13

Поздравляю, товарищ капитан!

— Спасибо, Сеня. Добрались, как видишь.

— Я — не с возвращением, товарищ капитан... По приказу Центра вы назначены командиром отряда.

— Эка новость! Я знаю, что на время отсутствия Линькова остаюсь за него.

Сеня Скрипник потряс головой:

— Не на время отсутствия... Батю насовсем отзывают. А вам приказано принять командование.

Я стоял и смотрел на Сеню. Позднее он рассказывал, что вид у меня был озадаченный. Думаю, он не преувеличивал.

— Ты что-нибудь путаешь, Сеня!

— Никак нет. На базе прочтете радиограмму сами.

— Постой! Может, присылают кого-нибудь в помощь?

— Об этом пока неизвестно.

Мы все еще стояли на дороге.

— Ладно, — сказал я. — Поехали на базу. Думаю, Григорий Матвеевич знает больше... Погоняй!

Пока мы добрались до ближней заставы, Сеня Скрипник выложил новости.

Первая была самой свежей — два дня назад в лес пришел киномеханик из Микашевичей Иван Конопатский. Он блестяще выполнил задание, взорвал микашевичский клуб, куда съехались на совещание чины гестапо, командиры немецких карательных частей и полицаи. При взрыве погибло около двухсот оккупантов и их пособников. [137]

— Об этом мы вам не успели сообщить, товарищ капитан, — оправдывался Сеня. — Считали, вы все равно на днях прибудете, тут и расскажем.

— А сам Конопатский как выглядит?

— Молодцом. Смущается. Не привык в героях ходить.

— Говоришь, около двухсот человек на воздух поднял?

— Так точно, товарищ капитан!

— Да, такое удается не каждому. Молодец!.. Ну, чем еще порадуешь?

Сеня Скрипник подхлестнул коня:

— Всего не перескажешь! Наши хлопцы каждый день эшелоны и пути подрывают. Налеты делали на гитлеровцев. Набили этой дряни... Но фриц тоже зашевелился, товарищ капитан! Я сообщал, что радиоузел теперь только один час на Москву работает?

— Сообщал. Это после того, как от Коржа передали, что фрицы нас засекают?

— Точно, после того... Центр так приказал. Позывные и время работы мы тоже изменили. Да, видно, плохо помогло.

— То есть?

— Под праздники немец бомбежку учинил на Булевом — только держись! Явно хотел накрыть базу.

— Попал?

— Нет, рядом ковырял. Но ковырял все-таки!.. Похоже, и облаву готовят. В Микашевичах-то фрицы собирались как раз вопрос облавы обсуждать. А после взрыва совсем взбесятся!

— Возможно... Послушай, ты передавал, что Павел Кирбай и его сестры бежали из Юркевичей в лес. Что случилось? Как житковичские товарищи?

— Случилось, товарищ капитан, так, что немцы пытались арестовать Павла Кирбая. Но житковичскую группу не трогали и не трогают. Похоже, не знают о ней. Связь идет нормальная. Сведения от Горева все время поступают. А Кирбая, видимо, кто-то из местных, из юркевичских, выдал. Похоже, там предатель завелся.

— Н-да, Сеня. Новости у тебя со всячинкой. Придется, видно, в затылке почесать!

— Скажете тоже, товарищ капитан!

— Точно — придется! [138]

На центральной базе стояла непривычная тишина, не тарахтел движок радиоузла, только сосны пошумливали да перекликались бойцы штаба.

Короткий зимний день кончался, небо навалилось на лес, серые размывчатые тени наплывали из чащобы, густея на глазах.

Из землянки Линькова я вышел уже в полной темноте. Мы обо всем переговорили, все обсудили. Батя рассказал о действиях подрывников-маршрутников, о Седельникове, который распропагандировал и привел в отряд около ста человек так называемых «казаков», набранных немцами главным образом из советских военнопленных и использовавшихся для охраны железнодорожного моста через реку Горынь на магистрали Лунинец — Сарны; повторил историю Конопатского, сообщив заодно, что немецкая комендатура в Житковичах обещала крупную награду тому, кто укажет расположение нашего отряда; познакомил меня с приказом Центра, который требовал заслать разведывательно-диверсионные группы в район Ковеля и Сарн.

— Я намерен послать в этот район Бринского и Каплуна, — сказал Линьков. — Бринский уже получил приказание явиться на центральную базу и со дня на день прибудет, с ним придут еще человек тридцать. По части разведки беседуйте с ними вы сами.

— Хорошо.

— Сегодня уже поздно. Командование отрядом передам завтра.

Я не возражал.

Утром 30 ноября Григорий Матвеевич официально передал мне командование отрядом. Но его вылет в Москву из-за плохой погоды задержался довольно надолго.

В первый же день по возвращении на центральную базу я отправился на северо-западную заставу, где находился киномеханик Конопатский, оттуда поехал в Восточные Милевичи к Илье Пришкелю, потом беседовал с Леокадией Демчук и Алимой Кирбай.

Из рассказов связных и самого Ивана Конопатского стало ясно, как разворачивались события в Микашевичах.

Взрыв клуба был подготовлен и проведен безупречно. Связные, вызывавшие Конопатского в лес для инструктажа, подозрений не навлекли. Не вызывал у немцев подозрений и сам Копопатский, иначе ему вряд ли доверили бы работу в клубе. [139]

Взрывчатка доставлялась в Микашевичи Пришкелем. Он предложил свой способ транспортировки тола: в выдолбленной доске тележного днища, сверху заделанной и затрушенной сеном.

В один прием Пришкель провозил до десяти килограммов ВВ, и ему понадобилось всего три ездки, чтобы доставить весь груз во двор Конопатского.

Во дворе дома Конопатских тол перепрятывался по разным углам: среди густого бурьяна, под кучи мусора, в сено.

В клуб Иван Конопатский носил взрывчатку малыми дозами — шашками по четыреста граммов. Спрятав шашку в карман брюк, киномеханик надевал пальто, и верхняя одежда скрывала оттопыренный карман.

По совету Якушева Конопатский носил взрывчатку не украдкой, не по ночам, а утром, когда жители Микашевичей шли на рынок или на службу, и вечерами, перед началом киносеанса.

Замешавшись в потоке людей, киномеханик каждый раз благополучно добирался до своей будки. Его ни разу не остановили даже для проверки документов. Ну а если бы остановили Конопатского и нашли у него две шашки тола, то он мог сказать, что поднял их на улице и несет сдать в полицию или немцам.

Перенести тол из будки в подпол клуба уже не составляло труда.

Не привлекла внимания и возня Конопатского с проводкой: механику вроде бы и положено вечно «колдовать» с электричеством. Так удалось ему незаметно для посторонних вывести в подпол клуба два конца проводки для электродетонаторов. Перед взрывом Конопатский должен был присоединить провода, идущие от заряда тола, к общему рубильнику, после чего внезапно обнаружить «неполадки» в проводке.

Конопатскому посоветовали попросить первого попавшегося полицая подежурить в будке, пока не будут устранены мифические дефекты, и минут через пять после ухода киномеханика включить для «проверки» общий рубильник.

На всякий случай, учитывая, что может оказаться невозможным замыкание тока рубильником, Конопатскому рассказали, как выйти из положения, применив механический способ замыкания проводов на заряд.

Впрочем, прибегать к этому способу не пришлось... [140]

Взрыв в микашевичском клубе назначили на 7 ноября, решив ознаменовать им двадцать пятую годовщину установления Советской власти.

Однако 3 и 4 ноября партизаны Коржа взорвали мост через реку Лань, перебили охрану, а затем уничтожили состав с авиабомбами, разворотив большой участок пути.

Активность партизан в предпраздничные дни взбесила фашистов, они бросили против них карателей и отложили совещание в Микашевичах.

Партизан гитлеровцы не нашли и, конечно, сорвали зло на местных жителях.

Вскоре после зверских расправ отряд карателей в составе шестидесяти пяти человек расположился на отдых в Микашевичах.

Совещание было назначено на 17 ноября.

Для участия в нем прибыли шесть персон из Германии, десять жандармов из их личной охраны, восемьдесят пять солдат местного гарнизона во главе с обер-лейтенантом.

Перед началом совещания фашисты намеревались просмотреть новую кинохронику, узреть своего обожаемого фюрера.

В семнадцать часов пятьдесят минут фашисты расселись в зале.

За несколько минут до этого Конопатский выглянул из будки, поманил ближайшего полицая и встревоженно попросил помочь ему: проводка-де барахлит, как бы не сорвать сеанс.

Горя служебным рвением, фашистский холуй влез в будку.

— Я выйду, проверю, что там, а ты минут через пять включи рубильник, — попросил Конопатский. — Вот этот. Понял?

Полицай все понял. Ровно через пять минут он поднял клуб на воздух вместе с оккупантами и взорвался сам.

Сила взрыва была столь велика, что в ближайших домах полопались стекла. Багрово-желтый сполох озарил все местечко.

При взрыве погибло сто пятьдесят фашистов и их прислужников. Уцелели, отделались ранениями, только десять гитлеровских солдат, которые вышли покурить перед сеансом...

Разговаривая с Конопатским, я спросил его: [141]

— Почему же ты все-таки бежал в лес? Тебя подозревали?

Киномеханик удивленно поднял брови:

— Что вы, товарищ капитан!.. Если бы подозревали — давно схватили бы. А только когда я от клуба бежал, меня вроде полицаи видели.

— Вроде или точно?

— Я их видел, значит, и они видели, товарищ капитан. Там ведь, вокруг клуба, поставили посты на всякий случай. Ну чтобы партизаны не подобрались, гранату не бросили бы...

— Понятно. Тогда ты действительно рисковал... Ну, поздравляю, Ваня! Ото всей души. Командование отряда представило тебя к правительственной награде.

— Я старался сделать, как говорили... — смущенно ответил Конопатский.

Прекрасный был паренек, этот киномеханик! И тем более досадно становилось от мысли, что мы потеряли его как разведчика. Но в этом, видимо, были повинны мы сами. Увлеченные подготовкой взрыва, заботами об его эффективности, мы упустили из виду, что Конопатский еще очень неопытен, не подготовили его к продолжению работы в городке.

Будь Конопатский поопытней — он мог и дальше оставаться в Микашевичах. Для этого следовало лишь придумать правдоподобную легенду, полностью оправдывавшую отлучку из клуба в момент взрыва.

Придумать такую легенду, пожалуй, не составляло никакого труда. Можно было свалить все на того же болвана полицейского, включившего рубильник.

Покинув клуб, Конопатский мог подойти к полицейским, которые несли внешнюю охрану, обиженно пожаловаться на недоверие. Его бы спросили, конечно, о каком недоверии идет речь. Киномеханик объяснил бы, что его выгнали из будки, что полицай такой-то сам остался у аппарата.

Впоследствии постовые подтвердили бы, что Конопатский стоял в момент взрыва с ними, что в будку проник какой-то полицай, выгнавший киномеханика.

Такая легенда не только оправдала бы Конопатского, но направила ярость гитлеровцев против их собственных холуев, которых в горячке заподозрили бы в связях с партизанами.

Можно не сомневаться: гестаповцы немедленно расправились [142] бы с десятком-другим подонков, сослуживцев «полицая-подрывника», а Конопатский остался бы в Микашевичах, продолжал бы передавать сведения о микашевичском гарнизоне, об эшелонах врага!

Да, увлеклись мы проведением диверсионного акта!

