17
Мы заново обживали старую базу, готовили командиров разведгрупп, занимались будничными партизанскими делами. В повседневных хлопотах прошли март и апрель. Начался май сорок третьего года. [183]
В первых числах Центр потребовал от нас в кратчайшие сроки установить и не позднее 22 мая сообщить в Москву номера полков и дивизий противника, дислоцировавшихся в районе действий соединения, номера их полевых почт и опознавательные знаки.
«Мобилизуйте все, — приказывал Центр. — Данные нужны немедленно».
Командирам бригад и отрядов, а также их заместителям по разведке в тот же день полетели наши телеграммы.
Собственно, поставленная перед нами задача была не из самых по тому времени сложных: в Бресте, Барановичах, Пинске, Ковеле, Сарнах, Лунинце, Ганцевичах, Житковичах и в других городах, местечках, селах и деревнях у нас уже было достаточное количество разведчиков, готовых собрать необходимые данные и в более короткие сроки.
Но меня и штаб соединения беспокоил северо-западный угол нашего района — совершенно безлесный участок, изрезанный большим количеством шоссейных дорог и потому плохо нами освоенный.
В селах и местечках этого района партизанских разведчиков почти не было.
Между тем, по сведениям, именно здесь появилось большое количество войск противника.
Судя по всему, это были части, ехавшие на фронт и по каким-то причинам разведенные по населенным пунктам.
С чего начинать выполнение задания?
— Знаешь что, — сказали мне Гусев и Сеня Скрипник. — Вызови Воробьева.
...Трудным человеком был капитан Воробьев. Чувство страха у него отсутствовало. Мог один пойти разоружать воинскую команду фашистов и однажды действительно разоружил. Случилось это еще в сорок первом. Взял врасплох с двумя бойцами целый взвод голландских фашистов-добровольцев, расположившихся на отдых в бывшем совхозе.
Но дисциплиной капитан Воробьев, к сожалению, не отличался.
Случилось однажды: я предал капитана военно-полевому суду. Не мог иначе. И счастье Воробьева, что он, узнав об этом, временно остался в другом отряде. Конечно, я нашел его. Но нашел тяжело больным, только что [184] вернувшимся с задания, во время которого Воробьев и его группа уничтожили одиннадцать эшелонов врага.
Я отменил прежний приказ. Но с одним условием: при первой провинности отвечать Воробьеву и за старое...
Воробьев держался, заданий больше не срывал, но «полосы» у него бывали...
— Воробьева? — переспросил я.
— Все понимаю, — сказал Сеня, — но отчаянней его никого не найти.
И мы вызвали Воробьева.
Объяснили ему задачу.
Капитан попросил разрешения подумать. Думал несколько часов. Затем явился:
— Коней дадите, товарищ майор?
— Дам.
— А самогон?
Я внимательно посмотрел на капитана:
— Самогон?
— Так точно, — выдержал взгляд Воробьев. — Ведра три бы.
Сеня Скрипник ухмыльнулся.
— Выкладывай, что задумал, — сказал я.
Так смело просить самогон, если не было отличного плана, Воробьев никогда бы не решился!
Капитан выложил свой план...
На второй неделе после троицы рванула по селам и деревням заповедного для нас района лихая свадьба. Натягивали цветные вожжи сытые кони, закладывали уши бешеные коренники, картинно выгибали головы пристяжные. А на телегах, с гармонями и балалайками, под пьяные выкрики и хохот, катили поезжане: рослый жених, обнимавший красавицу-невесту в белой фате, сваты и сватьи, дружки да подружки.
Влетев в деревню, где стояли немецкие солдаты, кучера заваливались на спины, удерживали рвущихся коней:
— Тр-р-р-р!
С гоготом и визгом прыгали с телег мужики и бабы. Гармонисты в высоких картузах растягивали меха. Бабы заводили хоровод. Бородатый сват размахивал четвертью:
— Православные, за здоровье жениха и невесты!..
Сбегались жители деревни, сбегались немецкие солдаты.
Сват и к ним с бутылью:
— Ув-в-важьте, господа хорошие!
Бутыль шла по кругу. [185]
— Однова живем! — орал, качаясь, сват. — Гуляй!
Бабы теснились вокруг невесты, заглядывали под фату, умилялись:
— Красавица!
Молодки и девки засматривались на жениха, ревниво сидевшего рядом с суженой, завистливо вздыхали.
А свадьба, похороводив, подняв пыль, опорожнив бутыль, уже валилась на телеги:
— По-о-ошел!..
Ни в одной деревне никому и в голову не пришло задержать веселую компанию.
А невеста, Лиза Ляндерс, и жених, Федя Кравченко, приглядывались, подсчитывали, записывали...
Впрочем, на всякий случай во всех телегах под сеном лежали автоматы и гранаты.
Через двое суток капитан Воробьев доложил, какие именно части расположились в интересовавшем штаб районе, какие номера у тамошних полков и какие у них опознавательные знаки.
Нам не удалось выяснить только номера полевых почт этих частей.
Это сделали позднее разведчики, «пробиравшиеся к родным».
Не менее успешно определили Воробьев, Петрунин, тот же Федя Кравченко и другие, какие именно части охраняют дорогу Брест — Минск.
Тут их выручил не самогон, а гусь. Обычный деревенский гусь, взятый «напрокат» у понятливой хозяйки.
С этим гусем, привязанным за лапку прочной бечевкой, разведчики засели под вечер на повороте железнодорожного полотна.
Завидев шедший по насыпи патруль, Петрунип выпустил птицу из рук. Гусь — птица домашняя, а потому он тотчас заковылял из леса к железнодорожной насыпи, к дому.
Немцы заметили гуся, остановились, замахали руками, посоветовались, сбежали с насыпи и стали окружать добычу.
Петрунин поволок гуся к себе. Тот орал, бил крыльями, но в сумерках гитлеровцы не могли различить, что гусак бежит от них задом наперед.
Подбадривая друг друга, гитлеровцы так увлеклись охотой, что не заметили, как очутились в крепких объятиях [186] партизан, и даже порывались высвободиться, чтобы схватить наконец птицу.
Рассказывая, какие лица были у немцев, разведчики покатывались со смеху.
А в местечке Остров наши люди очень аккуратно и, я бы сказал, красиво взяли в плен ефрейтора Хомбо, одного из солдат Барановичского аэродрома.
Ефрейтор Хомбо был неравнодушен к женщинам. Ему приглянулась одна молодка, и, как полагается бравому воину фюрера, ефрейтор принялся действовать нахрапом.
Несчастная женщина пыталась избегать встреч, но ефрейтор не отступал. Он стал являться в дом, где жили «избранница» и ее родители, приносил шнапс, вел себя крайне нагло.
Уточнив, когда ожидается очередное посещение немецкого «кавалера», разведчики устроили засаду.
Хомбо явился в им же назначенное время для решительного объяснения и осуществления своих намерений.
Хозяева дома встретили гостя приветливей, чем обычно. Спокойней, смиренней выглядела и молодая женщина.
Поставив автомат в угол горницы, ефрейтор снял ремень и китель, уселся ужинать. Хозяева помогли ему опорожнить принесенную бутыль, выставили и сами бутылку самогону. Ефрейтор сиял. Пьянея, он становился все разговорчивей, самоуверенней. Даже не обратил внимания на двух мужиков, вошедших в горницу и присевших с краю стола.
— Ти будешь иметь все! — обещал он «избраннице». — Война кончился этот год, я буду давать тебе корова, земля...
— А если война затянется? — спросил один из пришедших.
— Это не может быть! Нихтс!
— А как тебя партизаны схватят?
— Как? Партизанен? Хо-хо-хо! Партизанен мы не бояться! Мы их пуф-пуф!
— Да ну? — огорчился один из пришедших. — Ай-яй-яй! А ведь мы и есть партизаны.
— Пуф-пуф! — сказал Хомбо.
— Ладно, — махнул рукой собеседник. — Вставай, голубь, и пойдем. Пора. А то совсем опьянеешь, волоки тебя...
В дверях уже стояли партизаны. [187]
Глядя на автоматы и решительные лица разведчиков, Хомбо медленно бледнел...
Он сообщил, что личный состав Барановичского аэродрома прибыл сюда из Польши. Сам Хомбо из роты, в которой сто двадцать — сто тридцать человек. В роте четыре взвода, в каждом три отделения по девять человек. На вооружении роты — карабины, пятнадцать автоматов и восемь пулеметов.
Хомбо рассказал также, что на аэродроме имеется еще так называемая ремонтно-восстановительная рота из пятидесяти — шестидесяти человек, в которую входят взвод по охране аэродрома и команда ПВО. При роте — стационарная мастерская.
Ефрейтор сообщил, сколько самолетов на аэродроме, назвал их типы, обычные маршруты вылетов, и мы убедились, что Хомбо не врет: он ведь лишь подтвердил то, что мы знали через своих разведчиков.
Чем внимательней мы слушали, тем торопливей и словоохотливей становился ефрейтор.
— Наша авиабаза входит в минский военный округ, — сыпал он. — Штаб округа в Минске. Командует округом генерал Фишер.
— Позвольте, раньше ваша авиабаза называлась Московской?
— Так точно, герр полковник!.. Но это до нынешнего года. А теперь она называется Минской... Такие же базы, герр полковник, имеются в самом Минске, Смоленске и Лиде.
Он спасал жизнь самозабвенно.
— Так когда закончится война? — спросил кто-то.
Ефрейтор Хомбо сконфузился...
