Моя «двойка»

В первый раз на борт своего катера, имевшего бортовой номер «302», я поднялся 7 июля 1941 года. Вахтенный, старшина второй статьи Павел Белый, стоял, облокотившись на ограждение мостика.

— Вам кого? — Белый с любопытством осмотрел меня с ног до головы. [12]

- Я назначен к вам на катер помощником командира.

Белый не торопясь спустился с мостика на палубу и сообщил, что командир ушел в штаб, а старшим на корабле остался главный старшина Белобок, механик катера. Вахтенный говорил медленно, с легким украинским акцентом, продолжая разглядывать меня. Я почувствовал себя неловко, но тут сзади послышался приятный баритон:

— Здравствуйте, товарищ лейтенант. Я обернулся и увидел рослого, плечистого главстаршину.

— Здравствуйте.

Сила у старшины оказалась немалая, после его рукопожатия у меня долго болели побелевшие пальцы, а он лукаво улыбался, прищурив серо-голубые глаза.

Мы направились на корму.

— Расскажите, как воюете, как живете? — попросил я Белобока.

— Воевать мы начали с первого дня войны — с двадцать второго июня. Тогда по боевой тревоге вышли утром в дозор к Лавенсари, и вот только возвратились... — сказал механик катера, слегка грассируя на букве «р». — Народ у нас на катере большей частью молодой, прямо со школьной скамьи, старичков — я да Белый. Ребята в общем хорошие, толковые, но сноровки маловато. Воевать еще по-настоящему не научились.

Белобок машинально проверил положение фуражки и одернул китель. Одет он был опрятно и даже с щегольством давно служащего и любящего свою профессию моряка. Помолчав, он сообщил:

— А недавно мы спасали людей с санитарного транспорта «Выборг», потопленного подводной лодкой. Больше ста человек подобрали с воды. [13]

- А лодку потопили?

— Нет...

— Почему?

Белобок пожал плечами:

— Не успели. Людей спасали.

— Жаль, что упустили... — заметил я, но тут же подумал: «А как бы я сам поступил на месте командира катера?» И, не найдя ответа, решил на досуге попробовать подробно разобрать этот эпизод боевых действий и обсудить его с товарищами по училищу.

— А сейчас, товарищ главстаршина, проведите-ка меня по катеру и познакомьте с экипажем.

Белобок предложил начать обход с носовых отсеков, и мы направились на бак. Проходя мимо вахтенного, я обратил внимание, что Белый был одет довольно небрежно и по-прежнему стоял, привалившись к поручням мостика.

— Вахтенный, видимо, не знает, как надо одеваться, заступая на службу, и как держать себя, когда проходят старшие по званию и должности, — не удержался я и повернулся к Белобоку. — Так разъясните ему, а то молодым нехороший пример.

Главстаршина ответил: «Есть!» и, четко козырнув, исподтишка показал Белому увесистый, как гиря, кулак. Тот молча принялся поправлять нарукавную повязку.

Первый кубрик, в котором жили мотористы и электрик, оставил приятное впечатление. Узкие, прижавшиеся к бортам койки аккуратно заправлены, свежие простыни, казалось, еще сохранили прохладу. В шкафчике стояла чистая, протертая до блеска посуда. Жарким огнем горел надраенный медный чайник...

Второй кубрик, в котором жило большинство членов экипажа, являл собой полную противоположность первому. В нем царил полнейший хаос. На одной из коек лежал молодой краснофлотец и читал книгу. Другой, в тельняшке, сидя на койке, зашивал порванную рубаху. В темном углу, разметавшись на верхней койке, прямо в одежде, храпел третий. Помещение, видимо, давно хорошенько не прибиралось и не проветривалось.

Я посмотрел на Белобока. Тот недовольно поморщился и громко распорядился:

— Отдраить иллюминаторы!

Кто-то бросился выполнять приказание. Молодой краснофлотец, коренастый, с румяным юношеским лицом, [14] еще не знакомым с бритвой, вскочил с койки и замер по стойке «смирно», зажав указательный палец между страницами книги, которую только что читал. Я поинтересовался:

— Кто вы?

— Рулевой Смирнов.

Заглянув в книгу, которую он держал в руке, я увидел имена Наташи Ростовой и князя Андрея.

— Нравится? Рулевой усмехнулся:

— Не может не нравиться. Тем более сейчас, когда идет новая Отечественная война.

Краснофлотец внимательно взглянул на меня, будто желая узнать, понял ли я смысл ответа. И мне захотелось поближе познакомиться с ним.

— Где вы учились?

— В Москве. Окончил семь классов. Пошел работать. Потом учился в вечерней школе.