Однако мысль, что и мы, руководители, сами только набираемся опыта, несколько успокаивала. К тому же в Микашевичах был у нас не один Конопатский. Наблюдение за эшелонами вели рабочий депо Половодский и станционная буфетчица Аня Белобородова. Воробьев и Колосов, служившие в управе, сообщали сведения по гарнизону.

* * *

Павла Кирбая я нашел на южной заставе. Он таскал дрова на кухню. Увидел меня, отправляясь за новой охапкой. Вытирая руки о ватник, улыбаясь, шагнул навстречу:

— Товарищ капитан!

— Здравствуй, Павел! Ты что же это физическим трудом занялся? А рана?

— Да поджила малость... Алима сказывала — вы пришли. Я все ждал, заглянете ли к нам.

— Как же не заглянуть? Пойдем покурим?

— Это можно.

Я попросил, чтобы в землянку, где расположились мы с Павлом, никто не входил.

— Ну, рассказывай, Паша, что у тебя произошло? Не торопись только. По порядку давай... Как случилось, что тебя хотели арестовать и ранили?

Кирбай пожал плечами:

— Сам не пойму, что вышло, товарищ капитан... Чтобы там слежка за мной была или еще что — не замечал. В отряд я не ходил, с Кузьменко переписывался через «почтовый ящик». Сестренки тоже аккуратно себя держали. Никому не говорили, что имеем связь с партизанами. Правда, Полина раза два бегала в Житковичи с минами, но к ней не цеплялись. Спокойно пронесла все, что надо.

— А к вам кто ходил?

— К нам-то? Да сын Горева приходил, Гарбуз раза два появлялся, Степан Татур с мехпункта бывал.

— Часто?

— Нет, тоже раз-другой... Ну и Женя Матвеец, подружка сестер, захаживала. Она, почитай, все время бывала. Да и как не бывать? Соседи! Она на связи с Житковичами [143] работает, товарищ капитан. Я после вашего ухода Кузьменко на Женю указал. Комсомолка, смелая...

— Так... Когда же тебя хотели арестовать? Как это вышло?

Павел Кирбай потер небритую щеку, развел руками:

— Врасплох застали, товарищ капитан. Днем было дело. Сестренки в рыбхоз ушли, а я дома оставался, по хозяйству, значит... Вдруг дверь настежь — фрицы с полицией! И сразу — хенде хох!

У них автоматы, а у меня — тарелка с полотенцем. Силы вроде неравные. Поднял руки.

Кричат:

— Собирайся, сукин сын, партизан!

А сами — по сундукам, по шкафам шастают, перины ворошат.

С немцами — полицаи. Рожи знакомые, житковичские.

— За что меня? — спрашиваю.

— Поговори, сволочь! Одевайся давай!

Тут я и сообразил сиротой прикинуться.

— Ребята, — прошу, — дозвольте хоть хлеба с салом взять.

— Где у тебя сало?

— Да туточки, в подполе.

— Ну лезь, да живо! А то ребра пересчитаем!

Не знаю, сжалились они надо мной или рассчитывали моим же запасом поживиться, только пустили в подпол. А у меня в подполе, товарищ капитан, обрез припрятан. Я как спрыгнул вниз, сразу к куче картошки, разрыл ее и за винтовку. Пошарил — три обоймы целы! Клацнул затвором, одну обойму в магазин загнал и стою, дух перевожу.

А полицаи уже орут:

— Вылезай давай, пока не стеганули из автомата!

Ну, думаю, в руки им попасть — живым не быть, а так — еще поглядим, кому первому на небеса возноситься!

Приставил лесенку, поднимаюсь. Обрез держу наготове.

Один полицай самокрутку закуривает, двое платья сестренок в узел увязывают, а фрицы у двери толкутся, ждут.

Эх, как глаза вытаращили, как дернулись! А я уже вскинул обрез, да по ним, по ним, а потом по полицаям!

Дым, грохот, фрицы на пол, полицаи к двери было — и тоже врастяжку, через немчуру, значит. [144]

А я с ходу к окну, высадил раму — и во двор, к воротам, на улицу.

Они только тут опомнились, начали строчить вслед. Да я уже огородами к лесу.

Ну, пока по полю бежал, стреляли по мне, зацепили плечо. Однако я отстреливался, до кустов добрался, а в лес фрицы побоялись соваться... Так и ушел.

— Попал ты в переделку... Ну а сестры?

— К сестрам наши юркевичские девчонки прибежали, сказали, что за мной фашисты приходили. Полина и Алима домой не вернулись, сразу подхватились и сюда, в отряд.

— Правильно сделали... Как ты думаешь все же, Паша, почему тебя арестовать хотели?

Павел вздохнул:

— Нехорошо на людей думать, товарищ капитан, но не иначе — выдал кто-то, что я в лес к партизанам ходил.

— А ты не думаешь, что это связано с Житковичами?

— Ну нет! Вряд ли! Там же все целы, никого не тронули!

Мы еще побеседовали с Павлом, потом я вернулся к себе на центральную базу, расспросил Николая Кузьменко о том, как идут дела в Житковичах.

Кузьменко доложил, что после бегства Кирбая в отряд он нарочно запрашивал Горева, нет ли за товарищами из его группы слежки, не ведут ли немцы наблюдение за кем-либо.

Горев ответил через Женю Матвеец, что никакой слежки нет, а работа разворачивается так успешно, как он и не ожидал. Горев просил только подбросить мин, взрывчатки и листовок.

— Они еще спрашивали, — сказал Кузьменко, — надо ли расширять группу? Сообщили, что на примете верные люди есть. Я, как приказывал Батя, разрешил, товарищ капитан, привлечь новых членов...

По всему выходило, что история Павла Кирбая совершенно не связана с какими-то планами врага в отношении житковичских товарищей.

Будь я более опытен, знай тогда лучше методы работы гестапо, я не успокоился бы, принял более эффективные меры по усилению безопасности подпольщиков. Тем более что обстановка осложнялась.

Но я не сталкивался еще лицом к лицу с контрразведкой противника и вместе с другими товарищами полагал, [145] что в условиях небывалого подъема партизанского движения группа Горева может продолжать интенсивную деятельность.

К тому же события ближайших дней отвлекли от раздумий над случаем с Кирбаем: пришли с бойцами Бринский и Каплун.

Успокоенные тем, что из Житковичей идут хорошие сведения, мы с Григорием Матвеевичем полностью отдались подготовке новых отрядов, которым предстояло идти под Сарны и Ковель.

* * *

Батальонный комиссар Бринский и капитан Каплун были поставлены во главе двух первых отрядов, которым предстояло осваивать новые районы, потому, что за плечами каждого были годы службы в армии, выработанная самими условиями военной жизни привычка быстро разбираться в людях и большой опыт партизанских действий.

Правда, новым командирам отрядов предстояло вести не только привычную им диверсионную деятельность, но и заниматься совершенно новой, незнакомой им разведывательной работой.

Те недолгие дни, что Бринский и Каплун находились на центральной базе, Линьков использовал, чтобы ввести обоих в курс дела.

Седельников и Лагун, вернувшись из далеких вылазок, сообщили, что в районе Сарн и Ковеля существуют отдельные партизанские отряды, не имеющие связи с Большой землей. Состоят эти отряды из бывших военнослужащих и гражданских лиц. Действуют разрозненно, однако держат тесный контакт с местным населением, в частности с жителями городов.

По словам Седельникова и Лагуна выходило, что в Сарнах и Ковеле можно найти нужных нам людей, готовых под видом работы на немцев выполнять задания партизан.

Под Ковелем особенно много и восторженно говорили об отряде Макса, поляка по национальности, совершавшего диверсии в самом городе.

Было ясно, что без связи с местными жителями партизаны Макса действовать не могли бы.

— Вы должны найти эти отряды, — говорил Батя Бринскому и Каплуну. — Это ключ, который откроет перед вами двери городов. Установите тесную связь с [146] командирами местных партизан, дайте им тол и оружие, объедините их усилия, людей нацельте на сбор сведений о противнике... У вас будут радиопередатчики, вы сможете связываться непосредственно с Центром. А вы знаете, как относятся к посланцам Москвы. За вами пойдут!

И Бринского и Каплуна интересовали вопросы конспирации, связи с партизанами в городах, руководства ими. От правильного решения этих проблем зависел успех нашей деятельности в городах.

Мы с Григорием Матвеевичем старались научить их всему, что знали сами. Наибольшее значение просили придать конспирации, внушить людям, что пренебрежение ею грозит гибелью, срывом задания.

После этих бесед мы определили точные районы действия для обоих отрядов, постарались получше вооружить, обуть и одеть уходящих товарищей.

На прощание сообщили Бринскому и Каплуну:

— Возможно, за время вашего движения в новые районы Центр выбросит на центральную базу офицеров-разведчиков. Они немедленно будут направлены к вам. Но на дядю не надейтесь! Работайте сами, и как можно энергичнее, активнее... Вы, Антон Петрович, уже под Барановичами убедились, что не боги горшки обжигают. Научились люди диверсиям, научатся и разведку вести. Осваивайте города и железнодорожные узлы! Но и взрывы эшелонов не прекращайте. Между прочим, это будет отличной маскировкой вашей подлинной работы.

Вскоре оба отряда ушли. Но перед этим у нас был праздник: из Москвы сообщили, что Г. М. Линькову присвоено звание Героя Советского Союза, а Бринский и Каплун награждены орденом Ленина.

Якушев, Сеня Скрипник, Василий Гусев, Анатолий Цыганов, Сураев и некоторые другие партизаны получили орден боевого Красного Знамени.

Всего было награждено около пятидесяти человек.

Провожали уходившие отряды мы с Якушевым и Кузьменко.

Мимо нас проходили партизаны, нагруженные взрывчаткой, проезжали сани, где опять же главным грузом была взрывчатка. Клубился парок над спинами лошадей, поскрипывали полозья. Бойцы — кто весело улыбался, кто шагал с суровым, замкнутым видом. У новичков-радистов, приданных отрядам, на молодых розовых лицах светилось любопытство. [147]

Потом все — и люди, и сани, и кони — исчезло в лесу, словно растаяло в морозной дымке. Только конский навоз еще дымился в середине санного следа...

— Все! — сказал Кузьменко. — Ушли...

— Доберутся, — откликнулся Якушев. — Народ такой!..

В эти дни Сеня Скрипник дважды передавал в Центр телеграмму с просьбой выслать новых офицеров.

Центр одобрил наши действия по выброске отрядов в новые районы, но про офицеров промолчал. Видимо, они были гораздо нужнее в другом месте.

Оставалось надеяться, что улетевший в Москву Григорий Матвеевич Линьков добьется ответа на нашу просьбу.

* * *

Я сидел в землянке, разбирая радиограммы и письменные донесения наших разведчиков, когда появился Сеня Скрипник:

— Товарищ капитан! Возле базы посторонние!

Я сразу поднялся:

— Кто?!

— Мужики какие-то. Я прогуляться вышел, слышу — разговор за деревьями. Подкрался ближе — пятеро. Уже уходят. Неспешно так. Вроде делом заняты — лозу режут...

— Куда пошли?

— К Милевичам.

— Быстренько, Сеня!..

Мы выскочили на волю. Без шума собрали бойцов, послали отрезать путь заготовщикам лозы.

Я ждал.

Появление незнакомых людей возле базы — чрезвычайное происшествие! Существует твердое правило: если база обнаружена посторонними — надо немедленно покидать ее. Но покинуть обжитую базу в разгар зимы, искать новое место, лишиться налаженных связей с местными жителями и, главное, прервать на время работу — немыслимое дело!

