Николай Павлович Соколов

Несколько транспортов следуют в кильватерной колонне по заранее указанному маршруту из Кронштадта в Кунду — маленький населенный пункт на эстонском побережье. Впереди судов — тральщики, справа от колонны — наша «двойка», слева — «единица». Путь проходит далеко от линии фронта, и боевых столкновений не предвидится.

Во время этого довольно простого перехода, протекающего в почти мирных условиях, мне впервые пришлось в море исполнять обязанности помощника командира катера. Они сводились, в основном, к определению места корабля в море и наблюдению за навигационной безопасностью плавания.

Свежо. С запада нам навстречу бегут табуны темных волн с белыми гривами пены. Палуба дрожит и кренится, ускользая из-под ног. Катер медленно карабкается на крутую волну, на миг замирает на ее гребне, а затем, присев на корму, быстро, с завыванием, съезжает в водяную ложбину. Через десяток секунд нос катера вновь задирается в изумрудно-голубое небо, чтобы вскоре опять опуститься и зарыться в белую шипящую пену. Временами через палубу перекатывается ленивый прозрачный вал воды.

Я в которой раз довольно неуклюже карабкаюсь на мостик и, обхватив руками и ногами нактоуз, опять пытаюсь взять пеленг на маяк, чуть виднеющийся на горизонте. Но картушка компаса крутится, как патефонная пластинка, и в призме пеленгатора цифры мелькают непрерывной вереницей. Заметив одну из них, кажущуюся наиболее правильной, сползаю в рубку, чтобы нанести на карту место катера. Но и это оказывается не таким простым делом: после каждого возвращения из «альпинистского восхождения» на мостик я нахожу в рубке одну и ту же картину — карта съехала на край стола, грузики, предназначенные удерживать ее на месте, катаются по палубе, гоняясь друг за другом, а параллельная линейка, транспортир и циркуль-измеритель совершают стремительные «марш-броски» через весь стол. [20]

Проклиная непривычную, совсем не такую, как на солидных кораблях, качку, я вновь и вновь водворяю штурманские принадлежности на свои места и провожу на карте недавно взятый пеленг. Однако место катера получается там, где мы никак не можем находиться.

«Неужели не могу справиться с простейшими, элементарными обязанностями штурмана в такой простой обстановке?! Что же будет дальше — в боевой?!» — спрашиваю себя, приходя в отчаяние.

От запаха бензина, неожиданных резких толчков и непрерывных бросков вверх и вниз, от духоты в рубке у меня кружится голова. Хочется закрыть глаза и хоть ненадолго прилечь прямо на голую палубу.

Но чувство ответственности, стыд перед новыми товарищами, самолюбие наконец заставляют предпринимать новые и новые попытки получить обсервованное место «двойки».

При одном из таких появлений на мостике я слышу нарочито удивленный голос старшего лейтенанта Николая Павловича Соколова — командира звена, идущего на нашем катере:

— Лейтенант, что это вы так часто определяетесь?! Вы сделали определений больше, чем все штурманы конвоя, вместе взятые.

Набравшись мужества, я чистосердечно признаюсь, что ни одному из определений не верю, так как значения пеленгов ошибочны из-за рыскания картушки, а расчет пути по скорости и времени невозможно сделать из-за частого изменения числа оборотов двигателей.

Сказал я это и... задохнулся: ведь меня слышали все находившиеся на мостике, и о моем позоре вскоре узнает весь экипаж катера, а затем и весь личный состав дивизиона! Кроме того, признавшись в своем штурманском бессилии, я ждал ехидного вопроса командира звена: «Чему вас только учили в училище?!» Но он неожиданно предложил:

— Попробуйте-ка еще раз.

Я снова вцепляюсь в компас, но Соколов меня тут же ошарашивает:

— Вы, лейтенант, влюблены, что ли? Так только милых девушек обнимают.

