Уклонение от курса
Всего несколько дней после григорьевского десанта одесситы спали более или менее спокойно. Но потом начались тревоги, еще более частые, еще более изнурительные. Теряя своих солдат и технику, оставляя за собой кровавые следы, враг упорно продвигался к городу. Фронт стоял так близко, что до передовой можно было добраться трамваем: двадцать минут езды — и прыгай в траншею, занимай место для ведения огня.
Мы жили в своем закутке между пятой станцией Большого Фонтана и первой станцией Черноморской дороги. Сейчас здесь разросся город с широкими улицами, площадями, высотными домами, а в сорок первом это была городская окраина. Широкий выгон, где по утрам старухи пасли коз, и стал взлетной площадкой истребительного полка. Освоили мы новый аэродром быстро. Взлетали и садились, заботясь об одном: как бы не засек вражеский разведчик, весь день шнырявший в поисках так внезапно исчезнувшего авиаполка.
Этот проклятый разведчик выматывал всю душу. Нас буквально преследовало его жужжание, и во сне снилась эта гадина с крестами на плоскостях.
Однако постоянное чувство опасности как бы дисциплинировало всех нас. Взлеты мы отработали, что называется, ювелирно: от аэродрома почти над крышами, по-пластунски, пока обстановка не позволяла набрать высоту. Посадки производили почти бесшумно и, главное, быстро. А наши наземные ангелы-хранители, механики и техники! Возвращаешься с задания, и лишь только самолет коснется колесами земли, пробежит сотню-другую метров, как рядом, словно из-под воды, появляются они, наши верные помощники: закатывают машину в укрытие, маскируют ветками и сетями — попробуй [141] обнаружить! И все это молниеносно, А ведь такие манипуляции им приходилось производить по несколько раз в день!
Новое место дислокации оказалось недосягаемым и для вражеской артиллерии. Первое время, во всяком случае. Объяснялось это еще и тем, что майор Погодин подстроил ловушку для противника: на старых взлетных площадках были расставлены фанерные макеты наших машин. Туда и направили артиллеристы всю мощь своего огня. Прошло довольно много времени, прежде чем фашисты поняли, что палили, как в той пословице говорится, «из пушек по воробьям».
Однако после этого воздушные разведчики не давали нам покоя. «Хейнкели-111», «Юнкерсы-88», и особенно вездесущие «Хеншели-126». Последние — это уже были не просто самолеты, а какие-то прилипалы. Если уж «Хеншель» тебя обнаруживал, то избавиться от него было делом довольно сложным. Случалось, этот самолет преследовал на дороге одинокого всадника, пикировал с большой высоты на повозку с дровами. Словом, маневренность этой машины была очень высокой.
Наши зенитчики, в частности 4-я батарея 638-го зенитно-артиллерийского полка — лейтенанты Напренко, Дербенев, Курочкин, командир орудия младший сержант Лялюшко — за время обороны Одессы сбили десять вражеских самолетов. Однако «Хеншели» оставались неуязвимыми.
К этому времени к нам прибыло пополнение — боевые ребята Павел Головачев (впоследствии он стал дважды Героем Советского Союза), Василий Бондаренко (также удостоенный звания Героя) и другие.
Видя, с какой наглостью ведут себя вражеские разведчики, Головачев яростно возмущался, потрясая кулаками:
— Эх, проучить бы стервятников! Распороть бы брюхо да выпустить кишки... [142]
Но осуществить это желание не представлялось возможным. Машин на всех не хватало, «своих» самолетов почти никто не имел. В бой уходили согласно распоряжению майора Шестакова. Деление не эскадрильи осталось формальным.
Мне почти всегда выпадало ходить на задание с командиром четвертой эскадрильи Аггеем Александровичем Елохиным. И теперь, спустя много лет, часто вспоминаю его, моего боевого друга. Уважали его не только за храбрость. Он был необыкновенно обаятельным, скромным человеком. Помню, в дни горячих боев ему исполнилось тридцать лет. Узнали мы об этом случайно, спустя несколько дней, Лев Львович пожурил его:
— Что ж ты, Аггей, не сказал ничего? Боишься, что в старики запишем?
Елохин, посмеиваясь, оправдывался:
— Не время сейчас праздновать. Вот разгромим фашистов, тогда уж вернемся к мирным семейным торжествам...
Летал Елохин на самые трудные участки фронта, хотя и то сказать — легких не было. И всегда возвращался с победой. Только однажды капитан точно не выполнил приказ. Но, как оказалось, не по своей вине, обстановка заставила.
Вот как это произошло. Был получен приказ нанести удар по войскам противника в районе села Свердлово. Выполнять задачу вылетели девять машин, которые повел капитан Елохин. Я был в составе этой группы, но вылететь мне пришлось последним: в моем самолете была повреждена система уборки шасси, и Филиппов предупредил с утра, что придется попотеть, но что к обеду все будет в ажуре. Я поэтому и Шестакову не докладывал. Однако, прибежав к стоянке, понял, что «ажура» еще нет. Положение оказалось хуже губернаторского: и самому перед командиром придется краснеть, да и технику не поздоровится... [143]
До этого, правда, не дошло. Не успел я еще «накалиться» от злости и досады, как услышал желанное: «Полный порядок!»
Хоть и взлетел последним, группу догнал очень быстро и вскоре почувствовал себя спокойно и уверенно. Погода была подходящей: густые кучевые облака надежно прикрывали нас от зенитного огня и в то же время в широкие «окна» четко просматривалась земля. Вокруг пока было тихо, но обостренным чутьем летчика я не столько заметил, как «учуял» приближение врага. И действительно, наклонившись вниз, увидел: правее, встречным курсом плыл по воздуху какой-то караван. В следующее мгновение уже стали различимы шесть транспортных самолетов Ю-52, которые тянули за собой планеры. Воздушный десант!
Немедленно передал Елохину по радио, покачал крыльями. Но он, как видно, уже сам заметил и сориентировался. Не в его натуре пропустить такую добычу! Последовала команда: — Атаковать!