— Москвич? Значит, земляк. Смирнов улыбнулся:

— Земляк земляка, так сказать, видит издалека. Мы поговорили о столице — ее улицах, площадях, парках, театрах...

— А все-таки, как верно сказано: «Москва, Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось». Лучше не придумаешь!

Не согласиться с ним было нельзя...

Моряк, чинивший рубаху, оказался командиром отделения комендоров Василием Малютиным. Он возглавлял расчет носовой пушки.

— Ваше звание? — спросил я.

— Старшина второй статьи.

— Почему же вы, старшина, не следите за порядком в кубрике?

Комендор ответил, что не он здесь старший, а проявить инициативу как-то не догадался.

— Жаль. Одна из непременных черт катерника — именно инициативность.

Приглядевшись к спавшему в темном углу, я увидел, что он лежит на койке в комбинезоне, пропитанном сажей и машинным маслом. Ноги в незашнурованных ботинках упирались в переборку.

— Кто это?

Белобок заглянул в лицо спавшего:

— Владимир Тимофеев. Кок... [15]

— Кто?!

— Кок... — тихо повторил Белобок.

— Поднимите его сейчас же! Прикажите немедленно вымыться и постирать одежду. Главный старшина четко козырнул:

— Есть!

Направляясь с механиком катера в машинный отсек, мы снова прошли мимо вахтенного. Теперь на Белом была чистая, выглаженная фланелевка и брюки со складкой, о которую, казалось, можно обрезать палец. При нашем приближении он ловким и четким движением поднес ладонь к козырьку фуражки, лихо сдвинутой на правое ухо. Однако глаза его смотрели холодно, даже неприязненно.

Едва мы вошли в первый моторный отсек, как услышали четкий доклад:

— Товарищ лейтенант, личный состав пятой боевой части занят уходом за механизмами. Доложил командир отделения мотористов старший краснофлотец Гаврилов.

Василий Кузьмич Гаврилов во многом походил на своего начальника: одет в опрятный комбинезон, широкоплечий, с серьезным взглядом серых глаз и мягким грассированием на звуке «р».

Рядом с командиром отделения мотористов стоял сухощавый паренек с красивым лицом и льняными чуть вьющимися волосами.

Поздоровавшись с Гавриловым, я протянул руку и ему. Отвечая легким пожатием, он представился:

— Краснофлотец Ермаков. Электрик. И глаза его неожиданно заискрились от сдерживаемого смеха.

— Вы всегда такой веселый? — поинтересовался я.

— Бодрость духа и веселое настроение на службе — очень важная вещь, — быстро и с подкупающей улыбкой ответил Ермаков.

В переборке имелся лаз в следующее помещение. Протиснувшись сквозь него, мы оказались в следующем моторном отсеке. В дальнем углу виднелась еще одна фигура в комбинезоне. Не обращая на нас внимания, моторист продолжал что-то писать на крохотном столике, прикрепленном к переборке.

— Полуэктов! — негромко, но твердо произнес Белобок. — Встаньте, как положено по уставу, и доложите! [16]

Моторист нехотя приподнялся с разножки и повернулся к нам:

— Если это вам так надо, то пожалуйста. По лицу Белобока поползли красные пятна.

— Полуэктов! Прекратите балаган!

— А я что? Фамилия моя вам известна, чем занимаюсь — видите сами. Чего же докладывать? — Его карие прищуренные глаза смотрели на нас вызывающе.

— Кто вы по специальности? Ваше звание? — поинтересовался я.

— Старший моторист. Краснофлотец.

— Чем занимаетесь?

Полуэктов скомкал исписанный лист и демонстративно сунул его в карман. Наказать сейчас же? Нарушение устава явное... Нет, надо разобраться. Я пожал плечами и направился к выходу. Около лаза задержался и еще раз обвел взглядом отсеки. Они сияли чистотой: ни малейших следов копоти, грязи, подтеков. Медные части горели, как золотые. В никелированных деталях, словно в зеркальцах, отражались наши лица; на переборках и подволоке дрожали солнечные зайчики. Внутренняя часть бортов и переборок до половины высоты помещения выкрашена голубовато-серой краской, а другая, верхняя часть, и подволок — белилами. Гаврилов, Ермаков и Полуэктов одеты в чистые, хотя и выцветшие от времени и частых стирок, комбинезоны.

Когда Белобок и я уселись на диване в кают-компании, главстаршина извинился за поведение Полуэктова и, не дожидаясь вопросов, охарактеризовал его как человека упрямого, грубого и задиристого.