Чувствую, как у меня начинают гореть уши от стыда, и, чтобы скрыть свое смущение, наклоняюсь к пеленгатору еще ниже. Отпустив нактоуз, я, чтобы сохранить равновесие, широко расставил ноги. Однако и в этом положении [21] отсчет пеленга прочесть не могу: цифры по-прежнему мелькают в призме, как в калейдоскопе.

— Товарищ лейтенант, что такое карданов подвес и для чего он служит? — негромко задает очередной вопрос Николай Павлович.

Только после этого намека я соображаю, что мои пальцы, лежащие на котелке компаса, не позволяют картушке сохранять горизонтальное положение. Обозленный сам на себя — в училище догадался бы и без подсказки — убираю пальцы с котелка и свободно считываю отсчет пеленга.

Едва я, прибежав в рубку, успеваю навести порядок на штурманском столе и проложить на карте линию положения катера, появляется Соколов:

— Ну как?

— Теперь точно! Командир звена улыбается:

— Уж так сразу и точно?

— Точно, товарищ старший лейтенант!

Соколов проверяет место катера, нанесенное мной на карту, и, машинально вертя в руках циркуль, говорит, будто рассуждая вслух:

— Вот еще хорошо бы узнать время поворота на следующий курс, но как это сделать?..

Я собираюсь ответить ему, что практически сделать такое невозможно, так как командир катера каждые две-три минуты изменяет число оборотов моторов. Но старший лейтенант опережает меня:

— Правда, скорость катера частенько меняют, и это затрудняет расчеты, но конвой-то идет без этих изменений. Значит, можно найти среднюю величину скорости катера, весьма близкую к скорости конвоя, особенно если ее определить за значительный период времени...

«Черт побери! Я снова сел в калошу! — мелькает в голове. — Ведь эта истина известна любому курсанту училища... Как я не догадался?! А ведь в классе непременно сообразил бы...»

Командир звена тихонько стучит циркулем по карте.

— Так вот, лейтенант, расчеты ваши правильны. Место нахождения катера определено неплохо. И, мне кажется, из вас со временем получится хороший штурман.

Преждевременность похвалы очевидна, и все же ободряющие слова командира звена возвращают мне уверенность в своих силах. [22]

А Соколов, не давая времени опомниться, ставит новую задачу:

— Рассчитайте время появления на видимости, или, как говорят штурманы, открытия следующего маяка. Кстати, какой это будет маяк?

— Большой Тютерс, товарищ старший лейтенант.

— Ну-ну, посмотрим.

Уходя из рубки, командир звена советует мне больше находиться на мостике, где не так пахнет бензином и где можно и изучать очертания берега и одновременно присматриваться к управлению кораблем.

После этого разговора я находился на мостике около получаса и не заметил, чтобы командир катера хоть раз передвинул ручки машинного телеграфа. Катер шел с постоянной скоростью, не отставая от конвоя и не обгоняя его. Видимо, и здесь не обошлось без вмешательства командира звена.

Красный диск солнца уже скрылся за горизонтом, когда конвой прибыл в пункт назначения и встал на рейде на « якорь. Наша «двойка» подошла к борту флагманского тральщика, взяла командира конвоя и направилась к пирсу.

В бухте Кунда я раньше не бывал и, чтобы не попасть впросак, прочел на переходе ее описание в «Лоции Финского залива», а с рейдом ознакомился по крупному плану. Так мне стало известно, что подходить можно только к правой стороне пирса, ибо с левой находятся крупные валуны, едва прикрытые водой.

Между тем командир направляет катер с явным намерением швартоваться именно с левой стороны пирса. Меня охватывает смятение: сказать, что слева швартоваться нельзя, а вдруг я что-нибудь напутал? Однако и не сказать страшно — вдруг катер разобьется на камнях? Вовремя вспоминаю, что Корабельный устав обязывает штурмана о [23] всяком сомнении в безопасности курса корабля немедленно докладывать командиру. И я решаюсь:

— Товарищ командир, с левой стороны подходить к причалу нельзя. Там камни.