Моя машина, пробивая облака, стремительно мчится вниз. Я удачно вышел на «Юнкерсов» и выпустил длинную очередь из пулеметов. Потом еще и еще раз! «Юнкерс» вспыхнул, огненный факел пронесся над селом. Планер отцепился, некоторое время парил в воздухе, затем опрокинулся и плашмя упал на землю. Десятки солдат в горящей одежде бросились врассыпную, спасаясь от нашего огня.
Когда, набрав высоту, я глянул вниз, взору представилась такая картина: большое квадратное поле дымилось кострами — горели сбитые самолеты. Изуродованные планеры с поломанными крыльями неуклюже громоздились на земле. Десант практически был весь уничтожен.
Елохин, построив группу, повел ее на штурмовку главной цели. С двух заходов мы сбросили бомбы на скопление [144] вражеской техники в районе Свердлове, обстреляли дорогу и повернули домой. Комэск торопился: боекомплект мы израсходовали, горючего — в обрез, так что доведись встретиться с противником, вряд ли смогли бы принять бой.
На обратном пути я шел в первой четверке и поэтому не заметил, что двух замыкающих в строю нет. Лишь после приземления узнал о случившемся: капитан Стребков и лейтенант Щепоткин при атаке воздушного десанта противника столкнулись и погибли.
Потерять сразу двоих в одном бою — большая утрата. Полк тяжело переживал гибель товарищей. Стребков был начальником воздушно-стрелковой службы полка. Когда начались воздушные бои, он лично, на практике демонстрировал свое мастерство — стрелял метко, без промаха. Малообщительный, замкнутый, не любивший много распространяться о себе, этот парень воевал смело, бесстрашно. Мы помним о замечательном подвиге Стребкова, после которого застенчивый капитан вырос в наших глазах на целую голову.
...Каждый вечер в одно и то же время над авиационным городком появлялся вражеский разведчик. Зенитчики не могли с ним справиться. Многие наши ребята также пытались сбить его, но безуспешно. Фашисту всегда удавалось улизнуть. Прикончить разведчика удалось Стребкову. Он выследил его и с ходу навязал бой. С командного пункта группа офицеров следила за поединком. Одолеет ли Стребков мощного, до зубов вооруженного «Хейнкеля»?
Свободные от полетов находились в это время в столовой. Вдруг стены задрожали от сильного взрыва. Все мы поспешили выбраться из помещения, В каких-то пятидесяти метрах догорал изуродованный трофей капитана Стребкова. Не «Хейнкель», как думали мы раньше, — итальянский бомбардировщик «Савойя-Маркетти» с итальянским же экипажем. Командир едва подавал признаки [145] жизни. Двое выбросились с парашютами и были взяты в плен, один погиб при падении.
Стребкова поздравляли. А он вел себя, как будто ничего особенного и не случилось. Было задание — выполнил, вот и все.
Щепоткину вскоре исполнилось бы двадцать три года. Парень он был смелый до отчаянности. В одном из боев в середине сентября он потерял свою машину и с тех пор доводилось ему летать на чужих: брал «взаймы», как шутили в полку. Подвижный, деятельный, Иван невыносимо страдал, когда случалось целый день оказаться не у дел, и как бурно радовался, если командир включал его в группу, вылетающую на задание.
И вот нет среди нас Стребкова и Щепоткина. Тяжело было смотреть на Шестакова. Слушая доклад ведущего Елохина, он все больше мрачнел, кровь отхлынула от лица. Бледный, растерянный, он в первые минуты не мог вымолвить слова. Кого и в чем тут обвинишь? Умом Шестаков понимал, что война без жертв не бывает, но сердце не могло смириться. Обвинить ведущего в недисциплинированности и нарушении приказа не было оснований. Ведь помимо выполнения основного задания, сбили шесть транспортных «Юнкерсов» и шесть планеров, в которых было, по меньшей мере, сотни три гитлеровцев! И выходит, благодарить надо ведущего. Если бы не потеря двух летчиков...
— За каким чертом вы связывались с этим десантом! — с горечью воскликнул командир полка. — У вас же была совсем другая задача...
— Но мы ее выполнили! — оправдывался Елохин.
— Слишком дорогой ценой... — Шестаков повернулся и пошел тяжелым шагом смертельно уставшего, придавленного горем человека.
В штабной землянке ему подали телефонограмму от командующего оборонительным районом контр-адмирала Жукова. Майор пробежал глазами текст: «...благодарим [146] за меткий удар, нанесенный врагу в районе северо-западнее Свердлово...»
— Конечно, не мог Елохин поступить иначе, да и мне доведись встретить этот транспорт, наверное, тоже повел бы в атаку, — сказал он вслух, обращаясь к начальнику штаба. — А хлопцев жаль, ох как жаль...
Сухой лиман
Кто из одесситов не знает этого места! Узкая водная полоса глубоко врезается в материк, образуя крутые берега. В знойное лето лиман можно вброд перейти — вода едва до колен доходит. Отсюда и название Сухой.
В мирные дни лиман славился знаменитыми чуть ли не на весь мир (так по крайней мере утверждали одесситы) бычками. И ездили сюда завзятые рыболовы трамваем двадцать девятого маршрута.
Сейчас стояла осень, самое что ни на есть рыболовное время. Но не слышно на Сухом лимане веселых голосов любителей черноморской ухи и не поджидают своих хозяев, устало развалясь по песчаным отмелям, лодки-плоскодонки...
Изрыты траншеями берега, ощетинились стальными жерлами орудий. Ни днем, ни ночью не умолкают они, рвут на части воздух, землю, воду, копоть и дым закрывают солнце, все вокруг, до малейшей песчинки, пропитано гарью.
Еще в августе, когда гитлеровцы сделали заявление о том, что Одесса скоро будет повержена, были предприняты попытки форсировать лиман. Но они остались безуспешными. Сейчас стоял октябрь. Бои продолжались с прежним ожесточением. Сухой лиман обороняли бойцы 25-й Чапаевской дивизии под командованием генерала Ивана Ефимовича Петрова, Каждый солдат знал этого [147] прославленного командира, с любовью и уважением говорил о храбрости генерала, который запросто приходит в окопы выкурить самокрутку с бойцами, а при надобности может взять и винтовку...