— Приказания исполняет нехотя, словно делает одолжение. Уговоры на него не действуют, а взыскания вызывают лишь озлобление. Замечания и указания товарищей воспринимает как оскорбления и отвечает на них грубостью. Но при всем этом он, по всеобщему мнению, человек честный и прямой. И дело свое знает хорошо. — Белобок посмотрел на меня и после минутной паузы закончил: — Одним словом, какой-то анархист! Замучились с ним... А писал он письмо. Влюблен в одну девушку. Но скрывает от всех.

Выслушав характеристику Владимира Полуэктова, я попросил главстаршину рассказать и об остальных членах экипажа.

Оказалось, что большинство служит по первому или второму году, и только немногие, главным образом [17] командиры отделений, на флоте третий год. Все примерно моего возраста, с образованием от семи до десяти классов.

— Между прочим, обратите внимание на Алексея Смирнова, вашего земляка, — посоветовал Белобок. — Читает запоем. На катере библиотечку создал: уже книг сто натаскал. На память знает сколько... ужас! Даже говорить своими словами разучился: все цитатами кроет... И других страстью к чтению заразил.

— Разве это плохо?

Главный старшина почесал затылок:

— Сейчас чтение на катере стало вроде эпидемии. Смирнов, Ермаков, Полуэктов, Слепов глотают все подряд: Лермонтова, «Трех мушкетеров», «Основы электротехники», «Тихий Дон», «Морскую практику», «Цусиму», «Капитальный ремонт»...

— Ну и прекрасно!

— Прекрасно, да не совсем. Чтение чтению рознь. Все всё читают подряд. Читают днем и ночью, благо ночи-то сейчас белые. Читают в свободное время и даже на вахте...

Наш разговор прервал приход командира катера, лейтенанта. Среднего роста, со скучным, невыразительным лицом, он не задал мне ни одного вопроса. А я их ждал, думал, спросит об училище, которое он окончил двумя годами раньше. Но лейтенант молчал. Тогда я коротко рассказал о себе. Молчание... Поделился впечатлениями о катере, указал на разницу в состоянии общего кубрика и кубрика мотористов, обратил его внимание на внешний вид членов экипажа, на порядок несения службы. И это не заинтересовало командира катера. Он вяло заметил, что долго не имел помощника и потому документы и организация службы на катере несколько запущены.

— Приведите все в порядок. Надо будет — посоветуйтесь с командиром звена. А впрочем, делайте как знаете, — заключил он безразличным тоном и отпустил меня.

Над документами мне пришлось просидеть всю ночь. Я ужаснулся их обилию: вахтенный журнал, навигационный журнал, журнал боевых действий, журнал боевой подготовки, журналы прихода и расхода имущества, боеприпасов, топлива, масла, описания различных видов оружия, механизмов и приборов, их формуляры, правила использования, наставления и прочее, и прочее, [18] и прочее! Ну точь-в-точь как на большом корабле! Только там вся эта документация распределена между множеством людей — соответственно должности и специальности, а здесь она целиком ложилась на одного человека — помощника командира катера.

Я копался, как крот, в этой бумажной горе и лишь в пятом часу утра забрался в койку и моментально заснул, словно провалился. Однако привычка взяла свое: ровно в семь проснулся, как от толчка. Хотел по обыкновению вскочить с койки, как в училище, но больно ударился лбом о бимс{2}. Рука инстинктивно дернулась к шишке на голове, но тут же онемела от удара локтем о броняшку иллюминатора. Чертыхаясь и охая, я перевалился через край койки и занял все свободное пространство каюты. Чтобы надеть брюки, пришлось открыть дверь в коридор, куда выходили также двери каюты механика и кают-компании. Здесь же помещался трап для выхода на верхнюю палубу.

Каюта по размерам была чуть больше гардероба средних размеров. Слева от двери — столик в две развернутые школьные тетради, и над ним — крохотная книжная полочка. Справа от двери — шкафчик для шинели. Вдоль борта две койки: нижняя — командира катера, верхняя — его помощника. Вытянувшись на койке, человек среднего роста упирался головой в одну переборку, а ногами — в другую. Если, лежа на спине, согнуть ноги в коленях, то они касались подволока.

И все же каюта мне понравилась: уютная, отделанная лакированным деревом, с голубыми шелковыми занавесочками на иллюминаторах и пестрым ковриком на паелах, покрытых коричневым линолеумом.

Вот эта «ореховая шкатулка» и стала на долгие военные годы моим жилищем, деревянный кораблик — домом, а люди этого дома — родной семьей.

Став членом маленькой боевой семьи, я не сомневался в ее победах над врагом. Я, правда, уже понимал, что они будут не столь легкими, как думал недавно, но еще не представлял действительной цены достижения этих побед, не предполагал, что столь многие из новых друзей заплатят за них своими жизнями... [17]