Тогда остается только один выход — расстрелять захваченных соглядатаев.

Или — или...

Партизаны привели взятых вблизи базы людей — четырех пожилых мужчин и шустрого, лет шестнадцати, парнишку. [148] Мужчины глядели испуганно. Парнишка озирался с любопытством.

— Вот, товарищ капитан! — доложил Перевышко, протягивая мне отобранные при обыске неизвестных советские паспорта.

Я полистал паспорта, оглядел задержанных.

— Товарищ начальник! — набрался смелости один из них. — За что нас? Мы лозу режем... Ничего такого, значит...

Ничего такого! А шли в лес с паспортами! Кто же берет в лес паспорта? Зачем они мужикам, собравшимся в лес за лозой?

— Кто такие? Откуда? — спросил я.

Мужики назвали свою деревню — Домановичи. Она находилась на северной границе леса, в котором была наша база.

— Если сомневаетесь — спросите о нас... Вот у свата дочь за партизанским командиром! Он командует ротой у товарища Коржа Василия Захаровича. Как перед богом, товарищ начальник! Мы лозу брали!

— Дочь, говоришь? А парень чей?

— Его парень! Свата то есть. Брат, значит, Надюхин... Лоза-то по хозяйству нужна. Лапти опять же...

— Ты, дядя, погоди насчет лаптей. Не о лаптях речь... Как вы здесь оказались?

— Да ведь... лес!.. Шли, значит, ну и это... А тут — вон оно! С ружьями, значит... Мы ж только лозу берем, ничего боле!

— Так. Ну а теперь говори правду. Кто вас сюда послал?

Мужики оторопело глядели мне в рот. Кажется, они начали что-то понимать.

Первым опомнился сват.

— Граждане... Да вы... Господи!.. Сынок, Адам! Сынок!.. Вы что задумали-то?! Крест-то на вас есть?!

Его напарник зачем-то снял шапку:

— Как перед иконой...

Голос у него перехватило.

Паренек, которого отец назвал Адамом, растерянно улыбался.

— Дяденька, — сказал он, — да у нас у самих партизаны... Верно! Отпусти нас, дяденька! Чего ты, в сам деле? [149]

Сеня Скрипник хмыкнул, не удержавшись. Да и другие партизаны еле сдерживали улыбку.

Но парень мог и не знать о том, что старших послали выведать расположение базы.

— Отведите их, — приказал я партизанам. — Пусть обождут.

Мужиков и парня отвели в сторону.

— Что будем делать, товарищи? — спросил я командиров. — Отпустить их — рисковать отрядом...

Перевышко, дурачась, почесал затылок. Скрипник пожал плечами:

— Это очевидно, товарищ капитан. Но пускать их в расход... Не похожи на гитлеровских приспешников вроде...

— Что же ты предлагаешь? Уйти с базы?

— С базы уходить нежелательно...

— Вот именно.

Помолчали. Перевышко больше не дурачился. Широкое лицо его твердело, словно застывало на морозе. Синие глаза Скрипника стали темными до черноты.

Я сам чувствовал, что стараюсь подавить в душе жалость.

В такие минуты трудно бывает не поддаться ожесточению, гневу на нелепости судьбы и трудно бывает не сорвать этот гнев на том, кто кажется виновником случившегося.

Я еще раз посмотрел на мужиков. Они стояли в окружении партизан, щуплые, в худых тулупчиках, в подшитых, старых валенках, и с отчаянием глядели в нашу сторону.

— А что... — начал я и, обрадовавшись внезапно пришедшей в голову мысли, уже торопливо договорил: — А что, если этого парнишку оставим в отряде? Пусть посмотрит, как партизаны живут и воюют.

Сеня засиял. Перевышко прищурился, пытаясь вернуться из того состояния, в какое я сам поверг лейтенанта своими суровыми вопросами.

— Ведите их! — крикнул я.

Мы условились, что разговаривать с мужчинами будем нарочито сердито, строго. Так, чтобы произвести на них большее впечатление.

Мужики беспокоились. Сват быстренько перекрестился. [150]

— Вот что, дядя, — сказал я. — Вас четверых мы отпустим. Хотим верить, что только за лозой и приходили... Но Адам останется тут, с партизанами. Пусть побудет с нами в отряде.

Мужики, причитая и бранясь, простились с парнишкой, их увели, а Адам остался стоять на месте. Он часто моргал, втягивал воздух. Похоже, еле сдерживался, чтоб не пустить слезу.

— Здоровый парень, а расстроился, — усмехнулся я. — Не надоело возле мамкиной юбки-то сидеть?

— А что? — спросил Адам. — А кому я мешал?

— Да никому. И пользы никому не приносил... Ладно. Не горюй. Поселим тебя с нашими бойцами, с ними скучать не будешь!

Адам промолчал, переступив с ноги на ногу.

Его отвели на хозяйственную базу. Отпарили в бане. Одели во все крепкое, чистое. Приставили смотреть за конями.

Какой крестьянский парень не любит коней? Любил их и Адам. А наслушавшись рассказов бывалых партизан, насмотревшись на их оружие — советское и трофейное, — перестал грустить по дому...

Недели через две, вспомнив об Адаме и узнав, что мужики не подвели, никому ничего про базу не говорили, что семья свата и верно связана с партизанским отрядом Коржа, я распорядился выдать Адаму обмундирование, полушубок и свозить его на свидание с родителями.

Вернувшись из деревни, где жил Адам, партизаны весело смеялись:

— Парень-то напрочь от дома отрекся, товарищ капитан! Мать ревет, цепляется за него, а он одно ладит: «Я вам не махонький. Из партизан не уйду!»

— Где сейчас Адам?

— На конюшне... Вы б видели, товарищ капитан, как он по улице вышагивал, как с парнями толковал, со сверстниками... Я, мол, не вам чета! Я, мол, и на задания уже ходил.

— Приврал, выходит?

— Да ведь хорошее приврал, товарищ капитан!

Адам так и остался в нашем соединении. Вскоре он получил винтовку, потом его обучили подрывному делу. Вышел из парня настоящий боец! [151]

14

4 декабря в моей землянке допоздна засиделись Сеня Скрипник, начальник штаба Василий Федорович Гусев и порученец Петр Истратов.

Обсуждали события на фронте и у нас в районе, потом ужинали.

Наконец разошлись. Я погасил лампу, ослабил ремни, стянул сапоги и вытянулся на нарах.

Сон пришел мгновенно, но спал недолго: поднял резкий стук в дверь.

Вскочил с нар, нашаривая снаряжение:

— Кто там? Входи!

Заскрипела дверь, по ногам полыхнуло холодом, тревожный голос Николая Кузьменко глухо отдавался в сыроватом нутре землянки:

— Товарищ капитан!.. Это я. Решил разбудить... Связная из Житковичей!

По внезапному появлению Кузьменко, по его тону я догадался: беда.

— Что случилось? Говори!

— Горева арестовали, товарищ капитан. Семьи подпольщиков хватают...

Ночным лесом поскакали мы на южную заставу.

Женя Матвеец, невысокая девчушка лет восемнадцати, обутая в большие валенки, сидела возле жестяной печурки в землянке, где жили сестры Кирбай и другие женщины отряда.

Никто не спал.

Мы поздоровались с Женей, я попросил ее пойти в другую землянку, где никто не мог помешать нам.

Женя накинула вытертую плюшевую шубку, серый пушистый платок, пригнув голову, шагнула через порог...

Она говорила по-русски чисто, лишь изредка, когда особенно волновалась, употребляя белорусские слова и как-то приятно «цокая».

Видно было, девушка очень устала, пятнадцать километров по ночному лесу дались ей нелегко.

Тем не менее рассказывала Женя о событиях минувшего дня, не сбиваясь и не перескакивая с одного случая на другой.

Поздним вечером к ней прибежала жена Степана Татура, рабочего механизированного лесопункта, и сообщила, [152] что на мехпункт явились Иосиф Гарбуз и Николай Корж. На обоих лица нет. Говорят, что инженер Горев арестован, вместе с ним схвачены жена и сын, идут аресты семей всех подпольщиков. Гарбуз и Корж спаслись чудом, успели предупредить почти всех членов группы, но смогут ли те выбраться из города — не знают.

Сбор подпольщиков они назначили в хате у Татура и теперь спрашивают, что им делать.

Долго размышлять не приходилось.

— Передай Гарбузу и Коржу, чтобы собрали людей и вышли к завтрашнему вечеру в рыбхоз «Белое»... Ты ведь сама там живешь?

— Там, товарищ капитан.

— Вот и отлично. Пусть придут к тебе. За ними явятся наши партизаны и проводят на базу... Впрочем, может, тебе не дойти нынче обратно?

Женя встала:

— Дойду, товарищ капитан. Лучше меня никто дорог тут не знает, запутаются еще, а люди ж погибнуть могут!

— Ты хотя бы ужинала сегодня?

— Та какой там ужин... Я пойду! Времени жалко.

Я приказал Жене остаться, поужинать и выпить горячего чаю. После этого девушка ушла.

— С мехпункта пойдешь домой — смотри в оба! — напутствовал я Женю. — В своей хате днем не оставайся. Сиди у соседей. Явятся подпольщики — увидишь. А немцы придут — немедленно уходи в лес.

— Та не беспокойтесь, товарищ капитан. Не в первый раз! Мне бы только до мехпункта поскорей добраться!

Она махнула рукой и зашагала по лесной дороге — маленькая, совсем еще девочка, похожая в толстой шубейке и платке на сказочный колобок.

Если бы знать тогда, что недолго осталось жить нашему верному, нашему трогательно-женственному колобку! Остановили бы, вернули, послали кого-нибудь другого!

Но ни я, ни мои товарищи не беспокоились за Женю — опытная, находчивая, неприметная — не пропадет...

Вечером следующего дня группа наших партизан под командованием Василия Гусева направилась в рыбхоз «Белое». К полночи добрались до поселка, подошли к хате Матвеец. Павел Кирбай, входивший в группу, заметил прижавшегося к стене человека. Окликнул. Его узнал по голосу Корж, стоявший часовым.

В хате Жени Матвеец ждали партизан осунувшийся, [153] измученный думами о семье Иосиф Гарбуз, Степан Татур с женой, подпольщики Назаренко, Фетисов, Матюнин, Барабашев и Цигикалов, а также жена арестованного подпольщика Детковского и маленькие дети, сын и дочка, схваченного полицаями Хомченко.

А Жени Матвеец дома не было. Только мать ее тряслась от рыданий, вновь и вновь бросаясь к людям, выплакивая свою страшную беду, рассказывая, как схватили и зверски били ее дочку.

Оказывается, Женя, устав от тридцатикилометрового ночного похода, явилась прямо домой и легла спать. Она выполнила наш приказ — предупредила подпольщиков, собравшихся на мехпункте, но позаботиться о самой себе, поберечься сочла, видимо, зазорным, ненужным.

Бежать, когда в хату ввалились жандармы, было уже поздно...

Нет ничего страшнее, несправедливее, убийственнее ненужных, ничем не оправданных жертв.

И не сразу приходишь в себя, узнав, что они принесены...

Встретив житковичских товарищей, мы позаботились о размещении их на заставе, обещали немедленно узнать о судьбе семей и судьбе не вышедших в лес подпольщиков.

Выяснилось, что первым об аресте инженера Горева узнал подпольщик Матюнин, служивший в казачьей части. Командир сотни послал Матюнина в полицию с каким-то донесением, и тут подпольщик увидел, как полицаи Кацюбинский, Юзик Кирбай и Князев втащили в коридор окровавленного, потерявшего сознание Горева, впихнули в помещение его жену и сына.