Иван Ефимович наведывался и к нам в полк. Летчиков он называл лучшими друзьями красноармейцев,
— Вам бы техники побольше. — говорил он. — Сами вы орлы, а вот крылья, получается, подрезаны...
Внешний облик не выдавал в нем того храбреца, о котором ходили легенды. Среднего роста, подвижный, в пенсне с висящей цепочкой, он скорее напоминал старого учителя. При разговоре чуть подергивал головой — след контузии в годы гражданской войны.
На своем юрком газике Петров всегда появлялся там, где складывалась критическая ситуация. Комиссар полка Верховец рассказывал, как однажды под селом Дальник во время боя Петров занял место убитого командира роты и повел бойцов в атаку. Красноармейцы потом недоумевали, откуда пришел пожилой комроты, который так храбро увлек за собой молодых и необстрелянных.
Мы поддерживали чапаевцев с воздуха. Там было настоящее пекло. В боях над Лиманом мы потеряли Эсаулова, Мирончука, Бакунина...
Возвратившийся оттуда Алексей Маланов ходил мрачный, неразговорчивый. Оказалось, что Рыкачев устроил ему настоящий разнос и грозился строго наказать, если Алексей не прекратит своих довольно опасных экспериментов.
Дело в том, что Маланов наловчился пикировать под большим углом, рискуя врезаться в землю. На разборах полетов он всегда оправдывался тем, что только таким образом можно добиться высокой эффективности пушечно-пулемётного огня.
Конечно, он был прав, но самолеты наши так изношены, что прибавь им нагрузки, и они будут распадаться в воздухе. Так утверждали и инженер Кобельков, и [148] командир полка Шестаков. А его опыт чего-то стоил, он воевал в Испании, на Халхин-Голе.
Но Маланов упорно стоял на своем, разбивая все доводы.
— А как же прикажете выкуривать из траншей автоматчиков? — возмущался он. — Ведь единственный способ — выжигать их навесным огнем! Снаряды должны ложиться точно в цель. Именно потому, что самолетов мало, надо повышать качество боя.
Маланов знал, что такими приемами он подвергает себя опасности. Знал, но всякий раз, когда мы обрабатывали передний край на Сухом Лимане, снова брался за свое. В полку даже со временем прижился термин — «малановский уголок». Многие летчики поддерживали Алешку, повторяли его опыт, другие расценивали это как лихачество. Я и сам несколько раз бросал машину в отвесное пике, добиваясь точного бомбометания и обстрела из пулеметов, и убедился, что Алексеев «уголок» отлично помогал выполнить задачу. После такой штурмовки траншеи умолкали надолго. Кто же после всего удержится, чтобы не подражать Маланову!
Как бы там ни было, но Рыкачев, не сумев убедить Алексея, написал на него рапорт Шестакову. И все мы думали, что теперь Маланову не миновать неприятностей, Шестаков, наверное, отстранит его на время от полетов. Но обошлось и на сей раз. Дело в том, что Алексей лучше всех знал Сухой Лиман, все его извилины и закоулки. Маланов летел с нашей группой. Лев Львович только строго-настрого приказал быть предельно осторожным, без нужды не рисковать.
Итак, снова Сухой Лиман. Воспользовавшись сплошной облачностью, мы нагрянули внезапно, пробили облака и ударили по траншеям. На какую-то секунду мелькнула передо мной машина Алексея, и холодок пробежал по спине, Это был даже не «уголок», а отвесное падение, показалось, что самолет вот-вот врежется в землю. Однако [149] летчик лихо вывел машину из пикирования и снова набрал высоту. Лейтенанты Королев, Громов, Фролов, Егоркин, Ткаченко также в своих атаках повторяли прием Маланова, проявляя большую осторожность.
Пять атак следовали одна за другой. Яростно, взахлеб палили зенитки. Но несмотря на этот неистовый огонь, мы выполнили задачу. Ведущий подал команду строиться. Уходя от разрывов зенитных снарядов, я стал набирать высоту и тут обратил внимание на то, что мой ведомый Петя Серегин внезапно исчез. Я стал искать его, оглядываясь вправо и влево, но вместо Серегина увидел в поле зрения разведчика — «Хеншеля-126».
Во мне заговорил охотничий азарт. Ну, держись, фашистская гадина!
Группа между тем построилась и стала быстро уходить, а я словно прирос к одной точке и никакая сила не могла оторвать меня от нее. Разведчик понял мое намерение и, сделав переворот, стал имитировать падение. Нет, меня не проведешь, я с этими штучками знаком! И действительно, над самой водой «Хеншель» вдруг выровнялся и прибавил скорость. Но я не отставал. Мертвой хваткой вцепился в хвост, дал два коротких залпа. Но самолет, как ни в чем не бывало, спокойно удалялся в глубь своей территории. Ах, так?! Я выпустил по нему длинную очередь. Получай же!
Разведчик сначала накренился, клюнул носом и круто пошел вниз. Еще мгновение — ив небо взметнулись клубы дыма.
Пока я преследовал добычу, вражеские зенитки молчали, опасаясь поразить своего, но как только с «Хеншелем» было покончено, они начали палить по мне изо всех нор. Машину дважды сильно тряхнуло, у меня даже в глазах потемнело. В третий раз я подумал, что пришла пора распрощаться с белым светом: снаряд разорвался в фюзеляже самолета. Машина отказалась повиноваться, кидаясь, словно норовистый конь, из стороны в сторону. [150]
Оказалось, в машине перебило рули ножного управления. Я понял, что группы мне, конечно, не догнать, дай бог, дотянуть до своего аэродрома. На мое счастье, в воздухе не оказалось противника, иначе со мной расправились бы в два счета.
Прижимаясь к земле, я все оглядывался, не преследуют ли меня. Действовать приходилось только ручкой: вниз-вверх, вправо-влево... Не знаю уж, сколько времени прошло, как вдруг я заметил, что с земли мне приветственно машут. Ура-а-а! Свои! На душе сразу становится легче. А вот и знакомая посадочная полоса. С ходу сажусь, «ястребок» катится строго по прямой, а когда скорость гаснет, самопроизвольно разворачивается и замирает в нескольких метрах от домика, где живет мой механик Филиппов.
