1
Вызов к полковнику Петру Никифоровичу Чекмазову, заместителю начальника штаба нашего Брянского фронта, не удивил, хотя и не обрадовал.
Не удивил, потому что вызова я ждал.
А не обрадовал, потому что похвастаться было нечем: нехорошо получилось третьего дня там, у Белёво...
Шла весна сорок второго года. Гитлеровцы, разгромленные под Москвой, подтянули резервы, стабилизировали фронт, готовились к новому наступлению. Судя по некоторым данным, наступление должно было развернуться на Южном фронте, скорее всего, в направлении Ростова. Однако эти данные требовали подтверждения и уточнения, и на всех фронтах усилилась деятельность разведчиков. То же было и на Брянском фронте. Командованию требовался «язык». Хорошо осведомленный «язык». Не какой-нибудь рядовой или ефрейтор, а офицер, и, желательно, штабной, знающий не только номер части и фамилию командира...
Задачу захвата пленного возложили третьего дня на специальный отряд разведки фронта, которым в то время пришлось мне командовать. Отряд был создан прошлой осенью из комсомольцев-добровольцев прифронтовых областей.
Днем нас перебросили на грузовиках из Ельца к штабу дивизии, в чьей полосе предстояло вести поиск «языка».
По приказу командира дивизии явились трое бойцов разведроты. Им поручили провести отряд под Белёво к переднему краю обороны немецкого соединения, к лесному завалу, сооруженному фашистами перед своими позициями. [6]
Незаметно преодолев завал, отряд проник бы в расположение фашистской части, внезапным налетом разгромил ее штаб...
Месяц назад отряд обошелся бы и без дивизионных разведчиков: пока оборона с обеих сторон оставалась очаговой, мы не раз ходили за «языками» на рокадную дорогу противника под Белёво и Чернью.
Но то было месяц назад! А теперь линия фронта «устоялась», оборона противника опоясалась системой огневых точек и различных препятствий, стала сплошной, а времени для ее обстоятельного изучения офицеры отряда не имели. Приходилось полагаться на дивизионную разведку.
Проводники повели нас.
Повели ночным, буйно распушившимся майским лесом, свежесть которого не могла заглушить даже война.
Странное это ощущение — вдыхать запахи молодой зелени, влажной земли и сырого прошлогоднего листа, не забывая о том, что вдыхаешь их, может, в последний раз...
Сначала мы шли лесной дорогой, потом свернули на одну тропу, на другую, на третью. Залегли. Поднялись, прошли метров сто и опять залегли. Поднялись и снова продвинулись на сотню метров...
Мне стало казаться, что дивизионные разведчики заблудились, как вдруг старший из них шепотом сказал:
— Все, товарищ капитан.
— Что — «все»?
— Наша оборона позади. Мы в ничейной зоне.
Различить что-либо в зыбкой темноте летней ночи, в глухом лесу — невозможно. Где-то справа и слева стреляли, да и то лениво. Каким-то чудом мы миновали линию собственной обороны, не натолкнувшись ни на одну огневую точку, ни на один пост боевого охранения. Это беспокоило, но, в конце концов, дивизионным разведчикам следовало верить. Они обязаны были знать, куда выводят!
— Нам идти, товарищ капитан? — прошептал старший.
— Идите...
Проводники исчезли.
Отряд продвинулся вперед.
Ходить наши разведчики умели. Народ был опытный, обстрелянный. И мой заместитель Хализов, и командир второго взвода Иван Хрусталев, и ординарец Демченко, и молодой, совсем мальчишечка, разведчик Иван Савельев, и наши санитарки Валя, Лиза, Маша — все уже побывали [7] во вражеском тылу. Причем санитарками девушки были, так сказать, «по совместительству». Они тоже принимали участие в операциях. Сегодня им предстояло после захвата немецкого блиндажа быстро забрать необходимые документы.
Мы шли около получаса, а сооруженного немцами лесного завала достичь не могли.
Чувство тревоги нарастало.
«Может, нас неправильно информировали, завал у немцев не сплошной, и теперь мы миновали его, углубляемся в расположение фашистских частей?» — думал я.
Передали, что обнаружен телефонный кабель. Я вздохнул посвободнее. Рано или поздно кабель выведет к землянке противника!
Взводы подтянулись. Мы двинулись вдоль кабеля, готовые к схватке.
Впереди возникли неясные очертания какого-то бугорка.
Залегли.
Неслышными тенями подползли к бугорку.
Так и есть — землянка!
И — смутный говор...
Вслушались, озадаченные. Речь была русской.
— Вот черт... — дохнул над ухом Хализов.
Я остановил его. Послушали еще. Сомнений не оставалось — разговаривали свои.
Мы поднялись. Тут же нас окликнул часовой. Назвали пароль. Получили отзыв.
В землянке приотворилась дверь, сквозь тьму проступил желтоватый прямоугольничек тусклого света.
— Харитонов, что там у тебя?!
Оказалось, мы вышли на командный пункт одной из наших стрелковых рот.
Объяснив командиру роты, в чем дело, я попросил связать меня с командиром дивизии.
Голос командира дивизии по телефону звучал глуховато, но был достаточно выразительным.
Он не пожалел крепких слов в адрес своих разведчиков.
— Чем могу помочь, капитан?
Я попросил дать указание артиллерии — в случае чего прикрыть нас огнем.
— Все сделаю! — пообещал комдив. [8]
Командир роты сообщил, что до завала еще метров пятьсот, не меньше.
— Не поздновато, капитан? — спросил комроты. — Скоро начнет светать.
Мы вышли из землянки.
Тянуло холодом. Тьма словно бы редела. Можно было различить верхушки отдельных деревьев.
— Завал у них глубокий, — сказал командир роты. — Наворочали, гады! Деревья на полметра от корня подрубали, накрест валили. Может, и мин натыкали. Трудно будет, капитан. Рассветет — увидят...
— Мы пойдем, — сказал я.
На завал выходили тремя взводами. Слева — Хализов, в центре — старшина Хрусталев, справа — младший лейтенант Гапоненко.
Я шел с Хрусталевым.
Завал оказался нешуточным, в точности таким, как рассказывал командир роты. Идти по нему нельзя — ногу сломаешь. Надо ползти. Но ползти по оседающим стволам, по сучьям не больно-то ловко. Нет-нет, да и брякнет чей-нибудь автомат, стукнет по дереву зачехленная лопата, кто-то сорвется и нашумит.
Стало развидняться, и мы отчетливо увидели сторожевые вышки немцев.
Но с вышек тоже увидели нас.
На отряд обрушился огонь автоматов, минометов и артиллерии. Нас пытались прижать к завалу, отсечь от своих.
Пули с визгом сбривали высоко торчащие сучья поваленных деревьев, в воздух взлетали фонтаны земли, дыма и обломков дерева. Скоро визг пуль потонул в общем гуле. Вздрагивала земля. Вздрагивал завал.
Ведя ответный огонь, мы начали отход.
Били из автоматов по ближней вышке, по кустам, по густым деревьям, в кроне которых могли укрыться фашистские «кукушки», и отходили.
Ударила наша артиллерия. Комдив сдержал слово, а дивизионные артиллеристы оказались на высоте. Мы увидели столбы дыма и огня в расположении врага, заметили, как прямым попаданием снесло одну из немецких вышек.
На душе стало легче, но вдруг я почувствовал, что остро щиплет в носу, а на губах пузырится, словно закипает, сладковатая слюна.
Газы! Я судорожно рванул противогаз. [9]
Но тут же сообразил — это не газы, это едкий дым от сплошных разрывов и стрельбы плотно повис над сырым утренним лесом.
Наши накрыли немецкие орудия: отсечный огонь противника ослабел.
