Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

9

Кузьменко принес записку Павла Кирбая, оставленную в «почтовом ящике».

Кирбай просил увидеться с нами.

При встрече он сказал, что к одной из его сестер, Алиме, подходил приезжавший в рыбхоз бывший инженер Иосиф Гарбуз, житель Житковичей. Гарбуз появился в рыбхозе будто бы затем, чтобы найти материалы и части для восстановления житковичской мельницы. Однако, разговаривая с Алимой, Гарбуз интересовался, не слыхала ли она о партизанах-десантниках, обосновавшихся вроде бы недалеко от Милевичей, в Юркевичском районе.

Алима отвечала уклончиво. Ей показалось, что Гарбуз огорчен недомолвками и недоверием.

— Да на что вам эти десантники? — спросила Алима. — Дело, что ли, к ним какое заимели?

Гарбуз, давно знавший Алиму, помедлил, колеблясь, а потом решился: [77]

— Да, дело.

— Ну, коли дело... Если услышу о них — скажу...

Передавая эти сведения, Павел Кирбай добавил:

— По-моему, неспроста Гарбуз тут появился, товарищ командир.

— Что значит — неспроста? Подозреваешь провокацию?

Кирбай почесал бровь:

— Знавал я Гарбуза раньше... Наш, советский инженер. Молодой. Сейчас, правда, он лесопилку для немцев вроде бы восстанавливает. Только вот работу здорово подзатянул... Может, Гарбуз в партизаны хочет?

— Вот как? А если он провокатор?

— Не знаю. Не похож на такого... Впрочем, вам видней.

Я задумался.

Не исключалось, что немцы, зная о существовании в Юркевичском районе партизан, подослали Гарбуза вынюхать что-либо.

Но не исключалось также, что Гарбуз как раз из тех честных советских людей, что из-за стечения обстоятельств остались в тылу наступавших немецких армий и теперь искали возможности связаться с партизанами.

В последнем случае Гарбуз оказался бы незаменимым сотрудником! Он легально проживал в Житковичах, общался с гитлеровцами и, конечно, мог добывать ценнейшие сведения.

— Вот что, — сказал я Павлу Кирбаю. — Появится Гарбуз еще раз — предложи ему встретиться с партизанами. Скажем, на нашей дороге от рыбхоза. Где с тобой виделись. Мы пришлем своих людей, они поговорят с инженером.

— Ясно, — ответил Кирбай. — Как только он явится, сразу дам знать.

Инженер Иосиф Гарбуз появился через несколько дней. Получив весточку от Павла, на свидание с инженером немедленно пошел Седельников.

Вернулся Анатолий возбужденный.

— Товарищ капитан! — весело доложил он. — Мы на замечательных людей натолкнулись!

— Так уж и на замечательных?

— А как же, товарищ капитан?! Сами посудите! В Житковичах кроме Гарбуза есть еще три товарища, которые [78] желают помогать партизанам, да не знают, как и что делать.

В Житковичах, по словам Иосифа Гарбуза, находились подпольщики: бывший лесничий юркевичского лесничества инженер Горев, один из работников механизированного лесопункта близ Юркевичей Степан Татур и бывший лейтенант инженерных войск Николай Корж.

Николай Корж, услышав о партизанах-десантниках, сообщил об этом Гореву. Товарищи поручили Иосифу Гарбузу связаться с партизанами. Для этого он и прибыл в район озера Белого.

Гарбуз рассказал Седельникову, что до сих пор в Житковичах никто никаких активных действий не предпринимал, но имеются интересные сведения. По его словам, житковичский гарнизон фашистов насчитывал до ста пятидесяти солдат и офицеров. Отряд полевой жандармерии немцев, которым командовал гауптман Дринкель, состоял из трех десятков жандармов и отряда полицаев, возглавляемого Германом и Кацюбинским.

В гарнизоне имелось несколько легких полевых орудий, около двадцати пулеметов немецкого образца и соответственное числу солдат количество автоматического оружия.

Полицаи были вооружены русскими винтовками и двумя пулеметами системы «Максим».

Это были важные сведения!

Но самым значительным показалось сообщение Гарбуза о том, что гауптман Дринкель уже несколько раз предлагал Николаю Коржу, проживавшему у родителей, служить в жандармерии.

По словам Гарбуза, Николай Корж отказался от предложения, ссылаясь на плохое состояние здоровья, и обещал прийти к Дринкелю, как только окрепнет...

— Какое впечатление произвел Гарбуз? — спросил я Анатолия.

— Хорошее, товарищ капитан. По-моему, он не врет.

— Ты договорился о следующей встрече?

— Так точно. Условились, что связь будем держать через Евгению Матвеец, подругу Алимы Кирбай. Она там, на озере живет. И через сына Горева — Игоря, который находится в Житковичах вместе с отцом.

— Это что, взрослый парень?

— Да нет, парнишка лет четырнадцати. Но мальцу-то сподручней пробираться туда-сюда, товарищ капитан. [79]

— Очень хорошо. Газеты Гарбузу передал?

— А как же? И «Правду», и «Известия». Вы бы посмотрели, как обрадовался человек!

— А листовку с последним сообщением Совинформбюро?

— Тоже передал. И велел, как вы сказали, чтоб они ее переписали и распространили.

— Ну что ж... Поглядим, что получится.

Мне и самому очень хотелось сразу и безоговорочно поверить Иосифу Гарбузу, Гореву, Коржу и их товарищам. Но я не имел права поступать опрометчиво. Это могло обойтись очень дорого, стоить жизни многим десяткам людей, могло привести к срыву полученного мною задания.

Надо было все тщательно проверить. Этого требовала обстановка. Прежде чем делать следующий шаг, необходимо было убедиться, что товарищи выполнили наше поручение и что листовки сработали.

Вызвали в лес Пришкеля (Ильюка) и, не посвящая его в суть дела, попросили съездить в ближайшие дни в Житковичи, осмотреться и узнать, нет ли каких новостей.

Ильюк собрался быстро. Погрузил на телегу несколько корчаг со сметаной, пару лукошек яиц и отправился вроде бы на базар.

Вернувшись, сообщил нам, что в городе появились листовки со сводкой Совинформбюро, вызвавшие переполох среди фашистов.

— Обыски делали, — рассказал Ильюк. — Говорят, облаву замышляли. Кто-то, сказывают, возле самой жандармерии «Правду» приклеил.

После поездки Ильюка было решено пойти на озеро Белое и вручить Алиме Кирбай или Евгении Матвеец две мины и пять термитных зажигалок для передачи их в Житковичи Гореву.

Горев, Корж и Гарбуз взорвали два шедших на фронт эшелона с горючим и подожгли фашистский склад.

Эта вторая проверка подтвердила, что мы имеем дело с настоящими советскими людьми.

Через Игоря Горева подпольщики попросили прислать побольше мин и зажигалок, а также регулярно снабжать их сводками информбюро.

Как раз в те дни были получены несколько радиограмм из Центра. [80]

В двадцатых числах августа наши войска перешли в наступление на Западном и Калининском фронтах, прорвали оборону фашистских армий и отбросили гитлеровцев на сорок — пятьдесят километров.

По сведениям Центра, немецко-фашистское командование перебрасывало на наш Западный фронт пехотные и танковые части.

Центр требовал максимальной активизации деятельности, требовал установить наблюдение за железными и шоссейными дорогами с задачей проследить путь следования эшелонов и автоколонн врага.

Особое внимание Центр обращал на то, что сведения наши должны быть точны, подробны и своевременны.

Линьков в свою очередь сообщил в Центр о возможностях, которые открываются нам в городке Житковичи, спрашивал совета, как лучше их использовать.

Ответ пришел немедленно. Наше проникновение в Житковичи расценивалось как успех. Работу требовали в основном направить на добывание разведданных, советовали, как предотвратить возможность провала.

На основании рекомендаций Центра Григорий Матвеевич и мы с Сеней Скрипником составили и подписали инструкцию житковичским подпольщикам, руководителем которых остался Горев.

Мы напомнили о необходимости соблюдения строжайшей конспирации и ставили группе конкретные задачи: наблюдать за переброской войск по железной дороге, давать регулярную информацию о работе станции Житковичи, составить план расположения гарнизона гитлеровцев и установить точный его состав, а также продолжать взрывы эшелонов, поджоги фашистских учреждений, складов и зданий, имеющих хозяйственное значение, уничтожать фашистов и предателей.

Мы потребовали также вести тщательный подбор и осторожную вербовку в группу преданных Родине людей, а Николаю Коржу рекомендовали подумать о предложении немцев и поступить в жандармерию, полицию или любое другое немецкое учреждение и войти в доверие к оккупантам, чтобы впоследствии своевременно предупреждать партизан о замыслах врага.

Эту инструкцию Евгения Матвеец на следующий же день передала Игорю Гореву. [81]

Мальчик ушел в Житковичи, а мы стали ждать очередных сведений.

В те же дни появился в лесу Илья Васильевич Пришкель. Он сообщил, что выполнил нашу просьбу и, как ему кажется, нашел одного подходящего человека.

— Кто это?

— Понимаете, товарищ командир, с этим человеком я еще не говорил. Но от родни его узнал, понимаете...

— Что узнал?

— Значит, так. Родня, значит, у него имеется. Проживают у нас в Милевичах. Ну и рассказывали... Работает парень в Микашевичах киномехаником при немцах.

— Кто же он, наконец?

— Да этот самый, Ванюшка Конопатский! Мать при нем и младший братишка.

— Ну и что?

— Выходит, товарищ командир, паренек молодой, комсомольского, прямо скажем, возрасту, только не тем занят. Фрицев обслуживает, а в партизаны не идет.

— Это точно?

— Так ведь тут какое дело, товарищ командир? Тут обычное, по моему разумению, дело... В армию парень не попал, засел дома, а немцы пронюхали, значит, что он киномеханик, ну и ясно...

— Полагаешь, Конопатского заставили работать?

— Опять же, товарищ командир, гарантиев я дать не могу... Если будет ваше указание, потолкую с Ванюшкой. Может, годится он?

— Подумаем...

Самый беглый взгляд на карту покажет, какое значение могла иметь для нас небольшая станция Микашевичи, через которую идут ветки от Бреста на Житковичи и из Барановичей на Сарны.

Если мы, завязывая один из узелков в Житковичах, получали возможность контролировать эшелоны врага, идущие через эту станцию на Гомель со стороны Лунинца и Бреста, то, обосновавшись в Микашевичах, мы бы имели возможность дополнительно контролировать движение эшелонов в треугольнике Житковичи — Микашевичи — Брест — Барановичи.

Упускать такой шанс мы не имели права.

Сообщили о своих планах в Центр. Нам ответили, чтобы не медлили. [82]

Теперь предстояло прощупать Конопатского.

Но кому поручить это?

Посылать в Микашевичи партизана мы не могли: городок кишел гитлеровцами, наш человек пропал бы ни за понюх табаку. Тем более что настроения Конопатского были нам неизвестны.

Оставалось одно: направить в Микашевичи кого-нибудь из местных жителей.

Опыт подсказывал: от нашего посланца не следует требовать, чтобы он увиделся именно с Конопатским и узнал только его намерения.

Человек, которого мы пошлем в Микашевичи, не должен был слышать от нас фамилию киномеханика. Задача посланца — собрать сведения о немцах, побывать у родных и знакомых, послушать их рассказы, узнать, кто чем дышит.

И все!

Почему так? По очень простой причине. Как правило, никто из местных жителей никогда не отказывал партизанам в просьбе пойти к тому или иному интересовавшему их человеку. Но, как правило, никто из крестьян и не умел выполнять задания.

Имея твердое, конкретное поручение, посланец партизан, попав в городок или село, занятые гитлеровцами, сразу терялся. Ему начинали мерещиться несуществующие опасности. Да и человек, к которому посылали связного, держался настороженно с малознакомым лицом, на вопросы отвечал уклончиво.

Испугав друг друга, незадачливый связной и его собеседник расходились, ни до чего не договорившись.

И наоборот, местные жители, посещавшие села и города, занятые гарнизонами врага, оказывались весьма наблюдательными и зоркими, если не чувствовали себя скованными точной задачей.

Это было вполне естественно, по-человечески понятно.

Что ж? И слабость может обернуться силой, если ее умело использовать!

Поэтому узнать о настроениях населения отправилась в Микашевичи по нашей просьбе одна из соседок Ильи Васильевича Пришкеля — добродушная и словоохотливая тетка, собиравшаяся что-то купить на микашевичском рынке.

Мы попросили ее об одном: послушать, что говорят, о чем думают в Микашевичах. [83]

Зная, что соседка Пришкеля знакома с семьей Конопатских, мы рассчитывали, что она так или иначе повидается с ними. Повидавшись — разговорится. Разговорившись — узнает то, что нам нужно....

Расчет оправдался.

Тетка действительно зашла к Конопатским так же, как заходила, впрочем, ко всем остальным знакомым.

Посидела у матери Ивана Конопатского, повздыхала, поведала о своих горестях, ругнула немцев, а потом обрушилась на Ивана:

— А ты-то, хорош! Молодой, здоровый, и жрешь фашистский хлеб! Твои-то годки, поди, в боях умирают! Не стыдно, Ванька!

— Кто ж меня кормить будет? — рассердился Конопатский. — Ты, что ли?

— И-и-и! У меня своих ртов достанет! А умный-то нашел бы, чей хлеб есть! Гляди, партизаны-то близко.

— Партизаны! Разве к ним подступишься! Тоже, поди, меня во врагах народа числят... Да и неизвестно, какие это партизаны. Вон, слышь, в Юркевичах к одному пришли — давай, мол, в лес, фрицев бить! Он, дурак, схватился, чуть не бегом побежал, а его — хвать! Оказалось — полицаи...

— А ты разберись сначала, — посоветовала женщина. — Голову тоже иметь надо...

Узнав содержание этого разговора, мы в отряде решили заняться киномехаником. Тем более что он сказал своей собеседнице на прощание: «Ничего, наша армия придет, разберутся, кто враг, а кто нет...»

Значит, верил парень, что наши вернутся. Не потерял надежды на победу.

Я решил повидаться с Конопатским.

Предстояло послать к киномеханику своего человека, вызвать парня в лес.

Разведчики отправились за Алимой Кирбай.

Девушка, такая же темноглазая и молчаливая, как брат, явилась в назначенное место.

Я объяснил задачу.

— Значит, прямо сказать, что я от партизан? — спросила Алима.

— Да. И предложить Конопатскому ровно через десять дней после вашего свидания пойти в Залютичи. Мы будем ждать на восьмом километре. [84]

— Понимаю. Через десять дней, на дороге из Микашевичей в Залютичи. Восьмой километр.