Опоздал я всего на семь минут, но для летчика это целая вечность. За семь минут можно долететь до Раздельной и даже провести скоротечный бой...
Через огороды, прямиком, бежал Серегин и кричал, размахивая руками:
— Товарищ старший лейтенант! Вы живы! Жив старший лейтенант!
Оказалось, что в полку уже разнесся слух, будто меня сбили над Сухим Лиманом. Выходит, и похоронить можно за семь минут...
— Не знаю уж, что вы там думали, — говорю сурово, — а оставлять ведущего не положено...
Суровость моя напускная, я понимаю, что без уважительных причин Серегин никогда не оставил бы меня в бою. Да и если уж на то пошло, то не он, ведомый, нарушил порядок, а я, и мне сейчас придется держать ответ. Ну, а как же! Оторвался от группы, обуреваемый жаждой свести, наконец, счеты со злополучным «Хеншелем»...
И я с замиранием сердца смотрю на приближающихся Шестакова, доктора Шанькова и инженера Кобелькова. [151]
Они останавливаются у моей машины и некоторое время внимательно оглядывают ее. Федоров и Филиппов уже сосредоточенно копаются в ее нутре.
— Удивительно! — восклицает наконец Николай Яковлевич Кобельков. — Как это вам удалось привести самолет?
Удивляться было чему. Фюзеляж разворотило в нескольких местах, тяга руля глубины была настолько повреждена, что держалась в буквальном смысле на волоске, ножное управление полностью вышло из строя.
К машине подошло еще несколько летчиков. Все они ходили вокруг, охая и ахая, разводили руками, а я напряженно ждал, когда же меня спросят о причинах опоздания. Шестаков словно воды в рот набрал, подоспевший Елохин хмурился и сердито сопел. Зато Вася Серогодский, время от времени кидая на меня взгляд, ехидно подмаргивал: ему самому часто доставалось от командира полка за отрыв от группы, и я был в числе активных критиков, а вот теперь оказался на его месте.
Буря разразилась внезапно. Справившись у инженеров, сколько времени потребуется на восстановление машины, Лев Львович, не повышая голоса, обратился ко мне:
— Ну, докладывай, где гулял, казак молодой? — И не дав мне вымолвить и слова в ответ, огорошил:
— Списали мы тебя, Череватенко, со всех видов довольствия. Ты у нас уже не числишься...
Я понимал, что в командире полка говорит горечь и досада, но это уж было слишком сказано.
Между тем Шестаков уже обратился к Кобелькову:
— Как по-твоему, Николай Яковлевич, какая мера наказания полагается тому, кто преднамеренно отрывается от группы?
— Я думаю, что следует все же выслушать виновного, — осторожно заметил инженер.
— Давай, выкладывай, — жестко сказал Шестаков. [152]
Уже окончательно сбитый с толку, я неуверенным голосом отрапортовал:
— В воздушном бою над Сухим Лиманом уничтожил разведчика-корректировщика «Хеншель-126», Самолет взорвался на земле, экипаж погиб...
— Очень вам благодарны, — ядовито произнес командир полка. — Но потрудитесь объяснить, кто вам дал право грубо нарушать дисциплину?
— Товарищ майор! Да ведь я сбил «Хеншеля»! Ведь от него житья не было ни нам, ни воинам Чапаевской... Такой случай подвернулся... И все так удачно сложилось... — закончил я упавшим голосом.
— Это ты молодец! — майор подошел ко мне и положил руку на плечо. — Но должны же вы, черти полосатые, понять, что и у Шестакова сердце не бычье, а обыкновенное, как у всех, и что оно может болеть и страдать... — он смутился, боясь показаться сентиментальным. Помолчав, подозвал Серегина. Тот все это время, пока меня распекали, стоял поодаль.
— Ты прикрывал старшего лейтенанта? — спросил Шестаков.
— Я, товарищ майор!
— Ну вот сам посуди, правильно ли ты поступил? Уж раз твой ведущий ввязался в драку, не смеешь его оставлять, — Шестаков хмурился все больше. — А ты, выходит, бросил товарища на произвол судьбы. Да ведь это не по уставу.
Серегин вспыхнул:
— Я во время боя потерял старшего лейтенанта из виду, — оправдывался он. — А когда построились и стали уходить, не имел права оставлять группу. Ведь это тоже не по уставу, — упрямо закончил Серегин.
— Да он не виноват, товарищ майор! — вмешался я. — Пожалуй, в данном случае даже лучше, что ушел. Зенитки просто бесились, мог пострадать, а так цел остался, и я живой... [153]
— Помолчи, защитник! — Шестаков опять завелся. — Умники какие нашлись! Уж и не знаю тогда, кто из вас виноват. Один прав, что оторвался, второй прав, что не прикрыл... Ну просто герои!
Однако чувствовалось, что запал его уже прошел, суровый тон смягчился, хотя он и продолжал ворчать. Шестаков, что называется, отвел душу, пропесочив нас с Серегиным, а так как злополучный «Хеншель» был все-таки сбит, и это в какой-то мере смягчило мою вину, майор окончательно успокоился. «Герой там я или не герой, — думалось мне, — но и сурового наказания не заслуживаю, конечно...»
Чувствуя, что гроза миновала, я с облегчением вздохнул и опустился на сухую траву поодаль от покореженного самолета. Шестаков, Серегин и Шаньков сели рядом. Я полез в карман за портсигаром: от пережитых волнений страсть как хотелось курить. Карман был разодран, но я сразу не обратил на это внимания, на мне вся одежда была не в лучшем состоянии после этой передряги, бой был по всем правилам: и жарко и парко. Вытащив портсигар, я на минуту опешил и стал торопливо засовывать его обратно: на крышке была вмятина от осколка. Шестаков, заметив мою растерянность, перехватил портсигар. Повертев его в руках, сказал доктору:
— Да он чудом уцелел! Вот, полюбуйтесь...
— Без сомнения, это след осколочного удара. Давай-ка, голубчик, я тебя осмотрю, — засуетился доктор. — Не может быть, чтобы тебя в этой переделке не ранило.