Горева тотчас потащили в кабинет Германа, а Матюнин вышел прочь и побежал оповещать о страшной новости остальных товарищей. Это ему удалось. Уже через два часа все подпольщики знали об аресте своего руководителя и в следующую ночь не ночевали дома. Корж и Гарбуз, как самые близкие Гореву и известные партизанам лица, почувствовали, что ответственность за судьбу остальных товарищей лежит на них.

Гарбуз отправился в город, чтобы дать адрес мехпункта семьям подпольщиков, а Корж — группе Назаренко и Матюнина.

Гарбуз успеха не добился, чуть не попал в засаду, еле спасся сам, а Корж успел предупредить Назаренко, сказал, что надо немедленно уходить в лес. [154]

Корж недоумевал, почему не пришли на мехпункт некоторые товарищи, своевременно извещенные о грозящей им опасности, — Василий и Николай Ярмош, Григорий Коровченко?

Его очень тревожила судьба отца, матери и двух сестренок.

Гарбуз был молчалив, сидел, уронив лицо в большие ладони: он уже знал, что его жена схвачена гестапо, а дети исчезли из дому.

Впоследствии мы узнали, что жена Гарбуза и вся семья Коржа уничтожены гестаповцами, что Василий Ярмош, Женя Матвеец, Детковский и Хомченко замучены и расстреляны.

Расстреляли фашисты и инженера Горева вместе с четырнадцатилетним сыном Игорем.

Григорию же Коровченко удалось спастись, но он заблудился в лесу и пристал к ковпаковцам, а Николай Ярмош бежал из-под стражи и попал в отряд любанских партизан.

Удалось нам узнать и то, как был арестован Горев.

В полдень 4 декабря на квартиру руководителя житковичских подпольщиков нагрянула полиция.

Собственно, обыска следовало ожидать. О Гореве ходил слух, что он бывший крупный советский инженер, член партии. Устраивая в то время повальные обыски по всему городу, полиция должна была прийти и к нему.

Горев оказался дома. В его квартире и сарае ничего не нашли. Но помощник начальника житковичской полиции Кацюбинский обратил внимание на стог сена возле забора. К стогу вела тропка, а сено стояло нетронутым. Полицаи разворошили стог, и на снег полетели шашки тола, магнитные мины, листовки... Горева избивали на глазах семьи, пока он не свалился. Все остальное известно.

Кто был виноват в провале группы Горева?

Как могло случиться, что Горев нарушил наш запрет и хранил тол и мины поблизости от своего дома?

Как удалось немцам и полиции буквально в один день и час приступить к арестам подпольщиков?

Эти невысказанные вопросы я читал в глазах и самих подпольщиков, и своих помощников.

Надо было дать ответ на эти вопросы и самому себе. Если нельзя помочь погибшим, то можно принять меры к тому, чтобы в будущем такие провалы не повторялись.

Поэтому я вновь и вновь расспрашивал вышедших в [155] лес житковичских товарищей об их работе, об организации руководства подпольем, о связях внутри группы и связи с партизанами, о приемах привлечения в группу Горева новых людей.

И то, что казалось загадочным, вскоре перестало быть загадкой.

Мысль о возможном предательстве отпала, как явно нелепая. Отпала и версия о том, что Горев или его сын могли не выдержать допроса, признаться в своей деятельности, назвать имена товарищей.

Это было большим облегчением для всех нас: больно сомневаться в людях.

Причины гибели подполья в Житковичах оказались одновременно и более простыми, чем думали сами подпольщики, и гораздо более сложными, чем могло показаться на первый взгляд, так как их было несколько, этих причин, и одна из них обусловливала и усугубляла другую.

Впрочем, по порядку...

В сентябре сорок второго года, когда инженер Иосиф Гарбуз приехал в рыбхоз «Белое», чтобы разыскать партизан-десантников, самостоятельно возникшая группа Горева насчитывала шесть человек: самого Горева и его сына, лейтенанта инженерных войск Николая Коржа, вернувшегося из окружения к семье, Иосифа Гарбуза и рабочего мехпункта Степана Татура с женой.

В те же дни в группу вошла и Женя Матвеец, назначенная связной с партизанами.

Все подпольщики знали друг друга, часто встречались, причем неоднократно приходили на работу к Гореву, чтобы советоваться с ним и получать указания, передаваемые из отряда через Женю Матвеец.

Иногда Женя Матвеец не могла прийти к Гореву. Тогда она шла к Иосифу Гарбузу или находила в городе Николая Коржа, и указания командования передавались подпольщикам через них.

Впоследствии, выполняя приказ о расширении разведывательной сети, Горев, Гарбуз и Корж, составившие руководящую тройку, привлекли в группу вышедшего из окружения лейтенанта Григория Коровченко, дядю Николая Коржа — Николая Ярмоша, двоюродного брата Коржа — Василия Ярмоша, рабочих Детковского и Хомченко, а впоследствии и группу советских военнопленных, завербованных немцами, но мечтавших искупить свою вину [156] перед Родиной, перейти линию фронта или бежать к партизанам.

Агитировали военнопленных Гарбуз и Корж. Прослышав, будто некоторые из них интересуются партизанами, наши решили прощупать таких людей.

Спустя некоторое время Гарбуз и Корж довольно близко познакомились с бывшим летчиком Назаренко, Матюниным и Григорием Цигикаловым.

По заданию подпольщиков эти военнопленные выполнили несколько диверсионных актов на железной дороге.

По делам службы Матюнин часто бывал в житковичской жандармерии. Здесь он увидел однажды некоего Прилуцкого, жителя деревни Юркевичи, передававшего гауптману Дринкелю какие-то списки, и узнал, что следующее посещение Прилуцкого назначено на определенный день.

В тот день предатель не дошел до города. В лесу его встретили Назаренко, Матюнин и Цигикалов, уже осведомленные о том, что немцы пытались арестовать Павла Кирбая. Они застрелили Прилуцкого, обнаружив у него пистолет системы «Вальтер» и списки жителей Юркевичей, «Белого» и Сукачей, сочувствовавших партизанам.

Они же уничтожили вблизи военного городка шефа немецкой организации ТОДТ.

Случай с Павлом Кирбаем насторожил подпольщиков, но, убедившись, что никого из горожан не трогают, Горев, Корж и Гарбуз посчитали, что опасность группе не грозит.

Подпольщики продолжали расширять сеть, усилили диверсионную деятельность, строили даже планы военного захвата города и уничтожения немецкого гарнизона и местной полиции.

Сознание, что дела идут успешно, что немцы и полицаи все время остаются в дураках, постепенно ослабляло и без того невысокую бдительность руководства группы.

Однажды Николай Корж, устроившийся по заданию командования отряда в городскую управу (он добывал для партизан паспорта и необходимые справки), пришел на службу со свежими номерами газеты «Правда». Вскоре ему понадобилось выйти за табаком, и он вышел, забыв газеты во внутреннем кармана пальто. [157]

Возвратись, Корж обнаружил, что молоденькие сотрудницы управы, до того относившиеся к нему презрительно, плачут и восторженно глядят в его сторону. Оказалось, они пошарили по карманам немецкого прислужника и дезертира, каким считали Коржа, и внезапно обнаружили советские газеты!

— Теперь мы знаем, кто вы на самом деле! Простите за прошлые подозрения! — всхлипывали девушки.

Корж отругал их за самовольство, взял слово молчать и успокоился.

Девушки на Коржа не донесли, больше того, они же предупредили его в день ареста Горева, что гестаповцы приходили и в управу, искали паспортиста, но факт оставался фактом: Николай Корж допустил непростительный промах.

Сотрудницы управы из самых лучших побуждений могли рассказать о Николае родным и подругам, те — своим родным и своим подругам, и слух о подпольщике, обрастая, подобно снежному кому, подробностями, рано или поздно докатился бы до ушей тех, кому не следовало об этом знать...

О том, как хранил Горев листовки и взрывчатку, уже известно.

Узнав все это, мы в штабе отряда пришли к выводу: группа Горева не могла не провалиться.

В самом деле, почти все члены подполья знали друг друга в лицо и по фамилиям, почти все знали руководителей и в случае необходимости сами отправлялись к Гореву, Коржу или Гарбузу посоветоваться.

Горев, вынужденный для маскировки своей деятельности работать в немецком учреждении, никак не ограничивал личные связи и свои функции.

У него просто не хватало времени для того, чтобы обстоятельно продумывать каждый шаг группы, каждую акцию. Он не столько руководил работой, сколько сам занимался и разведкой и диверсиями.

Участие в агитационной работе среди военнопленных было, пожалуй, наиболее безрассудным шагом. Как руководители группы, Гарбуз и Корж не должны были лично встречаться с пленными, называть им фамилию Горева, знакомить с ним.

И дело не только в том, что среди пленных мог найтись предатель. Установив за ними слежку, гестапо сразу [158] же вышло бы не просто на связных подполья, а на его центр.

Ошибкой было и то, что подпольщики привлекали в свою среду главным образом близких и родных руководителей группы. В случае ареста одного из них были бы механически арестованы и многие другие, просто как родственники заподозренных.

К сожалению, о неправильном построении подполья в Житковичах мы узнали слишком поздно.

Кроме того, мы не учли, что с прибытием в район нашего действия мощного соединения С. А. Ковпака оккупанты, конечно же, будут не только укреплять оборону населенных пунктов, но и усилят работу контрразведки.

Группа Горева в последнее время, подчиняясь требованиям штаба отряда, стала действовать более скрытно, однако контрразведка могла, конечно, засечь частые встречи подпольщиков, даже не зная ничего определенного об их истинной работе, и все равно провела бы аресты.

Мы пришли к выводу, что самым правильным было бы в сложившейся ситуации немедленно вывести группу Горева в лес, а в Житковичах найти других, менее приметных людей.

Из этих новых людей надо было создать не одну большую группу подпольщиков, а несколько мелких групп, не связанных между собой. Такая структура отвечала бы самым строгим требованиям конспирации. Только в этом случае подполье в Житковичах функционировало бы нормально и было гарантировано от провалов.

Судьба группы инженера Горева стала для нас тяжелым уроком.

Но он не прошел даром.

15

Декабрь стоял морозный, снежный. Леса запахнулись в сугробы, как в белые полушубки.

12-го числа радист, дежуривший у приемника, выскочил из землянки с криком:

— Наши под Сталинградом наступают!

Все, кто оказались на центральной базе, бросив дела, бежали к радиоузлу. [159]

Радист, как был, в одной гимнастерке, не замечая стужи, вслух читал записанную им сводку информбюро об окружении и разгроме отборной армии Паулюса, о громадном числе убитых, раненых и взятых в плен фашистских вояк, о колоссальном количестве захваченной нашими войсками техники, о том, что наступление продолжает развиваться успешно.

Люди обнимались, кричали «ура». По обветренным лицам текли слезы радости.

— Товарищ капитан, товарищ капитан, началось! А? Началось! Это почище, чем под Москвой!

У меня тоже комок подступал к горлу.

Все лето, всю осень мы страдали молча, слушая о прорыве бронированных полчищ фашистов к Волге и Кавказу.

Невыносимо было услышать, что и моя родная станица Тацинская, где жили старики родители, осталась в глубоком тылу у захватчиков.

Я же своими глазами видел, как расправляются фашисты с семьями советских командиров...

А гитлеровцы все наступали. Бросали в бой новые и новые дивизии. И наконец вышли к Сталинграду, к легендарному Царицыну.