Так же неожиданно попали в плен к разведчикам нашего соединения пилоты и пассажиры «фокке-вульфа», совершившего вынужденную посадку между местечками Кохотская Воля и Боровое.
Самолет сел поблизости от крупных гарнизонов гитлеровцев, но партизаны успели к нему первые.
Все семь членов экипажа подняли руки... Оказалось, они переброшены в Россию из Африки и всего четыре дня назад жарились под экваториальным солнцем.
— Не волнуйтесь, больше вам в Африке не бывать, — успокоил их кто-то из партизан...
Мы сообщали в Москву: под Ковелем противник увеличивает гарнизоны в местечках; в город людей впускают, [188] но обратно никого из пришедших не выпускают и большинство из них расстреливают; по железной дороге Брест — Минск противник усиленно перевозит танки; из Владимира-Волынского в Ченстохов прибыл полевой госпиталь; в Барановичах был случай отравления шести солдат противника кожным ОВ, газ в город привозят в баллонах, укутанных сеном; в Ковельском районе появились войска с новым опознавательным знаком, имеющим форму римской цифры V, а справа от цифры — оскаленную волчью голову в трехчетвертном повороте; в Барановичи вновь привезли ОВ и отправили в Вильно...
Всего до мая мы передали в Москву 860 важных радиограмм.
Особенно нас беспокоили в начале мая перевозки отравляющих веществ.
Это беспокоило и Центр.
Мы получили несколько категорических приказаний донести о том, какие приготовления ведет противник к химической войне, где он сосредоточивает запасы ОВ, что представляет собой ОВ — газ или жидкость.
Мы выяснили это. Фашисты обычно перевозили отравляющие вещества в баллонах, замаскированных под уголь и закрытых сеном. В баллонах, по словам немецких солдат, находился газ. Но перевозилась и хлорная известь.
Часть ОВ сосредоточивалась в Барановичах, часть в Минске, часть в Вильно.
В гарнизонах крупных городов всем солдатам выдавались противоипритные накидки и пакеты с обеззараживающей жидкостью, проводились учения по отражению химического нападения...
Работы нам прибавлялось с каждым днем.
— Слушай, Иван Николаевич, выглядишь ты паршиво, — говорил Сеня. — Ты поспокойнее...
— Не в волнении дело, Сеня. Замотался. Все-таки мы из отряда — соединением стали... Знаешь, как Козьма Прутков говорил? Нельзя объять необъятное...
— Брось, — усмехался Сеня. — Козьма в другую эпоху жил... А помощников не жди. Видать, уже не пришлют.
Сеня ошибся. Помощников мне прислали. Вскоре. И сразу двух.
К приезду новых товарищей мы готовились, как к [189] празднику. Накануне их прилета милевичские женщины испекли хлеб, с МТФ доставили свежее масло, простился с жизнью один кабанчик.
Для прибывающих вырыли отдельную землянку, обтянули ее парашютным шелком, а мешки-матрасы набили свежим сеном.
Из телеграммы мы знали: прибывают товарищ Гора и товарищ Хаджи, переводчик Горшунов и радистка Малаева.
Догадываясь, что Центр сообщил не подлинные имена, а псевдонимы новых разведчиков, мы гадали, кто же они?
Относительно Хаджи все сходились на том, что он наверняка с Кавказа. А насчет Горы полагали, что это человек незаурядного роста и комплекции...
И вот я стою на нашем милом Булевом болоте, почти в том самом месте, где стоял когда-то, встречая меня, Григорий Матвеевич Линьков, и смотрю, как приближаются, сопровождаемые партизанами, два человека: один рослый и полный, другой сухощавый и маленький.
Подошли. Первым шагнул вперед и доложил маленький:
— Товарищ майор, капитан Гора прибыл для дальнейшего прохождения службы!
Вот тебе и на!
А второй отрапортовал густым и странно знакомым басом:
— Товарищ майор, старший политрук Бритаев прибыл...
Что-то связано было в моей памяти с этим басом и этим кавказским акцентом, но что, что?
Прежде всего вспоминались почему-то пыль, солнце, рокот моторов...
— Хаджи?.. — неуверенно спрашиваю я.
Рослый полный человек быстро шагает ко мне, а я уже кричу:
— Хаджи, черт!
Это и в самом деле Хаджи Бритаев, мой давний боевой друг и товарищ по Брянскому фронту! Человек, которого я в начале сорок второго провожал в тыл врага!
— Ах, черт! — говорит и Хаджи. — Ах, черт!
Мы обнимаемся, потом я жму руку Михаилу Горе, обрушивая свой восторг и на него, считая уже и Гору [190] давнишним и дорогим товарищем, и веду гостей на центральную базу.
Хаджи ругается, жалуется, что при прыжке разбил бутылку «Столичной», а Гора идет рядом — маленький, молчаливый и очень серьезный.
Свиные отбивные скворчат на сковороде, спирт налит в графин, позаимствованный в доме житковичского коменданта, масло в аккуратной масленочке, только вот нет рюмок. Сколько ни просил достать рюмки — не приносят их партизаны. Взамен притащили тонкие стаканы...
Скоро гости ложатся спать, а мы с Васей Гусевым и Сеней Скрипником сидим до утра на воздухе, покуриваем, строим планы.
— Кое-что мы все-таки сделали... — говорю я.
— Сделали, — соглашается Сеня.
— Но этого теперь мало. Поначалу мы ограничивались тем, что искали людей, которые уже работают у немцев, и использовали их возможности. Так?
— Так.
— А люди неопытные, учить их и одновременно выполнять задания трудно. Отсюда у нас появилось много помощников, а сведения были не всегда точные и не всегда столь ценные, как хотелось бы.
— Верно.
— Теперь повернем по-иному. Будем иметь своих подготовленных разведчиков во всех городах! Квартиры в городах заведем! Благо теперь есть помощники!
Всходит солнце. Ранний рассвет в лесу — словно кто-то насыпал между стволами сосен золотую пыль...
Слышно, как гудит паровоз в Житковичах.
— И спать-то не хочется... — тихонько говорит Гусев.
В тот же день Михаил Гора (настоящие имя и фамилия его — Михаил Глумов) доложил о поставленной задаче. Его назначили моим заместителем по разведке. Надо было создать в Барановичах, Лунинце и Сарнах радиофицированные разведывательные группы.
В Барановичах предполагалось иметь три группы по два человека, в Лунинце и Сарнах — по одной из двух человек.
Группы по нашему замыслу должны были вести самостоятельную работу и иметь прямую связь с Центром. [191]
— Какова обстановка? — интересовался Гора. — Возможно ли это?
— Вполне, — не колеблясь, отвечал я. — Вот освоитесь, пойдете в эти города, убедитесь, что не преувеличиваю.
Хаджи Бритаев назначался моим заместителем по общим вопросам.
— Приказали помогать во всем, — сказал он. — Направь куда-нибудь, дорогой! Где у тебя труднее всего?
Жизнь скорректировала намерения Центра. Гора и Хаджи занимались всеми делами, в том числе и разведкой. Михаил Гора, помявшись, сказал:
— Я немного не понимаю, товарищ майор... Вот, радистку со мной прислали...
— Очень славная девушка и отчаянная! — подхватил Хаджи.
— Да я не о том... — скупо улыбнулся Гора. — Послали радистку, сказали — в твое распоряжение... А что я с ней буду делать? Зачем мне специальная радистка, если во всех отрядах есть рации?
Я улыбался. Когда-то и мне в Москве сказали: «К Линькову выброшен радист Злочевский. Он будет в вашем распоряжении...»
— В Центре сказали «в ваше распоряжение»? — уточнил я.
— Ну да...
— Вот и выполняйте приказ.
— Значит, надо ее всюду брать с собой?
В голосе Горы звучало неприкрытое отчаяние.
— А как же иначе?
Гора затосковал.
Я сжалился над ним:
— Запросим Центр. Если не будут возражать, оставите радистку у Цыганова. Во-первых — помощь, а во-вторых — облагораживающее влияние. Наши радиобоги порой изъясняются на таком диалекте, что садятся батареи.
Гора расцвел...
За два-три дня мои помощники более или менее вошли в курс дела, познакомились с людьми, находившимися на центральной базе, побывали в деревнях партизанского края, изучили общую обстановку.
Потом Михаил Гора с группой бойцов ушел под Барановичи, а оттуда — к Пинску, чтобы помочь Седельникову [192] и Грише Патыку, а Хаджи направился в бригаду Каплуна, под Сарны и Лунинец.
Им предстояло совершенствовать работу разведчиков, расширять нашу сеть, подготовить квартиры в городах для радиофицированных групп.
Я успел убедиться в высоком профессионализме Михаила Горы и в способностях Хаджи Бритаева.
— Ты помолодел, командир! — сверкал белыми зубами Сеня. — Честное слово!
А у меня и верно было весело на душе. Беспокоивший участок работы мы передали Горе, а уж он-то знал свое дело!
18
Под плеск молодой майской листвы неслышным звериным шагом подкрался к нашим лесам и болотам жаркий июнь.
Затихли птицы. Кое-где на полянах, возле старых трухлявых пней показались белые крапинки первых цветов земляники. Сладко пахло лесной гвоздикой. Стволы сосен на припеке сочились смолой.
Кашевары варили щи из свежей крапивы. Это блюдо, так же как отвар из еловых веток, нравилось не всем, зато десны у людей перестали кровоточить. Походило на то, что с цингой мы справились.