Меня действительно ранило в этом бою, но я хотел скрыть, как мне казалось, легкое ранение. Отлеживаться в санитарной части с таким пустяком мне не улыбалось, и я небрежно, чтобы не бросалось в глаза, зажал платком рваную рану на ладони. Теперь обман открылся, и я боялся поднять на командира глаза: он таких штучек терпеть не мог. Шестаков и вправду, поднявшись с земли, сказал, досадливо морщась: [154]
— Видно, Алексей, не обойтись тебе без наказания... Вот прикажу доктору запереть тебя в изолятор на неделю, тогда, может быть, поумнеешь... Серегин, проводи Череватенко, чтобы не сбежал по дороге, — ухмыльнулся майор напоследок.
Шаньков тем временем промыл и забинтовал руку, сказав назидательно:
— Даже от маленькой царапины может быть большая беда! А эта твоя рана, факт, загноилась бы... Так что учти на будущее. И шагай в санчасть — отсыпайся, набирайся сил. Затянется не раньше, чем через неделю.
Фельдшер Лена Семенова и медсестра Тася — заботливые наши спасительницы — встретили нас со слезами на глазах. «Ну, думаю, не по мне же плачут...»
— В чем дело, девчата?
— Разве вы не знаете? Маланов не вернулся, над Дальником сбили...
Мы с Серегиным так и застыли на месте. Так вот, значит, какие дела... Ах, Алешка, наш дорогой незабываемый Алешка! Вот и тебя мы потеряли.
Трое суток пролежал я в санитарной части. Изредка наведывались ребята. Молча войдут, молча посидят рядом. И у всех перед глазами словно живой стоит Алексей Маланов. Может быть, кто-то и скажет, что сознательно рисковать жизнью — это безрассудство. Но мы знали тогда: летчики все равно будут пикировать под крутым углом, по-малановски. Будут врезаться в землю, умирать, но не даром будут отдавать свою жизнь...
Я тяжело переживал смерть Маланова еще и потому, что этот чудесный ярославский парень был моим другом. Встретились мы с ним задолго до войны, в Ростове-на-Дону, где начинали службу под командованием Шестакова. Наша дружба закалилась и окрепла в дни боев за Одессу. Маланов располагал к себе искренностью, [155] прямотой. И героизм его был не показным. Алексей был честным тружеником войны, и этот повседневный труд являлся подвигом. Мы вместе летали на штурмовку позиций противника, охраняли ночное небо Одессы. За Сухим Лиманом громили артиллерийские батареи, выкуривали из траншей вражескую пехоту...
Не сосчитать — сколько трудных боев провели мы над опаленной солнцем украинской степью, и сколько боевых товарищей полегло там!
Спустя много лет после войны я приехал в Одессу. Стояла весна, цвели каштаны, на проспекте Мира у фонтана резвились малыши. Я смотрел на их веселые, беззаботные лица и думал о том, что, быть может, не было бы сейчас ни этого чистого весеннего неба, ни цветущих деревьев, ни смеющихся малышей, если бы в сорок первом не расплачивались за мир своей жизнью мои товарищи — Алексей Маланов, Михаил Шилов, Семен Куница, Виталий Топольский, Михаил Асташкин, Николай Пискунов, Василий Ратников...
Я долго ходил по большому и шумному городу. Как он обновился, как разросся! Широкие улицы Юго-Западного массива напоминали проспекты, так много вмещали они света, солнца, зелени! И вдруг мое сердце забилось тревожно и радостно: на одном из домов широкой и нарядной улицы на белой металлической дощечке я прочитал имя своего друга Алексея Маланова. Я встретился здесь не только с ним, шел по улицам Михаила Асташкина, Семена Куницы, Михаила Шилова, Виталия Топольского... На той улице, где находился последний аэродром 69-го полка, теперь протянулся сверкающей зеленой лентой проспект имени Патриса Лумумбы. В самом центре его заложен монолит — основание будущего памятника летчикам, отдавшим жизнь в боях за Одессу.
Спасибо тебе, город-герой, за добрую память об отважных воинах — твоих защитниках! [156]
Мы вернемся, Одесса!
Мы сидели в комнате, тускло освещенной керосиновой лампой. Дымили махоркой, тихо переговаривались. Ждали начальства. Наконец, появился комбриг Катров в сопровождении начальника штаба Шанина, полкового комиссара Мельшакова и майора Шестакова. Комбриг, окинув взглядом присутствующих, заметил негромко:
— Что-то маловато народу...
— Трое больных, остальные на месте, — объяснил Лев Львович.
— Не густо, не густо, конечно, — сказал Катров, усаживаясь за стол. — Ну что ж, начнем, товарищи... — он придвинул ближе к себе керосиновую лампу. Наступила тишина.
— Прежде всего, хочу вам сообщить, что командующий оборонительным районом контр-адмирал Гавриил Васильевич Жуков поручил передать вам — летчикам, инженерам, техникам, всему личному составу полка сердечную благодарность за активную помощь в обороне города. Летчики крепко подпирают наземные части. За проявленные мужество и отвагу многие из вас будут представлены к правительственным наградам, к высокому званию Героя Советского Союза... — комбриг помолчал. — На этом торжественную часть закончим, — продолжил он, улыбнувшись уголками губ, — и начнем деловую. Гитлеровцы не унимаются. И наша задача — удвоить удары по врагу. Вот давайте вместе обсудим, что необходимо для этого... Из района Дофиновки по утрам бьет вражеская артиллерия, сеет смерть и разрушения. Мне самому довелось видеть, как падали сраженные осколками люди, они стояли в очереди за водой... Мы обязаны защитить их. Понимаете, товарищи, какие надежды возлагают на нас бойцы, трудящиеся города? В их представлении [157] летчики всесильны, всемогущи. Что ж, это соответствует действительности: наши соколы на всех фронтах сражаются храбро. И под Одессой уже десятки воздушных разбойников нашли себе могилу. Наша задача состоит в том, чтобы еще крепче бить фашистов!
— Нечем! — послышались голоса.
— Разрешите, товарищ комбриг? — поднялся капитан Елохин.