— Предупреди Конопатского, что в случае непредвиденных осложнений кто-нибудь явится к нему, отменит встречу. Пароль: «Я от Гриши».

— Понимаю, товарищ командир...

На следующий день Алима Кирбай отправилась в Микашевичи якобы за покупками.

Она нашла Конопатского, точно передала то, что было приказано.

Конопатский сказал Алиме, что придет...

Все десять дней наши партизаны внимательно следили за гитлеровцами, наблюдали за дорогой из Микашевичей в Залютичи. Ничего особенного, тревожного они не заметили. Было похоже, что Конопатский не побежал после свидания с нашей связной в полицию или комендатуру.

Теперь оставалось ждать — придет или смалодушничает в последний момент?

Мы не случайно назначили встречу ровно через десять дней.

Десять дней — вполне достаточный срок, чтобы человек, незнакомый с партизанами, привык к мысли о будущей работе, успокоился, убедился, что имеет дело не с провокаторами.

В самом деле, первые дни Иван Конопатский мог опасаться, что стал жертвой немецкой провокации. Но каждый спокойно прожитый день должен был все больше убеждать его, что приходили настоящие партизаны.

Видя, что ни гитлеровцы, ни полицаи его не трогают, Конопатский мог отбросить последние сомнения!..

За день до назначенного срока мы выслали в район предполагаемой встречи группу партизан. Они должны были убедиться, что там нет засады, а в случае опасности — дать сигнал.

Минула последняя ночь. Сигналов от группы охраны не поступило.

Забрав Николая Кузьменко, я отправился на свидание с микашевичским киномехаником.

И встретил Конопатского не на восьмом километре, как назначил, а на шестом.

Надо было, чтобы Конопатский понял: партизаны вездесущи, у них гораздо больше возможностей для работы, чем он предполагал... [85]

Я знал, что это произведет на киномеханика достаточно сильное впечатление, он поймет: каждый его шаг нам известен...

Невысокий, сухонький паренек со вздернутым носом, услышав оклик, остановился, потер щеку, сошел с дороги.

— Здравствуйте, товарищ Конопатский.

— Здравствуйте.

— А мы вас ждем.

— А кто вы такие?

— Ну, Алима вам сказала, кто мы такие. Я — капитан Черный, а это — Коля. Мы десантники из отряда Бати... Вас никто не видел?

Серые, умные глаза паренька смотрели испытующе. Помедлив, он все-таки ответил:

— А что за мной следить? Кому я нужен?

— Хорошо, что никто не следил... Садитесь. Поговорить хотелось бы. Вы до войны в комсомоле не состояли?

— До войны все в комсомольцах ходили. Не знаю, как теперь.

— Вот что, Конопатский, вам придется нам поверить. Мы не полицаи и не провокаторы. Мы — от Гриши, самые настоящие десантники. Хотите московские газеты почитать? Читайте. Видите, «Правда» от тринадцатого августа. Недавно сбросили нам с самолета.

Бесценная «Правда»! В который уже раз сослужила она верную службу, открыла путь к сердцу человека, убедила, что мы — настоящие партизаны!

Повертев в руках газету, Конопатский взглянул на нас с меньшим недоверием:

— Вроде настоящая... Наша.

— Наша? Да ведь ты у немцев служишь, Ваня!

— Ну и что с того? Нужда заставила, вот и служу. Есть надо, мать с братишкой кормить.

— Это понятно. А что станешь говорить, когда вернутся наши?

Конопатский потупился.

— Каждый советский человек должен бороться. И ты должен. Разве не так?

Он поглядел исподлобья:

— Так... Только — что я могу?

— Если захочешь — сможешь многое. Важно только, чтобы захотел бороться.

— И в партизаны пошел бы? [86]

— Пошел бы... Только матку с браткой надо забрать...

— Ну, там поглядим... Партизаны просто так не примут к себе. Нужно свою преданность доказать.

— Понимаю. Да как доказать-то? У меня ни оружия, ничего...

— А если б оружие?

— Будь оружие, какого-нибудь фрица застрелю! Тогда примете?

— Тогда, пожалуй, примем...

Конопатский поднял голову:

— Давайте оружие!

Он спокойно выдержал мой пристальный взгляд.

— Хорошо. Получишь в свое время и оружие. Хочу тебе верить... Но есть другие планы... Согласен ты выполнить задание партизан?

— Выполню.

— А почему не спрашиваешь — какое?

— Вы глупого не дадите, ясное дело.

— Вон как!.. Верно, глупых заданий тебе поручать не будут. Но опасное — могут.

— Не на смерть же пошлете?

— На смерть никого не посылают. Мы все жизнь любим, Ваня. Но боец всегда рискует.

— Риска не боюсь. Лучше рисковать, чем...

— Понятно... Послушай-ка, расскажи поподробней о Микашевичах. Что там у вас творится? Много ли немцев?

— Оно и немного, да есть полицаи... А кроме того — из других мест иногда наезжают. Ну, если у них совещание какое или еще чего... Картины смотреть тоже съезжаются.

— Так. А что, движение по железной дороге большое?

— Да как сказать? Обычное...

— Такое же, как в мирное время?

— Вроде... Да нет... Когда как... Последнюю неделю чего-то много поездов проходило.

— Не заметил — куда? На Ганцевичи или на Житковичи?

— Вроде больше на Житковичи...

— Ты далеко от станции живешь?

— На другом краю.

— А бывать на станции не приходится?

— Чего там делать?

— Дела найдутся! Знакомых рабочих нет у тебя на [87] станции? Или, может, поблизости от железной дороги кто из друзей живет?

— Да знаю там кой-кого... И знакомые есть поблизости... Но у станции охраны много!

— А мог бы ты ходить на станцию, наблюдать, куда и с чем гоняют немцы поезда?

— Могу.

— Так и договоримся. Будешь наблюдать за станцией и вообще за гитлеровцами в Микашевичах. Если новая часть появится или фашисты задумают что-нибудь — сообщишь. Хорошо?

— Хорошо... А как сообщить?

— Пошлем к тебе человека.

— Опять небось давешнюю черноглазую?

— Может, и ее.

Конопатский замялся, подобрал щепочку, стал ковырять землю.

— Ты чего?

Киномеханик помедлил, потом попросил:

— Вы лучше кого-нибудь другого присылайте.

— Почему?

— Она не наша. Не из Милевичей и не из Микашевичей. Чужая. Приметят ее.

— Хорошо. Учтем твою просьбу. Рисковать не будем. Найдем другого человека.

— Лучше из Залютичей кого.

— Там посмотрим... Значит, договорились. Все, что узнаешь, будешь сообщать нашему связному.

— Сообщу... А пароль какой будет? Тот же?

— Тот же. Если придет к тебе человек и скажет: «Я от Гриши» — верь ему.

— Добре... Только осторожней. Из Залютичей кого-нибудь...

— Не волнуйся, все будет в порядке. Никто тебя не подведет.

Поговорив еще с полчаса, мы расстались с Конопатским. Он отправился дальше в Милевичи, якобы к родственникам, а мы с Кузьменко сняли охрану и вернулись на базу.

Конопатский произвел на меня двоякое впечатление. С одной стороны, он казался умным и честным парнем, с другой — робковатым и ненадежным. Смущало, что в начале разговора киномеханик настойчиво подчеркивал свое беспокойство за семью, как бы уклоняясь от сотрудничества, [88] а потом стал на все соглашаться. Возможно, соглашался потому, что струсил и хотел скорее расстаться с нами?

Следовало посмотреть, как поведет себя Конопатский в дальнейшем. И прежде всего учесть его дельную просьбу, найти надежного связного, который не привлек бы внимания немцев и их холуев.

И снова пришел на помощь Илья Васильевич Пришкель.

— Портниха есть в Микашевичах, Леокадия Демчук, — сказал он. — Ее окрест знают. Часто на дом работать зовут то туда, то сюда. Опять же и родни у нее — пруд пруди, хоть в Милевичах, хоть в Залютичах. Вот разве Леокадию возьмете?..

Мы расспросили о Леокадии Демчук знакомых жителей. Отзывы были благоприятные.

Наши люди повидались с портнихой, потолковали с ней, подтвердили, что человек она честный, прямой.

Леокадия Демчук, встретившись с Кузьменко, была взволнована, даже всплакнула:

— Господи! Да кто же не хочет, чтобы этих гадов фашистских скорее прикончили? Кто вам помогать откажется?

Вскоре она стала нашей связной с Конопатским. И надо сказать, отличной связной!

Конопатский тоже не подвел. Выполняя наши советы, он стал следить за железнодорожными перевозками через Микашевичи, и вскоре радиоузел Скрипника смог послать в Центр первое донесение о движении эшелонов противника по линии Пинск — Житковичи.

Сведения Конопатского помогали разобраться, какие поезда прошли через Лунинец, а какие через Ганцевичи. Для Центра это могло иметь важное значение.

* * *

В сообщении группы Горева об обысках и арестах в Житковичах указывалось, что начальник немецкой полиции Герман проявил весьма большую активность. Сам принимал участие в обысках, помогал при аресте бывшего председателя Житковичского райисполкома Бортеля.

Бортель, по сведениям подпольщиков, попал в окружение, недавно возвратился к семье и некоторое время жил спокойно, не подвергаясь преследованиям.

Однако после появления в городе листовок, после того, [89] как сын Горева Игорь наклеил на стену жандармерии экземпляр «Правды», всполошившиеся гитлеровцы в числе прочих подозреваемых схватили и Бортеля, хотя он никакого отношения к листовкам не имел.

Бортеля расстреляли.

Судя по этим сведениям, в Житковичах развертывались события, о которых нужно было знать подробней. Но в то время информацию о Житковичах мы получали только через Горева. Нуждались и в проверке его данных, и в получении информации через другие каналы.

Нам вообще не мешало иметь надежного человека для посещения Житковичей тогда, когда это было нужно. Тем более что в будущем мы намеревались прощупать начальника тамошней полиции Германа.

Использовать для посещения города связных с житковичским подпольем мы считали ненужной и опасной роскошью. Связные занимались своим делом, и трогать их не следовало.

Вдобавок связные относились к числу местных жителей, а мы хотели бы послать в Житковичи партизана, который при случае мог проконтролировать связных.

Но где взять такого партизана?

Взрослый мужчина для подобной работы не годился. Он сразу бы привлек внимание полиции и гитлеровцев.

Послать женщину? Что ж — в отряде Линькова находились преданные партизанки. Однако среди них не было жительниц нашего партизанского района.

Кого подобрать?

Выход подсказал Павел Кирбай.

— Мальчонку пошлите, — сказал он. — С мальчонки — какой спрос?

— Нет у нас в отряде мальчонок. Да и необычно как-то...

— Чего ж необычного? Вон, Игорь Горев листовки клеит не хуже взрослого. Ребята — они ушлые. А оккупантов ненавидят — иным взрослым поучиться. Сердчишки-то чистые болят!

— Ты прав... Но нет подходящего мальчонки.

— Отчего нет? Есть. Хотите — приведу.

— Что за мальчонка? Откуда?

— Коля Лавнюкович из Залютичей. С матерью живет. Отец на фронте.

— А сколько ему лет?

— Не то четырнадцать, не то пятнадцать. [90]

— Не мало ли?

— В самый раз! — убежденно сказал Кирбай. — Вы его испробуйте — сами увидите — ушлый пацан. Вдобавок Герман его по Залютичам знает. Если заметит — непременно подзовет, спросит, как в деревне живут. Точно говорю.

— А не знаешь, нет у Лавнюковичей знакомых в городе?

— Как не быть! В Житковичах, почитай, с десяток залютичских семей обосновалось. Коляка всех знает.

— Это уже лучше...

Короче говоря, мы приняли совет Кирбая. Он привел Колю Лавнюковича — юркого мальчика с острыми глазенками и льняными, давно не стриженными волосами. Пришел Коля босиком, хотя по утрам уже холодало, в коротких, потрепанных штанах, но в пальтишке.

По-мальчишески бычась, стесняясь, ковырял пальцами одной ноги другую, отвечал басовито, односложно:

— А чего ж тут?.. Ну и съезжу... Знамо... Могу...

Попросили Колю появиться в городе, зайти в гости к знакомым, купить на базаре соли, вообще побольше походить по Житковичам и, если случится, попасться на глаза Герману.

— А если он подзовет?

— Подзовет — подойди.

— Спрашивать будет небось.

— Возможно, будет расспрашивать. Говори чего-нибудь.

— Он небось про партизан спросит.

— Скажи, болтают что-то про партизан, но ты их не видел. Понимаешь?

— Чего не понять?.. И все? Ничего боле не надо?

— Больше ничего, Коля. Что бы Герман ни говорил, что бы ни предлагал, тверди, что никого не видел и не знаешь. Но запоминай, что он толковать будет.

— Уж запомню.

Коля выжидающе глянул на Павла Кирбая, присутствовавшего при беседе.

— Лишнего не болтай, — строго сказал Павел. — Делай только то, что товарищ командир велел. Понял?

— Понял, — сказал Коля. — Когда ехать-то?

— Большое дело сделаешь, Коля... Только будь осторожен. А ехать тебе завтра... [91]

Назавтра Коля уехал в Житковичи на снаряженной нами подводе. Пропадал два дня. На третий — явился.

— Коля! Молодец! Выбрался!

— Да чего там... Подумаешь...

— Ну рассказывай, рассказывай, что было.

Коля рассказал, как добрался до Житковичей, как полицаи, обыскав его телегу и изругав за то, что ездит без пропуска, разрешили пойти на базар. Как купил на базаре соли, оставил лошадь у знакомых, а сам отправился гулять по городу. На Германа и его компанию Коля прямо-таки напоролся. Те вывалились из какого-то дома, как всегда, крепко пьяные. Герман воззрился на мальчика, словно вспоминал что-то, но потом махнул рукой, грязно выругался и пошел прочь.

Коля пытался на другой день снова столкнуться с начальником полиции, но не встретил его и вернулся.

— Спасибо за службу, Коля! — поблагодарили мальчика.

— Да что... Если надо — я еще съезжу.

— Там видно будет. Отдыхай пока. Обед приготовлен, покушай. И сапоги вот возьми... Бери, бери! Заслужил!

— Надо ж! — краснея, сказал Коля. — И дел-то было...

Приготовленные для него сапоги он принял бережно и понес, прижимая к груди.

Стоявший здесь же Сеня Скрипник глядел вслед мальчику.

— Такой маленький... — тихо сказал Сеня. — Эх, война...