Колхозники из Милевичей и других ближайших деревень давно закончили сев, но мы по-прежнему держали в населенных пунктах заставы: на всякий случай...
После катастрофического поражения под Сталинградом, после панического бегства с Северного Кавказа и ряда неудач на других фронтах фашистская армия навсегда утратила ореол «непобедимости» даже в глазах собственных холуев. Солтысы, полицаи и прочие прихвостни оккупантов почувствовали, что почва под их ногами заколебалась.
Одни из них, не потерявшие остатков совести и не замешанные в кровавых злодеяниях врага, пытались завязать отношения с партизанами, просились в отряды, а другие — те, что накрепко связали свою жалкую жизнь с судьбой «великого рейха», видя, что близок конец, окончательно озверели. [193]
Расправы с мирным населением, бессмысленные убийства женщин, детей, стариков, массовое уничтожение еврейского населения, грабежи вспыхнули с новой силой.
— Отыгрываются на детях и старухах, — с ненавистью говорил при встречах Ильюк. — Палачи!.. А что, товарищ майор, скоро придут наши?
— Теперь, надо полагать, скоро.
— Я тоже так думаю. Нынче и лето Гитлеру не поможет. Зря бахвалится, гад!
— Бахвалится все-таки?
— Да вы не хуже меня знаете, товарищ майор, что брешут фрицы. Старая песня, будто их армия новое оружие получила и потому скоро победит!..
Да, я знал, что фашистские газеты, выходившие и в самой Германии (их доставляли нам из немецких гарнизонов), и в оккупированных фашистами городах, трубили о близкой победе, о скором окончании восточного похода, возлагая все надежды на какое-то «секретное оружие», на мнимые раздоры в стане союзников и т. д.
Ни у кого из нас не было и тени сомнения в том, что война действительно близится к концу и что победа близка, но наша, советская победа!
Однако нелепо было допустить, что победа придет сама, упадет к ногам, как перезрелый плод, что командование немецко-фашистской армии именно сейчас, летом сорок третьего года, не совершит судорожной попытки переломить ход событий, изменить положение на фронтах.
Гитлер принял верховное командование. На Восточный фронт спешно перебрасывались дивизии из Франции, Бельгии, Голландии. В Германии вермахт под метелку выскребал все мужское население, способное носить оружие. Ставили под ружье и стариков и юнцов.
Наши разведчики сообщали об изменении возрастного состава перебрасываемых на фронт фашистских частей, отмечали, что новое пополнение кажется собранным с бору да с сосенки.
И тем не менее пополнение продолжало поступать, на фронт подтягивались техника и боеприпасы. Причем, насколько можно было судить по движению фашистских эшелонов в нашем районе, основной поток перевозок устремлялся не к северу и югу, а куда-то на центральные участки фронта.
Наша разведывательная сеть была к тому времени довольно широкой и разветвленной. Мы уже располагали [194] достаточным количеством проверенных, надежных разведчиков и подрывников во всех крупных городах и на всех крупных железнодорожных узлах. Взяли под свой контроль Брест, Барановичи, Пинск, Ковель, Сарны, Лунинец, Микашевичи. Создали новые разведгруппы в Житковичах. Наши товарищи работали на железных дорогах, в депо, даже в военных комендатурах врага.
Каждый день штаб соединения получал такой обильный поток информации, что радисты во главе с Сеней Скрипником работали не разгибая спины.
Донесения в Центр шли обстоятельные, развернутые. Это давал плоды опыт, накопленный руководителями разведгрупп и заместителями командиров бригад по разведке, сказывалось оперативное руководство ими.
В разведке необходим постоянный контроль над сообщениями того или иного разведчика. Хотя бы потому, что никто не гарантирован от ошибок, от случайного просчета.
Поэтому штаб строил разведывательную сеть так, чтобы иметь возможность быстро обнаруживать неточности в получаемых данных.
Получив, например, сообщение из Бреста о прохождении эшелона с артиллерией врага, мы сверялись со сведениями, поступавшими из Барановичей и из всех последующих пунктов.
Случалось, что брестская информация не совпадала с информацией из Лунинца: не сходилось, скажем, число платформ, количество орудий и солдат охраны. Тогда мы уточняли противоречивые данные с теми, что удалось добыть на перегоне Барановичи — Лунинец, и в конце концов получали точное представление о количестве техники, перевезенной в определенном направлении интересовавшим нас эшелоном.
Так было. Но в последнее время подобные «разночтения» в сообщениях разведчиков встречались редко. Одна информация наших людей обычно полностью подтверждала другую.
И все же мы продолжали проверять самих себя, чтобы случайно не ввести в заблуждение Центр.
В самом начале июня разведчик Василий Васильевич Ковалев, освещавший гарнизон Барановичей, оставил в [195] «почтовом ящике» сообщение о проводимых там учениях по противохимической защите.
Ковалев (псевдоним Антипов) писал, что в частях гарнизона минувшей ночью прозвучал сигнал тревоги. Поднятым в ружье солдатам офицеры сообщили, будто русские предприняли химическое нападение. Около полутора часов весь гарнизон Барановичей нес службу в противогазах.
Затем аналогичные сообщения пришли из Бреста и Пинска, а несколько позднее из Сарн и Ковеля. Волна химических учений докатилась до Микашевичей и Житковичей.
В информации, полученной штабом, указывалось, что все немецкие солдаты и офицеры получили приказ постоянно иметь при себе противогазы, что специальные команды заняты строительством убежищ, оборудуемых фильтрами.
Эти мероприятия немецкого командования совпали с усиленной кампанией фашистской печати, призывавшей солдат «тысячелетней империи» сделать последнее усилие, чтобы покончить с большевиками.
Фашистские органы печати прозрачно намекали, что «великий фюрер» приготовил для русских неожиданный «сюрприз», что германская армия обладает каким-то невиданным «сверхсекретным оружием», которое в самое короткое время решит исход войны в пользу Германии.
Мы не могли не насторожиться, тем более что из радиограмм Центра и сообщений информбюро знали: гитлеровцы уже применяли газы в Крыму.
Вопли фашистских писак о «новом оружии» и противохимическая подготовка в гарнизонах оккупантов наводили на мысль, что гитлеровское командование решило пойти ва-банк.
Что ж? От гитлеровцев можно было ожидать и химической войны. После всех чудовищных преступлений терять им, по существу, было уже нечего...
Отвечая на наши донесения о противохимической подготовке немцев в ряде оккупированных городов, Центр потребовал, чтобы мы пристально следили за возможными перевозками отравляющих веществ. Нам напомнили, что опознавательным знаком частей химической защиты в германской армии является желтый горшок, и приказали доносить о появлении эшелонов с желтым горшком на грузах вне всякой очереди. [196]
Это требование, в свою очередь, как бы утверждало нас в мысли, что «новое оружие» фашистов будет именно химическим оружием.
Командование бригад получило от штаба соединения приказ усилить контроль за железнодорожными перевозками врага, и было предупреждено, что не исключено появление засекреченных эшелонов, о грузах которых надлежит сообщать немедленно.
Начиная с этого дня вся документация с мест просматривалась особенно тщательно. Однако время шло, а ни одно из сообщений разведчиков не упоминало об эшелонах с желтым горшком.
Хаджи озабоченно потирал голову:
— Кто придумал, что молчание — золото? Молчание — нож острый! Смотри, дорогой, в Барановичах опять фрицы в противогазах бегают, а наши молчат!
А между тем гитлеровцы «бегали в противогазах» не только в Барановичах: противохимические учения продолжались и в других крупных гарнизонах. А эшелонов с желтым горшком разведчики так и не видели. Эти эшелоны не появлялись. Впрочем, в часы тяжелых ночных раздумий у меня даже возникало сомнение: так ли это?
Хорошо, чуть ли не по часам, помню тот солнечный, душный, напоенный дурманными испарениями болот день.
Едва вышел утром из землянки, как обдало томительным, расслабляющим теплом. Вода для умывания тоже оказалась теплой. Я набрал из колодца холодной. Но и колодезная вода освежила ненадолго. Есть не хотелось. С трудом заставил себя выпить кружку чаю с куском хлеба.
— Тепло! — приговаривал Хаджи.
Возле землянки радиоузла, раскинув руки, обессилев, лежали свободные от дежурства радисты. Их пожелтевшие нижние рубашки из парашютного шелка валялись на муравьиных кучах.
— Отдыхайте, отдыхайте, — предупредил я товарищей, попытавшихся было подняться. — Санобработкой занялись?
— Так точно, товарищ майор... Жарко... Гроза, видать, будет.
Сеня Скрипник доложил, что никаких особых новостей нет. Сводки обычные. [197]
— Баню-то будем нынче топить? — спросил он. — Пора бы, товарищ майор. Неделю не мылись.
Я распорядился насчет бани, проверил оружие у бойцов штаба, приказал оседлать коня и поехал с Петей Истратовым на южную заставу. Там было все спокойно. Только что вернулась очередная диверсионная группа.
Выслушав доклад командира, поблагодарил бойцов за успешные действия. Товарищи, свалившие четыре эшелона гитлеровцев, выглядели усталыми, их клонило в сон.
Попрощавшись с партизанами, вернулся на центральную базу.
Хаджи лежал на нарах, читая «Анну Каренину».
Увидев меня, он даже не пошевелился, и я понял: новостей по-прежнему нет.
Попросив дежурного узнать относительно обеда, я присел на нары рядом с Хаджи.