Да что же это?! Неужели их не сломят, не раздавят, не сотрут?! Неужели пустят за Волгу?!

И вот — не пустили! Сломили, раздавили, стирают в пыль и прах! Вот! Наступил наконец тот праздник, которого ждали все от мала до велика!

Сообщение о победе под Сталинградом было тотчас передано на все заставы, во все партизанские деревни, доставлено разведчикам в Микашевичи и Житковичи.

А на следующий день об этом знали и в Барановичах, и в тех селах, через которые проходили отряды Бринского и Каплуна.

Скоро не осталось в наших краях ни одного хутора, где люди не слышали бы о крахе замыслов врага, где не понимали бы, что теперь исход войны предрешен.

Советские люди ликовали, а фашисты нервничали и паниковали.

В Барановичах, Житковичах и Микашевичах немцы держали гарнизоны в боевой готовности, окружили города проволочными заграждениями, усилили патрулирование улиц и ведущих в города дорог.

Особенно тряслись оккупанты в Житковичах. Было известно, [160] что на окраинах города немцы и полицаи спешно роют окопы, сооружают огневые точки, расставили орудия. На станции тоже поставлены пулеметы и орудия.

Видимо, гауптмана Дринкеля и его холуев бил озноб при мысли, что вышедший к озеру Червонному отряд Ковпака может ударить по городу.

Посланный нами в Житковичи для выяснения обстановки Коля Лавнюкович чуть не попал в лапы гестапо. Мальчик натолкнулся на улице на начальника житковичской полиции Германа. Тот и раньше встречал Колю в городе, знал, что парнишка живет в партизанском районе, но попыток задержать не делал. На этот раз, едва завидев нашего посланца, начальник полиции истерически завопил: «Партизан!»

Счастье Коли, что он был на санях, а Герману мешал точно прицелиться очередной запой: пули мерзавца просвистели мимо, добрая лошадь выручила паренька...

Вскоре мы узнали, что гитлеровцы высаживают войска в Житковичах, Лунинце, Микашевичах и что среди прибывающих фашистских частей есть специальные карательные команды СС.

Видимо, на этот раз готовилась облава, облава большого района, в котором находилась и наша центральная база...

Как я уже писал, немцы начали облавы против партизан еще с осени сорок второго года.

К этому времени партизаны так активизировались, что на железных дорогах Брест — Москва, Брест — Гомель, Брест — Житомир каждую ночь в десятках мест гремели взрывы.

Противник не мог не заметить, что удары партизан превратились из эпизодических и порою случайных — в массовые, планомерные, хорошо продуманные. Они грозили сорвать, парализовать перевозки фашистских армий, а попытки предотвратить крушения эшелонов, обезопасить дороги не приносили успеха оккупантам.

Противник пытался резко сократить движение поездов в ночное время, а днем гнать эшелоны один за одним — не вышло. К обычным средствам подрыва партизаны прибавили подрыв с помощью мин замедленного действия, и эшелоны продолжали валиться под откосы и гореть даже среди бела дня.

Фашистское командование ставило на всех мостах усиленные отряды охраны, вооруженные минометами и артиллерией, [161] вырубало вдоль железнодорожного полотна лес, строило на особо опасных участках дзоты и бункеры по обеим сторонам железнодорожного полотна, бросало на патрулирование дорог регулярные части. Но по-прежнему валились под откос горящие эшелоны, взлетали на воздух мосты.

Тогда гитлеровское командование надумало уничтожить партизан или хотя бы оттеснить их из района, насыщенного железнодорожными магистралями.

Для одновременного удара по всем партизанским отрядам сил у фашистов опять-таки не имелось, и облавы проводились по этапам.

Немцы начали их с запада, из района Барановичей. Первой акцией явилась облава в районе озера Выгоновского.

Затем оккупанты бросили свои части против пинских партизан, действовавших восточнее Барановичей и Лунинца.

В октябре немецкие радисты усиленно засекали наш радиоузел, в начале ноября фашистская авиация бомбила район центральной базы, а в декабре, двигаясь все так же с запада на восток, каратели завязали бои с партизанами Коржа и майора Капусты.

Скоро фашисты должны были вплотную подойти к Булеву болоту. Со второй половины декабря мы спали не раздеваясь, а радиоузел и самое ценное имущество держали на санях.

Вести бой с превосходящими силами противника мы не имели права: не могли рисковать радиоузлом, рисковать связью с Центром и с отрядами.

Решено было в случае непосредственной опасности главным силам отойти на северо-восток, к минским партизанам, оставив в лесах возле Булева болота лишь небольшую группу бойцов для отвода глаз. Группе предстояло обозначать присутствие партизан на старом месте, маневрировать по чащобам, беспокоить гитлеровцев вылазками.

Чтобы обезопасить остающихся от активного преследования, наши подрывники заминировали все лесные дороги и троны, создали могучий взрывной заслон.

Командовать группой остающихся товарищей должен был сержант Петрунин, человек смелый, но расчетливый и осторожный. Людей в группу Петрунин подбирал сам и выбрал наиболее выносливых, бывалых. [162]

Группе придали радиста с портативной радиостанцией «Север», чтобы постоянно информировал штаб отряда о действиях противника.

Одновременно мы подготовили зимние лагеря для населения деревень, входивших в партизанский район: вырыли землянки, построили стойла для скота, завезли в лесные лагеря продукты. Предполагалось, что при появлении карателей местные жители, известные своей помощью партизанам, немедленно уйдут в лес, а подрывники тотчас заминируют за ними последние свободные тропы...

* * *

Какой бы накаленной ни была обстановка, партизан должен действовать, принося пользу своей армии.

Мы помнили об этом. Каждый день Сеня Скрипник выходил в эфир, передавая Центру сведения, собранные нашими людьми в Барановичах, Микашевичах, Житковичах, а впоследствии в Сарнах и Ковеле. Однако условия работы товарищей в городах делались с каждым днем все труднее.

Фашистские войска и полиция блокировали все населенные пункты и все дороги к западу от Булева болота, устраивали регулярные «прочесы» лесов, и мы не могли уже посылать группы связи под Барановичи, должны были отказаться и от личных встреч с людьми из Микашевичей.

Связь с барановичскими пятерками осуществлялась в то время исключительно по радио, а с Микашевичами только через «почтовые ящики».

В свою очередь, разведгруппы с Выгоновского озера вынуждены были резко сократить личные встречи с товарищами из Барановичей, а порой и вовсе отказываться от встреч: гестапо и жандармерия установили строжайшее наблюдение за лицами, приезжавшими или приходившими в город, перекрыли все дороги контрольно-пропускными пунктами, наводнили город патрулями.

Основная связь с Барановичами шла опять же через «почтовые ящики».

Это беспокоило.

Дело в том, что и радио, и «почтовые ящики» необходимы для передачи информации, для получения тех или иных конкретных указаний, но они не могут заменить личного контакта с руководителем.

Ни по радио, ни через «почтовый ящик» обстоятельных, [163] развернутых инструкций не передашь, не подскажешь, как поступать в тех или иных случаях. Разведчик же, даже опытный, постоянно нуждается в советах. Объясняется это очень просто: в тылу врага он действует один, а против него работает целая государственная машина, и необходимо постоянно анализировать огромное число фактов, продумывать линию своего поведения, предупреждать возможные ходы противника, вводить его в заблуждение.

Вынужденный собирать важные сведения, устанавливать необходимые контакты, разведчик подчас просто не имеет времени для обстоятельного, всестороннего анализа обстановки.

Вдобавок кругозор его, естественно, ограничен, как кругозор всякого отдельного человека, вращающегося в определенном кругу, имеющего дело с определенным занятием.

Вот здесь на помощь разведчику и приходит руководитель.

Шире зная общую обстановку, имея время для анализа фактов, он как бы берет на себя функции заботливого тренера, направляющего талант игрока.

Сравнение это, конечно, весьма условно: разведка — не игра, и разведчик, допустим, не хоккеист, чья забота — дать шайбу.

Но при всей своей условности такое сравнение может объяснить читателю, в чем смысл взаимоотношений разведчика и его руководителя.

Нашим неопытным разведчикам в Барановичах и Микашевичах повседневная помощь руководителей была особенно необходима, но оказывать ее в условиях облавы разведгруппы порою не могли.

Больше того, при наличии особо тревожных обстоятельств они шли даже на то, что прерывали связь с товарищами на пять-шесть дней, приказывая через «почтовые ящики» ничего не предпринимать без дальнейших указаний.

Это сокращало поток нашей информации в Центр, но зато нам удалось сохранить всех разведчиков в Микашевичах и Барановичах, что в дальнейшем сыграло большую роль.

Впрочем, наши разведчики, как правило, продолжали действовать и в самое трудное время.

Несмотря на резкое ухудшение обстановки в районах [164] базирования, несмотря на все усилия карателей, радиостанция Сени Скрипника по-прежнему выходила в эфир, а передаваемые сводки становились все более подробными и квалифицированными.

* * *

Пока отряды Бринского и Каплуна двигались под Сарны и Ковель, искали местных партизан и находили пути проникновения на железнодорожные узлы противника, в оккупированные им города, в гарнизоны, мы давали в Москву сведения о железнодорожных перевозках через Барановичи, Житковичи, Микашевичи и Пинск.

В декабре сводки составлялись ежедневно.

1 декабря мы передавали, что на восток через Барановичи проследовало пять воинских эшелонов противника и что в составе этих эшелонов имелись платформы с двенадцатью танками, тридцатью восьмью зенитными орудиями, двадцатью четырьмя автомашинами, а также тридцать четыре вагона с боеприпасами.

Сводка от 2 декабря информировала Центр, что через Барановичи на восток переброшено по железным дорогам три тысячи восемьсот солдат и офицеров германской армии. В составе эшелонов были также восемь цистерн с горючим, платформы с восьмью автомашинами, четырнадцать платформ с артиллерией и восемнадцать вагонов боеприпасов.

Сводка от 6 декабря сообщала о прохождении через Барановичи восемнадцати эшелонов врага с войсками, бензином и углем...

Барановичские разведчики аккуратно подсчитали, что с 6 по 13 декабря через Барановичи было перевезено на восток семь тысяч двести солдат и офицеров противника, а на запад — одиннадцать тысяч двести тридцать раненых фашистских вояк.

За то же время в сторону фронта проследовали через Барановичи девяносто восемь бронеавтомашин и триста пятьдесят военных грузовиков, а на запад гитлеровцы угнали тридцать шесть эшелонов с советскими людьми, зерном и скотом.

Сведения разведчиков из Микашевичей позволяли уточнять, какие эшелоны двигались по линии Барановичи — Сарпы, а сведения из Житковичей устанавливали, сколько эшелонов и с чем именно прошли по линии Микашевичи — Гомель. [165]

Партизанские разведчики научились замечать и особенности формы перевозимых фашистами войск, стали приглядываться к опознавательным знакам на технике врага.

Они отметили, что с 1 по 13 декабря через Барановичи проследовали фашистские части, имевшие на технике семь различных знаков, и добросовестно описали эти знаки: черный крест в овале и щит, вепрь, дубовый лист, мчащийся кабан, сидящий волк, радиотелеграфный знак, трясогузка.

Поскольку в германской армии каждая отдельная войсковая часть имела свой собственный знак и знаки эти были уже известны Центру, в Москве могли установить, какая именно немецкая часть, с какого и на какой участок фронта перебрасывалась в ту пору через Барановичи.