Коля Лавнюкович оказался тем самым партизаном, о котором мы мечтали, думая о посещениях Житковичей. Настоящий герой, этот мальчик впоследствии безупречно выполнял все задания по разведке...

* * *

В десятых числах сентября пришла группа бойцов от Бринского с озера Выгоновского.

Они принесли доклад о диверсионной работе и просьбу своего командира прислать взрывчатки.

Как раз накануне прихода этих бойцов была получена очередная радиограмма из Центра. [92]

Москва требовала ускорить переход в район озера Выгоновского, ближе к Барановичам, как можно быстрее начать работу на этом важнейшем железнодорожном узле фашистских войск.

Мы договорились с Линьковым, что начатую работу он будет возглавлять сам, опираясь на Федора Никитича Якушева. Я поручил Сене Скрипнику всячески помогать Якушеву.

Последний вечер мы долго беседовали со Скрипником. Я просил немедленно сообщать о всех важнейших событиях и по мере сил помогать Кузьменко и другим разведчикам.

— Довольны вы началом, товарищ капитан? — спросил Сеня.

— Видишь ли, Сеня, к разведке мы только-только приступаем. И людей еще у нас мало, и не научены они как следует, и район нашего действия крайне ограничен. Конечно, Москва тоже не сразу строилась! Но вот возможности местных жителей — и те не исчерпаны.

— Отдача будет!

— Согласен, но время, время!.. Что в последней сводке?

— Бои в районе Моздока и Сталинграда.

— Ну вот! А мы топчемся около Житковичей...

— Зря вы так, товарищ капитан. Все-таки в последнем сообщении от Горева и про железнодорожные составы говорится, и численность гарнизона уточняется.

— Эх, Сеня! Плохо мы еще за железной дорогой наблюдаем! Ни один эшелон, понимаешь, ни один не должен пройти незамеченным! Наши люди все обязаны запоминать — и номер паровоза, и количество вагонов или платформ, и характер груза определять, а мы...

— Да научатся, товарищ капитан.

— Знаю. И все равно — беспокоюсь... Ведь что — Житковичи? Нам еще столько изучать и охватывать! И Барановичи, и Пинск, и Ковель. А мы туда и не сунулись!.. Вот что. Сводки от Горева и подрывников обрабатывай за меня. И тотчас — в Центр.

— За это не тревожьтесь, товарищ капитан. Задержки не будет.

— Ну, успеха.

— Вам успеха, товарищ капитан! Счастливо дойти до Бринского. [93]

10

После дождей и холода вновь проглянуло солнце, настали ясные, теплые дни бабьего лета.

Мы шли заросшими лесными дорогами, где в колеях уже шуршали желтые и оранжевые листья, еле приметными тропами, где вплетали тетерева и глухари, перебирались через болота, где на кочках ярко белела незрелая клюква.

Впереди — командир группы, присланной от Бринского, — Гончарук, за ним я и радист Злочевский с рацией, дальше — остальные партизаны, сгибавшиеся под тяжестью мешков с толом, боеприпасами, батареями для рации и с продуктами.

Из своих районов мы вышли днем, но потом, миновав Хорустов, двигались по ночам.

Трудной была эта дорога. Удаляясь от озера Белого, мы далеко обходили деревни и села, чтобы не столкнуться с карателями, не оставить никакого следа для фашистских ищеек. И все чаще приходилось часами брести бесконечными урочищами, утопая по колено в пружинящих мхах, качаясь на плывунах, иногда проваливаясь в вязкую болотную жижу.

На привалах молча лежали около костров, сушили портянки и одежду, забывались коротким, чутким сном.

Хорошо, что Гончарук знал дорогу и не плутал в лесу...

На четвертый день пути приблизились к городу Ганцевичи.

Здесь, возле станции Люсино, перешли темной ночью железную и шоссейную дороги Барановичи — Лупинец, взяли направление на деревню Борки.

За Борками остановились на дневку. Партизаны Гончарука повеселели. Чувствовалось: здешние места кажутся им родным домом.

До базы Бринского, по словам Гончарука, оставалось «всего ничего» — километров шестьдесят.

Собираясь вечером в дорогу, мы увидели нескольких крестьян. Те подошли, поздоровались, попросили закурить.

— Партизаните, сыны?

— Партизаним, отцы.

— Помогай вам бог!.. А ты, сынок, видать, не здешний? [94]

Я усмехнулся:

— Отчего ж это не здешний?

— Лицо свежее, не уставшее, не измученное. Да и по одежке видать, сынок. Больно справная у тебя одежка-то... Не иначе — московская... Правду ль говорим?

Я улыбался, но молчал.

— Нельзя отвечать, выходит, — сказал один дед. — Ну, коли нельзя, — значит, нельзя... Верно, значит, говорим! Помогай вам бог! Помогай бог!

Деды ушли, мы взвалили на плечи груз и тоже тронулись в путь.

А через день одолели последний из двухсот километров, добрались наконец до цели.

Признаться, и в сотне метров от базы я не нашел никаких признаков сосредоточения партизан. Базу замаскировали и расположили так надежно, что можно было позавидовать.

...Даже сейчас, четверть века спустя, я с поразительной отчетливостью вижу вечно сырые, скользкие кладки, брошенные через болото к маленькому островку, где помещался главный лагерь отряда Бринского.

Таких маленьких, поросших лесом островков в этом гигантском болоте было множество.

Поди разберись, на каком засели партизаны! И попробуй подберись незамеченным!

Кладки вели к островку со стороны деревни Борки, с востока.

Кажется, первым облюбовал островок Николай Велько, бежавший из деревни Борки при появлении немцев. Ему, коммунисту, грозила немедленная расправа. Отличный охотник и следопыт, Велько не раздумывал и не колебался. Захватив дробовик, свистнув двух верных волкодавов Лялюса и Цыгана, успев сказать жене, чтобы ночью вышла к заветному месту возле болота, Николай махнул через изгородь и скрылся...

Всю зиму прожил Николай Велько один в здешних лесах и болотах. Изредка наведывался в деревню. Жена выносила хлеб и выстиранное бельишко. Плакала. Рассказывала, что солтыс и гитлеровцы грозят убить ее и детей, если Николай не явится с повинной.

Велько обнимал жену, отирал слезы любимой, наказывал поцеловать ребят, но не говорить о нем.

И опять уходил: он не терял надежды встретиться с партизанами. Смиряться не думал. [95]

Следы отряда Бринского не могли укрыться от лесовика. Так Николай Велько нашел товарищей по оружию, а бойцы Бринского — верного друга, смелого, отлично знающего округу человека...

Я вижу сутуловатого, обросшего бородой Николая Велько и двух его собак, сидящих по обе стороны от хозяина возле лагерной кухни, где орудует над котлом чернобровая, смуглая отрядная медсестра и повариха Тоня Бондаренко.

Лялюс и Цыган голодны, но никогда не возьмут куска без разрешения хозяина. Они только смотрят на Тоню и на мясо, дымящееся на противне.

— Уже остыло! — говорит Тоня.

— Ну тогда дай им, — разрешает Велько. — Лялюс, Цыган, можно!

Псы хватают брошенные куски, оттаскивают в сторону, чавкая, принимаются жрать.

Мяса для Лялюса и Цыгана Тоня не жалеет. В конце концов, этим мохнатым, угрюмым на вид волкодавам мы обязаны жизнью...

Помнится, мы улеглись спать рядом — я и Николай Велько. Среди ночи Лялюс и Цыган вскочили, тихонько заворчали. Николай сразу сел, притянул к себе автомат.

— Ты что? — шепотом спросил я, ничего не слыша.

— Собаки, видите? — отозвался Велько. — Что-то неладное...

Он быстро разбудил Бринского и остальных партизан, а сам осторожно направился в ту сторону, куда смотрели собаки.

Бринский и я пошли следом. На западном берегу островка остановились.

Тихо как будто... Часовые тоже ничего не слышат.

Но Лялюс и Цыган нервничали, поскуливали, ворчали, не опускали настороженно приподнятых ушей.

И тогда мы услышали птиц. Они кричали в неурочный час, потревоженные невидимым врагом.

Еще не развидняло, туман лежал над болотом, и звуки были приглушены глубоким мхом, сыростью воздуха.

Но птицы кричали!

А потом мы различили равномерное, осторожное чмоканье болотной жижи.

Чмокало впереди, чмокало слева и справа, и все явственней, все неотвратимей.

Сомнений не оставалось: по болоту осторожно шли [96] люди. Сотни людей, направлявшихся прямо к нашему островку.

Бринский подал знак.

Партизаны немедленно начали отходить к восточному берегу. Николай Велько придерживал оглядывавшихся псов.

По пути пробежали мимо костра. Залитый, он еще дымил.

По кладкам направились к Боркам, но, не выбираясь из болота, резко свернули налево, прошли шагов пятьдесят по пояс в воде, укрылись среди частого тальника.

Легли.

Нам так и пришлось пролежать в тальнике целый день.

Мы слышали немецкую брань, выстрелы, крики, видели и самих немцев, пробиравшихся по кладкам. Не тех фашистов, что показывали в кинофильмах воровато бегущими и стреляющими куда попало, а здоровых, самоуверенных парней, тщательно приглядывавшихся к местности, прочесывавших огнем каждый подозрительный куст и, возможно, втрое злых оттого, что их подняли среди ночи, заставили лезть в болото, мокнуть, искать неуловимых партизан.

Немцы знали, что мы не могли далеко уйти. Ведь они видели дымящийся костер! Больше того, эти скоты, наведенные предателем, нашли лазарет Бринского и зверски убили на потайном островке замечательного подрывника Криворучко, раненного несколько дней назад, и доктора Крушельницкого, чью жену увели в Борки, где и повесили, вдосталь наиздевавшись над беззащитной женщиной.

Мы лежали в тальнике, не в силах ничем помочь товарищам. Слишком мало нас было, слишком неравны были силы!

Требовалось нечеловеческое напряжение, чтобы не дать волю рукам, сжимавшим автоматы...

Немцы нас так и не нашли.

Мы похоронили друзей, а потом я варил голодным партизанам какое-то сомнительное варево из ржаной муки и бараньего жира, убеждая, что это настоящая мамалыга...

С первого дня Антон Петрович Бринский произвел на меня самое хорошее впечатление. Среднего роста, плечистый, [97] густобровый, он держался свободно, уверенно, но был подчеркнуто внимателен и по-военному точен в обращении со мной как с заместителем командира отряда.

За плечами Бринского остались трудные походы, отчаянно смелые, дерзкие налеты на врага, умело проведенные диверсии, но даже тени самодовольства я не видел на открытом лице этого энергичного, подвижного человека.

Он был беспощаден к врагу и добр, если не сказать нежен, к друзьям.

У нас установились самые сердечные, товарищеские отношения.

Они сохраняются и по сей день...

Помнится, первое, что бросалось в глаза в отряде Антона Петровича Бринского, — большое количество командиров Красной Армии, занимавших командные посты.

У него воевали капитан Каплун, знакомый мне по рассказам Коржа, капитан Гончарук, лейтенант Анищенко, лейтенанты Гусев, Парахин, Патык и другие.

Лейтенантом был и трагически погибший подрывник Криворучко.

Эти товарищи возглавляли группы подрывников.

Находясь в отряде, я имел возможность убедиться, что командиры, вырвавшиеся из окружения и ставшие на путь партизанской борьбы, отлично справляются с делом.

Мне довелось организовывать с ними диверсии на железных дорогах врага, устраивать засады, нападать на отряды фашистов.

Товарищи действовали решительно, хладнокровно, дерзко.

И уже тогда я подумал, что из командиров Красной Армии, обладающих серьезной военной подготовкой, накопивших опыт борьбы в тылу противника, можно и нужно готовить будущих командиров разведывательных групп.

* * *

Обойдя партизанские отряды, рассказав людям, давно оторванным от Большой земли, правду о положении на фронтах, познакомившись с бойцами и командирами, я в самых общих словах поведал Бринскому об истинной цели моего появления на Выгоновском озере. [98]

Мне кажется, Антон Петрович прекрасно понял, чем предстоит заниматься.

Во всяком случае, он задумчиво сказал:

— Место у нас выгодное, верно... Хоть железнодорожные магистрали взять. Да в Барановичах и аэродром имеется.

Магистрали, о которых упомянул Бринский, интересовали наше командование в самую первую очередь. Еще бы! Одна тянулась из Бреста через Барановичи в Минск, вторая из того же Бреста через Пинск и Мозырь — в Гомель.

Барановичи, как уже говорилось, являлись крупнейшим железнодорожным узлом. Отсюда шли гитлеровские эшелоны и на северо-запад, к Ленинграду, и на юго-запад, к Киеву, и на Минск. Иными словами, основной поток немецко-фашистских войск, фашистской техники и грузов устремлялся на фронты именно через Барановичи.

Установить постоянное наблюдение за барановичским железнодорожным узлом, за пересекающими этот город железнодорожными магистралями, насадить в городе своих людей — означало взять под контроль все военные перевозки противника.

Опыт Житковичей, хотя и небогатый, все же подсказывал, что начинать надо опять-таки с подбора партизан для ведения разведки, с выявления среди местных жителей наиболее стойких, преданных и интересных с точки зрения их осведомленности людей.

Должен сказать, что на солидном пространстве вокруг озера Выгоновского, в тамошних лесах и непроходимых болотах держались мелкие партизанские отряды, не имевшие связи с Большой землей и не получавшие оттуда оружия и боеприпасов.

В этих отрядах и группах находились люди, хватившие лиха, пережившие ужасы плена, горевшие неодолимой ненавистью к фашизму.

До них доходили неясные слухи о появлении возле озера Выгоновского каких-то десантников, и людей как магнитом тянуло к нам.

Они присылали связных с просьбой помочь оружием, приходили целыми отрядами с просьбой вооружить, принять под свое командование, послать громить оккупантов.

Принятые в отряд Бринского, послушав рассказы бывалых подрывников, все, как один, начинали рваться на диверсии. [99]

Мне же нужны были разведчики. И мы вновь искали их, советуясь с Бринским. Искали так же, как на базе у Динькова, присматриваясь, приглядываясь, беседуя.

Так вскоре сколотили мы по образцу пятерок подрывников первую пятерку партизан-разведчиков. В нее вошли Семенюков, Караваев, Голумбиевский, Хрищанович и Иван Белорусе.

Эта-то пятерка и начала «наступление на Барановичи».

* * *

Мы долго думали, как проникнуть в Барановичи.

Город был набит немецкими войсками, полицией, являлся важнейшим железнодорожным узлом, и, надо полагать, гестапо не забыло прочистить Барановичи, насадить в нем свою агентуру, старалось держать жителей под неусыпным надзором.