Минут через пятнадцать отряд уже стоял возле землянки знакомого командира роты, ожидая, когда подтянутся фланговые взводы.
По телефону я доложил командиру дивизии о случившемся.
— Возвращайтесь, — кашлянув, сказал комдив. — Вам звонили из большого хозяйства.
Под большим хозяйством подразумевался штаб фронта.
Я выстроил людей и повел в тыл... Да. нехорошо получилось там, под Белёво. Наверное, поэтому и вызывал меня Чекмазов. И конечно, его вызов не радовал.
Полковник Чекмазов, невысокий, худощавый, загорелый, стоял за столом, сбитым из выструганных сосновых досок.
Выслушал доклад, протянул жесткую ладонь:
— Садись!
Мы знали друг друга не первый день; я был моложе, и в отношении Чекмазова ко мне всегда сквозило нечто похожее на отношение отца к сыну или учителя к ученику.
Я сел на табурет.
— Догадываешься, зачем вызвал? — спросил Чекмазов.
— Догадываюсь. Насчет прошлой операции.
Щурясь, Чекмазов провел рукой по волосам:
— Значит, не догадываешься.
В его голосе слышалось странное удовлетворение. Впрочем, Чекмазов тут же помрачнел, придвинул ко мне лежавший на столе лист бумаги:
— Читай. Тебя вызывают в Москву.
Я переводил растерянный взгляд с Чекмазова на бумагу, с бумаги — на Чекмазова.
— Читай, читай.
Я взял придвинутый лист.
Это и в самом деле был вызов. Наркомат обороны требовал откомандировать капитана Черного И. Н. В свое распоряжение.
— Просили подобрать офицеров и рекомендовать [10] Центру для работы. Военный совет фронта назвал и твою фамилию... Вот, стало быть... Ну а как ты лично относишься к вызову?
— Как я могу относиться, товарищ полковник? Ваше дело решать — отпустить меня или нет.
— Хитер! — насмешливо сказал Чекмазов. — Дело-то это мое, конечно... Да ведь ты перед войной спецподготовку проходил...
— Так, но...
— Вот тебе и «но»! — сказал Чекмазов и, придвинув к себе вызов, снова сердито уставился в бумагу.
— Кто у тебя сейчас заместителем? — отрывисто спросил он.
— Старший лейтенант Хализов.
— Ему и передашь отряд.
— Есть передать отряд старшему лейтенанту Хализову... Когда выезжать, товарищ полковник?
— Сегодня и выезжать, — сказал Чекмазов. — Сейчас распоряжусь, приготовят документы... Сиди, сиди. Чайком побалую напоследок. Заодно расскажешь, как вы там, под Белёво, отличились...
К концу моего рассказа вошел адъютант, доложил, что документы готовы.
Чекмазов размашисто подписал командировочное удостоверение.
— Не скажете, когда ночной поезд на Москву? — обратился я к адъютанту.
Адъютант не успел припомнить.
— Какой там поезд? — вмешался Чекмазов. — Мою «эмку» возьмешь. Быстрей и надежней.
— Неудобно, товарищ полковник... Вы-то как же останетесь?
— Дают — бери, — сказал Чекмазов. — Только машину сразу обратно!
— Слушаюсь!
Чекмазов поднялся, протянул мне командировочное удостоверение: — Ну, Ваня... Успехов тебе на новом месте.
— Спасибо, товарищ полковник. Счастливо вам оставаться.
— Приветы знакомым передашь.
— Обязательно!
— А самый низкий поклон — Москве! И пиши, слышишь? [11]
— Непременно напишу, товарищ полковник!
Чекмазов провел рукой по волосам.
— Добавь: если смогу.
Мы оба улыбнулись.
— Ладно, — сказал Чекмазов, — вздыхать нашему брату не положено, да и времени нет. Поезжай.
И крепко пожал мне руку.
Демченко, увидев чекмазовскую «эмку» и узнав, что я срочно уезжаю, расстроился.
— И не весь отряд в сборе, — говорил он, собирая вещи, — и поесть-то вы толком не поели, и вообще...
Я обнял ординарца. Попросил Хализова построить бойцов, находившихся на месте. Простился с ними. И еще не успело зайти огромное багровое солнце, уже трясся в видавшей виды «эмке» по разбитому шоссе на северо-восток — к Москве.
«Зачем же все-таки вызывают? — в который раз спрашивал я самого себя, глядя на розоватый от заходящего солнца, выщербленный, порченный воронками асфальт, на обгрызенный бомбежками лес вдоль дороги, на встречные машины. — Зачем?..»
2
Я не был в Москве с 27 июня 1941 года, с того самого дня, как меня и еще нескольких слушателей академии имени Фрунзе направили в группу полковника Свирина и самолетом забросили в Могилев, в штаб Западного фронта.
Предполагалось, что мы летим в командировку. «Командировка» затянулась на целый год...
Чего только я не делал, чего не повидал и не пережил за этот год, первый год войны!
Началось с Рогачева. Тут, вблизи линии фронта, с помощью секретаря Рогачевского районного комитета партии товарища Свердлова и под руководством капитана Азарова начал подбирать, готовить и перебрасывать в тыл врага первые разведгруппы. Отсюда послал первую информацию штабу фронта. Первый раз сходил в тыл врага сам.
Потом — Центральный фронт. Мне поручили доложить о проделанной работе первому секретарю ЦК КП(б) Белоруссии, [12] члену Военного совета Центрального фронта товарищу Пономаренко. Я нашел его в разбитом городке, в огромном, пустынном и гулком здании старинного костела, превращенного на несколько дней в подобие штаба.
Своды костела терялись в зыбком сумраке. Пахло камнем. И казалось, прошла вечность, прежде чем я дошагал до стола, возле которого сидел усталый, сутулый от недосыпа Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко.
Он выслушал меня, не прерывая. Его интересовала обстановка.
Голос у Пономаренко оказался высоким, неожиданно звонким.
Мне думалось, что такой усталый человек должен говорить медленно, глуховато, и я подивился такой звонкости...
После этой встречи я выехал в 63-й стрелковый корпус.
Командовал им комкор Петровский.
Все называли Петровского за глаза генерал-лейтенантом, но этого звания ему еще не успели присвоить, и официально он подписывался так, как привык подписываться: комкор.
Немолодой, он держался очень прямо и казался высоким. Носил старую однобортную шинель. Беседуя, смотрел собеседнику прямо в глаза. Голоса никогда не повышал, но говорил четко, как бы отрубая фразы. И всегда говорил только правду, не успокаивая офицеров и солдат деланным бодрячеством.
Наверное, за это Петровского и любили.
Наверное, поэтому и выдержал корпус Петровского тот страшный удар, который должна была принять на себя вся армия, оказавшаяся под угрозой окружения.
Армия вырвалась, а корпус Петровского прикрыл отход, не дал фашистам прорваться и развить успех. В тяжелых боях командир корпуса был убит.
Это случилось в середине августа в районе Гдова.
Я узнал об этом гораздо позже: сам в то время с группой бойцов пробивался к Гомелю.
Мы подъезжали к Гомелю ночью. Вблизи города натолкнулись на артиллеристов, разворачивавших орудия. Кое-как разобрались, чьи артиллеристы. Оказалось — наши, и выяснилось, что Гомель тоже наш.
Измученные, мы заночевали у «богов войны» и в Гомель [13] въехали уже поздним утром, угодив как раз под очередную зверскую бомбежку.
Переждав налет, тронулись на поиски штаба фронта. Ехали по Советской улице. Она лежала в развалинах. Рухнувшие стены обнажали брошенные комнаты. На мостовой валялись перекрученные жаром трубы, кровати, обломки домашних вещей...
Нам сказали, что штаб находится в бывшем замке Мицкевича.