Вот тут и ворвался в землянку Сеня Скрипник. Его свежее, мальчишеское лицо было мокро от пота и волнения.
— Товарищ майор! Радиограмма от Горы! То самое, наверно!
Я схватил протянутый Сеней листок бумаги. Хаджи жадно заглядывал через мое плечо.
«13 июня, в одиннадцать ноль-ноль, на станцию Брест прибыл эшелон из Варшавы, — писал Михаил Гора. — В составе эшелона четыре пассажирских вагона и семнадцать платформ с грузом, тщательно укрытым брезентом. Поездная бригада немецкая. Со станции перед прибытием эшелона были удалены все местные рабочие и служащие. Работу по смазке букс, проверке тормозов и т. п. выполняла немецкая паровозная бригада с помощью солдат. Эшелон усиленно охраняется. Во время его стоянки в Бресте к путям и станции никого не подпускали. Установить характер груза не удалось. Эшелон убыл в тринадцать пятнадцать направлением Барановичи. Принимаю меры установлению характера груза. Михаил».
— Когда получено? — спросил я у Сени.
— Только что, товарищ майор.
Хаджи Бритаев отложил книгу.
— Будем писать в бригады, Ваня?
— Да. Садись. Пиши... Сеня, подожди. Немедленно передашь нашим.
Мы составили текст радиограмм в бригады, требуя проследить за движением брестского эшелона и определить [198] характер груза, и тут же продиктовали Сене текст телеграммы в Центр...
Вскоре прибыл посланец из Милевичей. Ильюк просил пожаловать в баню часикам к семи.
— Передайте, что бани сегодня не будет, — сказал я. — Впрочем, стоп! Направьте в баню людей с восточной заставы. А мы — в следующий раз...
Радисты ошиблись. Грозы в тот день не было. Немного погромыхало и обнесло стороной. Зато из Москвы мы получили весьма категоричную телеграмму. Нас обязывали немедленно установить, что находится на платформах загадочного эшелона.
А проклятый эшелон приближался к Барановичам страшно медленно: поезд двигался только в дневное время.
Напуганные диверсиями, оккупанты в ту пору вообще уже отказались от ночных перевозок, а днем, опасаясь партизанских мин, вели составы на пониженных скоростях.
Загадочный же эшелон немцы тащили по железной дороге с еще большими предосторожностями. Продержав всю ночь на одной из станций, они отправляли его дальше, только убедившись, что новый перегон одолели несколько обычных составов.
Впрочем, долгие стоянки на станциях и вынужденное безделье притупляли бдительность солдат охраны.
И пока загадочный эшелон стоял, полз, снова стоял и снова полз от станции к станции, приближаясь к Барановичам, из отдельных наблюдений разведчиков, из подслушанных разговоров, из скупых строк найденной в грязи немецкой газеты складывалось наше представление о том, что перевозят фашисты.
Первые успокаивающие сведения пришли со станций Колосово и Лесная.
Тамошние товарищи определили, что на платформах находятся не то танки, не то пушки.
Теперь следовало ждать, что сообщат разведчики из других точек и из самих Барановичей.
Информация из Бытеня поступила на следующий день. Хрищанович уточнил, что на платформах эшелона находятся не пушки, а танки. Его люди видели, как солдаты охраны перетягивали сдвинувшийся брезент, и ошибиться не могли. Танки выглядели приземистыми, у них были [199] длинные, крупного калибра пушки и необычно широкие гусеницы. Именно это обстоятельство единодушно отмечали наши разведчики.
Мы напряженно ожидали составы с ОВ и потому испытали некоторое облегчение.
Приняв к сведению, что эшелон задержался на ночь в Бытене, наш штаб вновь связался с разведчиками и потребовал уточнить технические данные перевозимых танков.
Как раз подоспело время связи с Москвой, и радисты Скрипника отстучали в ряду других сообщение о загадочном эшелоне.
Донесений об ОВ мы не дождались и спокойно легли спать.
Мы не знали, что нас ждет утром.
Не помню уж, кто из радистов принял эту телеграмму из Центра, но помню, что принес ее Юра Ногин.
Хаджи старательно брился, пытаясь выскрести жесткую щетину под подбородком. Зеркальце у нас было маленькое, мутноватое, и Хаджи никак не мог рассмотреть, достиг ли цели, когда в дверях появился Ногин:
— Товарищ майор, разрешите обратиться? Срочный запрос из Центра.
Я прочитал радиограмму, и пальцы непроизвольно стали застегивать распахнутый ворот гимнастерки.
— Ругают или хвалят? — спросил Хаджи, закинув голову и косясь в зеркальце.
— Танки, — сказал я.
— Что — танки?
— Прочти.
Хаджи вытер щеки полотенцем, пробежал глазами листок, и его широкие черные брови съехались к переносице.
— Понял? — спросил я.
— Не понял, — признался Хаджи. — Неужели напортачили?
— Об этом я и хотел у тебя спросить.
— Не может быть, чтоб ошибка, — огорченно сказал Хаджи. — Проверено же. Сам Гора работал!
— Мне идти, товарищ майор? — спросил Ногин.
— Да, идите. Пришлите ко мне Скрипника.
— Слушаюсь...
Хаджи быстро вытирал и складывал бритву.
— Вот черт! Надо же... Ты и сам видел — все доносили одинаково! [200]
— Разберемся. Но уж если кто-нибудь напортачил!..
Радиограмма, принесенная Ногиным, озадачила и взвинтила нас. Центр запрашивал, убеждены ли мы, что танки, перевозимые по маршруту Брест — Барановичи, действительно имеют более широкую, чем обычно, ходовую часть и длинные пушки? Нам разъясняли, что выражения «длинные пушки» и «широкие гусеницы» практической ценности не имеют, что в донесениях следует указывать калибр орудий танков и точную ширину ходовой части, а заодно толщину брони, наличие пулеметов, а также состав экипажа. В заключение Центр требовал бросить все силы на выяснение этих данных.
Признаться, я чувствовал себя очень неуютно. Закралось подозрение: верна ли наша информация, не послали ли командованию дезориентирующее сообщение, положившись на впечатления наших людей и не уточнив данных?
Судя по последней телеграмме, Центр придал нашей информации серьезное значение. Надо полагать, что отныне не только мы, но и прочие разведывательные подразделения (такие существовали, конечно, в других районах вражеского тыла) станут искать немецкие танки с орудиями значительного калибра и особенно широкой ходовой частью.
А вдруг окажется, что таких танков нет в помине? Что они — плод воображения или досадной ошибки наших людей? Что тогда? Не принесет ли наше сообщение вреда хотя бы тем, что отвлечет разведку от наблюдения за ОВ и направит на розыск загадочных танков?
Поволновались мы все изрядно. Только новые сообщения разведчиков могли прояснить все вопросы. К счастью, ждать пришлось недолго. Дополнительная информация не только успокоила, но и обрадовала нас.
Прежде всего для гитлеровцев не прошла безнаказанно ночная остановка в Бытене.
Именно тут разведчики рассмотрели танки поближе, а потом подобрали на путях обрывок немецкой газеты со снимком танка.
На снимке, судя по подписи, был изображен новый немецкий танк «тигр». На фоне танка фотограф запечатлел и экипаж машины — пять танкистов в шлемах. Танкисты весело улыбались в объектив, явно гордые тем, что им доверили грозную технику. Краткий текст сообщал, что германская армия получила новые, совершенно неуязвимые [201] боевые машины. Их лобовая броня достигает 10, а боковая и задняя — 5–7 сантиметров. Танк вооружен пушкой калибра 88 миллиметров и пулеметом. Вес машины 60 тонн, но широкая ходовая часть позволяет ей преодолевать самые трудные участки местности и любые препятствия.
— Это уже конкретно, хотя фрицы и брешут о полной неуязвимости! — сказал Хаджи.
Да, это были конкретные данные, и мы тотчас вызвали Москву.
Вызвали Москву и сразу после того, как Дорошевич и другие товарищи из Барановичей подтвердили сведения, поступившие из Бытеня.
В срочной радиограмме Москва выражала благодарность личному составу отряда. В тексте подчеркивалось, что сведения о танках получены впервые, и указывалось на необходимость проследить маршрут следования «тигров».
— Точка, сработано! — сказал Хаджи. — Кажется, мы поймали что-то важное.
— Скажи точнее — поймал Миша Гора!.. А теперь бы не упустить!
— Согласен, командир!
Недаром говорят, что хорошая подготовка и организация — три четверти успеха. Гора и другие разведчики без напоминаний понимали, что от них требуется. Радисты штаба едва успели передать в Барановичи требование проследить, куда направлен эшелон с «тиграми», как уже пришло сообщение, что эшелон двинулся на Минск...
Москва запросила, сможем ли мы принять самолет и передать обрывки немецкой газеты с сообщением о «тиграх» в Центр?
Мы ответили, что можем.
Самолет приземлился в назначенное время вблизи Ляховичей. Мы вручили летчику пакет с тщательно разглаженными обрывками газеты, и машина исчезла в предрассветном небе.
Днем нас известили, что пакет получен, и вновь поблагодарили за отличное выполнение задания.
Мы передали благодарность Центра всем подразделениям.
А вскоре началась битва на Орловско-Курской дуге, [202] где фашистское командование впервые применило танки «тигр» и самоходные орудия «фердинанд».
Как известно, появление этих танков не было неожиданностью для наших войск. «Неуязвимые» машины гитлеровцев заполыхали, словно факелы...