Приводить все сводки, переданные нами в декабре сорок второго и в январе сорок третьего года, не имеет смысла.

Упомяну только о сводке за 20 января, сообщавшей данные о Барановичском аэродроме, собранные Иваном Жихарем и Игнатом Сергеевым.

По подсчетам Жихаря, подтвержденным Сергеевым, на 20 января в Барановичах базировались 174 фашистских самолета. Из них 17 истребителей, 11 штурмовиков, 139 двухмоторных бомбардировщиков и 7 бипланов-транспортников.

Жихарь и Сергеев сообщили также подробные сведения о боевых вылетах фашистской авиации с 12 декабря по 8 января 1943 года, указав, в каком направлении совершались вылеты.

За эту сводку Центр объявил нашим разведчикам благодарность.

Вместе с тем Москва продолжала напоминать о необходимости расширения сферы наших действий, подчеркивала, что диверсионную работу надо обязательно сочетать с разведывательной, что мы имеем неограниченные возможности для работы, но используем их еще недостаточно.

Мы нервничали и, грешным делом, чувствовали себя непонятыми.

Отряды только что ушли в новые районы. Разворачивать работу им пришлось не имея опыта, полагаясь только на общие радиоуказания и на собственное разумение. [166]

Кроме того, из-за строгого режима работы мы не могли передать в Центр даже то, что знали, и ограничивались сообщением самого важного, на наш взгляд.

В часы передачи Сеня Скрипник, к неудовольствию остальных радистов, садился к передатчику сам, натягивал наушники и клал руки на двойной ключ.

Из-под пальцев Сени точки и тире морзянки сыпались с такой невероятной скоростью, что мои уши не улавливали никаких интервалов.

Я тревожно смотрел на руки Сени, беспокойно вслушивался в сплошной треск.

Но лица радистов светлели, обиженные взгляды прояснялись, и я читал в них восхищение.

Видимо, все было в порядке.

Сеня, не глядя, протягивал руку за очередной телеграммой:

— Скорей!

По его просьбе в Москве в шесть часов вечера дежурили самые опытные операторы. Они умудрялись принимать нашу трескотню, ничего не переспрашивая.

И все же за час работы мы не передавали и десятой доли того, что хотели.

Время текло еще быстрей, чем барабанили Сенины пальцы, а ровно в семь Скрипник снимал наушники и распрямлял спину:

— Сеанс окончен.

Радисты бросались отключать питание «Севера», останавливали движок.

Тогда брался за дело Юра Ногин.

Я с нетерпением ждал окончания его работы, торопливо просматривал корреспонденцию, надеясь найти наконец телеграмму с извещением о выброске нам офицеров-разведчиков или приказание встретить самолет с грузом. Однако ничего этого по-прежнему не было.

А обстоятельства между тем складывались неблагоприятно. Мы могли со дня на день лишиться возможности принять самолеты: враг, нанося удары, приближался к центральной базе.

Благодаря нашему начальнику штаба Гусеву, Петру Истратову и их помощникам мы знали о каждом шаге немецких карателей...

В ночь на 11 февраля наблюдатели передали на заставы, что немецкие воинские части двинулись к Юркевичам и Милевичам. Оставаться на базе дольше было нельзя. [167]

Все имущество погрузили на сани, заминировали землянки и замаскированные склады, и обоз потянулся к Ляховичам. Я задержался, давая последние указания Петрунину.

— Все будет в порядке, товарищ капитан, — успокаивал он. — За нас не волнуйтесь.

Серые глаза сержанта возбужденно поблескивали.

Прискакал связной:

— Немцы в Милевичах! Жгут дома!

Я пожал руку Петрунину, попрощался с остававшимися бойцами и бросился догонять штаб.

На последних санях сидели майор Капуста, приехавший накануне согласовать вопрос о совместных действиях, и секретарь ЦК ЛКСМ Белоруссии Михаил Васильевич Зимянин.

Зимянин был крайне недоволен таким поворотом событий. Он прибыл к нам всего день назад, чтобы пробраться дальше на запад, в другие отряды, а пришлось уходить...

16

Целый месяц находился штаб отряда вдали от Булева болота. Все было — и заметенные снегами дороги, и схватки с врагом, и голод, и цинга, и неуютные ночлеги возле костров, когда один бок греется, а другой коченеет...

Дней десять мы находились на базе отряда Козлова. Самого Василия Ивановича Козлова не встретили: куда-то уезжал.

Здесь подкормились, отоспались, подлатали одежду и обувь.

А в начале марта оставленный на Булевом болоте сержант Петрунин передал по рации:

«Немцы отводят свои части, оттягивают полицаев. Облава закончилась».

Наступило время вернуться в свой район действий.

Близилась весна, мы опасались распутицы.

— Сани бросать надо, — говорили бойцы. — Куда на санях?

И мы бросили сани, отбили у полицаев и немцев брички, стали грузиться вновь.

Прошло неполных восемь месяцев, как я спустился на парашюте в район безвестного Булева болота, но какими [168] же родными и дорогими показались мне его мхи и сосны после недолгой разлуки!

Уже хозяйничал март. Зима в Белоруссии вообще не жестока, а весна не запаздывает и приходит раньше, чем в центральных областях страны. Уже хлюпало под ногами, уже проглядывала на каждом бугорке пожелтевшая, белесая трава, уже лоснилась земля на полях.

Первые объятия на заставах с бойцами Петрунина, первые рассказы о пережитом...

Моя землянка была цела. Нетронутой осталась и землянка радиоузла.

Бойцы распрягали коней, тащили пожитки и снаряжение, и каждый, похоже, ощущал то же, что и я: вот вернулись домой, надо поскорее устроиться.

Из рассказов Петрунина узнали, что немцы и полицаи спалили все деревни в нашем районе.

— А люди?

— Люди в лесу пересидели, теперь на пепелища выбрались.

— Где же они там живут?

— Э, товарищ майор... В золе роются, словно прошлое счастье ищут. Кто где прилепился. Большинство — в землянках горюет.

— Едят что?

— Да какое — едят... Кору трут. Мороженый картофель собирают.

— А вы как устраиваетесь?

— Экономили с продуктами. Ну и на дороги посылали ребят. Пощупали фрицев...

На следующий день пришел Ильюк. Наш «комендант» выглядел крепким, но глаза у него запали и смотрели тревожно.

— Что будем делать, Илья Васильевич?

— Об этом и я вас спросить хотел, товарищ командир. Плохо... Сейчас уже народ голодает. А дальше и не знаю, как будет... Начисто без хлеба остались.

— Сеять надо.

— Оно, конечно, сеять... Да как? Зерна нет, лошадей нет, инвентарь — и то поискать придется. Гитлерюги все ломали и жгли.

— Илья Васильевич, милый, что вам, что нам без хлеба — крышка. Будем вместе мозгами раскидывать... Лошадей совсем нет?

— Совсем нету, товарищ майор. [169]

— Ладно. Лошадей дадим своих, из отряда. Всех забирай. Но гляди по совести распредели между деревнями, как при колхозе.

— Да как же иначе?! — обрадовался Пришкель. — Не сомневайтесь! Тут ладно сделаем!.. Вот спасибо, товарищ майор! Вот спасибо!

— Ну за что ты меня благодаришь, Илья Васильевич? Общая печаль у нас... Ты скажи, с семенами как устроить?

— Пошарим. Непременно что-нибудь наскребем!

— Что-нибудь — не выход из положения. Сеять так сеять. Может, тебе известно, куда немцы семена свозили? Разузнай. Отобьем.

— Выясню, выясню... Да вот еще бы, коли уж отбивать...

— Что же еще?

— Да коровенок бы отбить, товарищ майор! Фашисты чертовы много, говорят, скота согнали в местечки. В Житковичи, сказывают, да в Микашевичи, в Лельчицы... Отбить бы коров!

— Дай срок, отобьем. Еще чего?

— Если инвентарь попадется...

— Будет инвентарь!

Илья Васильевич Пришкель стал нашим уполномоченным по заготовкам. Сообщив крестьянам, что партизаны отдают всех лошадей, чтобы провести весенний сев, он подбодрил людей. Где-то наскребли по деревням первые пуды семян, раздобыли пару плугов, бороны, смастерили сохи.

Мы подготовили партизан, чтобы направить их под Житковичи, Микашевичи, Лельчицы.

Действительно, близ этих местечек немцы собрали большое количество крупного рогатого скота, предназначенного для отправки в Германию.

Где по договоренности со сторожами, а где с применением оружия партизаны захватили и угнали в леса несколько сот коров и быков. Заодно прихватывали и свиней.

Долго ли, коротко ли, но уже в марте мы раздали семьям погорельцев коров и свиней, а оставшееся поголовье пригнали в лес, на «собственную МТФ».

Неподалеку от центральной базы и устроили эту МТФ на сорок коров.

Пасли наше стадо сыновья Матрены Мацкевич и прибившегося к отряду портного Штаркмана. Кстати сказать, [170] портной был мастер на все руки. Он шил партизанам белье из парашютного шелка, а из брезента парашютных мешков — куртки и брюки...

Как только начался сев, стали приходить вести о нападениях на крестьян фашистских молодчиков и полицаев. Не сумев уничтожить партизан, не сумев перебить местных жителей, бандиты решили хотя бы помешать полевым работам.

Нападали фашисты и полицаи мелкими группами. Убив несколько крестьян, исчезали.

Дорого заплатили нам фашисты за бандитские налеты!

Мы устроили засады и в два дня уничтожили около пятнадцати мерзавцев. Затем оставили на всех дорогах, ведущих в партизанский район, надежное прикрытие. Этого оказалось достаточно. Напоровшись несколько раз на пулеметы, немцы прекратили налеты.

— Как дела, Илья Васильевич? — спрашивал я Пришкеля.

— Хорошо, товарищ майор! — радостно улыбался он. — С хлебом будем! Ребятишки поправляются на молочке-то! — И, посерьезнев, советовал: — Масло надо бить, товарищ майор. Народу в отряде, гляжу, прибавляется, а каждого кормить требуется...

Совет приняли, научились пахтать масло, перетапливали его, сливали в бочки, сделанные местными бочарами, и прятали эти бочки в надежных местах.

Люди за зиму изголодались. Но мало-помалу исхудавшие, бледные лица товарищей округлялись, снова играли румянцем.

У больных цингой перестали кровоточить и зудеть десны, укрепились зубы.

Начали прилетать с Большой земли самолеты. В брезентовых мешках — новенькие, густо смазанные автоматы, ящики тола, патроны, медикаменты, батареи к рациям, газеты и журналы, все то, чего мы так долго ждали и получили наконец в избытке.

Чувствовалось — лето сорок третьего года будет особым. Верилось — наступать этим летом будем мы.

Никто уже не именовал нашу часть отрядом. Нас называли соединением. И справедливо.

К весне сорок третьего года в состав соединения входили две бригады — Каплуна и Бринского — и четыре отряда — Сураева, Цыганова, Садовского и Картухина. [171]

Бригада Бринского, разросшаяся за счет местных партизан, орудовала под Сарнами, Ковелем, Кобрином и Владимиром-Волынским. Главным объектом ее действий являлись город Ковель и его железнодорожный узел. Основные диверсии проводились на линиях Брест — Гомель и Брест — Ковель.

Разведгруппа Бринского, проникнув в Ковель и другие города и местечки, «обслуживала» железную дорогу и ковельский гарнизон.