В замке никого, кроме оставленного для связи незнакомого генерала, не оказалось.
Он дал нам приблизительный маршрут движения на восток, вслед за отступавшими частями.
Карт у генерала не было. Впрочем, нужных карт не было и у нас.
Счастье, что в замке Мицкевича, слушая незнакомого генерала, я исписал два листа бумаги, стараясь не пропустить названий населенных пунктов и деревень, через которые предстояло ехать.
Но на полпути от «верной дороги» пришлось отказаться: возникла неожиданная пробка. Люди бежали, шоферы сворачивали с шоссе, гнали машины в лес: кто-то крикнул, что впереди — немецкий десант.
Мы тоже свернули было в лес, но чуть не влетели в болото, где уже завязли десятки автомобилей, вовремя выбрались обратно, развернулись, отмахали несколько километров назад, до ближайшего проселка, и с этого проселка начался наш тяжкий путь «в обход».
Почти четыреста километров длился этот путь, и в Карачев мы прибыли через Дмитрий-Льговский и Орел.
Тут всего было — и голода, и тревог, и бомбежек...
А в селе Первомайском мы наскочили на немцев.
Фашисты вкатили в не занятое войсками село с другой стороны. Об их появлении сообщил какой-то мальчишечка:
— Дяденька, там фрицы! На машинах!
Поблизости виднелась пожарная каланча. С каланчи мы заметили стоявшую на улице немецкую машину. Шофер копался в моторе. Несколько офицеров прохаживались рядом.
Мы налетели на этих вояк. Офицеров как ветром сдуло. Убежал и шофер, прыгнув в чей-то огород.
Мы прицепили немецкую легковушку к своему грузовику. [14]
Это был наш первый трофей.
В Карачеве мы поступили в распоряжение штаба Брянского фронта, и тут я потерял своего руководителя и товарища по академии — веселого и бесстрашного капитана Азарова.
Все время мы были вместе, и пули Азарова не брали. А в Карачеве он стал жертвой несчастного случая: сел на передний бампер грузовика, чтобы показывать дорогу в ночи, и получил тяжелую травму...
Военный совет фронта дал мне новое задание, и я отбыл в Курск, в обком партии, чтобы помогать подготовке партизан.
Секретарь обкома товарищ Доронин выслушал рапорт, ознакомил меня с обстановкой и попросил как можно чаще информировать его о работе.
На территории бывших обкомовских дач мы разместили партизанскую школу, начали готовить людей к войне в тылу противника.
Костяк будущих партизан составляли коммунисты и комсомольцы.
Мы учили их тактике партизанских действий, умению вести разведку, совершать диверсионные акты против оккупантов.
Однако отступление продолжалось. Противник прорвался к городу, и 3 ноября мы после упорных боев сдали Курск.
Эта очередная страшная потеря вызвала новый прилив ожесточения против ненавистного врага.
Подбадривало одно: я знал, что в тылу врага остаются вооруженные, неплохо обученные люди, а впереди, на новых рубежах, фашистов ждут подтянутые к фронту, готовые к бою войска.
Непогода спасала от налетов вражеской авиации, но пока мы дотянулись до Ельца, пришлось выдержать еще несколько жестоких бомбежек.
Мне «везло» — в какой бы город ни направился, прибывал в него, как правило, ночью. То же самое произошло тут, в Ельце.
На въезде в город мы узнали, что штаб фронта стоит за рекой. Нам объяснили, что нужно пересечь Елец и спуститься к переправе. В кромешной тьме поехали искать переправу, но запутались в елецких улочках. Я нервничал. Прекрасно помнил, что спуск мы начали возле какой-то [15] церквушки, но вот спуск кончился, дорога вновь пошла в гору, вильнула, и мы очутились... возле церквушки.
Снова поехали вниз. Свернули в другую сторону. Поплутали — и оказались... возле церквушки.
Город словно вымер. Ни огонька, ни души. Холод, снег, ветер.
Еще две попытки выбраться к реке закончились тем же, что и предыдущие: мы вновь уперлись в церквушку!
— Все. Будем спать. Утро вечера мудренее, — сказал я шоферу, поняв, что от этой церквушки нынче нам все равно никуда не уехать.
Мы кое-как продремали до свету, когда выяснилось, что церквей в Ельце — как грибов в лесу. Мы стояли везде одной, а купола других темнели и справа, и слева, и на соседних улицах, и вдали...
Выходит, мы тыкались от одной церкви к другой, по простоте полагая, будто упираемся в одно и то же место.
Я велел шоферу помалкивать о паломничестве по елецким святыням. Мы благополучно спустились к переправе, переехали на другой берег и прибыли в штаб Брянского фронта.
Семь с лишним месяцев прошло с того утра.
Здесь, в Ельце, с помощью секретаря Елецкого горкома ВЛКСМ Ани Власенко и члена Орловского обкома ВЛКСМ Любы Шестопаловой я комплектовал отряд из молодежи Ельца, Мичуринска, Тамбова и Задонска.
Около четырехсот человек пришли к нам и воевали так, как могли воевать только советские патриоты: смело, беззаветно, дерзко.
И тут же, в Ельце, познакомился я со старшим политруком Хаджи Бритаевым — тучным веселым тридцатилетним осетином, комиссаром одного из спецотрядов.
Хаджи Бритаев занимался переброской разведчиков через линию фронта.
Этого кипучего, храброго человека в марте 1942 года я провожал на аэродром: Хаджи улетал в тыл врага.
Я и не думал, что очень скоро наши пути сойдутся, что мы будем воевать рядом с ним, станем близки, как братья...
А вот теперь я оказался в Москве.
Нежданно-негаданно. [16]
Совершенно не представляя, как теперь повернется моя военная судьба.
Впрочем, естественное волнение, связанное с вызовом Наркомата обороны, на некоторое время уступило место другому чувству: я мысленно готовился к встрече с Москвой.
Противотанковые укрепления остались позади, на подступах к городу.
Я жадно вглядывался в знакомые улицы.
Разрушений не замечал.
За Калужской заставой нас остановил милиционер и потребовал вымыть машину.
Мы и досадовали, и восхищались: порядок!
Из Наркомата обороны я в тот же день попал на подмосковную дачу, где принял ванну, отдохнул и переоделся во все гражданское.
Выспавшийся, свежий, предстал я на другой день перед мандатной комиссией, все еще не зная, куда меня направят.
За длинным столом сидели члены комиссии — никак не менее пятнадцати полковников и генералов.
Пятнадцать пар глаз внимательно рассматривали меня, пока я рассказывал биографию, отчитывался в боевой службе.
Затем члены комиссии задали несколько вопросов.
Я ответил.
Председатель, вертя в руках карандаш, спросил:
— Куда бы вы хотели попасть, товарищ капитан?
— А куда дальше фронта сейчас попасть можно? — спросил я в свою очередь.
Председатель приподнял бровь. Члены комиссии улыбались.
— Подождите в приемной, — сказал председатель.
Я повернулся налево кругом и вышел.
В приемной раскуривал папиросу старый знакомый — Гриша Харитоненко. Увидел меня — отбросил спичку, раскинул объятия.
— Послушай, Гриша, не знаешь, что мне прочат?
Гриша вытаращил глаза:
— Как?! Ты не в курсе?! — Покосился на дверь мандатной комиссии, дохнул в самое ухо: — В тыл противника полетишь! [17]
Осведомленность Гриши помогла мне выслушать решение комиссии с относительным спокойствием.
На той же даче, где я отдыхал и переодевался, началась подготовка к выполнению будущего задания.
Наставниками моими были опытные, до тонкости знающие свое дело люди — полковник Николай Кириллович Патрахальцев и его заместитель подполковник Валерий Сергеевич Знаменский.