Катров кивнул головой.
— Что нам нужно... Самолеты нужны, товарищ комбриг. Те, на которых сейчас воюем, отработали свое и требуют замены... Ведь мы даже маневрировать ими не можем полной мерой. Вот, например, «малановский уголок»! Чего уж лучше придумать — быстрота и натиск, противник даже опомниться не успевает... Так ведь мы его с опаской можем применять, — Елохин смутился. — Не за себя боимся, товарищ комбриг, машина не всякая может выдержать.
— Дорогой капитан! — мягко, увещевающе заговорил комбриг. — Мне известно о положении полка, но ничем пока помочь не могу. Хотел бы, но не в моих силах, как говорится... Надо воевать на тех самолетах, которые у нас имеются, новые придется подождать. Используйте внутренние резервы. Берегите машины, восстанавливайте неисправные. Приходится считаться с положением страны...
Комбрига поддержал полковой комиссар Мельшанов. Он рассказал о положении дел на других фронтах, в стране, об угрозе, нависшей над столицей нашей Родины Москвой.
— Большие трудности переживает и город, который мы с вами защищаем, — сказал комиссар. — Но все — бойцы Красной Армии, и трудящиеся города — полны непреклонной решимости не пустить врага в Одессу. Все население, от мала до велика, работает на оборону. Многие заводы города перестроились на военные рельсы: [158] изготавливают минометы, огнеметы, ручные гранаты, бронемашины... На заводе имени Январского восстания ремонтируются танки, там же превращают поезда в бронепоезда, а тракторы — в танки. Вот только самолеты не строят, — улыбнулся Мельшанов. — Однако страна знает о наших нуждах, помощь придет, но сейчас есть участки посложнее — вот, например, московское направление... Сердце нашей Родины, Москва не должна быть отдана врагу!
Мы возвращались с совещания твердо убежденные, что Одессу отстоим, чего бы это ни стоило.
Такова сила партийного слова: беседа со старшими товарищами, командирами, коммунистами воодушевила нас, дала зарядку, уверенность. В наших сердцах кипела священная ненависть к врагу, каждый готов был отдать жизнь, но не отступить ни на шаг.
Никто из нас, конечно, не знал, что в тот самый вечер, когда проходило наше совещание, командование оборонительного района получило секретный приказ Ставки об эвакуации войск из Одессы. Решение Верховного Главнокомандования было продиктовано стратегическими соображениями: возникла угроза захвата противником Крыма. Туда и следовало перебросить все части и соединения, которые успешно выполнили поставленную перед ними задачу по обороне города.
План эвакуации готовился в глубокой тайне, чтобы дезориентировать врага. Прежде всего вывозилась тяжелая артиллерия, служба тыла. Первые корабли с войсками и техникой незаметно оставили Одессу уже 1 октября вечером. На следующий день, с целью ввести в заблуждение противника, наши части перешли в наступление в районе села Дофиновка. Операция прошла успешно, были захвачены трофеи, взяты пленные. Попытки гитлеровцев оттеснить наши войска с позиций не удались. [159]
И мы в эти дни трудились, не зная устали. Штурмовали передний край, громили ближние тылы и скопления техники на железнодорожных узлах, вблизи населенных пунктов.
Наступление в районе Дофиновки, высокая активность нашей авиации сыграли свою роль: противник до последнего времени не знал, что происходит эвакуация.
Так продолжалось вплоть до 13 октября. Летчики вели активные бои и несли потери. В эти дни над Сухим Лиманом погиб Володя Сахаров, там же был сбит Серафим Лузиков из эскадрильи капитана Демченко.
В то хмурое осеннее утро мы проснулись еще затемно. Техники Кутняев, Фитисов, Карахан, Стецюк, Коновалов, Поветкин уже прогревали моторы, готовили самолеты к боевым вылетам. В это время был объявлен срочный сбор у командира полка. Шестаков очень изменился за последнее время: похудел, ссутулился, под глазами набрякли мешки.
Комиссара Верховца сразу обступили: газет нам вчера не доставили, и мы хотели от него узнать последнюю сводку. Верховец, воспользовавшись свободной минутой, стал на ходу проводить политинформацию: ожесточенные бои на Волховском, Брянском, Мелитопольском направлениях...
Пока не было ничего утешительного. Ребята склонились над картой.
— А об Одессе что говорится в сводке? — задал кто-то вопрос.
Верховец тяжело вздохнул:
— Ничего, хлопцы, не вешайте носы, засяе ще сонце у наше віконце...
— Или! — воскликнул Серогодский.
Это чисто одесское восклицание, обозначающее скорее убежденность, чем сомнение, развеселило нас: все мы молоды, здоровы и не должны унывать. Конечно же, будет и на нашей улице праздник, наше направление будет [160] только на запад! Врагу недолго топтать наши города. Победа будет за нами! Прозвучала команда:
— Приготовиться к полетам!
— По коням! — уточнил неугомонный Вася Серогодский.
Все разом мы почувствовали какое-то облегчение: если летим на задание, значит, дела наши не так уж плохи. Солдат себя чувствует уверенно в бою...
Первой шестерке — охранять город и порт, а мы — на Дальник. Ох, уж этот Дальник, превращенный врагом в сплошной дот, Дальник, где потеряли мы Григория Бакунина, Алексея Маланова...
Фашисты окопались здесь основательно. Мы обстреливаем скопления техники, сбрасываем реактивные снаряды. Горит под крылом земля. Вражеские зенитки ведут непрерывный огонь, но, несмотря на это, мы возвращаемся целые и невредимые и тут же начинаем подготовку к очередному полету. Филиппов, который возится с моим парашютом, вдруг сообщает:
— Между прочим, полк перелетает на другую базу...
— Это что же — на Дерибасовскую? — недоумеваю я.
— Хотите верьте, хотите нет, — обижается Филиппов, — но только это так, Приказ есть.
— Не говори вздор! — грубость моя объяснима: в голове моей начинается сумятица. Как же так? Снова отступление? Ничего не понимаю... Да ведь комбриг Катров и комиссар Мельшанов утверждали, что Одессу будем защищать до последнего, что Одесса была, есть и будет советской! Тут что-то не так, видно, Филиппов напутал...