Командир «двойки» нехотя поворачивается ко мне:

— Кто сказал?..

Но Соколов, не дожидаясь ответа, резко переставляет ручки машинного телеграфа на «Полный назад». Вода за бортом бежит навстречу все медленнее и наконец останавливается. Не дойдя всего нескольких метров до пирса, катер начал пятиться. Удалившись метров на шестьдесят от причала, командир звена ставит ручки телеграфа на «Стоп» и уж после этого обращается к недовольному командиру «двойки»:

— В подобных случаях сначала принимают меры безопасности, а уж затем выясняют источник сообщения и его достоверность. Корабль слишком дорого стоит, чтобы рисковать им без надобности. О людях — я уж и не говорю... Теперь можете спросить у помощника, почему он считает, что к причалу слева подходить нельзя?

Я, естественно, ссылаюсь на «Лоцию» и план гавани.

Когда катер встает у пирса, Соколов, командир «двойки» и я сходим на деревянный настил сооружения и заглядываем в воду с его противоположной стороны. «Лоция» права: с левой стороны причала у самой поверхности воды темнеют громадные камни, покрытые водорослями. Валуны то скрываются под набегающей волной, то появляются вновь.

Николай Павлович Соколов смотрит на командира «двойки»:

— Ну, что скажете, лейтенант?

Тот, не отрывая взгляда от камней, молча пожимает плечами.

Утомительная качка и бензиновые пары сильно повлияли на мое самочувствие. Стараясь скрыть свое состояние, я направляюсь к берегу, чтобы в одиночестве прийти в норму. К сожалению, достичь берега не так просто: при каждом шаге непроизвольно шатаюсь из стороны в сторону, словно пьяный. Это ноги, привыкшие удерживать равновесие при крене и толчках, продолжают по инерции аналогичную работу на твердой, неподвижной почве. Чувствую, что выгляжу комично, и потому еще больше хочу остаться наедине с собой. Но увы... Сначала за спиной слышу приближающиеся шаги, а затем голос Соколова: [24]

— Что, решили ознакомиться с местной флорой и фауной?

Мычу что-то неопределенное. Командира звена это не смущает, и он шагает рядом, с удовольствием поглядывая вокруг и... точно так же, как я, пошатываясь из стороны в сторону!

— Красотища!

Николай Павлович, взяв меня под руку, шагает рядом.

Ночной воздух наполнен запахами смолы, морских водорослей и чего-то лесного, вкусного, спелой земляники, что ли... Яркая луна заливает землю зеленоватым светом, а на воде прокладывает дрожащую дорожку из жидкого серебра. Сквозь шум в ушах пробивается стрекот какой-то птицы.

Соколов вдруг начинает рассказывать какую-то забавную историю, происшедшую с ним в начале службы. Потом он незаметно переходит на что-то другое, постепенно втягивая меня в непринужденную беседу, перешедшую в обмен мнениями по таким серьезным вопросам, как честь, долг, товарищество в корабельном коллективе.

— Командир, — говорит он, — тем более на таком маленьком корабле, как «мошка», обязан постоянно помнить о людях, подчиненных ему, о своих товарищах по службе и оружию. Будет командир помнить о них — всегда найдет правильное решение в любых условиях, не найдет — люди подскажут. Кораблю сопутствует боевой успех лишь в том случае, если на нем дружный экипаж, спаянный духом товарищества, дисциплины и долга перед Родиной.

— Помните, у Гоголя в «Тарасе Бульбе»: «Нет уз сильнее уз товарищества!» — вспоминает Соколов. — Очень верно сказано!

Тема разговора не была новой, и я уже не раз еще в училище слушал с докукой соответствующие доклады, в которых добросовестно «пережевывались» давно известные всем прописные истины. У Соколова все это, подкрепленное конкретными примерами из жизни и службы катерников, воспринималось иначе.