Н: К. Патрахальцева я раньше не знал. Помнится, ходили фантастические рассказы о прошлом полковника.
Со временем: я убедился, что многое в этих рассказах было правдой.
Во всяком случае, правдой было то, что Николай Кириллович всегда оказывался там, где пахло порохом.
Судьба бросала его то на Дальний Восток, то в песчаные пустыни Монголии, то на берега Средиземного моря, в оливковые рощи и горы республиканской Испании, то в болота Полесья...
Колоссальный опыт работы Николай Кириллович передавал ученикам настойчиво и умело.
Он имел привычку, обрисовав обстановку, спрашивать, как бы поступил ученик в данном конкретном случае.
Сосредоточенно выслушивал ответ и, если не был удовлетворен, опускал голову на руки, прикрывал глаза и спокойно, как бы рассуждая вслух, давал нужные объяснения.
Валерий Сергеевич Знаменский, высокий, подвижный, внешне выглядел полной противоположностью невысокому, полноватому Патрахальцеву. Но и Знаменскому опыта было не занимать. За успешные действия в тылу противника он был удостоен звания Героя Советского Союза.
17 июля 1942 года общая подготовка закончилась.
Однако я все еще не знал, для выполнения какого задания меня готовят, и мог только гадать, где окажусь в скором времени.
Лето стояло жаркое, пыльное. В голосе Левитана, читавшего сводки информбюро, еще не звучало торжество. Ленинград задыхался в кольце блокады. Войска Волховского фронта, понеся большие потери, не смогли прорваться к городу Ленина. На Центральном участке линия фронта замерла в двухстах километрах от Москвы. Наше наступление под Харьковом остановилось: противник перехватил [18] стратегическую инициативу и начал наступление на юге, рвался через донские степи к Волге, намереваясь отрезать страну от кавказской нефти.
Может, вскоре я окажусь где-нибудь там, вблизи родных донских степей?..
Мои сомнения разрешились 20 июля.
При очередной встрече Николай Кириллович Патрадальцев сказал, что я буду заброшен в Белоруссию, в район старой государственной границы, к партизанам Григория Матвеевича Линькова.
На стол легла карта-двухверстка.
Я увидел характерные штришки, обозначающие болота с редким кустарником и островками леса.
Через штришки тянулась надпись «Урочище Булево болото».
С востока к Булеву болоту прилегала овальная голубизна — озеро Червонное, с юга — голубое пятнышко поменьше — озеро Белое.
На западе и юго-западе урочище обтекала густая зеленая краска, — видимо, дремучие непроходимые леса, тянувшиеся до голубовато-белесой ленточки реки Случь.
Красный карандаш руководителя поставил на западной окраине Булева болота, неподалеку от деревни Восточные Милевичи, маленький крестик.
— База Линькова, — объяснил Патрахальцев. — Понимаешь, почему сюда передислоцирован отряд?
Я смотрел на карту.
База располагалась в глубине Пинских болот. В таких топях и чащобах противник не может действовать против партизан крупными соединениями, используя свое превосходство в живой силе и технике. Очевидно, Центр учитывал это, перебрасывая отряд Линькова под Милевичи.
Но Центр, конечно, учитывал и другое, главное: район действия отряда покрывала густая сеть шоссейных и железных дорог.
Северо-западнее базы тянулась магистраль Брест — Барановичи — Минск — Смоленск — Москва.
В Барановичах от нее ответвлялась дорога на Луцк и Могилев.
Южнее базы, как по линейке вычерченная, летела магистраль Брест — Пинск — Лунинец — Микашевичи — Житковичи — Мозырь — Гомель.
Через те же Барановичи и Лунинец шла магистраль, связывающая Ленинград и Ровно. [19]
В Сарнах эту крупнейшую рокаду гитлеровцев пересекала железная дорога Брест — Ковель — Киев.
Из Бреста выходили шоссе на Москву и Ковель.
Именно по этим магистралям и шоссе устремлялся основной поток фашистских военных перевозок, именно эти дороги использовали гитлеровцы, маневрируя своими резервами.
Со своей базы партизаны Линькова могли наносить удары по главным коммуникациям врага, уничтожать вражеские эшелоны, прерывать движение железнодорожных составов.
— Все правильно, — кивнул Патрахальцев, выслушав мои соображения, — Линьков так и действует. Его подрывники немцам в печенку въелись... Но сейчас важнее всего — разведка! Смотри, какие тут «пауки» сидят...
Остро отточенный карандаш моего наставника быстро перемещался по карте, вонзаясь в толстые кружочки железнодорожных узлов, выпустивших во все стороны извилистые линии путей, похожих на паучьи лапки.
— Брест, Барановичи, Лунинец, — называл Патрахальцев эти кружочки, — Ковель, Сарны, Микашевичи, Житковичи... Крупнейшие города, большие населенные пункты! Наверняка в каждом имеется гарнизон, фашистские учреждения, возможно, штабы. На каждом узле — депо, где ремонтируют паровозы и подвижной состав, в городах — предприятия, используемые гитлеровцами в военных целях. Где-то здесь находятся и важнейшие аэродромы немцев... Ясно?
— Ясно, товарищ полковник!
— Всех «пауков» возьмете под особый контроль. Ни один эшелон не должен пройти через «паука» незамеченным. Обнаружите состав — и провожайте по всему району, следите, куда свернет... Но для этого вам с Линьковым придется иметь людей не только на крупнейших узлах, но и на каждой промежуточной станции.
Ветерок шевелил карту.
Район, указанный Патрахальцевым, по площади равнялся примерно Франции, и лететь туда предстояло в ближайшее время не кому-нибудь, а мне.
Выслушивая решение комиссии на Арбатской площади, я представлял свое будущее несколько иначе...
— Что-нибудь непонятно? — спросил Патрахальцев.
— Нет, все понятно, товарищ полковник... А что, отряд Линькова ведет уже разведку? [20]
— Видишь ли, Линьков по образованию военный инженер, выброшен Центром в район Лепеля в августе прошлого года, создал крепкий партизанский отряд, но отряд этот нацелен на диверсионную работу.
— Как давно Линьков базируется на Червонном озере?
Руководитель понял затаенный смысл моего вопроса.
— Недавно. И вряд ли он успел установить тесную связь с населением.
Я молчал, разглядывая карту.
Ладонь Патрахальцева накрыла район Булева болота.
— Слушай внимательно, — сказал наставник. — Опыт показывает, что тебе сразу же придется столкнуться с рядом трудностей. Обычно в партизанских отрядах нет людей, знакомых с методами сбора данных о противнике. Ты не найдешь таких людей и в отряде Линькова.
— Понимаю.
— Дальше. В некоторых партизанских формированиях недооценивают роль этой работы. Может быть, и ты столкнешься с подобным.
— Но Линьков получил соответствующие указания?
— Получить-то он их получил. Да ведь в отряде не один Линьков... Тебе предстоит убедить партизан в важности этого дела, увлечь их. Опыт показывает, что партизаны предпочитают взрывать эшелоны, а не вести разведку.
Я пожал плечами:
— Их же не учили.
— Да. Их не учили. А научить надо. И не только научить. Надо перестроить всю работу линьковского отряда. Главной задачей отряда должен стать сбор данных о противнике.
— Понимаю.
Патрахальцев опустил голову на руки, прикрыл глаза.
— Немецкие войска находятся на нашей территории, среди наших, советских людей, оказавшихся, к несчастью, в оккупации, — сказал он. — Возможности партизанского движения огромны. А мы не используем ситуации в полной мере, так, как могли бы. Мы отстаем в темпах насаждения наших людей в административном аппарате гитлеровцев, во вражеских формированиях, в среде персонала, обслуживающего железные дороги, предприятия, аэродромы... Отстаем. А не должны отставать!
Я слушал.