С гордостью за своих товарищей думаю я сейчас, что в своевременной информации, переданной главному командованию Красной Армии о «тиграх» и «фердинандах», в том, что козырь гитлеровского командования был беспощадно бит в первых же сражениях лета сорок третьего года, есть доля и нашего труда.
Совсем недавно, работая над книгой, я встретился с бывшим начальником разведки Воронежского фронта генерал-майором И. В. Виноградовым.
— Скажите, пожалуйста, — спросил я, — вы получали в июне сорок третьего предупреждение из Центра о «тиграх»?
— Конечно, получали, — ответил он. — Нам приказано было установить, когда и на какие участки прибывают эти танки и самоходки.
— Установили?
— А как же? Специально выбрасывали в тыл фашистам группы фронтовой разведки, вели авиационное наблюдение. Засекли голубчиков как миленьких. Наши хлопцы проследили, где производилась выгрузка танков, подсчитали, что с первым эшелоном прибыл батальон «тигров», ну а потом точно установили, на какой участок фронта проследовал этот «тигровый батальон»... А почему вы спрашиваете, полковник?
— Наши товарищи тоже выследили «тигров».
— О!.. А знаете, какое решение приняло командование в связи с прибытием «тигров»?
— Нет. Слышал, что бойцов готовили, учили, как бороться с «тиграми».
— Это само собой. Но тогда же было решено зарыть в землю целую нашу танковую армию. Армию Ротмистрова. Случай вроде небывалый в истории танковых битв, но решение оправданное. Орудия у «тигров» были мощные, но наши зарытые танки оказались им не по зубам. Зато наши танковые орудия и снаряды отлично прошивали боковую и затылочную броню «тигров». Так что заполыхали они, как пасхальные свечки!
Слушая И. В. Виноградова, я опять вспомнил своих боевых друзей... [203]
19
Лето сорок третьего года вошло в историю Великой Отечественной войны грохотом и скрежетом небывалой танковой битвы на Орловско-Курской дуге.
Там, на орловских и курских полях, был эпицентр войны.
Насмерть стояли советские солдаты. Сдержав отчаянный порыв немецко-фашистских войск, выбрав момент, Красная Армия нанесла удар такой сокрушительной силы, что стало ясно: больше гитлеровцам не наступать, инициатива окончательно вырвана из рук противника, он сломлен, морально оглушен, и час освобождения советской земли от оккупантов близок.
Но мы знали: победа не приходит сама. Знали, гитлеровские войска не побегут к границам рейха, бросая оружие и не оказывая сопротивления.
Еще не были отброшены фашисты от Ленинграда, еще сидели они на Украине и в Белоруссии, в Крыму и на Кавказе. Перед нашими наступавшими войсками еще лежали тысячи верст пути. Еще продолжала литься кровь. Сотням тысяч матерей предстояло рыдать над похоронными извещениями.
Но мы наступали. Мы наносили удар за ударом. Столица все чаще салютовала своим солдатам, освобождавшим родные города.
Разгром гитлеровских захватчиков на Орловско-Курской дуге, успешные наступательные действия на Южном и Центральном фронтах в корне изменили обстановку.
Уже в июне Центр запросил наше мнение о перебазировании соединения дальше на запад.
Мы в штабе полагали, что разумнее всего было двигаться на Раву-Русскую, Люблин и Дрогобыч, однако в очередной телеграмме Центр сообщил, что намерен перебросить нас под Лиду.
Как говорится, сверху виднее. Мы были у Центра не одни, и Москва сама решала, кто и где принесет большую пользу.
Выполняя директиву Центра, мы подготовили для переброски под Лиду отряд Картухина в составе трехсот [204] человек. В задачу Картухина входили разведка и подготовка баз для основных сил соединения.
В связи с тем, что предполагалось уходить из прежнего района действий, следовало позаботиться о руководстве остававшимися разведчиками.
Михаилу Горе пришлось посидеть под Барановичами и хорошенько прощупать там почву, прежде чем в июле он смог подготовить условия для засылки в Барановичи и легализации в этом городе радистки из Центра.
Гора с помощью Лиходневского и Паровозова выяснил, что радистке можно оформить документы на имя жительницы Барановичей Вали Соломоновой, которую в числе многих сотен других девушек фашисты вывезли в Германию и которая по состоянию здоровья была освобождена от работы на химическом заводе в Бреславле. Предполагалось, что радистка прибудет на центральную базу, затем ее перебросят в наши отряды под Брест, а уже из Бреста она явится в Барановичи...
К сентябрю мы получили возможность создать в Барановичах еще одну радиофицированную разведывательную группу. На этот раз мы просили прислать радистку с документами на имя уроженки города Ржева Веры Порфирьевны Мезенцевой, двадцатого года рождения, белоруски по национальности.
Радистка должна была знать, что паспорт она получила в 1939 году в Ржевском районном отделении милиции сроком на пять лет, что в 1940 году окончила школу и некоторое время работала счетоводом в коммунхозе, но к моменту оккупации Ржева находилась на иждивении родителей. В январе 1943 года ее увезли в Бреславль, там работала на заводе, по болезни была освобождена и в июле выехала к родственникам в Барановичи.
Мы сообщили Центру, какие регистрационные немецкие отметки должны быть проставлены в паспорте Веры Мезенцевой, и передали, что если нет возможности снабдить радистку пропуском в Барановичи из Германии, то можно дать ей пропуск из западных областей Белоруссии. Однако в любом случае пропуск в Барановичи должен быть у нее обязательно.
За июль — август наши разведчики наметили возможные конспиративные квартиры и в Барановичах, и в Бресте, и в Ковеле, и в Сарнах, и в Луцке, и в Пинске.
Мы сообщили Центру, что практически имеем неограниченные возможности для легализации радистов и разведчиков [205] почти во всех городах, примыкавших к району наших действий.
Центр сразу запросил, нельзя ли готовить радистов на нашей центральной базе.
Готовить радистов на месте мы, к сожалению, не могли, но на всякий случай передали, что требуется для организации учебы. Однако в дальнейшем этот вопрос больше не поднимался. Нас просили только продолжать поиски подходящих людей, биографические данные которых можно использовать для проживания направляемых Центром товарищей в тылу у гитлеровцев, и сообщать о возможностях организации конспиративных квартир.
Конспиративные квартиры интересовали и нас самих.
Далеко не каждый раз разведчик, работавший в городе, мог выйти на связь с руководителями, и далеко не всегда сами руководители могли прийти на встречу с разведчиками.
Мы уже имели горькие потери при организации личных встреч. Под Ганцевичами погибли замечательные товарищи Семенюков и Белобородько, пробиравшиеся на условленное свидание с одним из разведчиков и выданные предателем. Окруженные фашистами, Семенюков и Белобородько дрались до последнего патрона и в плен не сдались.
Мы не хотели терять людей, но нам необходим был постоянный контакт с разведчиками в городах. Поэтому наличие конспиративных квартир, где «жили» бы руководители, становилось просто необходимым.
И к осени сорок третьего года конспиративные квартиры были подготовлены. Только новый поворот событий не позволил нам использовать их...
Примерно в начале августа к нам на центральную базу прибыл представитель Центра Марк (Афанасий Мегера).
Накануне его вылета из Москвы нам радировали, что соединению присвоено наименование Оперативный центр и что нам предстоит организационная перестройка.
По мнению Москвы Оперативный центр должен был состоять из десяти групп разведчиков по двенадцать — пятнадцать человек каждая, из командира со штабом и оперативной группы из трех офицеров во главе с Михаилом Горой. [206]
Меня озадачило и огорчило это сообщение.
«Ну хорошо, — рассуждал я. — Создадим группы разведчиков, оставим минимальное число людей в штабе... Но ведь тут не Москва! А кто будет нести охрану штаба? Кто будет выполнять хозяйственные работы? На чьи плечи переложим охрану населения? Есть-то что будем, в конце концов?!»
Сеня Скрипник и Михаил Гора разделяли мое недоумение.
Представитель Центра не стал тешить нас иллюзиями. Он прямо заявил, что прислан не только для оказания помощи, советов и консультации, но также и за тем, чтобы проследить за выполнением директивы об организационной перестройке.
— У нас в бригадах и отрядах несколько тысяч человек, — сказал я. — Из директивы следует, стало быть, что эти бригады и отряды отберут у Оперативного центра?
— Весьма вероятно, — ответил Марк. — Вопрос окончательно не решен, но ваша догадка близка к истине.
— Значит, перестраиваться?
— Да, перестраиваться.
— Хорошо. Поживите у нас, приглядитесь к нашей жизни.
Марк провел у нас три месяца. За это время он многое увидел, многое оценил по-новому.
Я не упускал случая взять Марка с собой в очередную поездку по отрядам или по ближайшим деревням, если же не мог выехать сам — отправлял Марка в отряды с Горой или Хаджи Бритаевым.
Помню два забавных эпизода из наших совместных поездок.
Август. Утро. Кони неторопливо ступают по мягкой лесной дороге, взмахивают гривами, отфыркиваются, отгоняя мошку. Едем с Марком рядом, чуть впереди, а за нами — ординарец и Петя Истратов.
По просветам между стволами деревьев чувствуется близость опушки. Дорога поворачивает, деревья стремительно расступаются, в лицо дует ветер. Впереди поле. По этому полю навстречу нам идут человек двадцать косарей. Лезвия литовок так и сияют.
— Это кто? — интересуется Марк.
— Кто их знает, — лукавлю я. — Спросим...