Неожиданно, но, видимо, в какой-то внутренней связи, командир звена переводит разговор в новое русло.

— Слышал, что, знакомясь с катером, вы не стеснялись задавать вопросы краснофлотцам и старшинам. И правильно! Не надо стесняться незнания чего-то — [25] все можно восполнить, а вот попытка скрыть незнание, если войдет в привычку, станет причиной больших, может быть, непоправимых бед.

Бросив взгляд на силуэт катера у пирса, Соколов произносит:

— Сегодня вы стали членом экипажа маленького, но замечательного корабля, членом одной из боевых семей. Причем не рядовым членом, а облеченным властью и несущим ответственность.

Командир звена останавливается и, глядя мне в глаза, крепко жмет руку:

— Не забывайте этого!

Не сумев иначе выразить охватившие меня чувства, я восклицаю:

— Нет, товарищ старший лейтенант, сегодняшнего дня и тем более вечера я никогда не забуду: они стали вехой в моей жизни!

Соколов дружески улыбается:

— Ну вот, сразу уж и «веха»!

— Честное слово, товарищ старший лейтенант!

— Ну-ну, посмотрим...

Мы подходим к пирсу, и Николай Павлович, видимо, вспомнив о моих мытарствах во время плавания из Кронштадта в Кунду, предлагает:

— Сделайте предварительную прокладку на возвращение в базу. Тогда вам легче будет в море. Сделайте ее не торопясь, поаккуратнее, поточнее.

Уже около сходни, переброшенной с катера на причал, Соколов останавливается:

— Да, еще вот что я хочу вам сказать. Был у меня приятель, штурман большого корабля. Ужасный дока по своей специальности, но излишне самоуверенный: считал, что его определения и счисления места абсолютно точны. Однажды находившийся на корабле штурман-стажер обнаружил в прокладке моего приятеля ошибку, которая могла привести к серьезной навигационной аварии. Это так потрясло моего приятеля, что с тех пор стал считать место корабля более или менее достоверным только после нескольких обсерваций, сделанных разными способами. А когда его спрашивали: «Где мы?» — он отвечал: «Где-нибудь вот здесь» или: «Вот в этом районе»... Ну, ладно, давайте отдыхать, а то мы заболтались. Спокойной ночи!

Я понял, что командир звена деликатно напомнил мне о самоуверенном заявлении о точности определения [26] мной места «двойки», сделанного довольно-таки примитивным способом, да к тому же при качке...

Утром мы вышли обратно в Кронштадт.

На следующий день, когда катер уже был вновь готов к немедленному выходу из гавани Кроншлота, на юте стихийно возник концерт самодеятельности — экипаж «двойки» отдыхал.

Я сидел в каюте, составляя отчет о последнем выходе в море, когда в дверях показался Соколов:

— Брось бюрократию — пойдем послушаем местные таланты и малость отвлечемся.

Я отложил ручку, и мы поднялись на палубу. Павел Белобок сидел на стеллажах глубинных бомб и, аккомпанируя себе на гитаре, пел незнакомую мне морскую песню — о катерниках. И музыку и слова, сообщил Соколов, механик написал сам. При нашем появлении Белобок без всякого перехода заиграл задорную, быструю плясовую. На середину палубы выскочил Сережа Ермаков, гулкая дробь чечетки разнеслась в тихом вечер нем воздухе Кроншлота. На соседних катерах люди, остановившись у лееров, молча смотрели на танцора. Скоро с охотника справа к нам перелез незнакомый паренек с мандолиной и уселся рядом с Белобоком, слева — с «чертовой дюжины» — пришел с аккордеоном рулевой Лященко. Увлеченные их игрой, все кругом притоптывали и в такт хлопали в ладоши, подзадоривая пляшущего.

Неожиданно над самым ухом раздался резкий свист: это Николай Павлович Соколов, засунув в рот два пальца, мальчишеским пересвистом заглушил музыку. Выхватив из кармана носовой платок, он пошел вокруг Ермакова.