— И не только отстаем, — продолжал мой наставник. — [21] Даже там, где удается развернуть работу, мы допускаем непростительные ошибки. Подчас действуем по шаблону с ограниченным количеством людей. Держим их поблизости от партизанских баз, и наши разведчики обеспечивают, по сути дела, тот или иной отряд, а не Красную Армию, которую должны обеспечивать. Партизаны до сих пор не научились создавать разведывательные группы. Про связь и говорить не приходится. Связь обычно настолько плоха, что даже добытые данные поступают с большим опозданием и теряют ценность. Да и в конспирации товарищи слабы. Оттого — частые провалы.
— Учту сказанное вами...
Мы еще долго говорили в тот день. Я получил точные и исчерпывающие указания относительно будущей работы. Меня предупредили, что на первых порах лучше ограничить число товарищей, занятых разведкой, чем набрать десятки их и оказаться перед угрозой провала: ведь плохо работающие разведчики обычно легко становятся жертвой противника.
Разведгруппы предложили создавать в количестве не более пяти — семи человек. Связь между разведчиками должна была осуществляться главным образом через «почтовые ящики». Лишь в исключительных случаях допускалась возможность личных встреч.
Мне посоветовали каждый раз ставить людям ясные, конкретные задачи.
Предостерегли от возможной потери связи из-за передислокации отряда и указали, как ее предупредить.
Обязав организовать наблюдение за противником, напомнили о важности захвата пленных и документов в боевых операциях, о важности тщательнейшего допроса пленных...
Я записал все указания полковника Патрахальцева, чтобы на досуге продумать их. Мне было совершенно ясно: работая, придется учиться самому...
— Ты полетишь на Червонное озеро заместителем Линькова по разведке, — сказал Николай Кириллович. — Но отдельные указания получать будешь не от Линькова, а от нас.
— Как я буду поддерживать связь с вами?
— Связь с Центром — через радиоузел, который уже выброшен к Линькову. Начальник узла — Семен Скрипник. С ним трое радистов.
— Знаком со Скрипником. [22]
— Есть еще вопросы?
— Да. Сколько человек в отряде Линькова?
— Человек сто. На Центральной базе около Булева болота и на ближайших к ней — человек пятьдесят. Остальные — на озере Выгоновском под командованием комиссара Бринского.
— Состав отряда?
— Разношерстный. Часть людей — десантники, выброшенные вместе с Линьковым, остальные — из бойцов и командиров, оказавшихся в окружении. Есть и местные жители.
— Ясно... Район предстоящих действий находится к западу от бывшей государственной границы. Известна ли обстановка в этом районе?
— Связи с местными партизанскими отрядами нет.
Ответ был ясен, но неутешителен. В областях Западной Белоруссии, только в тридцать девятом году освобожденных от панского ига, могли найтись и националисты, и предатели.
Патрахальцев угадал причину моей задумчивости.
— Народ везде одинаково ненавидит оккупантов, — сказал он. — И везде не забывает о своей власти. Ты найдешь партизан и в Западной Белоруссии.
— В этом я не сомневаюсь!
— Тем лучше. А теперь — берись за изучение карты...
Я изучил карту района предстоящих действий так, что мог с закрытыми глазами представить положение каждого населенного пункта, болота, леска, каждой речки и речушки.
В память врезались изгибы шоссейных и железных дорог, тянувшихся от Барановичей до Ровно и от Бреста до Мозыря.
Было тревожно. Действовать предстояло в огромном районе. Никогда не был я в глубоком тылу противника и не организовывал разведывательной работы.
Как-то удастся «насадить» в занятых врагом городах и на железнодорожных узлах разведчиков? Как-то они будут действовать?
Я старательно повторял пройденное: с чего начинать дело, как строить взаимоотношения с людьми, как переключать разговор в нужном для разведчика направлении, на какие особенности формы перевозимых фашистами войск и на какие детали транспортируемого вооружения [23] обращать внимание в первую очередь, по каким пунктам составлять сводки для Центра...
Одновременно я принимал участие в подготовке к вылету в тыл противника: комплектовал грузы, проверял оружие, боеприпасы, питание для раций, взрывчатку.
Все это заняло еще около месяца.
Однажды наша повариха Митрофановна принесла подарок — ложку и вилку.
— Спасибо, но зачем? — засмеялся я. Митрофановна ворчливо отмахнулась:
— Бери, бери! Пригодятся!
Уходя из столовой, я поймал ее грустный и теплый взгляд.
Видимо, старушка отлично разбиралась в сроках подготовки, существовавших на «даче», потому что вскоре был назначен мой вылет.
Случилось это во второй декаде августа 1942 года.
На Центральный аэродром меня и провожавших доставила грузовая машина.
Вечерело. Погода держалась отличная. Самолет ЛИ-2 стоял на взлетной полосе, ожидая погрузки.
Мы подкатили на грузовике прямо к самолету.
Перетаскать из машины в ЛИ-2 двенадцать огромных мешков оказалось нелегким делом.
Трудились все — и экипаж самолета, и мои наставники.
Старшина, инструктор парашютнодесантной службы, помог мне надеть десантный парашют, подогнал лямки по толстой десантной куртке. Убедился, что все в порядке, и отдал рапорт Патрахальцеву.
— В самолет! — приказал Николай Кириллович. Но перед тем как я начал карабкаться в ЛИ-2, он подошел и, глядя в глаза, крепко-крепко пожал мне руку.
Пожали мне руку и остальные провожающие.
Я повернулся и полез по железной лесенке в зияющий провал самолетной дверцы...
С этой минуты я должен был забыть на время свою фамилию.
Заревели моторы.
Самолет побежал по летному полю, вздрогнул, земля накренилась, начала уходить вниз... [24]
3
Сидя на жестком брезентовом мешке с грузом, я огляделся.
Экипаж самолета занимал свои места: пилот, Герой Советского Союза Еремасов, штурман и радист сидели в кабине командира корабля, инструктор парашютнодесантной службы, по совместительству стрелок, прильнул к пулеметной турели.
Я был предоставлен самому себе.
Корпус самолета вибрировал, в ушах гудело, по фюзеляжу плыл еле уловимый сладковатый запах бензина, — наверное, «благоухал» запасной бак с горючим на пятьсот литров, помещенный вдоль одного из бортов.
Становилось жарко, и я сначала расстегнул, а потом и вовсе снял толстую, ватную, с меховым воротником десантную куртку.
Хотелось спать.
Я отлично выспался прошлой ночью, и тем не менее спать хотелось.
Мысль о том, что пассажирский самолет практически почти беззащитен против фашистских истребителей, что нам еще предстоит перелететь линию фронта, где может случиться всякое, оставляла меня равнодушным.
Опасность осознаешь уже после того, как она минула...
И я не стал противиться искушению.
Бросил куртку на запасной бак с горючим, забрался туда сам, улегся на правый бок, зажмурил глаза и заснул.
Заснул почти мгновенно, как в яму провалился...
Разбудил меня холод.
Самолет натужно ревел, пробиваясь в облаках ночного неба, а за окнами машины внезапно и беззвучно расцветали пышные букеты огня.
Вероятно, мы пересекали линию фронта и нас обстреливали.
Я слез с бака, пробрался к кабине командира.
Штурман подтвердил, что проходим линию фронта в районе Орла.
— Какая высота? — крикнул я.
— Три тысячи метров! — прокричал штурман.
Я вернулся к мешкам с грузом.
Огненные букеты увяли, пропали.
ЛИ-2 начал снижаться. [25]
Ночь стояла светлая-светлая.
Мы шли на бреющем полете над сплошными лесами. Я отлично видел поляны и просеки, верхушки деревьев. Они возникали и исчезали там, внизу, а самолет все летел и летел, и время все тянулось, бесконечное, как стена мрака на западе, которой мы никак не могли достичь...
