьев! А ну-ка, выйди сюда.

Боцман недовольно поджал нижнюю губу, нахмурил брови и, догадываясь о причине вызова, нехотя поднялся по трапу на стенку.

Комиссар дивизиона, взяв его за локоть, неторопливо направился к наглухо запертым пакгаузам. О чем и как они говорили вдали от всех, можно только догадываться, но даже с палубы катера было видно, что обычно маленькие, похожие на щелочки глаза Григорьева округлились.

Через полчаса Шапуров и Григорьев вернулись на катер и молча занялись каждый своим делом.

После этой необычной беседы с комиссаром дивизиона никто не слышал больше от Григорьева ни одного боцманского «благословения». Правда, иногда он уходил на корму и сам с собой говорил вслух, размахивая руками и даже топча в сердцах сорванную с головы фуражку. Однако слов его никто не слышал. Видимо, «индивидуальный подход» все же дал положительные результаты.

Примерно через неделю мы, возвращаясь в Кронштадт, [47] встретили конвой, державший курс на остров Даго. Шапуров, как обычно стоявший на левом крыле мостика, негромко произнес:

— Командир, подойди к головному с левого борта. Это — «единица». И распорядись, чтобы кто-нибудь принес из кают-компании мой чемоданчик.

— Уходите, Гаврила Сергеевич? — спросил я.

— Хочу посмотреть, что делается на другом катере дивизиона... Положением дел у вас я теперь доволен. Так держать. А о Григорьеве... впрочем, он все знает.

Когда катера сошлись бортами, военком громко сказал: «Не командуйте!», перелез через леера на палубу «единицы» и поднял руку:

— До встречи! Желаю удачи!.. Идите!