Поскольку отряду Бринского разведывательных задач до сих пор не ставили, то и попыток разведать Барановичи не делалось.

Знакомых партизанам людей в городе не было.

Как же проникнуть в город? Как нащупать связь с патриотами, которые наверняка были там?

Изучая обстановку, мы обратили внимание на поселок Кривошин. Стоял он километрах в тридцати от Барановичей, партизаны туда изредка заходили и знали, что некоторые жители поселка ездят в город, главным образом для обмена мелкой живности и овощей на различные товары.

Поскольку партизан поблизости от Кривошина не существовало, гитлеровцы не сочли нужным держать в поселке большой гарнизон, ограничились созданием полицейской комендатуры со считанным числом полицейских, остерегавшихся, кстати сказать, проявлять какую-либо прыть.

Расспросив партизан, посещавших Кривошин, мы пытались выяснить, не завели ли они там знакомств.

Увы! Нас ждало разочарование. Партизаны посещали Кривошин всего два-три раза, заходили напиться, попросить керосина, соли и не могли даже назвать фамилии людей, выносивших кружку воды или узелок с солью.

Положение усложнялось.

Я собрал пятерку и стал держать совет.

Решение виделось единственное: идти в Кривошин самим, искать там людей самим. Но мне хотелось, чтобы [100] бойцы пришли к такому же решению без подсказки. И товарищи не подкачали. Правда, без особой уверенности, но кто-то из них, уже не помню кто, первым предложил наведаться в город, поглядеть, что там происходит.

— Неплохая мысль, — поддержал я.

Партизаны переглянулись.

— В чем дело, товарищи?

Николай Голумбиевский, почесав в затылке, неуверенно сказал:

— Да как-то странно, товарищ командир. Ну, взять меня... Я же сам кривошинский... Узнают ведь.

— За семью боитесь?

— Да не... Семья уехала. А все ж таки...

— Неясно... Вероятно, вас смущает, как это вдруг мы, партизаны, появимся в поселке?

Пятерка молчала. Встал Караваев:

— Разрешите обратиться, товарищ капитан?

— Пожалуйста.

— Тут не в опасениях дело, товарищ капитан... Но мы вас так поняли, что людей подбирать надо.

— Правильно.

— Тогда вопрос, товарищ капитан... Как же мы — придем к людям, сагитируем и уйдем?.. Ведь немцы прознают, у кого мы были, факт! И сразу возьмут всех. Получится — опять никого не останется... Просим разъяснить.

— Садитесь, товарищ Караваев... Вопрос вы задали естественный. Правильно, при посещении жителей Кривошина нужно соблюдать определенное правило. Кстати, очень простое. Прежде всего никогда не заходить только в те дома, где будут наши люди. Заходить в несколько домов на разных улицах. В том случае, если за нами и станут следить, — не поймут, кто же помогает партизанам, а кто просто оказался у нас по дороге... И еще. Главное. Мы никого поначалу агитировать не станем. Будем присматриваться к людям. С одним поговорим, с другим... А там почувствуете, кто хочет бороться с врагом и не струсит, а кто не больно надежен... Понятно?

— В общих чертах — понятно... — сказал Голумбиевский.

— А чтобы и не в общих чертах понятно было, я сам отправлюсь с вами для начала. Готовьтесь. Завтра навестим Кривошин. [101]

Лес подходил к Кривошину почти вплотную. Было известно, что никаких патрулей, застав или контрольно-пропускных пунктов на окраинах поселка не существует, поэтому мы вошли открыто, не таясь и не пряча оружие.

Вероятность столкновения или стычки с полицейскими не пугала. В случае чего мы могли постоять за себя.

Поселок был как поселок: немощеные улочки, палисадники с поздними осенними цветами, потемневшие от времени и непогод избы и домишки.

Только вот ребятишек почти не было видно, а те, что и появлялись вдруг на улице, немедленно исчезали во дворах, едва заметив вооруженных людей.

Да и взрослые сворачивали в проулки или скрывались в первом попавшемся доме, как только видели нас.

Народ так настрадался за время хозяйничанья оккупантов, что не ждал ничего хорошего от тех, кто появлялся с оружием. Ведь родная армия была далеко! С оружием, как правило, появлялись только враги!

Мы вышли на главную улицу поселка. То же безлюдье и та же тишина.

Зашли в один дом, в другой. Там воды попросили напиться, там молочка.

Женщины, услышав чужие шаги, прижимались спиной к печам, отступали к горницам, словно готовились собственным телом прикрыть детишек.

Мужчины смотрели в пол...

Я предупредил бойцов, чтобы везде вытирали ноги, вежливо здоровались и снимали шапки.

Наше поведение успокаивало людей: фашист и полицай шапки не снимут!

Напившись, потолковав о погоде, благодарили за угощение.

Один пацаненок, осмелев, выскочил:

— Дядька! А вы партизаны?

Мать бросилась к нему:

— Я тебе покажу партизан, сволоченок!

— За что же вы так?.. — спросил я женщину. — Мы и верно партизаны, сынок.

* * *

Мы не ждали от первого посещения Кривошина каких-либо серьезных результатов. Не так-то просто с первого раза найти в незнакомом месте человека, которому можно довериться... [102]

Однако поход в поселок явился для будущих разведчиков какой-то практикой, научил входить в населенный пункт, в чужие дома, вести себя так, чтобы не испугать хозяев, направлять разговор в нужное русло.

Все это может показаться примитивным и наивным. Но если учесть обстановку в тылу врага осенью сорок второго, то даже вылазки в Кривошин были далеко не простым и легким делом. Однако мы продолжали их, чтобы обучить группу самостоятельным действиям и организовать затем разведку Барановичей.

Умение же войти в дом, где живут люди, запуганные расстрелами и виселицами, умение поговорить с этими людьми — занятие отнюдь не из легких...

Здесь, в Кривошине, пятерка из отряда Бринского проходила ту же школу, что Седельников и Кузьменко на хуторе у Матрены. С той разницей, пожалуй, что в Кривошине было потрудней.

Тем не менее посещения поселка, находившегося под контролем немцев, довольно быстро дали хорошие результаты: партизаны осваивались, а жители встречали нас все приветливей.

Вот так, в третий или четвертый приход в Кривошин, встретили нас и в доме Ромуальда Викентьевича Лиходневского, слесаря паровозного депо Барановичи, частенько навещавшего семью, жившую в поселке.

Хозяин дома, мужчина средних лет, при первой встрече весьма немногословный и осторожный, теперь держался почти дружески.

Мы спросили его о здешнем солтысе: не прижимает ли народ, не выслуживается ли перед фашистами?

Лиходневский пожал плечами:

— Назначили его, ну, стало быть, приходится делать то, что велят...

— Делать можно по-разному. С рвением и без оного.

— Само собой. Я и говорю, делает то, что велят.

Темные глаза Ромуальда Викентьевича усмехались. Дескать, ясней ясного говорю, чего же вам еще?

Он принес чугунок картошки, достал буханку хлеба, соль, подсолнечное масло:

— Покушайте, пожалуйста. Чем богаты, как говорится...

— О! Даже масло... Здесь брали или в Барановичах?

— В Барановичах. Здесь с маслом туго.

— А что, хороший в Барановичах рынок? [103]

— Да как сказать... По нынешним временам, понятно, хороший. И сахар купить можно, и чай. Ну, керосин, конечно.

— Кто же продает?

— И немцы и кое-кто из местных, кто при «новом порядке» торговлишкой занялся.

— На что же покупаете?

— Каждый промышляет, чем может...

— Так сказать, коммерция...

— Э! С волками жить — по-волчьи выть!

Он махнул рукой, присел за стол, стал быстро и ловко очищать картофель.

Пальцы у него были крепкие, с короткими, тупыми ногтями, со следами въевшегося машинного масла.

— А до войны вы, часом, не шофером были?

— Нет. В тех же мастерских при депо работал. Слесарил.

— Зарабатывали, видно, неплохо. Даже библиотеку приобрели.

Лиходневский оглянулся на этажерку, уставленную книжками, усмехнулся:

— Какая уж там библиотека. Так, покупал помаленьку. По технике, ну и художественное... Все хотел полное собрание сочинений Толстого достать и деньги отложил, да тут как раз началось... Теперь не купишь. И не похвалят, поди, за Толстого-то. Русский ведь писатель!

— Ну это время долго не протянется.

— Дай-то бог, как говорится.

— А слышали вы последнюю сводку Совинформбюро?

— Откуда же мне?! Приемники еще в сорок первом отобрали!

— Бои идут в направлении Сталинграда. Гитлеровцы сделали ставку на Сталинград. Рвутся к Волге. Хотят отрезать нас от южных нефтеносных районов, лишить кубанской пшеницы, но потери они несут колоссальные.

— Н-да... — протянул Лиходневский. — И откуда только у них все берется?

— Всю Европу ограбили, все людские резервы соскребли, вот и берется. Но и под Сталинградом их ждет то же, что под Москвой.

Хозяин дома поднял голову:

— А под Москвой-то много они потеряли?

Я рассказал о поражении немецко-фашистских армий [104] под столицей, о параде наших войск на Красной площади в честь годовщины Октября, о героизме ленинградцев. Лиходневский слушал жадно.

— Гитлеровцев ждет неминуемый разгром, — сказал я под конец. — Их военная машина треснула под Москвой и неизбежно сломается. Да и экономика немецкая не выдержит... Ну а там и союзники второй фронт откроют.

Я поднялся:

— Спасибо за угощение, хозяин. Нам пора.

Лиходневский глядел вопрошающе, словно ждал чего-то, но мы попрощались и ушли, будто и вправду торопились.

В лесочке за Кривошином присели отдохнуть, поговорить.

— Кто сегодня показался самым интересным, товарищи?

Голумбиевский шептался с Караваевым.

— Говорите вслух! Не секретничайте.

Караваев оглядел бойцов:

— Мы так думаем, товарищ капитан, самый интересный — Лиходневский. Грамотный дядька и — главное — сочувствует...

Я тоже полагал, что изо всех жителей Кривошина, которых мы посетили, Лиходневский наиболее подходящая фигура для нашей работы. К партизанам он относился приветливо, не скрывал, что «новый порядок» ему тошен. Вдобавок работал в депо Барановичи!

Согласившись с бойцами, что Лиходневский может быть полезен, я предупредил, что в таких случаях нельзя торопиться. Тут надо действовать по старой русской поговорке: «Семь раз отмерь, один раз отрежь».

— Подождем, поглядим, — заключил я.

— Вопрос разрешите, товарищ капитан? — спросил Голумбиевский.

— Слушаю.

— Можно мне Лиходневского о сверстниках порасспрашивать? Может, он что знает про ребят?

— Отчего же нельзя? Конечно можно! Даже нужно. Посмотрим, как он будет рассказывать, лучше поймем человека.

Во время следующего посещения поселка Голумбиевский заговорил с Ромуальдом Викентьевичем о своих прежних приятелях. [105]

Про иных Лиходневский не мог сообщить ничего определенного: тот в армию был призван, тот уехал куда-то и как в воду канул, тот в деревню к родне перебрался.

— А Иван Жихарь — тот здесь... Вернее, не здесь — в Барановичах. На аэродроме у немцев работает. Но приезжает сюда часто.

— Ванька жив?! Скажи... И работенку хлебную нашел? Чего же он там делает, на аэродроме-то?

— В рабочих... Не то самолеты заправляет, не то еще что. Не знаю. Парень-то не больно разговорчивый.

Лиходневский поскреб заросшую щеку, оглянулся на дверь, понизил голос:

— Про него, про Жихаря, говорят, что полицейского зарезал. Тут недели три назад, верно, полицейского порешили. На велосипеде лесочком ехал, а его сзади тесаком по голове... Ну, полицай вырвался, попетлял малость, а потом и свалился. Да-а-а... Не знаю, конечно, Иван это или еще кто, только Жихарь как раз в тот день приезжал, а потом исчез.

— Видел его кто-нибудь в лесочке, Ваньку-то?

— Чего не знаю, того не знаю. Но бабы в один голос твердят — это Жихарь... Такой дикой парень-то, забубенная голова. Завси ему море по колено было... Так я говорю или нет?

— Верно, — подтвердил Голумбиевский. — Ванька отчаянный был. Но, может, про полицая-то — слух один...

— Слух, — согласился Лиходневский. — Утверждать тут ничего нельзя.

Мы хорошо запомнили фамилию Жихаря, хотя и виду не подали, что он нас интересует: Лиходневскому рано было знать, с кем он имеет дело.

Несколько дней спустя, когда Ромуальд Викентьевич недвусмысленно выразил желание стать партизаном, мы поговорили начистоту и попросили давать информацию о депо Барановичи. Затем Лиходневский выполнил диверсионное задание. Мы условились, что он будет держать связь с нами через «почтовый ящик», дали ему псевдоним Курилов. Но даже и тогда мы не стали посвящать Ромуальда Викентьевича в свои взаимоотношения с Иваном Жихарем.

Этим обеспечивали безопасность одного и другого, оберегали обоих от провала, от ненужных ошибок. [106]

Не стали мы посвящать Курилова и в наши отношения с инженером Дорошевичем, диспетчером железнодорожной станции Барановичи, чью фамилию так же услышали от него.

* * *

Условия работы оставались тяжелыми.

Кривошин как-никак был в тридцати километрах от базы отряда Бринского. Хождение в поселок отнимало драгоценное время, выматывало физически. Вдобавок Кривошин находился под контролем и наблюдением гитлеровцев, а в раскинувшихся вокруг него селах и хуторах сидели поставленные фашистами солтысы и полицаи.

Если мы и рисковали проникать в Кривошин, то каждый раз этому предшествовала разведка путей подхода и обстановки.

Мы всегда были начеку: заглядывая в дома жителей, оставляли на улице охрану, заранее уславливались, куда отходить в случае опасности.

А чтобы не подвести Курилова и других — никогда, посещая город, не заходили только в их дома, порой нарочно пропускали свидания, наведываясь к людям совершенно посторонним, ничего не подозревавшим о цели наших визитов.

Если полиция и гестапо что-то и учуяли, то они все же не смогли нащупать наших товарищей. И скорее всего, полагали, что партизаны, появлявшиеся в Кривошине, — это обычные подрывники, возвращавшиеся с очередных заданий.

Установив связь с Лиходневским, узнав о возможностях работы в Барановичах, я послал соответствующую радиограмму в Центр.

Ответная радиограмма высоко оценивала наши усилия и требовала в самые сжатые сроки взять под наблюдение город и станцию Барановичи.