Бригада Каплуна базировалась в районе Столин — Высоцк. Многочисленная по составу, она занималась в основном диверсионной работой на линии Сарны — Лунинец. Если не хватало взрывчатки, Каплун выводил партизан на тамошние высокие железнодорожные насыпи, сбивал немецкую охрану, выворачивал за ночь десятки метров рельсов и топил их в болоте.

Немецко-фашистская армия не могла отказаться от дороги Сарны — Лунинец. Поэтому каждое утро полицаи и солдаты частей СД сгоняли местное население на ремонт путей.

Подчиняясь силе оружия, крестьяне выходили на работу. Но, пошучивая, говорили партизанам:

— Вы не сомневайтесь, дневная смена работает куда хуже, чем ночная!

Действительно, за день крестьяне никогда не исправляли то, что повреждали партизаны. А ночью Каплун вновь приводил своих людей...

К сожалению, разведгруппы бригад поначалу ограничивались лишь регистрацией проходивших железнодорожных составов противника и отдельными сведениями по гарнизонам ближайших городов. Сказывалась неопытность в разведывательной работе самого Каплуна и отсутствие у него помощника по разведке.

Отряд Цыганова обосновался в памятных мне местах, на бывшей базе отряда Бринского возле озера Выгоновского. Партизаны держали под непрерывным воздействием магистрали Брест — Барановичи, Барановичи — Волковыск, Барановичи — Лунинец и надежно просматривали города Барановичи, Бытень и Ганцевичи.

У Цыганова с разведкой обстояло, пожалуй, лучше всего: обученные первой пятеркой Караваева, тут работали группы Семенюкова, Хрищановича и Широкова. Разведчики, засевшие вдоль всех железнодорожных линий, в городах, в депо, на аэродромах, выводили из строя [172] промышленные объекты немцев, уничтожали паровозы, водокачки, поворотные круги в депо, портили аэродромы, взрывали цистерны с дефицитным авиационным бензином.

На этот отряд работали уже известные читателю инженер Дорошевич и его семья, Мелько, Морозовы и десятки людей самых разнообразных профессий и самого различного служебного положения: официантки немецких столовых, хозяева квартир, где стояли немецкие офицеры, служащие немецких управ, переводчики из местного населения, рабочие железнодорожных узлов и Барановичского аэродрома.

В барановичскую городскую управу проник разведчик Иванов, казах по национальности. Он попал в окружение, а потом в плен и по заданию партизан согласился работать на немцев.

Фашисты безгранично доверяли Иванову. Благодаря ему партизаны Цыганова всегда имели подлинные немецкие аусвайсы (удостоверение личности), получали самые последние сведения, были в курсе всего, что замышляли барановичские гестаповцы и полицаи.

Совершал Иванов и диверсионные акты. Весной и ранним летом он при помощи магнитных мин уничтожил две немецкие самоходные установки «фердинанд», присланные в город для усиления гарнизона. Виновников взрывов фашисты так и не нашли.

Однако сведения, добываемые разведгруппами, не всегда были одинаково ценны, порой из-за перебоев со связью поступали с запозданием, нередко грешили расплывчатостью.

Это не удивляло — люди не проходили специальной подготовки, но заставляло задуматься...

Отряд Виктора Сураева был, если можно так выразиться, молодым. Мы создали его уже по возвращении на Булево болото после облавы и направили под Пинск. Вместе с Сураевым во главе разведгруппы под Пинск выехал и Григорий Патык.

Мы, естественно, не рассчитывали на скорое получение разведданных. Но уже через две недели радист отряда Быков вызвал Скрипника и передал такую информацию по Пинску, что мы только диву дались: откуда?

Потом я сообразил, в чем тут дело.

Еще осенью сорок второго, находясь на озере Выгоновском, Антон Петрович Бринский подобрал и послал [173] несколько групп для работы в районе Пинска. Туда пошли бывшие офицеры и сержанты Красной Армии Захаров, Попков, Брагин и Сивуха.

А замечательный партизан Николай Велько помог отыскать людей, знающих жителей Пинска и ближайших местечек.

Первые связи со станции Люсино повели в местечко Богдановичи и привели в Пинск, на спичечные и фанерные фабрики, где партизаны устроили несколько взрывов.

Разведчики, направленные в Пинск, не имели раций, связь с ними была на долгое время потеряна, а Патык сумел восстановить ее и сразу привлек людей к активной работе.

Уже в конце марта — начале апреля мы выяснили точное число солдат и офицеров пинского гарнизона, кстати довольно крупного, знали даже расположение офицерских квартир в городе.

Патык сообщал, что гитлеровцы отводят войска в Пинск на отдых, тут их переформировывают и вновь отправляют на фронт.

Разведчики Степан Шпаковский (Орех), Иван Белевич (Пинск), Михаил Русско (Орел) и Ананий Редковенко (Пропагандист) узнавали номера этих частей и номера их полевых почт.

Любопытная история произошла там, под Пинском. Пытаясь проникнуть на все крупные железнодорожные станции, разведчики нашли среди сотрудников человека, который мог бы давать очень важные сведения. Человек этот, назовем его Борусевичем, являлся дежурным по станции. Он был еще молод и в прошлом старался казаться активистом. Однако Борусевич не захотел иметь никаких дел с партизанами.

Дважды пытались наши люди заговаривать с ним о положении на фронтах, о скором приходе Красной Армии, но Борусевич, едва затрагивали подобные темы, становился глух и нем.

Я узнал об этом из подробного письма Григория Патыка, доставленного пешей «почтой».

Целый день не выходил у меня из головы этот хитрый и трусливый тип. Согласись Борусевич работать на партизан, он действительно мог бы давать очень нужные сведения: станция-то была важная! На ней можно было без труда контролировать маршруты составов.

Нет, к Борусевичу следовало подобрать ключи! [174]

И мы их подобрали.

Я послал Патыку длиннющую радиограмму, подсказывающую, как поступить с нерешительным дежурным по станции.

Расчет строился на слабой черте характера Борусевича — на его боязливости.

Мы учли, что Борусевич частенько посещает родных, живущих в деревне, где разведчики имели давние и широкие связи.

В один прекрасный день, когда Борусевич, приехавший в деревню, вышел подышать воздухом, из-за угла соседнего дома к нему подошли три партизана.

— Здравствуй, Коля! Где пропадал?

Борусевич недоуменно хлопал глазами:

— Вы чего? Чего вам?

— Давай отойдем на зады, поговорим, — озабоченно оглядываясь, сказал один из партизан. — Тут народ ходит...

По улице действительно проходила одна из наших связных, на соседнем крыльце чистил сапоги другой партизанский связной, а к колодцу шла с ведрами мимо дома Борусевичей их соседка, тоже наша.

— Ничего я не знаю... — завел было Борусевич.

— Иди, — процедил сквозь зубы партизан. — Живо!

И Борусевич подчинился.

Партизаны с час продержали Борусевича на огороде, болтая о всяких пустяках, но делая вид, будто беседуют о чем-то очень важном: шептали ему на ухо всякую чушь, когда показывался кто из деревенских, хлопали парня дружески по плечу.

Со стороны могло показаться: встретились старые друзья, о чем-то секретничают, уговариваются.

А потом партизаны, не таясь, пошли к лесу.

Борусевич метнулся в избу.

— Перед приездом — извести, как обычно! — гаркнули разведчики на всю деревню.

Дня три спустя на станции к Борусевичу подошла наша связная.

— Поговорить прислали, — напрямик заявила она.

Борусевич побледнел, покраснел, заторопился, повел женщину в помещение.

— Приходите ко мне домой! — умолял он. — Только не здесь... Дома!

Наши люди навестили его дома. [175]

— Зачем вы так делаете?! — возмущался Борусевич. — Теперь все в деревне подумают, что я заодно с партизанами. Моих родных перепугали! Они уже на меня косятся!

— Родные — что! — заметили разведчики. — Вот немцы коситься не стали бы!

— Что я вам сделал? — заныл Борусевич.

— Вот именно, ты ничего путного до сих пор не сделал, — резко осадили его. — Трясешься за собственную шкуру. Забыл, что советский хлеб ел, на советские деньги учился?

— Теперь меня партизаном считают!..

— Верно. Так уж лучше впрямь помогай партизанам. А то пропадешь, парень, ни за грош.

Борусевич молчал, держался за голову.

— Ну? Согласен?

— Чего вы от меня хотите?!

— А ничего особенного. Сведений по станции. Куда идет какой состав, откуда прибыл, что везет...

— Расстреляют!

— Умным будешь — и не догадаются, что ты с партизанами связан. Научим, как поступать, — комар носа не подточит.

— Уж вы научите!

— Не бойся, научим!.. Так как?

— А! — махнул рукой Борусевич. — Все одно... Говорите!.. Только не выдавайте меня и никогда не подходите ко мне на улице. Не надо!

— Не подойдем, не подойдем!..

Сначала Борусевич пытался увильнуть от своевременной и полной информации. Тогда ему намекнули, что на войне не шутят. Он внял голосу рассудка. Вскоре его информация стала очень точной. А впоследствии, убедившись, что немцы и впрямь ни о чем не догадываются, Борусевич даже вошел во вкус.

Начиная с лета сорок третьего года мы перестали перепроверять данные Борусевича. Не сомневались: он доложит, как надо.

Однако связь с разведчиками в городах оставляла желать лучшего, и некоторые сведения запаздывали, а разведка движения составов противника велась в отряде недостаточно четко, и тут Патыку следовало помочь как можно быстрее.

Отряд же Садовского вообще не вел разведывательной [176] работы, ограничиваясь диверсиями на линяй Барановичи — Минск.

Одна только регистрация эшелонов и случайные сведения о гарнизонах противника в районе действия этого отряда нас, естественно, удовлетворить уже не могли.

Не удовлетворяла нас и деятельность отряда Картухина, который мы хотели перебросить под Лиду.

Вот почему, едва вернувшись на Булево болото, штаб соединения сразу занялся подготовкой будущих заместителей командиров бригад и отрядов по разведке.

Наша «лесная школа разведчиков» работала недолго и по количеству слушателей была невелика, но учились в ней опытные партизаны — Седельников, Лагун, Перевышко, отозванный на учебу Патык, Басаранович и Моисеенко. Каждый из них уже выполнял разведывательные задания, каждый участвовал в боях, на каждого можно было положиться, как на каменную стену.

Вот почему «лесная школа», где шесть учеников познакомились с принципами организации разведки в партизанском отряде, с ее методами и приемами, сыграла немаловажную роль в жизни соединения.

При распределении будущих заместителей командиров по разведке в бригады и отряды мы приняли во внимание и личные просьбы, и интересы дела.

Лагуна направили к его старому другу Каплуну, не сомневаясь, что это лучшее решение: Лагун и Каплун начинали вместе, им следовало вместе и продолжать.

Анатолий Седельников был направлен к Цыганову под Барановичи.

Цыганов и Седельников тоже хорошо знали и уважали друг друга, а Седельников был именно тем человеком, который мог отшлифовать работу под Барановичами.

У Антона Петровича Бринского уже был заместитель по разведке. Бринский нашел этого человека среди местных партизан под Ковелем. Бывший артиллерийский капитан Лев Магомед понравился Антону Петровичу высокой военной культурой, находчивостью и тем, что отлично знал район и местных жителей.

С помощью партизан, в частности из отряда Макса, Магомед уже налаживал постоянные связи с жителями Ковеля, Сарн и Кобрина.

Однажды он появился на центральной базе: пришел с поручением Бринского. [177]

В маленькой землянке Лев Иосифович Магомед помещался с трудом, а пролезать в узкую дверку было для него, очевидно, сущим мучением.