Подъезжаем. Крестьяне улыбаются, останавливаются, снимают шапки, здороваются. [207]
— Куда собрались, граждане? — обращается к ним Марк.
Крестьяне поглядывают на меня и на ординарца. Все они из Милевичей, нас хорошо знают, а Марка видят впервые.
Я сижу в седле с равнодушным лицом.
— Да вот, косить... — говорит один из косарей. — Время-то не ждет.
— На кого же косите? На себя, что ли? — спрашивает Марк.
— Зачем на себя? — удивляется косарь. — На государство.
— На государство? На какое же это государство?
— Как на какое, милый человек? На свое, стало быть. На Советскую власть.
— Вот оно что! А где у вас Советская власть?
Косарь щурит глаз, голос его полон тихого ехидства:
— Как же ты не знаешь, милый человек? Да ведь наша Советская власть рядом с тобой на коне сидит!
Все хохочут. Ординарец отворачивается и пригибается к луке седла.
Теперь настает и моя очередь.
— Видишь ли, чтоб коней кормить — сено нужно, — доверительно, как большую новость, сообщаю Марку. — А коней у нас только на центральной базе около пятидесяти. Вот народ и косит. Штабу, понимаешь, самому некогда...
Прощаемся с крестьянами, едем дальше.
— Купил? — полусердито спрашивает Марк. — Доволен?
— Ты это о чем? О сене? Так ведь коней действительно надо кормить...
— Ну ладно, ладно! — хохочет Марк. — Будет!
Или такая сцена.
Встречаются нам с Марком плачущая женщина и насупленный дядька.
Женщина, завидев меня, всхлипывает, бросается чуть ли не под копыта коня, цепляется за узду:
— Товарищ командир! До вас я! До вас! Рассудите!
— Что случилось? Успокойтесь, пожалуйста.
— Как же мне, с двумя малыми, успокоиться?! О, господи боже ж мой! Товарищ командир! Срам-то! Срам-то! [208]
Насупленный дядька стоит в сторонке, помалкивает.
Надо спéшиться.
Ординарец уводит коней.
Присаживаемся на кочки.
— В чем дело? Рассказывай.
Женщина, не глядя на дядьку, утирает слезы с измученного, когда-то миловидного лица, с надрывом говорит:
— Разводиться он со мной надумал, товарищ командир!.. Молодую нашел!.. А двоих детей куда?
— Развод Советской властью не запрещен, — угрюмо гудит дядька. — Молодую!.. Не в том дело. И детей не брошу... Бери алименты. А жить с тобой не хочу. Собака и есть собака! Только лает...
— Не пил бы — не лаялась! Люди в дом, а он из дому!..
— Но-но! — пытается пригрозить дядька.
— Помолчите, гражданин, — осаживаю я неверного мужа.
Он осекается, а ободренная женщина начинает выкладывать подноготную.
Ох, эти семейные дела! Кто из супругов прав, кто виноват — черт не разберет. Одно ясно — как бы ни поступали родители, дети страдать не должны.
— Ладно, ясно, — прерываю женщину. — Сколько годков ребятишкам?
— Старшему шестой, а младшенькой четыре...
Сижу, думаю. Марк глядит растерянно. Наверное, не предполагал, садясь в самолет, что в глубоком тылу врага ему придется разбирать семейные неурядицы.
— Ну вот что, — говорю я, обращаясь к супругам. — Дело тут такое... Деликатное...
Дядька заметно веселеет.
— Силой мы не можем мужа заставить жить в семье, — объясняю женщине. — Не охрану же к нему приставлять?
Дядька расплывается в улыбке: мол, мужик мужика не выдаст. А женщина совсем оторопела, и выцветшие глаза ее наливаются ужасом.
— Значит, так, — подвожу итог. — Поскольку дети страдать не должны, он может от тебя уходить, а имущества брать не смеет. Все останется детям.
Молчание. [209]
— Это... как же? — неуверенно кашлянув, осведомляется дядька. — К примеру, нельзя взять и порток?
— В каких на свидание бегал, в тех будешь и хорош. Ничего нельзя.
— Граждане командиры... — набычившись, говорит неверный супруг. — Тут не о портках, значит, речь. Ну, хату — ладно... А лошадь, значит? И опять же — хряка кормил... Это как?
— О лошади и хряке забудь, — говорю я. — Все — детям.
— Беги к своей Марыське голый! — советует женщина. — Больно ты ей, дурной, нужен без худобы!
— Так нельзя... — начинает было дядька, но я поднимаюсь, показывая, что беседа окончена.
— Ты, дорогая, сообщи нам, если что... — говорю я на прощание женщине.
А дядьке напоминаю:
— Если уйдешь, из дому ничего не брать. Возьмешь — пеняй на себя...
Отъехав, оборачиваемся.
Муж и жена стоят на том же месте, где встретили нас. Дядька, потупившись, скребет в затылке, а женщина что-то говорит ему.
— Вернется или уйдет? — вслух думает Марк.
— Вернется... Не расстанется со своей худобой. Детишек, подлец, еще бросил бы, но лошадь и хряка...
— Да, не простая у тебя работенка, как я погляжу, — качает головой Марк.
В сентябре он докладывает Центру, что план реорганизации соединения надуман, не отвечает требованиям обстановки. Реорганизованный Оперативный центр не сможет существовать в тылу врага. Не сможет обеспечивать своих людей, потеряет контроль над районом, перестанет представлять Советскую власть.
Доклад Марка принят к сведению. План реорганизации отменяют. Но тем не менее у нас забирают бригады Бринского и Каплуна. Их сливают в один самостоятельный «Оперативный центр» под командованием Антона Петровича и нацеливают новое соединение на обслуживание Украины.
Нас же ориентируют на разведку противника в районе Барановичи, Лунинец, Слуцк, поручают контролировать дороги Барановичи — Минск, Барановичи — Лунинец и Лунинец — Гомель, а также шоссе Варшава — Москва. [210]
Одновременно Центр приказывает начать подготовку командиров разведывательных групп из местных жителей в Барановичах, Лунинце и Слуцке, обучить их руководству разведчиками и радиоделу, чтобы впоследствии эти группы имели самостоятельную связь с Москвой.
По всему чувствуется — скоро нас перебросят на запад. Мы ждем приказа, а пока продолжаем свою обычную работу. Если за три первых месяца сорок третьего года подрывники соединения уничтожили сто двадцать эшелонов врага, устроили восемь встречных крушений железнодорожных составов, сожгли четыре депо, взорвали водокачку и ангар, то теперь число уничтоженных эшелонов выросло втрое, сожжено еще шесть депо и еще два ангара, выведены из строя три водокачки на станциях.
Мы по-прежнему своевременно узнаем о любом передвижении войсковых частей противника, фиксируем номера прибывающих и убывающих фашистских частей и их маршруты.
По-прежнему захватываем пленных.
Один из них — капитан Майс. Партизаны взяли его в тот момент, когда капитан пожаловал на день рождения к своему переводчику Владимиру Бородичу, который одновременно являлся нашим связным.
Разведчики Самсонов и Мочалов, убедившись, что офицер изрядно подвыпил, вошли в хату Бородича, с его помощью связали Маиса вожжами, вывели во двор, погрузили на телегу и помчались в деревню Рогачево, где размещалась разведгруппа.
Чтобы оградить от репрессий семью Бородича, его тоже связали и в одном белье вывели во двор. Володе Бородичу пришлось пережить несколько неприятных минут: партизаны крыли его на чем свет стоит, грозили свести с ним счеты как с предателем.
Спектакль удался. Соседи, видевшие, как «расправлялись» с Бородичем, сообщили обо всем немецким властям. Семья отважного связного осталась вне подозрений.
А капитан Майс рассказал немало любопытного...
20
Хлестали холодные сентябрьские дожди.
— Осенняя пора, очей очарованье... — сердито бурчал Хаджи, входя в землянку и выжимая разбухшую фуражку. [211]
— Положим, это было сказано про октябрь... — возражал Сеня Скрипник.
— Подожди, дорогой, в октябре еще веселее будет! — зловеще предсказывал Хаджи.
Его пророчество сбылось. Октябрь, холодный и дождливый, не порадовал ни багряной листвой рощ, ни теплыми полднями.
— Утешься тем, что фрицам хуже, — успокаивал я Хаджи, тосковавшего по солнцу. — Вдобавок ко всему их еще бьют и в хвост и в гриву...
Противник отступал. Не выдержав могучих ударов Красной Армии, фашистские полчища катились на запад. Они еще пытались огрызаться, цеплялись за водные рубежи, бросали в бой резервы и все равно продолжали отступать.
Перемена обстановки ощущалась в наших краях очень остро.
Все крупные станции были забиты эшелонами. В Лунинце скапливалось до двадцати вражеских составов в сутки, чего раньше никогда не бывало.
Антипов сообщал из Барановичей, что там концентрируются немецкие войска, убывающие на Брест. Он отметил длительное пребывание в городе четырех фашистских генералов и четырех полковников. Такого количества «высоких чинов» до сих пор в Барановичах не наблюдали.
В Барановичи прибыли фельдкомендатуры из Смоленска, Орши, Бобруйска.
Гудело обычно не очень оживленное шоссе Варшава — Москва.
Разведчица Кудрявая (Евгения Кологрицкая) передавала: машины гитлеровцев движутся в основном на запад. По рассказам проезжавших венгров, их части отбыли из Могилева и Гомеля.