11

Дождило. Откуда ни возьмись налетал леденящий ветер. Скручивал в трубочку, морозил до черноты тонкие листочки ивняка, обрывал их, нес по полю. Лес шумел широко и грозно. А потом вдруг опять проглядывало солнце, ветер стихал, воцарялась тишина. Но высокая [107] синева неба оставалась холодной, и золотистые потоки света, падающие на землю, уже не грели.

Прокурлыкали, уплыли косяки журавлей.

В ясные дни воздух казался хрустальным, ломким, как облетевшая листва.

Сучок ли хрустнет в чаще, паровозный ли гудок раздастся — звук приходит громкий, четкий, словно очищенный.

Злочевский колдовал над рацией. Тоненько попискивала морзянка. Положив на колени планшет, я готовил свои ответы Григорию Матвеевичу Линькову и Центру.

Линьков, сообщая о работе, которую вели Федор Никитич Якушев и Николай Кузьменко, спрашивал советов, настоятельно требовал, чтобы я как можно скорее вернулся на центральную базу.

Вдобавок Центр сделал ему строгий запрос, почему капитан Черный отпущен на озеро Выгоновское, и Линьков не хотел навлекать на себя необоснованных упреков.

А в это время Центр, получив первые сведения о работе в районе Барановичи и трезво оценив открывающуюся перспективу, уже приказывал мне оставаться на озере Выгоновском, продолжать начатое, торопил с передачей разведданных.

— Де-ла! — говорил Злочевский. — Выходит, остаетесь, товарищ капитан?

— Поживем — увидим...

Я намеревался в ближайшее время вернуться к Линькову. Не потому, что опасался за Якушева и Кузьменко, и не потому, что не понимал важности работы у Бринского.

Меня волновали иные мысли.

Походив по фашистским тылам, я убедился не только в том, что открываются замечательные возможности для сбора сведений о противнике с помощью местных жителей. Убедился также, что необходимы квалифицированные офицеры. Одному мне, да еще с моими-то знаниями и опытом, приходилось просто разрываться. Я был не в состоянии одновременно пребывать на Червонном и на Выгоновском, организовывать действия в Житковичах, Микашевичах, Барановичах. А ведь мы могли, пожалуй, проникнуть не только в Барановичи! При соответствующих условиях можно было оказаться и в Бресте, и в [108] Пинске, и в Ровно! При одном условии — существуй там наши партизанские отряды.

К сожалению, я не знал, есть ли там партизаны.

Искать их? Может быть, искать. Но еще проще — перебазировать под эти города новые отряды, созданные на основе отрядов Линькова и Бринского и обеспеченные разведгруппами, возглавляемыми более или менее опытными офицерами. Тогда разведгруппы будут иметь все необходимое, наладится безотказная связь с радиоузлом Скрипника, а партизаны-разведчики станут собирать сведения о враге...

Мне представлялись бесспорными и кандидатуры некоторых командиров будущих отрядов. Степан Павлович Каплун, например, отлично справился бы с командованием отрядом, и я полагал, что Григорий Матвеевич Линьков напрасно держит капитана в черном теле, отправив его к Бринскому в качестве рядового бойца, что Каплуна зря разлучили с его товарищем Лагуном.

Памятуя, как отреагировал Лагун на мою просьбу вести разведку во время выполнения диверсионных заданий, я думал, что из Адама Лагуна можно воспитать хорошего заместителя командира будущего отряда по разведке.

Можно было твердо рассчитывать, что толковым заместителем по разведке станет и Анатолий Седельников.

Но вопросы, связанные с созданием новых отрядов и назначением их командиров, можно было решить только на Булевом болоте.

Вот почему приходилось торопиться и в нашей землянке на островке посреди болот озера Выгоновского шла упорная учеба будущих командиров разведгрупп.

Вот почему, собирая по крупицам сведения о людях в Кривошине и Барановичах, мы тщательно изучали их возможности и спешили наладить связь с патриотами во всей округе.

* * *

Оберегая гарнизон, аэродром и железнодорожный узел города Барановичи от партизан, немецко-фашистское командование в дополнение к городской полиции, частям фельджандармерии и полицейским участкам в селах создало еще и особые участки полиции, разбросанные по всей округе в непосредственной близости от Барановичей.

Один из них находился в Ляховичах, в трех километрах [109] от города. Во главе этого особого участка гитлеровцы поставили некоего Четырько.

Собирая сведения о немцах и полицейских, разведчики выяснили: Четырько в прошлом военнослужащий Красной Армии, попал в окружение, остался у родни, был мобилизован немцами.

Наблюдением установили, что каждую субботу Четырько приезжает с охраной к своей деревенской родне, живущей в тридцати — тридцати пяти километрах от города.

Охрана пьянствует, а Четырько, хватив лишнего, клянет судьбу, жалуется на собачью жизнь.

— Иван Иванович, — спросил я Караваева, — а что, есть в той деревне наши люди?

— Есть, товарищ капитан.

— Тогда собирай группу. Проведаем начальника особого участка.

Ранним субботним утром я в сопровождении группы Караваева пришел в деревню, где жила родня Четырько.

Знакомые крестьяне спрятали нас на гумне, находившемся неподалеку от халупы комендантской родни.

Часа в три появилась знакомая женщина:

— Приехал!

— Один?

— Нет. С ним человек семь.

— Наблюдайте. Скажете, как напьются.

— Скажем, скажем, родные...

В шестом часу пришел бородач:

— Все. Испеклись! Какие в лежку лежат, какие по девкам побрели.

— А сам?

— В избе сидит. Поет...

Пока Четырько неуверенным баритончиком выводил песню, партизаны быстро окружили избу.

Мы с Караваевым вошли в дом:

— Здравствуйте, хозяева!

Хозяева оцепенели. Всклокоченный черноволосый человек в расстегнутой рубахе, восседавший в красном углу избы перед стаканом самогона и миской кислой капусты, уставился на нас мутными глазами. Он был вооружен, но от неожиданности даже не потянулся к кобуре пистолета. Нижняя губа у него отвисла, рот беспомощно приоткрылся.

— Не бойся, Четырько, — сказал я. — Расстреливать мы тебя не будем. Просто зашли перекусить. [110]

— Вы... кто? — выдавил Четырько.

Я сел на лавку против начальника полиции:

— Мы-то? А советские партизаны... Ну что, хозяева, дадите перекусить или нет?

Хозяйка, ошалело косясь на наши автоматы, стала сновать от печи к шкафчику, от шкафчика к печи.

— Какие еще партизаны? — неуверенно спросил Четырько, потирая лоб и облизывая губы. — Чего врете-то?

— Зачем нам врать, Четырько?.. Ты вот что... Давай по-хорошему. Клади свою пушку, а я положу свой автомат. И поговорим.

Четырько посмотрел на меня, на Караваева, покосился на окно, на дверь.

— Шуточки... — пробормотал он. — На ура берете!

— Положишь пушку или будем ссориться?

— Зачем ссориться? — неуверенно сказал Четырько. — Можно и без ссор... Коли не шутите — положу...

Он потянулся к кобуре.

— С поясом снимай, Четырько, — сказал я. — С поясом.

Начальник особого участка уже окончательно отрезвел. И понял, конечно, что любая попытка применить оружие может окончиться для него плохо.

— С поясом так с поясом, — согласился он. — Ваша взяла. Валяйте, кончайте...

Он швырнул пояс с кобурой на стол, опрокинул стакан с самогоном.

— Иван Иванович, прими мой автомат, — сказал я. — И пистолет этот прибери... Хозяйка, тряпочку дали бы.

Четырько тяжело дышал.

Хозяйка молча убрала опрокинутый стакан, вытерла разлитый самогон.

— Вы бы, хозяева дорогие, вышли покуда, — предложил Иван Иванович. — Во дворе побудьте, что ли... Только не вздумайте бежать или кричать. А то партизаны не так вас поймут и получится неприятность.

Хозяева исчезли.

— Ну что, закусим, Четырько? — предложил я.

— Вроде не до закусок...

— Что так? Мы, например, проголодались... Иван Иванович, присаживайся, покушаем. Смотри, как полицию угощают. Кабы у нас в лесу такой же стол накрывали! А? [111]

— Это что и говорить! — усмехнулся Караваев, севший так, чтобы отрезать Четырько путь к двери. — С такими харчами хоть десять лет воюй!

— Врете вы, что партизаны! — опять сказал Четырько. — Не партизаны!

— А кто же, если не партизаны? Или не узнаешь советские автоматы?

— Автоматы узнаю... Да зачем вы в деревню ходите?

— А тебя повидать!.. Интересно было узнать, как это так получается: кадровый солдат, советский человек — и вдруг комендантом немецкой полиции заделался?

— Вона! А мне другое интересно. Интересно, где она, армия, и где она, Советская власть?

— Советская власть, сам знаешь, партизанами представлена.

— Конечно, сила! — ухмыльнулся Четырько. — По болотам на карачках она ползает, выходит!

— Зачем же по болотам и зачем же на карачках? Мы с тобой вот за столом сидим.

— Э! Сейчас сидите, а через час в кусты сиганете!..

— Надо будет — сиганем, как ты выражаешься. Но и вернемся, когда потребуется.

— Все профукали, — с надрывом сказал Четырько. — От Москвы не далеко ли будет обратно идти?

— Ничего. Дойдем. И до Берлина дойдем. Можешь не сомневаться.

— Красивые слова... Я ими во — по горло сыт.

— Народ воюет, — сказал я. — Но есть, конечно, такие, что в штаны наложили и Лазаря запели. Похоже, и ты вместе с ними.

— Какой я — мое дело, — отрезал Четырько. — Со стороны обо всем легче легкого судить, известно. Только ты в мою душу не заглядывал, партизан.

— А надо ли?

— Коли не надо — так и разговор весь. Но душа...

— Вон как ты о душе печешься! А чем же она у тебя на отличку от других, Четырько? Какие в ней необъяснимые переливы имеются? И каким переливом тебя к фашистам отнесло?

— А душа тут ни при чем! Меня не душой, меня судьбой отнесло... Больше-то относиться некуда было!.. Ты, партизан, в окружение попадал? Конскую падаль жрал? По морде тебя в лагере для пленных утюжили? [112]

Четырько покраснел, его большие руки судорожно хватали то стакан, то ложку, то нож, елозили по клеенке.

— Я не меньше твоего, Четырько, видел. Только ты подонков в пример не приводи! Свинья вон всю жизнь в грязи возится. Так что же, и тебе следом за ней в грязь?.. Эх, оратор! А видел ты, как люди из плена бегут? Видел, как «Интернационал» на расстрелах поют? Как в партизанах не только падаль конскую, а свою кожаную обувь в котле варят, но немецкие пряники не берут? Не видел? Значит, не в ту сторону глядел! Заслабило тебя, значит. В грязи-то покойней показалось, чем в бою! Но только ты просчет делаешь. Не будет тебе покоя. И своя совесть замучит, и люди не простят, если против народа пойдешь.

— Моих обстоятельств ты не знаешь... — пробормотал Четырько.

— Не знаю, — согласился я. — Может, они трудными были. Но человек-то в борьбе с обстоятельствами познается, а не по словам... Вот так.

Я поднялся.

— Ладно, Четырько. С тобой все ясно. Пулю ты заслужил. И ничего бы не стоило в расход тебя пустить вот тут же, сейчас. Полное право на это имею.

Откинувшись на спинку лавки, Четырько мигал, облизывал губы.

— Не бойся, расстреливать не буду. Может, ты еще пригодишься. Если захочешь человеком стать. Ну а не захочешь — пеняй на себя. Сам видишь — мы тебя из-под земли достанем.

— Я людей не пытал, не стрелял... — выдавил Четырько.

— Знаю, потому и пришел... Должность твоя может партизанам пригодиться. Да толковать об этом рано. Придешь в эту же хату на той субботе. В это же время. А холуев своих отправишь куда-нибудь.

Четырько молча кивнул.

— Вот так, помни уговор.

Я дал знак Караваеву, и мы покинули хату.

Охрана ждала нас. Полицаи еще не появлялись. Мы свернули в проулок, в другой, зашли за гумно, добежали до кустов и под их прикрытием добрались до леса...

Всю неделю разведчики наблюдали за полицейскими Четырько и за ним самим.

В субботу доложили, что Четырько приехал в деревню [113] и, как уговаривался с нами, отослал охрану обратно под Барановичи.

Выждав с час и убедившись, что все спокойно, мы с Караваевым вновь посетили хату родственников коменданта.

Самогона на столе не было. Четырько держался не так недоверчиво и настороженно. Поведал о себе, о том, как, спасая жизнь, согласился на предложение немецкого офицера пойти в полицию. Жадно слушал новости о положении на фронтах. С удивлением разглядывал «Правду» всего пятидневной давности. Помявшись, рассказал о заданиях, которые получены полицией, о размещении оккупантов в Барановичах, о тамошних войсковых частях.

О разведке противника не было сказано ни слова, но, конечно, Четырько догадывался, чего от него ждут.

— Не хочу быть немецким холуем, — сказал он. — Так и знайте. А верите вы мне или не верите — дело десятое...

Через месяц, встретившись с разведчиками Караваева в шестой раз, Четырько дал полное согласие сотрудничать с нами против немецко-фашистских захватчиков и обязался постоянно информировать партизан о гарнизоне Барановичей.

Темная полоса в жизни этого человека кончилась. Он делал все, чтобы искупить свою вину перед народом. К нему вновь вернулась вера в людей, вера в непобедимость нашей Родины.

Сведения, полученные от Четырько, отличались точностью и обстоятельностью.

Мы принимали все меры к тому, чтобы на начальника полиции не пала даже тень подозрения. И гитлеровцы так и не заподозрили нашего нового разведчика в связи о соединением Бати.

Но, к сожалению, сам Четырько был недостаточно осторожен. Весной 1943 года он допустил промах. Доверил одному провокатору свои планы увода к партизанам полицейских участка.

На Четырько донесли. Гестаповцы бросили его в тюрьму, избивали, пытали, доискиваясь, с кем работает.

Но Четырько не сломился, никого не выдал. До конца отрицал свою принадлежность к партизанам.

По приказу коменданта барановичской полиции Николай Федорович Четырько был повешен. Перед смертью он крикнул: «Да здравствует Советская Родина!..» [114]

Он умер, как подобает воину и честному человеку. Мы забыли о колебаниях Четырько. В нашей памяти он остался таким, каким стоял под немецкой виселицей.

* * *

Дул сильный холодный ветер, когда мы с Караваевым, Иваном Кравцом и Голумбиевским подходили к деревне Свентицы, приткнувшейся на берегу реки Шары.