Я отвернул рукав пиджака, приблизил к лицу ручные часы.
Час тридцать ночи. Скоро должны прилететь. Но экипаж не проявляет никаких признаков волнения. Все застыли на своих местах, словно тоже заснули...
Может, я ошибаюсь, и лететь еще долго?
Нашарил в кармане коробку папирос. Самое бы время закурить! Как приземлюсь — сразу выкурю несколько папирос подряд. За все пять часов терпения!
Сидеть без дела было невыносимо.
Поднялся, еще раз осмотрел грузовые парашюты, ощупал мешки с боеприпасами и снаряжением. Все в порядке. Надумал пригнать парашют на летнее обмундирование, чтобы прыгать без куртки. Надевать тяжелую жаркую куртку не хотелось. Сиди в ней неизвестно сколько! Начал расстегивать пряжки брезентовых лямок парашюта.
В эту минуту и появился из кабины пилота Еремасов.
Подошел, наклонился, улыбаясь спросил, как самочувствие.
— Отлично!
— Рад... Готовьтесь к прыжку.
Руки Еремасова пробежали по лямкам парашюта.
— Сигнал для прыжка — сирена, — сказал пилот, выпрямляясь. — Не мешкайте.
Я не успел попросить помочь подтянуть лямки: в оконца самолета блеснуло отражение луны, струившееся в серебряной воде озера.
— Червонное! — сказал Еремасов и торопливо направился в кабину.
Звать стрелка — не услышит, а пока подойдет...
Я начал торопливо подтягивать снаряжение сам, как умел: ведь от Червонного озера до Булева болота, где предстояло прыгать, оставалось всего двадцать пять километров, а это и для тогдашних самолетов не являлось расстоянием! На плечо мне опустилась тяжелая рука. Штурман кричал, что самолет у цели.
В фюзеляже собрались все, кроме Еремасова, оставшегося [26] у штурвала: люди готовились к выброске грузовых мешков.
Вот второй пилот распахнул люк, они со стрелком приподняли первый мешок и столкнули в черный провал.
Второй мешок... третий... четвертый...
Кое-как я застегнул все пряжки парашюта.
Самолет делал разворот, ложась на левое крыло.
Штурман движением руки приказывал подойти ближе к дверце для прыжков.
В проеме открытой дверцы пылала буква «Г». Эту букву должны были выложить партизаны Линькова. Но ее могли выложить и враги! Фашисты неоднократно пытались заманивать и сажать наши самолеты в расположение собственных войск.
Лицо штурмана оставалось спокойным.
— Высота? — крикнул я.
— Двести метров! — откликнулся штурман.
— Поднимайтесь выше!
Штурман передал мою просьбу пилоту.
Я шагнул к открытой дверце. Встал между четырех грузовых мешков — последних, сложенных попарно по обе стороны дверцы.
— Восемьсот метров! — прокричал штурман.
Конец произнесенной им фразы заглушил резкий, оглушающий вой сирены.
— Пошел! — сказал я себе и бросился в пустоту.
Вихрь, идущий от левого мотора, подхватил меня и отнес куда-то в тишину.
Спасительный вихрь! В следующий миг рядом, чуть не задев, пролетели два грузовых мешка.
Парашют еще не раскрывался. Продолжалось леденящее душу падение...
Рывок оказался мягче, чем я полагал.
Теперь требовалось осмотреть купол парашюта.
Подняв голову, я увидел то, что должен был увидеть согласно полученным инструкциям, — закрывший чуть ли не все небо, туго наполненный воздухом белый шелковый четырехугольник.
Стало весело. Захотелось взглянуть на землю. Не тут-то было! Опустить голову я не мог. Нагрудный ремень парашютного снаряжения, неплотно застегнутый и неумело подогнанный в короткие секунды перед прыжком, соскользнул со своего места и с силой уперся в мой подбородок. Попытался повертеть головой. Ничего не вышло. [27]
Проклятый ремень строго зафиксировал голову в одном положении. Я видел только купол парашюта. Ничего, кроме белого купола. И только краешком скошенных до боли глаз заметил, что сигнальные костры уплывают куда-то влево.
Орудуя стропами, я попытался изменить угол своего планирования. Хоть и с трудом, но мне это удалось сделать.
Теперь оставалось приземлиться. По возможности не сломав ног и рук, потому что я по-прежнему не видел земли, не видел, куда меня сносит.
Подогнув ноги, откинув назад корпус, я приготовился к худшему.
Но густые, мягкие мхи Булева болота приняли меня чуть ли не с материнской нежностью.
Я просто увяз во мху и тут же почувствовал, как проклятый ремень освобождает подбородок.
Потом упал лицом вниз, меня немного проволокло по влажным кочкам, и все кончилось.
Рокот самолета удалялся.
Слышались голоса перекликавшихся людей.
Я быстро освободился от лямок.
— Та где-то здесь! — негромко убеждал кто-то. — За кустами...
На всякий случай я расстегнул кобуру, вынул пистолет, перевел предохранитель.
Ждал лежа.
Зачавкали сапоги. Замаячили какие-то фигуры. Невдалеке остановился человек, взмахнул рукой:
— Да вот же!
И уверенно направился ко мне. Не дойдя нескольких шагов, окликнул:
— Пароль!
Сжимая влажную рукоятку пистолета, я ответил:
— Я к Грише.
— Я от Гриши, — весело сказал партизан. — Живы?
Я поднялся с земли. В редевших сумерках летней ночи передо мной стоял, улыбаясь, высокий молодой парень.
Признаться, я ожидал увидеть мрачного, вооруженного до зубов бородача, а парень был весел, выбрит и аккуратно подстрижен.
— Тугов Алеша, — назвался он. — Мы уж вас ждали, ждали, товарищ капитан!..
Подошли спутники Тугова. [28]
Тоже не старики. Тоже не бородачи.
Жали руку, возбужденно переговаривались.
— Вы из самой Москвы, товарищ капитан?
— Откуда же еще? — улыбнулся я.
— Стоит, значит, Москва?
— Стоит и стоять будет!
— А газеток не прихватили?
— Есть и газеты.
— А ну, хлопцы, разойдись! — вступил в разговор Тугов. — Давай за мешками! Товарищу капитану до Бати надо... Пойдемте, товарищ капитан!
— Откуда ты знаешь, что я капитан?
— Батя сказал, чтоб встречали капитана, вот я и зову вас так.
Алеша Тугов повел меня по пружинившему, холодившему ноги болоту к видневшемуся вдали костру.
— Батя сам вас встречать вышел, — доверительно сообщил он, и по тону Алеши я догадался, что моему приезду придано важное значение.
Это было ни к чему. Впрочем, почему бы командиру партизанского отряда и не встретить своего будущего заместителя?
Я испытывал странное чувство неудовлетворения. Все свершилось так обыденно, так по-житейски просто, что было даже чуточку обидно. Нет, иначе я представлял себе приземление в тылу врага...
С болота еще доносились голоса партизан:
— Крепче держи, черт!
— Сам держи!..
В дрожащем круге рождаемого костром света беззвучно двигались, то обретая черные силуэты, то почти сливаясь с предрассветным воздухом, фигуры людей.
Я одернул пиджак, поправил фуражку.
Мы подошли вплотную к костру.
Тугов остановился, стукнул каблуками:
— Привел гостя, Батя!
Он рапортовал невысокому, чуть сутуловатому, плотному человеку в армейской безрукавке.
Тусклые блики огня отражались в цепких глазах, скользили по крутым скулам человека.
Громкий голос Тугова никого не смутил. Видно, излишней осторожностью тут не страдали.
Я шагнул вперед: [29]
— Товарищ командир! Капитан Черный прибыл для дальнейшего прохождения службы!