С трудом сдерживая волнение, пошел выяснять. И тут у меня вроде как глаза открылись. Как же это я не обратил сразу внимания! Аэродром — как разворошенный муравейник, все пришло в движение, заплясало, судорожно задергалось. Механики в спешке словно забыли [161] о мерах предосторожности: на открытых площадках снимают моторы с поврежденных самолетов. Подкатили на легковой машине комбат Погодин и комиссар Клейнерман. Торопит группу солдат начальник связи капитан Носычев. Ну, если связисты сматывают кабель... Я подошел к Носычеву:
— Товарищ капитан, внесите ясность: что случилось?
— Да вот, — дрожащим голосом отвечает он. — Получен приказ сниматься! Сматываем, значит, удочки...
Горькая шутка.
— Куда?
Капитан махнул в сторону моря. Понимай, как знаешь. И вот наступила та страшная тишина, которой больше всего боится солдат. Шестаков отменяет полеты.
— Задача такова, — говорит он, стараясь не смотреть в глаза стоящих перед ним летчиков, — как можно скорее собраться в дорогу. План эвакуации полка утвержден. Часть самолетов отправляется в Крым своим ходом, старые машины будут погружены на баржи и суда. Вопросы будут?
Я стоял ошеломленный. Да, видимо, и для многих из нас такой поворот событий оказался неожиданностью.
— Череватенко! — услышал я голос командира. — Назначаешься старшим группы. Вылетаете первыми. Через два часа доложить о готовности. — Шестаков прошел перед строем. — Завтра на рассвете вылетает вторая группа — капитана Демченко. Летчики, не имеющие машин, добираются пароходом.
Все стали расходиться по своим делам.
— Товарищ командир, личная просьба... — догнал я Шестакова.
— Давай, давай! — машинально проговорил майор, думая о чем-то своем.
— Разрешите забрать тестя, он не выехал со своими мастерскими, болел... — я еще и сам толком не представлял, как это будет выглядеть. — Может, на пароходе... [162]
— Чего ж ты тянул! — возмутился Шестаков. — Торопись!
И я помчался. Мое появление удивило и обрадовало старика. Он все еще лежал в постели — может быть, больной, а скорее всего потому, что показался сам себе одиноким, заброшенным и никому не нужным. Рядом на табуретке стояли какие-то пузырьки с лекарствами.
— Собирайся, отец, — сказал я. — Времени мало...
— Значит, оставляете Одессу? — горестно спросил он.
— Временно, отец, скоро вернемся, — поспешил успокоить его. Но старик недоверчиво покачал головой.
— Раз уж ненадолго, говоришь, то я тут подожду... Куда мне, больному. Только обузой буду. А тебе надо воевать! И крепко бить проклятого захватчика. Спеши, сынок. Благослови тебя бог! Ну, это я так, к слову, по-стариковски... — пробормотал он.
Я крепко прижал его к себе и выбежал за дверь.
Когда четверть часа спустя приехал в полк, группа была полностью подготовлена к дальнему перелету: залито горючее, опробованы моторы. Оставалось сказать Одессе последнее «прощай».
В ожидании сигнала мы напряженно смотрели в небо. Натужно гудели перегруженные машины. Транспортный «вальти», когда-то отремонтированный инженером Юдиным и техником Моисеевым, первым выкатил на старт, в него по лесенке начали входить люди. Комэск Елохин в сторонке прощался с фельдшером Леной Семеновой, она с группой ехала пароходом. Некоторые летчики, не считаясь с перегрузкой, взяли к себе в машины своих техников...
В четырнадцать ноль-ноль в небо взметнулась ракета. Пошел! Мой «ястребок» легко тронулся с места, и вот уже под крыльями поплыли желто-зеленые сады Большого Фонтана, окутанные голубоватой дымкой. Над морем развернулись и стали набирать высоту. Я заметил, как слева и выше стрелой мелькнул «Мессершмитт», за [163] ним другой, третий... Облака скрыли их на секунду, но вот они снова вынырнули, блеснув на солнце крыльями.
Ах, черт побери! Еще вчера я немедленно скомандовал бы: атаковать противника! Но сейчас обстоятельства заставляют меня отступить, проскользнуть незаметно.
«Мессеры» не заметили нас, и мы стали набирать высоту, брать курс на Крым. Нам предстояло преодолеть триста километров над морем. Хватило бы горючего. Встречный ветер уменьшает скорость, двигатель работает с перебоями.
Медленно уплывал под нами город, и я мысленно повторял: «До скорой встречи, Одесса! Мы обязательно вернемся!»
Потом долго, томительно долго мы летели, не ощущая пространства: море и небо, — вот и все ориентиры. И только когда впереди по курсу над морем закружили чайки, я понял, что земля уже близко. Постепенно стали вырисовываться неясные очертания берега, и я что было сил закричал: «Ура! Дотянули! Слава могучим и выносливым «ишакам»!»
Радость моя, однако, угасла, когда увидел белесую пелену тумана. Белое молоко клубилось вокруг низких глинобитных домиков, над плоской равниной, усеянной редкими деревцами. Но выхода нет, горючее на исходе, садиться надо, ничего не попишешь.
На бреющем пробиваем ватную стену и к своему удивлению выходим на полевую площадку вблизи села Кунан. Резкий толчок шасси о грунт, свист ветра в ушах, последний усталый вздох двигателя, и я выбираюсь из кабины. Все приземлились? Серогодский, Педько, Королев, Сечин, Тараканов... А где же комиссар эскадрильи Феодосии Дубковский? Я чувствую, как по спине пробегает неприятный холодок. Ведь Дубковский все время шел рядом. Неужели не хватило горючего, и он пошел на вынужденную? Но тогда это должно было случиться где-то на берегу. Он не мог погибнуть! [164]
Мою уверенность поддержали и механики, прилетевшие раньше на транспортном самолете. Кружил, говорят, одиночный самолет в районе порта Ак-Мечеть, а потом будто провалился.