Цыганов приказал партизанам систематически нападать на небольшие группы противника и в результате установил: в Ганцевичах, Барановичах, Молодечно появились части с новыми полевыми почтами. Номера этих почт немедленно сообщили в Центр.
Из-под Пинска доносили, что прибывающие туда фашистские войска устраиваются на зимовку, что появилась новая фельдкомендатура № 339, а старую перебросили в Брест. [212]
В Лунинец прибыли венгерские фашистские подразделения, а стоявшая там войсковая часть № 36–905-А убыла в Луцк.
Примерно в двадцатых числах сентября стало известно, что гитлеровцы готовят облаву под Пинском. Чтобы не попасть под удар карателей, Виктор Сураев со своим отрядом отошел на север к Цыганову.
Из сообщений разведчиков можно было установить: в район выходят тылы и штабы отступающих соединений противника. Облава под Пинском подтверждала это. Было ясно: немцы хотят обезопасить свое командование, оградить от всяких случайностей.
По всему выходило, что мы вскоре окажемся чуть ли не в тактической зоне действий войск врага.
А в начале октября произошла встреча с группой фронтовой разведки штаба маршала Рокоссовского.
Командир группы прибыл на центральную базу соединения.
Нагнувшись, спустился в мою землянку, выпрямился, приложил руку к пилотке, чтобы рапортовать, и вдруг весь засветился:
— Иван Николаевич!
Память у меня была хорошая.
— Щербаков! Какими судьбами?!
— Наступаем, Иван Николаевич!
Щербаков был одним из моих учеников. Совсем молодым парнишкой пришел он к нам в отряд фронтовой разведки в Ельце. А теперь — поди ж ты! Командир спецгруппы разведки фронта! И какой вид! Взгляд!
Весь день не отпускали мы Щербакова. Делились новостями о противнике, жадно слушали его рассказы о действиях войск фронта.
Встреча со Щербаковым убедила — время не ждет. Пора сниматься и уходить на запад.
Трезво учитывая трудности перехода, мы решили, что разумнее всего было бы поначалу выдвинуть штаб соединения на восемьдесят — девяносто километров юго-западнее Пинска, а бригады дислоцировать несколько дальше, срочно послав группы разведчиков под Перемышль и Люблин.
Диверсионную деятельность эти группы могли начать немедленно, а разведданные потекли бы от них месяца через два-три. [213]
Начать переход наметили не позднее 30 октября, собрав все соединение на центральной базе.
Соображения штаба послали в Центр. Оставалось только дождаться приказа на переход...
Приближение советских войск вызвало необычайный подъем не только у разведчиков и партизан.
Чувствуя, что дни фашистского господства сочтены, осмелели, захотели отомстить гитлеровским изуверам и те, кто до сих пор держался в стороне от активной борьбы. Партизанские отряды стали стремительно пополняться людьми.
Наши разведчики и подрывники называли руководителям групп имена все новых патриотов, готовых выполнить любой приказ.
Мы не отказывались от помощи.
Просматривая донесения разведывательных и диверсионных групп за то время, видишь, что оккупантам приходилось очень туго. У них в полном смысле слова горела земля под ногами.
Целую серию диверсионных актов провели наши товарищи в Барановичах.
Найда, применив ранее испытанный способ, уничтожил два самолета. Оба сгорели в воздухе вместе с экипажем.
Роговец подорвал магнитной миной авиабомбы на аэродроме. При взрыве пострадали аэродромные постройки, были повреждены несколько самолетов и планеров, уничтожена часть солдат охраны.
Воробьев подорвал магнитной миной паровоз серии СУ.
Антипов зажигательными снарядами спалил конюшню.
Дубец подорвал магнитной миной цистерну с бензином на заправочной станции Синявка.
Вскоре после этого Найда уничтожил еще один самолет — двухмоторный бомбардировщик.
Матов проник на склад смазочных веществ в самом городе и сжег тридцать шесть бочек смазочных материалов, по четыреста литров каждая.
Сокол при помощи магнитной мины и пяти килограммов ВВ взорвал центральную формировочную автоблокировку станции Барановичи. Станция не работала двое суток.
Геркулес такой же магнитной миной уничтожил на [214] станции Барановичи восемь цистерн с бензином, стоявших вблизи склада с горючим. Пожар длился семь часов. Сгорело дотла три станционных склада.
Потом снова отличился Матов, сумевший в один прием вывести из строя шесть паровозов.
Иванов взорвал еще одного «фердинанда», спустив в его ствол немецкую гранату и заряд взрывчатки.
Найда, улучив момент, сунул в очередной «хейнкель» магнитную мину.
Так же ловко и беспощадно действовали наши подрывники в Ковеле, Ровно, Сарнах, Лунинце, Ганцевичах, Житковичах и на промежуточных станциях.
Тщательно готовили партизаны каждый взрыв, каждый поджог. Не случайно наши подрывники ни разу не навлекли на себя подозрения фашистских ищеек.
Люди действительно научились работать.
Гитлеровцы тщетно пытались обезопасить себя, установив на всех въездах в город контрольно-пропускные пункты.
Не помогло!
Партизаны каждую ночь минировали железные и шоссейные дороги, совершали налеты на мосты, на охрану промышленных объектов, на обозы и малочисленные колонны врага.
По всему району катилось эхо взрывов. Над станциями и городами вставали черные столбы дыма...
Сеня Скрипник, вернувшись с радиоузла после передачи очередной длиннейшей сводки о диверсионной работе, посмеивался:
— Тут-то она ему и сказала: за мною, мальчик, не гонись! Ну и развернулся народ, товарищ командир! Такого еще не бывало...
— Да ведь и такого наступления еще не бывало...
Красная Армия приближалась к государственной границе, чтобы перешагнуть ее и добить фашистского зверя в его логове, чтобы навсегда исчезла Германия империалистическая, Германия, угрожавшая миру в Европе, чтобы возникла на ее месте новая, свободная и миролюбивая Германия — наш друг и товарищ...
Предстояли еще жестокие бои. А следовательно, необходимо было знать замыслы врага. И разведчики должны были двигаться впереди наступавших войск, чтобы из глубокого вражеского тыла сообщать командованию о передвижениях противника, о концентрации его войск, [215] об оснащении оборонительных рубежей, о численности гарнизонов и дивизий, об их вооружении.
Разведчикам надо было идти впереди, чтобы парализовать вражеские пути сообщения, разрывать коммуникации фашистов, уничтожать их транспорт и промышленные объекты...
Путь разведчиков лежал через Польшу.
Какая она, Польша? Что ждет нас на ее измученной, веками страдавшей земле?
— Понимаешь, командир, — говорит Хаджи Бритаев, — у поляков веками воспитывали мысль, что Россия заклятый враг. Царская сволочь постаралась укрепить эту репутацию. Сколько восстаний польского народа было потоплено в крови! На этом в свое время играл паразит Пилсудский. Боюсь, и теперь найдутся любители сыграть... Вспомни, как польские националисты нападали на наших под Ковелем и Сарнами.
— Ты что же — полагаешь, встретят нас неприветливо?
— Ай, командир, зачем так? Думаю, поляки убедились, что если кто сейчас и спасет их от немецкой колонизации, так это только советские люди! Факт! Польская компартия не зря кровь проливала в подполье и в партизанских отрядах. Думаю, поляки сами видят, кто им настоящий товарищ, а кто только кричит о верности Речи Посполитой, но на самом деле действует на руку фашистам, подымая оружие против нас. И все же могут найтись темные головы, командир!
— Знаю, Хаджи. Однако меня заботит не это. Я смотрю просто: тот, кто стреляет в наших, — враг, какую бы форму он ни носил, а с врагом разговор короткий... Но как будем работать? Там же совсем другие условия!
— Понимаю. Я тоже об этом думал. Некоторое время оба молчим.
На своей земле мы были представителями законной Советской власти, представителями своей Коммунистической партии. Люди на нас и смотрели как на представителей власти и партии. И шли в партизаны, шли в разведку.
А в Польше?
В Польше дело обстояло иначе. Мы не могли требовать, чтобы каждый разделял наши политические взгляды [216] и безоговорочно сотрудничал с партизанами. В Польше нам предстояло опираться только на добровольное сотрудничество народа в борьбе против общего врага — немецкого фашизма.
— Трудненько нам придется, Хаджи, — прерываю я затянувшуюся паузу. — И действовать будем деликатно, только убеждением.
Зовем начальника штаба Василия Гусева и Сеню Скрипника, начинаем «военный совет».
— Обстановка в Польше неясна, — говорю товарищам. — Надо быть готовыми к тому, что встретим и друзей и врагов. Какие там действуют партизанские отряды — бог их знает. Связи с ними нет. Во всяком случае — у нас. Да и Центр пока ничего не поясняет. Случиться может всякое. Но помнить надо одно — мы идем к друзьям, к братьям по крови и по оружию.
— Верно, — соглашается Гусев. — Только брать с собой нужно надежных людей.
— Поясни.
— А что пояснять? Сейчас, когда армия наступает, в партизаны всякая публика побежала. И вчерашние полицаи тоже. Всю войну, видите ли, они морально страдали, а работали на немцев. Теперь опомнились, срочно осознают ошибки...
Вася Гусев прав.
Всякий народ пошел в партизаны. Мы не отказывали людям. Решил, хоть и с опозданием, искупить свою вину перед народом — иди, искупай!
Но брать их в Польшу... Кто поручится, что новички окажутся на высоте положения, смогут достойно представлять на польской земле наш народ?
— Надо ближе с людьми познакомиться, — говорит Хаджи.