Линьков помедлил, покалывая взглядом, потом кивнул, протянул руку:
— Поздравляю с прибытием. Очень рад.
И тут же отрывисто, деловито распорядился:
— Костры — гасить. Груз — к землянкам... Идемте, капитан.
Шаг у него был широкий, уверенный, хозяйский.
4
Болото кончилось. Начался высокоствольный сосняк. После гнилого запаха стоялой воды остро и свежо запахло багульником и хвоей.
Вскоре я заметил землянки и часовых.
Навстречу бежал человек.
Тяжело дыша, остановился в двух шагах:
— Товарищ капитан!
Мы обнялись.
Это был Семен Скрипник, товарищ по учебе в Москве, начальник радиоустановки, выброшенный к Линькову двумя неделями раньше.
— Радиоузел смонтирован, все в порядке! — тут же сообщил Сеня. — Прибыли, товарищ капитан! А уж я жду, жду!..
В землянке Линькова, вырытой среди сосен на сухом взгорбке, тускло горела жестяная керосиновая лампа. Обтянутые блестящим парашютным шелком стены казались желтыми.
Собравшиеся расселись на широких, покрытых лапником нарах слева от двери, на сосновых и березовых чурбаках, заменявших табуретки.
Меня, как гостя, усадили рядом с Линьковым возле маленького стола в дальнем правом углу.
Появились кружки, трофейная фляга, каравай деревенского хлеба. На печурке зашипела картошка, забулькал чайник.
Никого, кроме Сени Скрипника, я здесь не знал. Видел только, что все, за исключением Линькова, молодежь. Иные, пожалуй, намного моложе меня. [30]
В чужой монастырь со своим уставом не ходят — вместе со всеми я выпил глоток обжигающего спирта.
Линьков взял флягу, взглянул вопросительно.
Я накрыл кружку ладонью:
— Пил только ради встречи, товарищ командир.
Линьков протянул флягу в сторону своих ординарцев, фляга исчезла.
Закусили.
Благоухал горячий настой малины.
— Как в Москве? — спросил Линьков. — Что нового? На фронтах как?
Несколько пар взволнованных, жадных глаз смотрели на меня.
Помнится, я говорил о чистоте московских улиц, о строгом порядке в столице, о том, что фашистские бомбежки не причинили городу почти никакого вреда, что все находится на своих местах — и Кремль, и Мавзолей, и Большой театр, и Колонный зал Дома Союзов...
Мой рассказ о милиционере, потребовавшем вымыть машину при въезде в Москву, вызвал веселое оживление.
Почти не дыша, слушали о подтянутых к фронту новых дивизиях, вооруженных по последнему слову техники, о дивизионах «катюш», сжигающих немецкую пехоту, как прошлогоднюю траву, о перебазированных на восток танковых и самолетостроительных заводах, уже наладивших выпуск продукции.
— Партизан тоже будут снабжать получше, — сказал я. — Обеспечат и взрывчаткой и рациями. Мне приказали передать это. И просили сказать, что на партизан надеются. Крепко надеются. Ибо есть план парализовать вражеские железные дороги.
Линьков быстро оглядел своих людей, и видно было — он доволен.
— Мы не подведем! — сказал кто-то. — Вот только взрывчатки подкидывали бы!
Говорили еще часа два.
Потом Линьков встал:
— Капитану надо отдохнуть, товарищи.
Все сразу поднялись с мест.
— Спокойной ночи!
— Спите хорошо на новом месте, товарищ капитан!
Вскоре мы с Линьковым остались одни.
— Ну ложись, капитан, — сказал Линьков. — Перин не запасли, но уж как-нибудь. [31]
Я поднялся с чурбака:
— Прежде — разрешите доложить о задании, товарищ командир.
— Докладывай.
— Нас не услышат?
— Нет. Часовой стоит в десяти шагах.
— Хорошо.
И я доложил Линькову о задаче, поставленной мне Центром. Сказал, что мы должны улучшить разведку в районе действия отряда, особенно в крупных городах и на самых важных объектах фашистов.
— Я послан сюда вашим заместителем по разведке, товарищ командир, но некоторые указания мне будет давать Центр.
— Понятно, — уронил Линьков.
— Есть просьба, товарищ командир.
— Слушаю.
— Об активизации разведки на первых порах не должен знать никто, кроме вас и отобранных нами людей.
— Понимаю, однако...
Я выжидающе смотрел на Линькова.
Он с силой потер бритую голову:
— Ладно. Обо всем остальном — завтра. А сейчас — спать, капитан.
Сел на нары и стал стягивать сапоги.
Спал я крепко и долго.
Открыл глаза — в оконце землянки льется солнечный свет, из распахнутой двери веет дневным теплом. Линьков сидит у стола, читает газету. Тишина...
Я вскочил с нар.
— Проснулся? — поднял голову Линьков. — Справа от выхода — колодец. Умоешься там... Завтрак ждет.
Умылся до пояса, растерся. Солнце пронизывает сосны, искристые потоки золотистого света падают на белесый мох, на прошлогоднюю хвою. Возле соседней землянки чистят оружие партизаны, посматривают на меня. Где-то неподалеку вжикает пила. Наверное, заготавливают дрова.
Странный покой, странная тишина...
Вернулся в землянку.
Напились чаю.
— Я думал о вчерашнем разговоре, — сказал Линьков. [32] — Должен сразу предупредить — опытных разведчиков у нас нет. Люди нацелены на диверсии. Научены подрывать железные дороги. А разведкой почти не занимались.
— Мне тоже еще учиться надо, товарищ командир. Но ведь не боги горшки обжигают. Постараемся подобрать людей...
Линьков поднялся:
— Ладно. Пойдем знакомиться с базой.
Где тропами, а где напрямик по лесу, через кусты и нехоженые поляны, водил меня в то утро Григорий Матвеевич, показывая расположение своих подразделений.
— Видишь, в какую глушь забились? — спросил Линьков. — Не удивляйся. Нельзя штабу иначе: немцы кругом, полиция... На задания наши люди только ночью ходят: днем — опасно, пропадут... Так что покамест зажали нас немцы. Тесно живем.
Считается, что партизанская база должна отвечать следующим условиям: располагаться вблизи хорошо заметных с воздуха природных ориентиров, чтобы летчики без труда находили место для посадки или сбрасывания грузов; находиться, однако, достаточно далеко от этих ориентиров, чтобы противник не мог легко обнаружить ее; размещаться по возможности поодаль от населенных пунктов, лучше всего в мало посещаемых населением лесных районах, но не настолько далеко, чтобы связь с населенными пунктами оказалась слишком затруднительной.
Казалось бы, выбрать такое место просто невозможно.
Тем не менее база Линькова отвечала самым строгим требованиям. Озёра Червонное и Белое были хорошо заметны с воздуха, летчикам не приходилось подолгу кружить, чтобы выйти на костры Булева болота, а вместе с тем Червонное и Белое были удалены от базы за пятнадцать — двадцать километров.
До ближайшего населенного пункта на западе — села Восточные Милевичи — от базы было километров семь, а на юге до городка и железнодорожной станции Житковичи — километров двадцать пять — тридцать.
Центральная база, где работал штаб отряда, жила охрана и содержался радиоузел, состояла из трех землянок, вырытых, как я говорил, на уединенном бугре и надежно замаскированных. [33]
Число людей, постоянно находившихся на базе, никогда не превышало двадцати человек.
На юго-востоке от центральной базы, километрах в двух от нее, имелась конюшня.
К населенным пунктам и дорогам были выдвинуты заставы, надежно прикрывающие центральную базу от неожиданного нападения противника.
Заставы, замаскированные столь же тщательно, были удалены от центральной базы, как правило, на три — пять километров.