Низкое серое небо нет-нет да и посыпало мелким дождичком. Как всякая деревня осенью, Свентицы выглядела пустынной и скучной.

Отмахав километров двадцать по расползшимся дорогам, мы здорово устали и вымокли, но еще неизвестно было, ждут ли нас впереди тепло и отдых.

А вдруг придется поворачивать оглобли?

Мы шли на встречу со свентицким рыбаком Морозовым, чью фамилию назвал в одном из разговоров Курилов.

Сам Курилов теперь постоянно виделся с разведчиками, сообщал все, что удавалось узнать о немцах, а главное — присматривался по нашему поручению к людям, докладывал, кто чем дышит, на кого можно положиться.

Морозов, по словам Курилова, человек был старый, но крепкий и настоящий. Ни немцы, ни полицаи к Морозову, по старости, не приглядывались.

Морозов бывал на базаре в Барановичах, возил туда на продажу выловленную рыбу.

Старик мог оказаться замечательным связным.

Но мы еще не знали Морозова, не знали, подойдет ли он для роли постоянного связного с Дорошевичем, если сам Дорошевич захочет помогать партизанам...

Послав вперед Голумбиевского, мы с Караваевым пристроились за стеной старой риги, укрывшей нас от дождя.

Голумбиевский огородами прошел к домам, скрылся в проулке. Мы выкурили по две самокрутки, пока наконец увидели своего товарища: он стоял возле чьей-то хаты и махал рукой.

Подошли к Голумбиевскому.

— Никого, — сказал он. — Ни немцев, ни полиции. А старик дома. Ждет.

— Что ты ему сказал?

— Сказал, что прохожие. Хотим погреться.

Хата Морозовых стояла на спуске к реке. Почерневшая [115] от времени, малость покосившаяся. В сенях свернутые, уже просохшие бредни, длинный багор, помятые ведра. Обитая мешковиной дверь отворилась со скрипом. Хозяин дома стоял между печью и дверью в горницу. Невысокий, седобородый, в рубахе навыпуск, в толстых шерстяных носках. Возле стола, придвинутого к божнице, резала хлеб сухонькая старушка.

— Здравствуйте, хозяева.

— Здравствуйте, проходите...

— Сапоги бы обтереть.

— А вы их сымайте. Валенки дадим.

Старушка кинулась к печке, стащила с нее валенки. Она улыбалась нам широко и весело, словно встречала родных.

— Мы партизаны, товарищ Морозов, — сказал я. — Ничего, что побеспокоили?

Дед почесал в затылке:

— Чего ж на пороге толковать? Садитесь, покушайте, там поговорим.

— А мы и так догадались, что вы партизаны, сынки, — сказала старушка.

— Это почему ж?

— И-и-и! Полицаев-то мы всех в рожу знаем. А вы... Да просто видать, что партизаны.

Морозов усмехнулся:

— Ты, мать, не языком чеши, а на стол подавай.

— А сейчас, сейчас!

Как-то спокойно было в этой избе, возле старых, приветливых людей.

— Ушицу-то уважаете? — спросил Морозов.

— Уважаем, товарищ Морозов! Еще как уважаем!

— Ну коли так, берите ложки!

Уха оказалась наваристая, жирная, подлинно рыбацкая уха.

Потолковали о том, о сем, а когда старушка вышла на минуту, я сказал:

— Нам бы одним поговорить с вами хотелось, товарищ Морозов. Без жены.

— Это зачем же — без жены? У меня от нее секретов нету.

— Видите ли, дело у нас... Ну, словом, не женское.

Старик насупился:

— Не знаю таких дел... Вы, дорогие товарищи, нас не обижайте. Если что надо — обоим выкладывайте, обоих [116] и просите. Слава богу, вместе век прожили, негоже нам на старости лет друг от друга таиться.

Вошла жена Морозова, втащила огромную сковороду жареной рыбы с картофелем:

— Не обессудьте! Чем богаты!

Старушка сама не ела, только угощала нас, подкладывала на тарелки новые куски.

Старик ел молча, хмурый, видимо обиженный.

— Господи! — говорила между тем старушка. — В кои веки своих солдат-то увидеть!.. Вишь, и ружья-то у вас новенькие, и все-то вы ладные... Знать, скоро армия придет?

— Придет, мамаша, придет.

— Поскорей бы уж! Глаза бы на энтих иродов не смотрели! Набегли, как тараканы, шуршат... А горя-то, горя-то!.. Председателя нашего повесили, жену его с младенцем застрелили... И все гребут, что увидят. Тараканы, истинные тараканы! Кровопивцы!.. Вы уж старайтесь, родимые, бейте их! Бейте, милые! Я старье старьем, а и то бы своими руками их душила.

— Ладно тебе, — мрачно сказал Морозов. — Тоже партизанка...

— Какая уж из меня партизанка! А душила бы! Душила, милые!

Мы переглядывались, сконфуженные недавним разговором со стариком. Старушка и верно была боевая. Зря, пожалуй, мы ее остерегались. Однако стоило ли подвергать пожилую женщину опасности? После обеда я, оставшись со стариком один на один, завел речь об этом.

Но Морозов оказался тверд:

— Товарищ дорогой, или ты нам обоим веришь, или не получится разговора... Не умею я от жены таиться и не хочу! Если самому близкому человеку верить перестану, прятаться буду от него, кто же я тогда есть?

— Ну, быть по сему! — сказал я. — Значит, готовы вместе партизанам помогать?

— А надо — готовы.

Я расспросил Морозова о том, как часто ездит он в Барановичи, кого в Барановичах знает, не носит ли кому рыбу прямо на дом.

Оказалось, старик заходит и к Федору Дорошевичу. Раза три продавал ему рыбу.

— А не возьметесь ли вы, товарищ Морозов, поговорить с Дорошевичем? У нас, понимаете, есть сведения, [117] что человек он хороший, Советской власти преданный, и на немцев его работать просто заставили.

— Вполне может быть, — согласился Морозов. — Сам-то Дорошевич не каиново семя... Поговорю...

— Только не поминайте, что от партизан присланы. Просто разузнайте, как он на фашистов смотрит, что о нашей армии думает...

— Понимаю, милый человек! Все понимаю. Не бойся. Вот в субботу подамся в Барановичи, прямо к Дорошевичам и зайду... Ты сам явишься аль пришлешь кого?

— Сам.

— Тогда в понедельник. Все обскажу.

— Ну, спасибо.

— За что спасибо-то? Это вам, ребята, спасибо, что не побрезговали старыми... Что вспомнили о нас... Эх, милый человек! Не те мои годы, а то бы и я в лес подался, и жену бы привел... В молодости-то она куда какая бойкая была!

Старик Морозов тихо улыбнулся, словно вспомнил свою жену девушкой.

Трогательно было видеть, как бережет он свою давнюю, видно, очень ясную и хорошую любовь.

Никто из партизан даже не улыбнулся: уважительно молчали.

Морозовы проводили нас до двери.

— Значится, в понедельник... — сказал старик.

— Берегите себя, родные! — напутствовала старушка.

В понедельник мы вновь пришли в Свентицы. Морозовы были дома. Жена захлопотала по хозяйству, а дед сразу сказал:

— Был я, значит, у Дорошевича.

— Ну что? Как?

— Да так... Купили они у меня рыбки, я хозяину и говорю: выпить, мол, надо. Я и бутылочку припас. Он не против. Ну, сели, выпили по стопочке. То да се. Я ему и закидываю: партизаны, мол, у вас есть? Нет, говорит. Плохо, говорю, живете. А у нас бывают. Новости всякие рассказывают... Он встал, дверь на замок, чтоб не помешали нам, значит, и еще по стопке наливает. Какие же, говорит, новости? А такие, говорю. Бьют, говорю, фрицев-то. Прямо по сопатке бьют. И еще в загривок накладывают. И обсказал, значит, положение на фронтах, как вы сообщали...

— Молодец, товарищ Морозов. [118]

Вошла улыбающаяся старушка:

— Он у меня еще хоть куда! Кушайте-ка, ребята...

— Рассказывайте, рассказывайте!

— Ну, чего тут? Поговорили, значит... Он, Дорошевич-то, сильно задумался. Голову обхватил этак... Погано, говорит, мы здесь живем, ни к чему живем. Люди воюют, кровь проливают... А мы, говорит... И только рукой махнул.

— Очень хорошо... Он кем сейчас работает?

— На вокзале. Диспетчером, кажись. Ну, который поезда отправляет.

— И семья у него есть?

— Есть. Жена и двое сыновей.

— Значит, Дорошевич вам хорошим человеком показался?

— Хорошим. И раньше-то я его знавал — добрая семья была.

— Прекрасно... А что, дедушка, не съездите ли вы еще разок в Барановичи?

— К Дорошевичам то есть?

— К ним. Намекните, что партизан знаете. И посмотрите, что Дорошевич ответит.

— Понятно. А коли ответит, чтоб ему к партизанам уйти?

— Скажите, что лучше ему не уходить. Он и в городе пользу принести может.

— Понятно, милый человек... Больше ничего?

Было очевидно, что Морозов и Дорошевич давно знают друг друга, доверяют друг другу. Я улыбнулся:

— Да нет, почему же?.. Если вы убеждены, что Дорошевич — порядочный человек, откройтесь ему. Скажите прямо, что посланы партизанами и что партизаны хотят получать сведения о движении поездов через Барановичи на Минск и из Минска на Барановичи. Договоритесь, что за этими сведениями вы приедете дней через пять-шесть...

Старый рыбак задание выполнил точно. Через пять дней я держал в руках тетрадочный лист, где мелким почерком было указано, сколько поездов прошли за эти дни в Минск из Барановичей и сколько из Минска в Барановичи.

Сведения оставляли желать лучшего. Дорошевич не отметил, какое количество вагонов было в том или ином составе, что перевозил тот или иной эшелон, в какое время двигались составы. [119]

Но все же это были хоть какие-то данные! И — главное — можно было не сомневаться, вскоре Федор Дорошевич, получив наши инструкции, станет давать те сведения, какие нужно.

— Ну как, мил человек, — спросил Морозов, — так ли сделали?

— Хорошо сделали, дедушка. Спасибо. И вам, и Дорошевичу.

Дед кивнул, но тут же поскреб в бороде:

— Тогда — просьба... Не моя, а Дорошевича, значит... Дело военное, как он понимает... И хочет, чтобы к нему кого другого не посылали, кроме меня.

— Что ж. Осторожность нужна. Он прав. Мы пока никого другого посылать и не будем. Так и передайте.

— Ладно.

— Только скажите Дорошевичу, что одного вас посылать все время тоже нельзя. Из соображений той же осторожности. Фашисты заметят, что вы зачастили, — заподозрят неладное.

— Нешто часто ездить надо?

— Вероятно, чаще, чем было до сих пор.

— Н-да... Это, мил человек, трудно.

— Я знаю. Да нужно!

Из соображений безопасности я не стал информировать Морозова, что в будущем мы намерены посылать к инженеру Дорошевичу других связных.

А старик продолжал рассуждать вслух:

— Нешто старуху когда спосылать?

— Не обременительно ей будет?

— Каждый-то день не сможет, а так когда... Да вот, спросим ее...

Жена Морозова сразу согласилась помогать мужу. Мы решили, что в Барановичи за сводками Дорошевича будут ездить старики Морозовы.

Я продолжал расспросы: о чем еще беседовал старик с Федором Дорошевичем, сколько Дорошевич получает денег, кто обычно бывает в доме?

Тут Морозова и осенило:

— Парня Дорошевича не прихлестнуть ли?

— С парнем подождем. Сейчас ему не надо, пожалуй, знать о работе отца...

Морозов глядел растерянно:

— Не надо?.. Да как же, милый человек... Ведь знает!

— Как — знает? [120]

— Обыкновенно — как. Последний-то раз Дорошевич при сыне со мной толковал. При Николае. Я не успел тебе обсказать-то... Спрашивал парень, нельзя ли в партизаны?

— Ни в коем случае! Дорошевич должен быть вне подозрений!

— Вот и Дорошевич так рассудил... Но они там думают, может, в Барановичах еще что надо? Так помогли бы.

— Значит, вся семья...

— Не, не вся. Младшего-то сынка, Александра, они не посвятили... Пацаненок еще.

— Ну, это правильно. Мальчика пусть не привлекают. А уж если старший сын ваш разговор слышал...

Прикидывая, как научить Дорошевича давать нам исчерпывающие сведения о движении на железнодорожном узле Барановичи, мы полагали сначала послать ему развернутую форму сводки.

Но сама форма эта тоже требовала пояснений. Видимо, рано или поздно пришлось бы вызывать Дорошевича в лес для инструктажа.

Не хотелось подвергать эту семью лишней опасности, но другого выхода вроде бы не существовало.

Рассказ Морозова о сыне Дорошевича менял дело. Теперь можно было вызвать в лес не отца, а старшего сына. Таким образом, Дорошевичу не пришлось бы никуда отлучаться из города, не пришлось бы выдумывать причин, объясняющих начальству необходимость отлучки.

Взвесив все «за» и «против», мы передали через Морозова старшему сыну Дорошевича, Николаю, чтобы нашел повод побывать в определенный день в Свентицах.

В назначенный день Николай Дорошевич оказался в доме рыбака, встретился с нашими партизанами и получил от них точные указания, как давать сведения о вражеских эшелонах.

В середине октября наша рация смогла впервые отстучать в Центр более или менее подробные данные о железнодорожном узле Барановичи.

Николай Дорошевич получил также инструкцию, как поддерживать связь с нами через «почтовый ящик». Просили его, чтобы через пять — семь дней сообщил через Морозова, где будет «почтовый ящик», и порядок пользования им. [121]

«Почтовые ящики» позволили сократить до минимума посещение партизанскими связными квартиры крайне важного нам человека, полностью обезопасить его.

Кроме того, они исключали возможность провала Дорошевича, если бы один из новых связных был схвачен: связной просто не знал, кто и что положил в «почтовый ящик».

А подпись под сводками ничего бы не сказала гестапо: Дорошевич подписывал сводки псевдонимом Варвашевич, а Варвашевичей в Барановичах было примерно столько же, сколько Ивановых в Москве.

Старого рыбака с той поры мы в Барановичи посылать почти перестали: он и его жена оставались единственными людьми, знавшими Дорошевича под его подлинной фамилией и в лицо, и могли пригодиться, случись что-то непредвиденное...