Но разговор предстоял деликатный, и беседовать пришлось все же в землянке.

Могучий, широкоплечий посланец Бринского сидел, стараясь без нужды не шевелиться и соразмеряя густой голос с габаритами помещения.

Из рассказа Льва Иосифовича я понял, что он лучше всего знает Ковель и ближайшие к городу местечки. Там он завязал тесные знакомства и среди белорусов и среди поляков.

Становилось очевидно: Магомеду следует выделить особый участок работы.

И мы договорились, что он останется на разведке Ковеля и ближайшего к городу района, а разведку в других районах действия бригады возглавит лейтенант Александр Перевышко.

При этом я подумывал и о том, чтобы в случае отлета Антона Петровича в Москву на лечение (у Бринского в последнее время стало совсем плохо со здоровьем) передать Перевышко и командование всей бригадой.

Так было решено с Ковелем.

Под Пинск и Лунинец, к Сураеву, пошли Григорий Патык и Басаранович, а разведку под Житковичами и в самих Житковичах возглавил Володя Моисеенко, молодцеватый, никогда не унывающий донской казак.

Теперь, когда бригады и отряды получили людей, отвечавших за ведение разведки, можно было рассчитывать на ритмичную, хорошо продуманную работу.

И должен сказать, ученики «лесной школы» оправдали возлагавшиеся на них надежды.

* * *

К весне сорок третьего года все бригады и отряды соединения уже имели собственные рации и опытных радистов и радисток.

У Каплуна работал радист Саша Балагуров, у Бринского — Коля Пирогов, у Сураева — Толя Быков, у Цыганова — радистка Катя Малаева, у Садовского — радистка Тамара Ореховская.

Поскольку мы не испытывали теперь нужды в питании к рациям, группа Сени Скрипника работала на радиоузле с предельным напряжением. [178]

Она была невелика, эта группа при центральной базе: сам Сеня Скрипник, радисты Саша Маслов, Николай Злочевский и Анатолий Косюков да оператор Юра Ногин.

А связь им приходилось держать не только с пятью нашими радистами и не только с Центром. В это время мы получили из Москвы приказ обслуживать еще пять радиоточек, чей адрес был нам неизвестен и которые не могли поддерживать прямую связь с Центром.

Центр очень беспокоился об этих точках. Нас неоднократно предупреждали: не пропустите время их выхода в эфир, принимайте радиограммы с предельным вниманием!

Мы понимали, что группы цифр, передаваемые неведомыми точками, содержат информацию крайней ценности, и непрерывно держали их на слуху.

Поэтому радиоузел работал по девять-десять часов в сутки.

Поражал Юра Ногин. Он держал в голове не только пять кодов наших отрядов, но и менявшиеся коды Центра и умудрялся читать телеграммы «с листа».

Приходилось предупреждать партизанских командиров:

— Берегите радистов пуще собственного глаза. Отвечаете за каждого головой. Особенно — за Юру.

Но сами радисты, вынужденные все дни проводить в землянках центральной базы, тяготились однообразным существованием.

— Товарищ командир! — просили, бывало, Косюков и Злочевский. — Вы бы нас хоть в деревни изредка с собой брали. Хочется поля увидеть, с людьми поговорить!

Сочувствуя радистам, я несколько раз брал с собой Злочевского и Косюкова. Не брал только Юру Ногина. Знал, что Юра обижается, но не брал — берег. В конце концов, и меня, и радистов всегда кто-нибудь на первый случай мог заменить. Но кто бы заменил в соединении Ногина?

Нет, нам слишком нужна была его светлая голова...

Перебирая документы тех лет, я вижу, как напряженно трудились радисты.

То мы сообщали, что из района Ковеля и Лунинца противник перебрасывает войска на Ленинградский фронт, то докладывали о появлении в Ковеле альпийских стрелков, то информировали о прибытии в Луцк из Полтавы штаба транспортно-строительных войск во главе с [179] генералом Куцингером и усиленном строительстве немцами бункеров вдоль железных дорог, то передавали, что в Барановичи прилетели сорок два самолета с иностранными летчиками, которые выражают недовольство войной и хотят перейти к партизанам, то доносили о перевозке немцами по дороге Ковель — Ровно баллонов с отравляющими веществами...

В свою очередь Центр посылал нам запросы, требовал выяснить те или иные факты, и мы давали исчерпывающие ответы...

Нет, наши радисты не ходили на связь с разведчиками в городах, не устраивали засад, не брали пленных, но что бы мы делали без них? Чего стоили бы наши разведчики, да и мы сами без выматывающей, однообразной, будничной, казалось бы, работы радистов?!

* * *

К маю сорок третьего года мы раскинули свое соединение на огромной части Западной Белоруссии и Западной Украины, находившихся, как полагали оккупанты, под их полным контролем.

О барановичских разведчиках читатель уже знает.

Назову еще несколько имен наших разведчиков, которые обслуживали этот город, его гарнизон и аэродром.

В деревне Грабовец находился разведчик Кармович, дававший сведения по аэродрому, на станции Бытень — Владимир Колесавский, следивший за эшелонами врага, в самом городе помимо названных товарищей действовали разведчики Рытвинский, Матиня, Четырько, Соболь, Озиликов...

За шоссе Брест — Москва постоянно наблюдали Евгения Кологроцкая (Кудрявая), жившая в деревне Лунница, Владимир Юруть из деревни Мелехи, Константин Ревяко из деревни Староселье и Петр Рокашевич из деревни Хотяш.

Сведения по Лунинцу текли через разведчиков Коваля из местечка Столин, Назарова из деревни Речица, Ждановича, живущего в самом Лунинце, и через их людей...

На станции Белая работали товарищи Телехан и Рожкова.

На станции Парахонек — стрелочник Иван Ковш.

В Маневичах — Шевчук, освещавший перевозки по дороге Ковель — Сарны.

В Пинске — разведчик Телькович и члены его группы. [180]

По гарнизону станции Торчин информацию передавал Павел Кострук.

По Ковелю — Куницкий и десятки других товарищей...

Имена всех разведчиков не перечислишь. Это были замечательные патриоты, каждый день и час рисковавшие жизнью, чтобы командование Красной Армии знало о враге все, что только можно узнать.

Я мог бы многое поведать о мужестве и выдержке этих людей, но ограничусь одним рассказом о семье инженера Дорошевича, на долю которой весной сорок третьего года выпало тяжкое испытание.

Информация Дорошевича, работавшего диспетчером на станции Барановичи, имела колоссальную ценность.

Но Дорошевич и его старший сын не только вели разведку, но и выполняли диверсионные задания.

Несколько немецких эшелонов отбыли из Барановичей, оснащенные магнитными минами, поставленными руками Дорошевичей. И все взлетели на воздух.

Но самому Дорошевичу из-за подозрительности жандармерии ставить мины приходилось все труднее.

Некоторое время это делал только его сын Николай.

Однако младший сын Дорошевича — Саша разнюхал, чем занимаются старшие, и просто потребовал, чтобы ему доверили хоть одну мину.

Больше всех волновалась, конечно, мать.

Но отец, подумав, сказал:

— Что же, Лиза? Если немцы когда-нибудь узнают о нашей работе, они все равно расстреляют всех. Сашу тоже не пощадят. А мальчику лучше расти борцом, чем трусом.

— Он мал... Ему только двенадцать!

— Однако он знает о минах. И лучше научим Сашу, как действовать, чем будем ждать, пока он устроит что-нибудь на собственный риск.

Отец и старший брат побеседовали с мальчиком, как с равным. Объяснили, что он должен молчать, иначе погубит не только семью, но и сорвет налаженное дело.

Взволнованный Саша говорить не мог, только кивал.

Ему объяснили, как устроена магнитная мина и как нужно ею пользоваться.

Проверили, понял ли. Дали еще несколько уроков. А потом поручили самостоятельное задание.

Мальчик, часто приходивший к отцу в диспетчерское помещение, был хорошо знаком охране станции и вокзала. Его появление не вызывало никаких подозрений. [181]

А Саша, посидев у отца, выскальзывал на перрон, спускался на пути, проходил мимо эшелонов...

После Сашиного посещения внезапно взрывался километрах в двадцати от Барановичей очередной состав гитлеровцев.

Так длилось несколько месяцев.

...В теплый весенний день Саша вышел из дому с магнитной миной в кармане.

Механизм он установил на взрыв через три часа.

Мальчик полагал, что все будет как обычно. Но в тот день на станцию прибыл воинский эшелон немцев, перрон и все пути забила солдатня.

Саша долго сидел у отца, несколько раз прошелся по перрону, хотел спуститься на пути, но его прогнали.

С миной в кармане мальчик вернулся в диспетчерскую.

Отец заметил волнение сына.

— Мина, — успел сказать Саша. — Ставил на три часа, а уже два прошло.

— Уходи, — сказал Дорошевич. — Немедленно. Сейчас прибывает еще один эшелон. Сегодня не удастся.

Саша медлил.

— Ну?!

— Ладно...

Он не ушел со станции. Жалко было терять мину. Не хотелось, чтобы она пропала зря. Знал, с каким трудом доставляют мины в город...

Сашу прогнали еще раз.

Мальчик сидел в станционном садике.

Каждая минута приближала взрыв.

Неужели уходить?!

Услышал, как подходит еще один состав. Увидел его. Это был состав с цистернами.

До взрыва оставалось пятнадцать минут.

Еще можно было уйти, оставив мину где-нибудь возле станции.

«Если бы цистерну... — думал Саша. — Можно успеть!»

Он снова пробрался на перрон.

Состав стоял вплотную к платформе. По перрону по-прежнему сновали солдаты и офицеры.

Саша прыгнул на лесенку, приделанную на боку цистерны.

Видимо, рассчитывал перебраться на другую сторону, прилепить там магнитную мину, спрыгнуть на пути, отбежать, а после взрыва скрыться. [182]

— Цурюк! — кричали за спиной. — Цурюк!

Саша перебрался через площадку наверху цистерны, одной рукой достал из кармана мину.

Оставалось только прилепить ее, а потом спрыгнуть.

Но механизм мины, когда на исходе время, чувствителен к любому толчку. Мальчик, видимо, чуть сильнее, чем было можно, стукнул миной по железному корпусу цистерны...

Очевидцы рассказывали: это было страшное зрелище. Взрыв разметал всех солдат на перроне, вызвал еще несколько взрывов. Полыхающий бензин обдал здание вокзала, подпалил его. Вспыхнули соседние эшелоны.

Несколько сот человек ранеными и убитыми, контужеными и обгоревшими потеряли фашисты на вокзале Барановичей в тот солнечный, теплый день весны сорок третьего года.

Был уничтожен состав с горючим, сильно пострадали два других состава, оказалось покореженным полотно.

Гитлеровцы долго искали виновника взрыва. Допытывались, что за мальчик полез на цистерну.

На другой день после взрыва Дорошевича спросили:

— Сын приходил на вокзал?

— Да, приходил! И как я подумаю, что он мог тут оказаться...

— А где он сейчас?

— Слава богу, он тогда ушел... Мать так всполошилась, что отправила его в деревню.

Соседи спрашивали у несчастной женщины:

— Где Сашка?

— В деревне, — отвечала мать и улыбалась. — Довольно, побегал тут... В деревне спокойнее, чем в городе. Он же к отцу мог пойти в тот день!

Никто не заподозрил Дорошевичей в причастности к взрыву. Но чего это стоило отцу и матери — знают только они сами.

Дорошевичи продолжали помогать партизанам до освобождения Барановичей частями Красной Армии...