Все соглашаются с ним. В Польшу пойдут только самые надежные, самые испытанные, самые достойные.
Из Центра приходит телеграмма, подтверждающая, что у нас отбирают бригады Бринского и Каплуна.
Людей на центральной базе недостаточно, чтобы перебазироваться под Пинск с радиотехникой и остальным имуществом. Хотя мы и собирались перевозить технику на бричках, в партизанской жизни может случиться всякое, надо быть готовым к тому, что весь груз придется тащить на себе.
Поэтому из-под Пинска вызываем отряд Сураева и [217] три диверсионные группы из бригады Цыганова во главе с самим Цыгановым.
Цыганов и Сураев отлично знают местность в намеченном районе временного базирования, отлично знают и маршрут следования под Пинск.
Я ввел прибывших командиров в курс дела.
Еще раз просмотрели списки личного состава.
В бригаде Цыганова и отрядах оставили только партизан с большим стажем.
Чем вызвана такая «перетряска», личный состав не знает. План перехода в Польшу известен в соединении только мне, Гусеву, Бритаеву, Скрипнику, Горе и Юре Ногину. Даже радисты, отстукивающие в Центр группы цифр, не догадываются, о чем идет речь.
Может, поэтому переформировка отрядов проходит без обид и осложнений.
Но почему молчит Центр? Почему не дает команды на переход? Октябрь уже на исходе.
Сначала мы получили из Центра радиограмму, подтверждавшую, что переход не отменен:
«К району вашего базирования, — сообщал Центр, — перемещаются штабы и тылы противника. Поэтому, не приостанавливая подготовки к переходу, организуйте подвижную, хорошо вооруженную группу под командованием опытного офицера, способную захватывать оперативные документы в штабах врага. На некоторое время группа должна будет после вашего выхода оставаться на центральной базе. Действовать группа будет по указанию Центра. Радиосвязь группы — с вами и с Центром.»
Затем пришло сообщение, что нам передается радиофицированная диверсионная группа Федора Степи и что мы должны дождаться ее прибытия на центральную базу из района Мозыря.
Ожидая людей Степи, мы сформировали подвижную группу, о которой писала Москва. Командовать ею я назначил Хаджи Бритаева. В его распоряжении оставалось пятьдесят человек, вооруженных карабинами, пятнадцатью автоматами, двумя ручными пулеметами и одним противотанковым ружьем.
Выполняя новую директиву, мы начали передавать своих разведчиков в Барановичах и Пинске соединению [218] Григория Матвеевича Линькова, который вновь появился в наших краях под фамилией Льдов.
Разведчиков в Барановичах принял прибывший от Линькова опытный командир Петр Герасимов, а в Пинске — сам Григорий Матвеевич.
Остальные разведчики оставлялись в подчинении Бринского.
Хоть и жаль было нам расставаться с некоторыми командирами разведгрупп, но дело требовало оставить их на центральной базе для бесперебойного руководства людьми.
Наконец все уладилось.
Не было только группы Степи.
Она прибыла уже в середине ноября: небольшой, хорошо вооруженный, но еще малоопытный отряд. Федор Степь (Манзиенко) оказался подтянутым, но несколько мрачноватым человеком.
К этому времени мы получили и указания Центра о переходе.
Соглашаясь с нашими предварительными соображениями о перебазировании за Пинск и выброске вперед отдельных групп подрывников и разведчиков, Центр приказывал прибыть на новую базу за Пинском не позднее 10 декабря 1943 года.
Перед нами ставили несколько задач:
1. Организовать непрерывную разведку гарнизонов Брест, Ковель, Седлец, Люблин.
2. Развернуть разведывательную сеть на новом месте действия, но в первую очередь в Бресте и Ковеле.
3. Обеспечить срыв перевозок противника на магистрали Брест — Ковель.
Таким образом, нас нацеливали несколько севернее того района, где предполагали действовать мы сами, и пока не снимали с нас задачи разведки Ковеля.
Возможно, это было разумно, но я немедленно попросил Центр подчинить нам на это время бригаду Каплуна, хорошо освоившую Ковельский район, и получил согласие.
У меня отлегло от души. А вот Вася Гусев ходил с красными от недосыпания глазами и невпопад отвечал на вопросы — мы навалились на него, как на начальника штаба, требуя в кратчайший срок составить план перехода с учетом разведданных о новом районе базирования.
Василию приходилось соображать, как наладить бесперебойную [219] связь с Центром и бригадой Каплуна во время движения, как сноситься с оставляемой группой Хаджи и выделенным ему в помощь отрядом Сураева, где сможем во время движения принимать груз с самолетов (этот груз обещала Москва), где лучше идти, где останавливаться на дневки...
В пути нас ожидало немало препятствий. Несколько речек, похожих на тихую Лань, нас не беспокоили: как-нибудь преодолеем, переходили и не такие. А вот магистрали Барановичи — Ганцевичи — Лунинец и Брест — Пинск — Лунинец, Днепровско-Бугский канал и река Западный Буг заставляли серьезно задуматься. Да и на территории Польши отряду предстояло как-то проскочить через железную дорогу и шоссе Владава — Хелм, а также через шоссе Владава — Парчев.
Одно дело перебираться через шоссе и железные дороги маленькой группой и совсем другое — крупным отрядом с обозом.
К тому же мы были не рейдирующим соединением, готовым вступить в бой с противником и рвущимся к этому бою, а Оперативным центром.
Москва прямо приказывала избегать соприкосновения с противником. Поэтому надо было миновать все препятствия, где наверняка имелась солидная охрана противника, незамеченными. Враг не должен был знать наш маршрут.
Но крупный отряд — не иголка в стоге сена!
Как проскочить, как проскользнуть в Польшу незримыми и неслышимыми?
После раздумий и споров штаб сошелся на таком плане.
Весь путь следования в Польшу разбивался на два этапа. Первый — по своей территории до деревни Сварынь перед Западным Бугом. Тут намечалась временная база. Второй — форсирование Буга и бросок через железную дорогу Владава — Хелм и шоссе Владава — Парчев.
До деревни Сварынь простиралась территория, частично контролируемая партизанами, изрезанная привычными партизанскими маршрутами. С одной стороны, это облегчало движение отряда, так как можно было рассчитывать на поддержку населения, а с другой — затрудняло, так как на обычных партизанских маршрутах гитлеровцы наверняка держали свою агентуру. [220]
Стало быть, обычные маршруты исключались. Мы выбрали такой путь, каким партизаны от нашей базы под Пинск почти никогда не ходили. Это в какой-то степени страховало от чужого глаза.
Идти собирались ночами. До перехода железной дороги Барановичи — Ганцевичи — Лунинец все дневки, кроме одной, наметили в лесах. Предупредили командиров и бойцов, что во время дневки впускать посторонних в села можно, а выпускать ни при каких обстоятельствах нельзя. Провизию и фураж наметили брать в хуторах, расположенных в стороне от нашего маршрута.
Дневки перед большими препятствиями, в частности перед железными дорогами, намечали километров за пятнадцать — семнадцать.
Пока отряд отдыхал, разведчики обязаны были найти удобные места для перехода железных дорог и рек, причем несколько в стороне от нашего маршрута. Место перехода, как ни старайся, не скроешь. Всегда останутся следы. Так пусть эти следы хоть немного сбивают с толку немецких охранников...
В отряде, уходившем с центральной базы, насчитывалось около двухсот человек.
Порядок следования был таков. В центре — колонна с техникой, справа и слева от нее в пяти-шести километрах — колонны, игравшие роль боковых заслонов. Впереди — нечто вроде головного походного дозора на конях, наша разведка, шедшая маршрутом центральной колонны и высылавшая группы на маршруты боковых колонн, то есть просматривавшая всю местность перед отрядом. Замыкать движение должны были две арьергардные группы на конях, двигавшиеся за отрядом примерно в полутора километрах.
С рассветом все колонны должны были сходиться в заранее намеченное место дневки. Такое «сжимание» отряда в кулак позволяло избежать демаскировки и в случае нападения фашистов ответить ударом на удар.
Конечную цель движения бойцам не сообщали. Ее не знали даже командиры групп. Маршрут движения был известен только штабу.
Мы надеялись, что план перехода не очень плох. Надеялись, что обманем противника. Но удастся ли это — должно было показать время.
Наконец настал день выхода. [221]
Бойцы собрались в колонну. Выехал, пристал к отряду обоз.
Мы передали в Центр последние разведданные и сведения о новых диверсиях. Центр поблагодарил за сводку и дал новое указание группе Хаджи Бритаева: в связи с сокращением коммуникаций между немецкими штабами проводить налеты в основном на грунтовой дороге Житковичи — Лахва.
Сенины ребята свернули радиостанцию. Сеня тоже уходил от нас. Центр приказал ему направиться к Бринскому...
Оставшиеся на центральной базе сошлись на Булевом болоте.
Я дал команду трогаться. Заскрипел снег, забряцало оружие.
— Хорошая ночь, — сказал Хаджи. — Смотри, все небо в облаках...
Мы всячески старались не выдать друг другу своего волнения.
— Дойдем, — как можно спокойнее ответил я. — Держи связь. А как двинемся из-под Пинска — сразу за нами.
— Ясно, дорогой.
Ординарец подвел коня.
— Ну, Хаджи... Ну, Сеня...
Мы обнялись.
Конь, вскидывая головой, понес меня вдоль растянувшейся колонны. Булево болото оставалось за спиной. Мы покидали его навсегда. Ради победы...