Ничего не ведал, в частности, о Дорошевиче, об его связях с нами и Курилов. Мы верили Курилову, поручали ему самостоятельные задания по депо Барановичи, но о Дорошевиче молчали. Этого требовало дело.

* * *

Итак, на железнодорожном узле Барановичи наши люди появились.

Но в городе существовали комендатура, заводы, аэродромы.

Их тоже следовало поставить под контроль.

Мы начали с аэродрома, где работал Иван Жихарь, тот самый, что, по словам Курилова, порешил на кривошинских хуторах полицая.

Выполняя приказ прощупать Жихаря, Николай Голумбиевский разузнал, когда этот парень приезжает в Кривошин, и однажды, словно ненароком, столкнулся с ним на улице.

Жихарь в это время сам искал встречи с партизанами: как многие другие жители Барановичей и Кривошина, он знал, что партизаны где-то рядом, что они совершают ежедневные диверсии на железных дорогах, нападают на немецких солдат и полицейских, рискнувших сунуться в лес.

Пристроившись ради куска хлеба на немецком аэродроме в качестве заправщика самолетов, парень люто ненавидел оккупантов. Ненависть его становилась тем сильнее, [122] чем дольше он находился среди гитлеровцев, наблюдал эту сволочь вблизи.

У Жихаря сжималось сердце, когда слышал хвастовство летчиков, со смехом рассказывавших, как они «гоняют Иванов», когда в его присутствии офицеры и солдаты аэродромной службы со смаком толковали о несчастных барановичских девчонках, загнанных в публичные дома и обслуживавших арийских скотов.

Жихарь знал этих девчонок. Знал он и многих из жителей города, повешенных и расстрелянных с приходом немецко-фашистской армии.

Юноша вынашивал планы мести. Как-то ему удалось выкрасть тесак у пьяного солдата. Этим тесаком Иван Жихарь и зарубил полицейского, ехавшего на велосипеде по лесочку вблизи Кривошина.

Полицейский, встретив тогда Жихаря, не испугался. Он знал, что этот парень, собирающий грибы, работает на аэродроме и приехал погостить к родным.

Знал полицейского и Жихарь. Слышал о «подвигах» этого мерзавца, изнасиловавшего жену советского командира, убившего ее родителей, принимавшего участие в нескольких карательных экспедициях.

Когда полицейский миновал Жихаря, юноша бросился на него и несколько раз ударил тесаком по голове.

Полицейский был живуч. Нажав на педали, он проехал, петляя, с десяток метров, прежде чем свалился.

Убедившись, что прислужник оккупантов мертв, Иван тотчас уехал в Барановичи.

Слухи о причастности Жихаря к ликвидации полицая циркулировали в округе. Возможно, они дошли и до гестапо. Однако молодой рабочий был на хорошем счету у аэродромного начальства, и его не тронули, рассудив, что полицейского, скорее всего, прикончили партизаны.

Первая встреча Голумбиевского и Жихаря ничего не прояснила. Оба парня держались настороженно. Голумбиевский ничего еще не знал о Жихаре, а Жихарь ничего не знал о Николае.

— Как это ты здесь? — спросил Жихарь. — Я твою мамашу видел. Она говорила — уехал.

— Ага. В деревню уехал, — сказал Николай. — А ты, говорят, на аэродроме вкалываешь?

— Так, кантуюсь... Жрать-то надо... И надолго ты из деревни? [123]

— Не. Сегодня обратно. Привез кое-что родне... А аэродром большой, говорят?

— Аэродром как аэродром.

— Бомбардировщики, что ли, на нем?

— А тебе зачем знать?

— Да просто так спросил.

— За этот «так» — знаешь, что может быть?

— А что?

— А ничего... Маленький! С луны свалился, что ли?

— Разве секрет?

— А ты думал?

— Ничего я не думал. Оставь свой секрет при себе.

— Это не мой секрет, а немецкий. Ясно?

— Ясно.

— Ну вот и все... Ты в какой деревне живешь?

— Я-то?

— Ясно, ты.

— А это уж мой секрет. Понял?

— Нет, не понял...

— Ну ничего. Поймешь... Прощай пока.

Так и расстались, ничего не сказав друг другу.

Голумбиевский, поведав о свидании с Жихарем, выразил сомнение: тот ли это парень, что нам нужен?

Но, обсуждая это событие, партизаны Ивана Ивановича Караваева ополчились на товарища:

— Ты хотел, чтобы Иван с первых слов выложил, что думает? Напрасно! Вы не виделись почти год. Он может тебя подозревать в сотрудничестве с оккупантами. Разве не так? Болтаешься без дела, ездишь из Кривошина в деревню... Нет, Коля, ты повидайся с Жихарем еще раз. Еще потолкуй с ним. А увидишь, что обстановка подходящая, — прямо скажи, что ты партизан.

Голумбиевский так и сделал.

И увидел, как расцвел Иван Жихарь.

— А я и так... — сказал Жихарь. — Я, Колька, и так догадался, а теперь вижу: ты партизан... И автомат, и все прочее...

— Что — прочее?

— Ну все!.. Газеты нашенские, разговор... Все советское! Как только вы не боитесь в Кривошин ходить?

— Пусть фрицы боятся! Вокруг-то наши!

— Значит, вы — рядом?

— А ты думал?

Жихарь волновался. Ломал в руках спичку. [124]

— Слушай, — сказал он. — Вы слышали про убитого полицая?

— Ну?

— Вот тебе и ну...

Жихарь еще раз оглядел партизана и решился:

— Того полицая я прикончил, суку!

Он ждал ответа, готовый вскочить и сцепиться с разведчиками, если ошибся.

Но Жихаря никто и не думал хватать.

— Врешь, поди! — лениво сказал Голумбиевский и прихлопнул сидевшего на колене комара. — Как ты мог полицая убить?

Жихарь в подробностях описал сцену, разыгравшуюся в кривошинском лесочке.

Голумбиевский не спешил, однако, признать Ивана за своего.

— Рассказать что хочешь можно... — протянул он.

— Не верите?! Эх, вы... Да я же сколько мечтал в партизаны уйти!

— «В партизаны»... Почем мы знаем, кто ты есть? Первого попавшего в отряд не берут. А ты вон на фрицев работаешь!

— Что ж с того?! Жрать-то надо было! А вы возьмите меня и увидите, как я гадам «служить» буду!

— На словах-то все горазды...

— Не веришь?!

Лицо Жихаря пошло красными пятнами. Глаза стали злыми, обиженными.

Голумбиевский примирительно похлопал парня по плечу:

— Ну, ну, не кипи. «Возьмите»!.. Это так просто не делается. Не мы решаем — командир...

— Скажите командиру!

— Да командир про тебя слышал... Он, между прочим, велел тебе и задание дать, если ты человек.

— А кто я, по-твоему?

— Похоже — человек...

— Какое задание? Не тяни душу.

Для начала мы не имели права поручать малоопытному товарищу что-либо сложное. Поэтому Голумбиевский, выполняя приказ, попросил Жихаря принести на следующую встречу немецкую электробатарею якобы для питания партизанской рации.

Жихаря разочаровала скромность поручения, но батарею [125] он выкрал и уже в понедельник доставил в Кривошин.

В следующий раз Голумбиевский попросил привезти кое-какой инструмент. Жихарь привез и инструмент. Потом выполнил еще несколько поручений.

Обыденность получаемых заданий, их относительная безопасность удручали парня.

Но убеждаясь, что его кражи на аэродроме и встречи с партизанами проходят незамеченными, безнаказанными, Иван Жихарь смелел.

А мы тем временем выясняли у Бринского, нет ли в отряде кого-либо из бывших летчиков или техников, работавших на обслуживании аэродромов.

Оказалось — есть. В одном из соседних партизанских отрядов был такой партизан, в прошлом летчик.

Старший лейтенант Дмитрий Карпович Удовиков до войны летал на бомбардировщиках. Войну начал на границе, участвовал в нескольких воздушных боях, был сбит, ранен и, кое-как посадив машину на территории, уже занятой фашистами, уцелел чудом. Его спасли и выходили крестьяне.

Бойцы Караваева плохо разбирались в авиации и в аэродромном деле. Но встречаясь с Дмитрием Удовиковым, то подшучивая над его неудачей в воздушном бою, то расспрашивая о службе в мирное время, исподволь, незаметно составили по рассказам летчика более или менее ясную картину жизни аэродрома, интенсивности боевых вылетов, расположения и состава аэродромных служб.

Дмитрий Удовиков высказал предположение, сколько боевых машин могут держать гитлеровцы на аэродроме Барановичей, определил приблизительный радиус их действия, сказал, сколько, по его мнению, должно находиться на аэродроме обслуживающего персонала.

Все эти сведения были необходимы для контроля над данными, которые мы намеревались получать от Ивана Жихаря, а также для того, чтобы мы могли правильно ориентировать своего разведчика на изучение аэродромной обстановки.

Беспокоило желание Жихаря уйти в лес. Мы опасались, что он предпримет на свой страх и риск какую-нибудь диверсионную акцию и будет потерян как разведчик.

Против проведения диверсионных акций мы не возражали. Но надо было научить Ивана Жихаря действовать [126] так, чтобы комар носа не подточил. На все это требовалось время.

Выбрав подходящий случай, я заговорил с Удовиковым о том, как, по его мнению, подрывники могли бы с наибольшим эффектом уничтожать немецкие самолеты.

— Можно взрывчаткой на стоянке.

— А не лучше ли на взлете?

— Лучше бы, конечно.

— Почему?

— Видите ли, самолет в это время еще не набрал высоты, он лишен возможности маневра и, в случае аварии, если даже не рассыплется в воздухе, грохнется на землю так, что ничего не останется. Все взорвется или сгорит к чертовой матери... Однако вряд ли это выйдет.

— Отчего же?

— Ну! Тут мины замедленного действия нужны, да рассчитать точно надо, на какой час мину поставить... Нет, сложно!

— Ясно... А если уничтожать самолеты на взлете вот такими средствами?..

Я объяснил Удовикову, какими именно средствами, без мин, можно уничтожать самолеты. Он загорелся и посоветовал, как эти средства применить, как сделать, чтобы никто не заметил работы подрывника.

На очередное свидание с Иваном Жихарем наши разведчики отправились, вооруженные новыми знаниями.

Принесли они и «средства».

Иван Жихарь искренне обрадовался поручению «гробануть» фашистские самолеты, но к переданным ему материалам и инструктажу отнесся недоверчиво:

— Вот этим-то гробить?

— Именно этим. Только сделай, как сказано.

— Да сделаю!.. А в лес возьмете?

Но тут Голумбиевский уже повысил голос:

— Выполняй приказ!

Через день один из немецких бомбардировщиков типа «Юнкерс-88», поднявшись с Барановичского аэродрома, вдруг клюнул носом, еще раз клюнул и вошел в штопор. Фашистский ас не мог выровнять машину. Она врезалась в землю на глазах всего аэродромного начальства, и бомбовый запас, от которого летчик тоже не успел освободиться, разнес самолет в клочья.

Иван Жихарь явился на очередную встречу возбужденный. [127]

— Во шарахнулись! — ликовал он. — Сволочь туда на автомобилях помчалась, охранение выставили вокруг места взрыва, до вечера ползали, ошметки пытались собрать, да ни хрена не собрали!.. Теперь головы ломают, отчего это «юнкерс» в штопор вошел. Не понимают!.. Начальству донесли, на завод жалуются!

Голумбиевский поздравил Жихаря с удачей и посоветовал в следующий раз применить другое средство.

Оно сработало тоже. Грохнувшись на взлете, сгорел еще один «юнкерс».

Иван Жихарь вошел в азарт, а мы убедились, что ему можно полностью доверять, и повели откровенный разговор.

Жихарю объяснили, что для нас самое главное не взрывы самолетов, а точные сведения об их количестве на аэродроме, маршрутах, о числе вылетов в сутки, а также о летном составе.

— Ясно, — сказал Жихарь. — Ну что ж? Я и сейчас могу сказать про самолеты.

Мы не ожидали услышать что-нибудь особенное. Но первая же информация Ивана Жихаря ошеломила. По его рассказам выходило, что на аэродроме одновременно бывают до ста самолетов и что с Барановичского аэродрома фашисты летают и на Москву, и на Ленинград, и на Киев.

Жихарь называл типы самолетов, главным образом бомбардировщиков, места расположения ангаров и складов с горючим, сообщил приблизительные данные о количестве технического персонала, обслуживавшего аэродром.

Консультация с Удовиковым пролила на эту информацию дополнительный свет.

В Барановичах мы имели дело не с аэродромом, а, судя по всему, с крупной авиационной базой.

Впоследствии, через того же Жихаря, мы узнали, что это действительно авиабаза и что называется она Московской.

Жихаря и раньше предупреждали, чтобы ни с кем не поддерживал тесных отношений, не заводил разговоров, способных скомпрометировать его в глазах аэродромного начальства, и вообще вел бы себя так, чтобы не возбуждать подозрений.

Теперь от него потребовали строжайшей дисциплины. Предупредили, что головой отвечает за порученное дело, запретили привлекать к своей работе других товарищей, какими бы надежными и преданными они ни казались. [128]

— Ты разведчик, — четко и жестко объяснил Голумбиевский. — Ты выполняешь чрезвычайное поручение. За провал спросим по законам военного времени. Ни с кем, кроме меня, дела иметь не будешь. Если изменятся обстоятельства, к тебе придет другой человек с нашим паролем. (Жихарю сообщили пароль и отзыв.) Сведения ты обязан давать ежедневно. Чтобы не связывать себя поездками в Кривошин, найди «почтовый ящик» в Барановичах. Мы скажем, удобен ли он для нас. Будет удобен — станешь оставлять сводки в «почтовом ящике». Ясно?

— Ясно...

— Командир приказал передать: твой псевдоним с нынешнего дня — Паровозов. Сообщать псевдоним посторонним не имеешь права. Этим именем будут подписаны все твои сводки.

Может быть, впервые за все время встреч с партизанами Иван Жихарь почувствовал, как серьезно то, что происходит.

Голумбиевский рассказывал, что парень даже побледнел от волнения и сознания ответственности.

Спросил Жихарь только об одном: надо ли продолжать взрывать самолеты?

Голумбиевский имел точные указания.

— Немного переждешь и снова уничтожишь, — сказал он.

И Жихарь продолжал выполнять обязанности «легального подрывника», сочетая эту работу со сбором разведданных.

Лишь после того, как над Барановичским аэродромом взорвался и сгорел в воздухе шестой самолет, фашисты всполошились, почуяли, что тут пахнет диверсией.

Иван Жихарь пережил в ту пору немало.