Немедленно были поставлены на ноги гарнизоны из ближайших сел: начать розыски пропавшего самолета, Подавленные случившимся, мы с нетерпением ждали хоть каких-нибудь вестей, но проходил час, другой, третий, и надежда постепенно покидала нас. Мы уже решили двойками пойти на поиски в степь, держась берега, как вдруг открылась дверь, и на пороге вырос наш Феодосии Никитич. Ребята бросились обнимать комиссара, расспрашивать, что же все-таки с ним произошло.
Как мы и предполагали, у Дубковского действительно у берега кончилось горючее, да тут еще туман примешался... Словом, посадил машину, где смог, но, к счастью, удачно.
На другой день ждали группу капитана Демченко. Судя по радиограмме из Одессы, группа должна была прибыть к вечеру.
Наступили сумерки, быстро надвигалась глухая осенняя ночь. Подул сильный северо-восточный ветер, низко над землей поплыли свинцовые облака. Пошел дождь. А Демченко все не было. Мы утешали себя мыслью, что капитан вылетел с опозданием, что, возможно, изменил курс, приземлился в другом месте... Да мало ли могло оказаться причин, ведь война! Одного мы только не могли предположить, что Демченко может погибнуть.
Учитывая ненастную погоду, на аэродроме включили прожекторы. Светящиеся столбы судорожно метались по небу. Такой ориентир нельзя не заметить! Но капитан и его группа не прилетели ни в тот, ни на следующий день. Не было и моего комэска Елохина. Он вылетел на учебно-тренировочном самолете УТИ-4 вместе с начальником штаба полка Виктором Семеновичем Никитиным и тоже словно в воду канул. [165]
Впрочем, эти двое «воскресли» через три дня. Мы были в порту Ак-Мечеть, когда к берегу подошел военный катер. К своему изумлению и неописуемой радости мы увидели среди людей, стоящих на палубе, комэска и начальника штаба. С ними произошла невероятная история.
Спустя четверть часа после того, как они взлетели, разразилась настоящая буря, хлынул дождь. Тяжелые тучи ползли над самой головой. Аггею пришлось прижать свою машину к воде. Изредка он включал карманный фонарик, чтобы взглянуть на компас: на учебно-тренировочном самолете отсутствовали приборы для пилотирования в ночных условиях.
Вскоре Елохин понял, что сбился с курса. Надо было где-то отсидеться до утра и не жечь попусту горючее. Заметив под крылом песчаную косу, он принял решение садиться.
Приземлились с убранным шасси, выбрались из кабины, осмотрелись. Рядом шумело море, а вдалеке, на севере, вспыхивали огоньки. К утру определили, что находятся на острове Джарылгач. Это южнее города Скадовска, который к тому времени был уже оккупирован. Продрогшие, усталые и голодные летчики отправились разведать обстановку. В густых зарослях кустарника они заметили два силуэта. Почти тотчас из зарослей донеслось:
— Стоять на месте! Будем стрелять!
Это оказались свои, братишки-матросы. Они рассказали, что на острове уже были гитлеровцы, чинили расправу над пленными красноармейцами и местными рыбаками — расстреливали. Моряки спаслись, спрятавшись в дюнах.
Подобрал всех сторожевой катер. [166]
Спустя много лет после войны мне удалось разыскать, а потом и встретиться с бывшим заместителем командира эскадрильи черноморцев Василием Николаевичем Вальцефером. Ветераны 69-го полка, мы неустанно разыскивали хоть кого-нибудь, кто мог поведать о судьбе эскадрильи, безвестно пропавшей 14 октября 1941 года при перелете из Одессы в Крым. Василий Николаевич рассказал, что знал.
Летчики шли тремя группами. Первую повел комэск, с собой он взял своего комиссара Валентина Маралина. С капитаном Демченко шли лейтенанты Хайдула Ченкунов, Михаил Дмитрусенко, Петр Николашин и младший лейтенант Виктор Тарасов из второй эскадрильи нашего полка. Самолет его был неисправен, и потому он не успел вылететь с моей группой.
Из этих шести человек были позже найдены останки двух — Дмитрусенко и Николашина — под обломками разбитых самолетов неподалеку от Севастополя. Имена летчиков установили по сохранившимся при них документам.
Капитан Вальцефер должен был вести вторую группу вслед за Демченко. По прихоти судьбы случилось так, что вылетал он один. И почему так вышло, узнал только много лет спустя после войны.
— Когда я поднялся, — рассказывал Вальцефер, — внезапно испортилась погода, неудивительно, стояла глубокая осень. Других летчиков тотчас задержали с вылетом, успели, а я оказался отрезанным стеной непогоды, хотя мне тоже давали сигнал возвращаться. Вот я и следовал своим курсом на Крым, а разбушевавшаяся стихия поглощала все мои силы и внимание.,. Потом-то я узнал, что лечу один. Мне удалось благополучно пересечь море, но из-за тумана не мог выйти на село Кунан, взял курс на Евпаторию. Садился уже в темноте, без [167] каких-либо ориентиров. При посадке машину разбило в щепки, сам был тяжело рамен, а вот техник Фукалов, находившийся в фюзеляже, отделался легкими ушибами. Он-то и помог мне... Потом я долго лежал в госпиталях, но выкарабкался все же... Вернулся в строй и летал на боевых машинах до самого окончания войны.
В последней группе вылетели лейтенанты Николай Скачков, Иван Сапрыкин, Виктор Шевченко и Дмитрий Мягков. Четверка удачно прошла расстояние над морем и, почти долетев до Крыма, тоже сбилась с курса все из-за того же чертова тумана. Скачков и Сапрыкин оказались в районе села Терекли-Конрад и там совершили посадку. Вторая пара — Шевченко и Мягков — уклонились в сторону Севастополя. И так как сумерки быстро сгущались, а горючее было на исходе, Шевченко пошел на вынужденную и разбился. Мягков выбросился с парашютом. Во время приземления летчик ударился головой о телеграфный столб. Удар оказался смертельным.
Так печально сложилась судьба эскадрильи черноморцев капитана Федора Ивановича Демченко. Из двадцати трех человек летного состава восемь черноморцев погибли в боях, столько же во время перелета из Одессы в Крым 14 октября 1941 года.