Тут, на заставах, и размещались основные силы отряда. Сюда приходили с заданий боевые группы подрывников, здесь отдыхали и несли караульную службу, отсюда же уходили на новые задания.
И хотя партизанам было известно, что на заставах они охраняют центральную базу, свой штаб, о подлинном местонахождении штаба знали только командиры боевых групп или начальники застав.
Это была отнюдь не излишняя осторожность. Случаи предательства имелись, и командование отряда обязано было принять все меры, чтобы предотвратить разгром своей части.
Такой же отнюдь не лишней предосторожностью было строжайшее приказание всем командирам застав не являться на центральную базу без особой необходимости, а командирам и партизанам, жившим на центральной базе, — не посещать без надобности ни застав, ни конюшни.
Командир боевой группы или начальник заставы обязан был каждый раз ходить на центральную базу новой дорогой, чтобы не торить тропу, способную демаскировать штаб с воздуха или насторожить вражеских лазутчиков.
Без дорог было не обойтись. Но ни одна дорога не подводила к базе вплотную. Все они кружили, петляли под кронами сосен, под елями.
Если, скажем, от восточной заставы до центральной базы напрямую выходило километров пять-шесть, то дорога от этой заставы крутила километров восемнадцать — двадцать.
В некоторых местах она проходила всего в двухстах — трехстах метрах от штаба Линькова. Но из штаба дорога проглядывалась, а заметить штаб с дороги не представлялось никакой возможности. [34]
В этом я убедился, следуя за Григорием Матвеевичем по тихому, казавшемуся вымершим, лесу.
— Приходится по этим дорогам следы поддерживать, — рассказал Линьков. — И непременно два-три тупика делаем: заедут ребята в болото, какое подрянней, развернутся — и обратно... Если бы фрицы и сунулись по следу — увязли бы, запутались, все под нашими пулями полегли бы.
— Пока не совались?
— Нет. Думаю, и не догадываются, где база.
Григорий Матвеевич огляделся, выбрал два пенька, торчавших из мха друг возле друга, присел на один и предложил:
— Устраивайся, капитан. Отдохнем.
Я тоже присел.
— Хочу тебя в курс дела ввести, — сказал Линьков. — У тебя должно быть ясное представление о делах отряда. Ты же мой заместитель.
— Начинающий, Григорий Матвеевич!
— И начинающему придется общие вопросы решать. Всякое бывает... Ну так вот: центральную базу и заставы ты видел. Народ здесь мы не держим. Отряды и подрывные группы действуют в большом радиусе. Отряд Бринского тридцать первого июля ушел на озеро Выгоновское. В бывшие владения Радзивиллов. Там обширные болоти ща, леса — черт ногу сломит. База у Бринского отличная. Его люди уже действуют и весьма успешно наносят удары по железным дорогам Брест — Барановичи, Барановичи — Лунинец, Барановичи — Белосток... Второй отряд, под командой Садовского, ушел под Калинковичи. Третий, во главе с Сазоновым, под Сарны. На Украину. Кроме этих трех есть еще два отряда рейдовых. Отряд Перевышко работает на дороге Барановичи — Минск, и отряд Цыганова — на дороге Лунинец — Житковичи. Как видишь, стараемся парализовать все основные магистрали, идущие на юг и юго-восток. Не даем фашистам беспрепятственно доставлять пополнения и грузы их наступающим войскам.
Одна беда — не хватает взрывчатки. Мин и взрывчатки. Будь у нас в достатке тола, да получи мы хорошие мины — лучше всего мины замедленного действия, — ни один немецкий эшелон тут не прошел бы!
Видимо, на моем лице отразилось сомнение в правильности [35] последнего утверждения, потому что Линьков нахмурился.
— Знаешь, я привык отвечать за свои слова, — бросил он.
Это прозвучало твердо.
— Но фашисты охраняют дороги, Григорий Матвеевич. Вероятно, они бы ответили усилением охраны и часть мин им удавалось бы снимать.
— Они не в силах охранять все участки пути. Это давно подсчитано. Войск не хватило бы. А мины бывают и неснимаемые.
— Вам карты в руки! — согласился я. — Знаю только одно: действиями отряда в Центре довольны.
— Воюем, — сказал Линьков. — Вот соседей у нас пока не густо.
— Однако есть соседи?
— Есть. Ближний — на западе. Корж Василий Захарович. Километров за сто от нас ходит. На северо-востоке — Василий Иванович Козлов, командир партизанских соединений Минской области. Этот подальше. До него километров двести пятьдесят. В Копыльском районе — майор Капуста. А на восток отсюда — Полесское соединение.
— Все-таки что-то!
— Мало! Правда, наши маршрутники встречают в лесах отдельные отряды, но все они распылены. Общего руководства не знают и связи даже между собой не держат...
Линьков умолк, и, воспользовавшись паузой, я осторожно осведомился, что известно о ближайших населенных пунктах, ближайших городах. Тех же Житковичах, скажем. Знает ли Григорий Матвеевич, какой там гарнизон, чем вооружены фашисты.
— Гарнизон там значительный, — сказал Григорий Матвеевич, — но точные цифры назвать не могу.
— Бывают ли партизаны в ближайших деревнях?
— Бывали. В Юркевичах и в Рыбхозе на Белом озере. А сейчас мы соблюдаем максимум осторожности, чтобы не выдать базу. Немцам вообще не надо знать, что мы здесь. Пусть думают, что ушли все отряды.
Я понимал Линькова и по достоинству оценил его хитрость, но нам надо было выполнять свою задачу!
Не можем мы совершенно не встречаться со здешними [36] жителями! — возразил я. — Ведь хотя бы хлеб и картофель надо где-то брать?!
— Ну, картофель мы сами ночами копаем на деревенских огородах, — сказал Линьков. — А хлеб... Хлеб, действительно, нам одна крестьянка печет. Живет тут на хуторе недалеко от Восточных Милевичей.
Я сразу насторожился:
— Как ее зовут?
— Матрена Мицкевич. Вдова. Мыкает горе с двумя сыновьями.
— Ребята большие?
— Нет. Одному лет восемь, другому, кажется, около тринадцати.
— И что же? В открытую Матрена вам печет?
— Конечно нет. Печет по ночам. И наши бойцы по ночам к ней приходят. Заберут хлеб — и обратно.
— Знает она об отряде?
— Ничего конкретного. Но догадывается, что помогает партизанам.
— Есть у нее поблизости родня?
— Не знаю, — сказал Линьков. — Но человек она, видно, хороший. Советский человек.
Григорий Матвеевич глянул на меня, чуть прищурился:
— Загулялись мы. Домой пора. Веди-ка на базу, капитан.
Следуя за Линьковым, я не очень внимательно примечал дорогу, надеялся на Батю. А он, кажется, решил проверить, какой из меня может выйти лесовик.
Ну что ж.
Я стал искать дорогу. Сориентировался по заходящему солнцу, пошел медленно, стараясь вспомнить места, по которым проходили.
И долго не мог вывести на прямую тропу.
— Ладно уж, — сказал Линьков. — Так до ночи ходить будем.
Он довольно быстро вывел меня к запомнившейся замшелой колоде.
— Отсюда направо! — обрадовался я.
— Ага, — буркнул Линьков. — Вспомнил... Но поучиться в лесной академии еще не мешает, капитан.
— Поучусь, — сказал я.
Первый день на партизанской базе Линькова близился к концу. Чувствовал я себя не очень уверенно. [37]
Разведчиков предстояло подбирать и готовить, связь с местным населением — нащупывать...
«Матрена с хутора близ Милевичей... — думал я. — Моя первая и единственная нить... Куда-то она выведет?».
За парашютным шелком землянки нахально бегали мыши.
Под мышиный писк и шорох я и уснул.