Сообщив, что немцы тщательно обыскивают всех рабочих, усилили охрану аэродрома, отмечают, кто обслуживает ту или иную машину, он, нервничая, сказал даже:

— Теперь концы! Теперь мне уходить надо!

— Не паникуй! — оборвал Голумбиевский. — Я доложу командиру. Без его приказа аэродром не покидать!

Я счел нужным встретиться с Жихарем в лесу возле Кривошина.

Это был молодой, лет семнадцати, паренек, с открытым, приятным лицом. На высокий лоб спускался светлый, словно приклеенный чубчик. Голубые глаза смотрели настороженно, пытливо. [129]

Прежде всего я поблагодарил Ивана за отличное выполнение партизанских заданий.

Юноша залился краской:

— Как мог, товарищ капитан...

— Ты, я слышал, беспокоишься, полагаешь, надо уйти в лес?

— Больно строго стало, товарищ капитан. Боюсь, пронюхают, гады.

— Не бойся. До сих пор ничего не пронюхали и в дальнейшем не пронюхают, если не допустим ошибок... Взрывы самолетов временно прекрати. Повтори приказ.

— Прекратить взрывы самолетов.

— Так. И помни: ты простой рабочий, политика тебя не интересует, партизан знать не хочешь!.. Поддакивай немцам, если понадобится. Посочувствуй им. Брани нас, сколько хочешь и как хочешь. Понимаешь? Гитлеровцы должны тебе доверять, как прежде!

— Это я понимаю.

— Вот и все. Сведения передавай только через «почтовый ящик». В Кривошин не езди, пока не вызовем.

— Хорошо.

— Может случиться, к тебе обратятся из других партизанских отрядов. В переговоры ни с кем не вступай. Обо всем таком сообщай нам. Но сам от связи с любыми людьми, называющими себя подпольщиками или партизанами, отказывайся. Не слушай их. Уходи, если почувствуешь, что пытаются вызвать на откровенный разговор. Связь держи только с нами. Тогда останешься вне подозрений.

Я говорил спокойно, доверительно, по-товарищески, и это подействовало: Жихарь успокоился.

Он остался на аэродроме в Барановичах, продолжал снабжать нас ценнейшими сведениями, впоследствии совершил еще несколько удачных диверсий, но немцы до последнего дня своего пребывания в городе так и не заподозрили Ивана Жихаря, были убеждены, что этот простоватый парень никакого отношения к партизанам не имел и не имеет.

Так же, как ни разу не заподозрили и двух других товарищей, найденных нашими партизанами на том же аэродроме и дублировавших работу Жихаря.

Кончался октябрь. Опали с деревьев последние листья. Зарядили дожди. Нудные, холодные, беспросветные. Раза [130] два были утренники. Посеребренные болота, заиндевевшие леса стояли в хрупких нарядных кольчугах. Начинался дождь, и светлые латы таяли на глазах.

Пятерка Ивана Ивановича Караваева понемногу привыкала к новой деятельности.

Несколько радиограмм из Центра, выражавших партизанам благодарность за ценные данные по Барановичам, за уничтожение немецких самолетов Иваном Жихарем, подняли дух бойцов.

Они осознали, что их работа важна, имеет чрезвычайно большое значение, приковывает к себе внимание самой Москвы!

В отряде Бринского я отчетливее стал понимать причины, по которым партизаны так неохотно шли в группу Караваева, предпочитая уничтожать вражеские эшелоны.

Диверсии на железных дорогах привлекали людей своей действенностью.

Работа же в группе, подобной караваевской, казалась малоэффективной.

Характер разведывательной деятельности, по необходимости скрываемой от посторонних глаз, даже от глаз большей части партизан, как бы предопределял пребывание партизан-разведчиков в тени.

Это тоже смущало товарищей.

Мы сумели по достоинству оценить мудрый совет Патрахальцева и Линькова всячески поощрять разведчиков и убедились, что сам Линьков и Патрахальцев не забывают своих установок: в получаемых нами радиограммах, как правило, содержалась и благодарность разведчикам.

Мы, конечно, не обольщались первыми удачами. Знали — возможности в Барановичах далеко не исчерпаны, намечали целый ряд новых дел.

Несколько удачных нападений на отдельные отряды гитлеровцев, захват документов у убитых солдат и офицеров противника также показывали, что можно действовать гораздо успешнее, чем до сих пор.

* * *

В конце октября Линьков сообщил, что ему разрешен вылет в Москву, и приказал мне вернуться на Булево болото, чтобы договориться о командовании отрядом в его отсутствие, а также о проведении некоторых операций в Микашевичах и Житковичах. [131]

Я чувствовал, что уходить с озера Выгоновского рано, и послал соответствующие радиограммы и Григорию Матвеевичу, и в Центр.

Линьков вновь потребовал моего возвращения на Червонное озеро, но Центр разрешил задержаться у Бринского, и я провел под Кривошином и Барановичами еще около двадцати дней.

Только в середине ноября, передав руководство барановичской пятеркой Ивану Ивановичу Караваеву, побеседовав в последний раз с людьми, предупредив, чтобы не свертывали работу, но новых людей привлекали только с моего разрешения, я собрался в дорогу.

Попрощался с Бринским, Николаем Велько, с остальными товарищами, потрепал мохнатый загривок Лялюса, надел на плечи вещевой мешок.

Зима медлила в тот год. Болота долго не промерзали, а снег выпадал пушистый, нестойкий.

Путь был тяжелым. Куда тяжелей, чем в сентябре.

12

В месте со мной из лагеря Бринского в деревню Хорустов, лежавшую километров за тридцать от центральной базы Григория Матвеевича Линькова, пришли двадцать пять человек.

Небольшая деревушка утопала в глубоких, мягких снегах. Мирно вились синие дымы над кирпичными трубами.

Наблюдение и разведка показали, что немцев и полицаев в деревне нет.

Мы вышли на неширокую, накатанную санями улочку.

Поставили на входе и выходе из деревни охрану, облюбовали одну из изб, расположились в ней.

Хозяин, бородатый и неразговорчивый, слушал нас, опустив глаза.

Я попросил накормить бойцов, истопить, если можно, баню.

— Сполним...

Хозяин кликнул жену:

— Одевайся, сходи к людям, скажи: партизаны, мол, прибыли... Кормить требуют...

Накинув полушалок, женщина ушла.

Мы разделись, улеглись кто где, отдыхая. [132]

Прошло с полчаса.

Стукнула дверь на улицу, кто-то заколотил веником по валенкам.

— Здесь, что ли, командир? — спросил недовольный голос.

Я встал в дверях:

— В чем дело?

Пришелец, такой же бородатый, как хозяин, испытующе оглядел мое снаряжение, задержался взглядом на петлицах гимнастерки, стянул шапку:

— Вы кем будете?

— Капитан Черный. А вы кто?

— А я здешний комендант...

— Ах, комендант?.. Ну так поворачивайтесь поживее, господин комендант, делайте, что приказано.

Я с презрением глядел на фашистского ставленника.

Однако комендант не спешил уходить.

— Так не годится, товарищ капитан, — по-прежнему недовольным тоном заявил он. — Чего это? Пришли, понимаешь, распоряжаетесь... У нас другие порядки!

— Это что еще за другие? С кем разговариваешь?! Встать, как положено!

Комендант вытянулся, как умел, у порога, замигал.

— Когда здесь партизаны — и порядки будут партизанские, советские, — резко сказал я. — Ясно?

— Да ведь... Товарищ капитан! Я и сам советский! Настала моя очередь недоумевать.

А пришелец объяснял:

— Я советский комендант, товарищ капитан! Партизанами поставлен. А вас что-то не знаю. Впервые вижу.

— Советский?.. Кто же тебя поставил?

— Партизаны.

— Какие партизаны?

— Известно, какие... Вы не сомневайтесь. Кого хотите спросите — подтвердят.

Я повернулся к хозяину избы:

— Правда это?

— Правда, — буркнул тот.

— Ну, что ж. Тогда входите, товарищ комендант. Надеюсь, вам передали мою просьбу накормить бойцов.

Комендант вошел в избу, сел на лавку:

— Передать-то передали... Да только кто так делает? Ввалились в первую попавшую избу, требуете... Ко мне должны были явиться, если вы партизаны. [133]

— Ну извините, товарищ. Не знали о вашем существовании. Могу повторить нашу просьбу...

— Ишь понимаешь... А куда вы идете-то?

— К Бате идем. С озера Выгоновского.

— Так, так, так... И документы у вас есть?

Наши бойцы улыбались, слушая этот допрос.

— Поверь уж на слово, отец, — сказал я. — Документов я тебе предъявлять никаких не стану. На слово поверь. И корми людей. Измучились и наголодались.

— Накормить — накормлю... Только — непорядок!

Пока хозяин избы по распоряжению коменданта бегал вместе с нашими бойцами, собирал по деревне продукты на обед, я разговорился с советским комендантом Хорустова.

Меня интересовало, давно ли он исполняет свою должность, кто его на эту должность назначил, имеются ли партизанские коменданты в других деревнях, не тревожат ли жителей немцы.

Про себя комендант рассказывал охотно, но кто его назначил на должность — умолчал и фамилий комендантов других деревень не назвал:

— Если вы партизаны — сами должны знать.

Судя по всему, этот человек не лгал. Видимо, поблизости держался какой-то крупный партизанский отряд, мне пока неизвестный, и комендант не намерен был говорить первому встречному о своих товарищах.

— Значит, немцы вас не тревожат?

— Боятся сюда ходить. Сунулись было, получили свое — и не лезут.

— Очень хорошо. Значит, спокойно отдохнем.

— Отдыхайте, отдыхайте, — почему-то сочувственно сказал комендант.

Цену его сочувствию я узнал очень скоро. Не успели мы сесть за наскоро сваренный обед, как вбежал один из часовых:

— Товарищ капитан! Приехал командир партизанского соединения Комар!

Это имя мне ровным счетом ничего не говорило.

Взяв оружие, вышел на крыльцо. По улочке бежали к избе легкие санки. Возница осадил лошадей рядом со мною.

Один из приехавших, грузный, укутанный в полушубок человек, первым вылез из санок и засмеялся:

— Ба, ба, ба! Так вот какие это бандиты! [134]

— Василий Захарович! — воскликнул я, узнав Коржа. — Вы?

— Я, брат, я... А это ты, стало быть? Откуда здесь? Примчались наши, говорят: в деревне бандиты, партизан не знают, а требуют припасов...

Он махнул рукой коменданту, появившемуся у крыльца:

— Свои! От Бати люди! Все в порядке, Самсоныч!

Из саней вышел и приблизился к нам человек в черном пальто с барашковым воротником и в барашковой шапке.

— Знакомься — товарищ Клещев, — сказал Корж.

— Да уж в избу, в избу пойдем, — сказал человек в барашковой шапке. — Застудим капитана.

Я вопросительно глянул на Коржа.

— Секретарь подпольного обкома партии, — шепнул Василий Захарович, проталкивая меня в сени. — С нами партизанит.

По тому, как секретарь обкома вошел в дом, как здоровались с ним хозяева, видно было — Клещев тут человек свой, хорошо знакомый и уважаемый.

Корж, присев к столу и вытащив неизменный килограммовый кисет, окинул взглядом скатерку:

— Э, капитан! У тебя что, горилки нет?

— Не держим.

— Куда такое годится? Чем же гостей встречать будешь?

— Выходит, это я гость, а вы — хозяева, — отшутился я.

— А что ж? — уминая трубочку, подмигнул Корж. — Приглядываем за деревнями, не спим... По такому случаю — ладно уж, и горилки добудем.

Он дал коменданту соответствующее указание, и тот не замедлил с выполнением....

Толковали о положении на фронтах и о партизанском житье.

Корж рассказал, что район Хорустова стал партизанской зоной, куда немцы не рискуют показываться. Во все деревни назначены партизанские коменданты, сообщающие командованию отряда о передвижениях фашистов, о появлении каждого незнакомого человека.

— Обком верховодит, — взглянув на Клещева, сказал Корж. — Алексей Ефимович человек беспокойный. Сам всюду попасть норовит. Но в нашем деле это не помеха как раз, а помощь. [135]

— Будет, — отмахнулся Клещев. — Сам такой же.

Клещева интересовало положение в районе Барановичей.

Я много рассказывал о тамошних партизанах, о Бринском, о людях, готовых сотрудничать с партизанами.

Клещев и Корж переглядывались.

Заметив это, я сделал паузу.

— А ты говори, говори, — усмехнулся Клещев. — Не обращай на нас внимания. Просто Василий Захарович сказывал, что ты на Батю не похож, и вот теперь я тоже вижу — разные вы...

Корж поведал, что он готовится к предстоящей зиме. Будет она, по всему видать, нелегкой. Бои-то возле Сталинграда, на Волге идут. Ну и приходится хозяйничать. Мельничку вот наладил неподалеку, муку мелет, поросят откармливает, маслом запасся. Думает перезимовать без особого горя. Научен уж!

— Снабжают из тыла пока неважно, — уронил Клещев. — А у вас как со снабжением?

Я не мог ответить ничего определенного: не знал.

— Может, проедешься на нашу базу? — предложил Корж. — Поглядишь, как обживаемся.

Я поблагодарил за приглашение, но отказался:

— Спешу.

Сообщив мне, как разыскать их отряд, Клещев и Корж уехали.

Комендант деревни, проводив их, взглянул на меня со смущенной улыбкой.

— Значит, как узнал о нашем прибытии, сразу же Коржу сообщил? — спросил я.

— Ага. Как положено.

— Ну и молодец. Спасибо. А теперь помоги еще в одном. На базу нам без продуктов не возвращаться, сам понимаешь. Снаряди-ка подводу. И нагрузи чем следует.

— Кошевку заложим...

Переночевав в Хорустове, мы стали собираться в дорогу.

В кошевке уже лежали мешки с картофелем, стояла кадушка с маслом, комендант привел и привязал к задку саней двух телок. Один из жителей Хорустова, подняв воротник тулупа, прохаживался возле коней, поправляя сбрую.

— Счастливого пути, — сказал комендант. — Кошевочку-то не задерживайте... [136]

— Не задержим! До свидания, дорогой товарищ. Спасибо за все!

Возница завалился в сани, вскинул вожжи:

— Пошел!..

До своих мест мы добрались без приключений. Но километрах в пятнадцати от центральной базы, пересекая поле, заметили выскочившую упряжку.

Кто-то погонял коня, торопясь нам навстречу.

Съехались, остановились.

Я чуть не ахнул: Сеня Скрипник!

А он уже спешил ко мне, увязая в снегу, как-то странно улыбаясь.

Дальше