Сначала это беспечное веселье во время войны показалось мне неуместным.

— Что, Игорь Петрович, небось осуждаете?

Раскрасневшийся и запыхавшийся, Николай Павлович Соколов снова стоял рядом со мной у кормовой пушки и отирал платком лоб и шею. Меня уже не раз удивляла способность командира звена быстро разбираться в людях, их характерах и даже мыслях. И теперь я снова был поражен его проницательностью.

— В общем-то да, — сказал я.

Соколов посмотрел на меня с обычным благожелательно-спокойным вниманием.

— Значит, вы думаете так: раз мы отступаем, то нам [27] пристало лишь грустить и тосковать? Так, да? Но люди не могут не радоваться жизни. Ведь ради нее они идут в бой, может быть, на смерть!

Глаза Соколова блестели, лицо от волнения покрылось румянцем, чувствовалось, что он глубоко убежден в правоте своих слов. И мне пришлось и на этот раз согласиться с ним.

В импровизированном концерте приняли участие почти все члены экипажа «двойки» — либо в качестве исполнителей, либо в качестве зрителей. Отсутствовали только трое: командир катера, старшина отделения рулевых Павел Белый и моторист Владимир Полуэктов. Я обратил внимание командира звена на это обстоятельство.

— Что касается командира, то он не любитель компаний, предпочитает одиночество. Белый, как вам известно, — на вахте. А вот Полуэктов, — старший лейтенант сразу стал серьезным. — Здесь вопрос сложный... Вам Белобок, наверное, уже жаловался на его упрямый и вспыльчивый характер, и я даже сказал бы, чем-то похожий на ежа: чуть тронешь — моментально шар из иголок. А одновременно — затаенная, искренняя, видимо, любовь к девушке, с которой его разлучила война. Вот и остались одни письма... Кстати, он и сейчас занят письмом.

Действительно, в люк машинного отсека было видно, как, присев на маленький верстачок, краснофлотец с увлечением, отключившись от всего и от всех, перечитывал изрядно потертое письмо. После небольшого раздумья Соколов ловко «нырнул» в люк и оказался рядом с Полуэктовым. Моторист нехотя поднялся с верстачка и сунул письмо в карман брюк. Командира звена это не смутило, и он, присев на краешек верстачка, положил руку на плечо краснофлотца и усадил рядом. Потом о чем-то спросил его. Полуэктов процедил ответ сквозь зубы, глядя в сторону. Старший лейтенант, не обращая на это внимания, спросил еще о чем-то, моторист ответил так же скупо. Но постепенно между ними наладилась беседа, которая с каждой минутой становилась оживленнее.

Меня заинтересовал их разговор, и я спустился к ним, в отсек. Оказывается, они говорили о любви и дружбе! Эта тема, вероятно, волновала Полуэктова, и он не стал, как обычно, прятаться за броню напускной грубости. Я тоже включился в беседу, во время которой [28] моторист открылся мне с другой стороны. Оказалось, что это был впечатлительный и... стеснительный человек. Я был удивлен таким открытием. А сделать это «открытие» мне помог Николай Павлович.

Обычно писатели-маринисты изображают командиров замкнутыми, немногословными, эдакими педантичными сухарями с неизменной трубкой в зубах. А Николай Павлович был общительный, веселый человек, не скрывавший своих чувств и никогда не державший в зубах не только трубки, но и папиросы. Он не стеснялся спрашивать у подчиненных о том, что они знали лучше его (но это случалось редко, так как он, казалось, знал все, что связано с морем и флотом), зато никогда не прощал им профессиональных ошибок. Однако требовательность сочеталась у него с уважением человеческого достоинства подчиненных. Тем более что самые большие требования он предъявлял к себе самому. Вот таким я запомнил на всю жизнь (да и не только я) Николая Павловича Соколова, одного из лучших флотских командиров, отзывчивого, чуткого человека.