Глава X.

Под акациями

Эпизод с Шестаковым и двумя его ведомыми послужил поводом для серьезного разговора на разборе полетов. Командир полка крепко отчитывал летчиков за их ошибки. Но и свои просчеты проанализировал самокритично. Черноморцам Лев Львович обстоятельно рассказывал об опыте полка, не скрывая досадных накладок. Были, конечно, отмечены и положительные стороны. Поступок лейтенанта Педько говорил о том, что летчики усвоили главное правило в бою: сам погибай, но товарища выручай.

Вскоре после этого капитан Демченко повел свое звено 8 разведку. Ведомыми взял Серафима Лузикова и Владимира Мирончука. Задачей воздушных разведчиков было засечь расположение артиллерийских позиций, направление передвижения вражеских войск, обнаружить зенитные установки и наблюдательные посты. Разведка прошла успешно. Возвращаясь, тройка обстреляла колонну автомашин и подожгла бензоцистерну.

Командир полка остался доволен результатами. Когда он доложил в штаб оборонительного района о только что полученных разведданных, оттуда услышал голоса одобрения:

— Аи да хлопцы, это как раз то, что нам нужно! Шестаков объявил благодарность капитану Демченко:

— Действуй и дальше в таком же духе! А еще утверждают, что первый блин комом... Выходит, не всегда пословица правду говорит!

Федор Иванович молча кивнул головой. Говорил он мало, восторгался еще меньше. И вообще, с виду капитан казался угрюмым и даже неприветливым. Но тот, кто долгое время знал его, начисто отверг бы [82] такое мнение. В серых глазах Федора Ивановича, спрятанных под густыми рыжими бровями, всегда светилась доброта. Летчики знали его как замечательного воспитателя, чуткого и доброго командира. Да, он был строг и требователен и в то же время благорасположен к подчиненному. Подобно Шестакову, Демченко строго взыскивал с нарушителей летной дисциплины.

Как-то в разгар тяжелых боев за город пара летчиков-черноморцев вылетела на разведку дорог, ведущих к Беляевке. Выполнив задание, летчики на обратном маршруте заметили двух кавалеристов, следующих вдоль посадки, и стали гоняться за ними, обстреливая из пулеметов короткими очередями. В этот момент в воздухе появились вражеские «охотники». Нашим ребятам пришлось удирать; горючее было на исходе.

Федор Иванович Демченко строго поговорил с «партизанами», ведущий на несколько дней был отстранен от боевых вылетов, а это самое строгое наказание у авиаторов. Но, зная честность парня и учитывая его искреннее раскаяние, Демченко не стал ходатайствовать о разжаловании офицера. Летчик потом сам сделал правильные выводы. Однако этот случай послужил еще одним напоминанием, что война не терпит лихачества, которое, как правило, заканчивается печально.

Заместитель Федора Ивановича капитан Василий Вальцефер был под стать своему командиру — строгий, требовательный и внимательный к подчиненным. Опытный летчик, он в бою показывал образцы хладнокровия и выдержки, что не раз отмечал на разборах Шестаков.

Гордостью моряков являлась четверка «илов». Эти грозные «воздушные танки» наводили страх и ужас в стане противника. Лейтенант Николай Кутейников, командир звена «Илюшиных», водил свою четверку на самые трудные участки фронта, выполнял наиболее сложные [83] задания, причем его изобретательность не знала границ. Он придумал, например, подвешивать на тросе крюк, с помощью которого разрушал связь противника, валил столбы, наблюдательные вышки. «Илюшины» ходили на малых высотах, огнем пушек и пулеметов уничтожали колонны автомашин, обозы, артиллерийские упряжки. Был случай, когда в пере с Михаилом Аленицким Кутейников рассеял вражеский кавалерийский полк, двигавшийся к линии фронта.

На задание штурмовики летали и самостоятельно, и вместе с «ястребками», Без прикрытия им приходилось нелегко. Враг обрушивал на «илы» бешеный огонь из всех видов оружия, но наши ребята были неуязвимы и счастливо выходили из самых сложных ситуаций. В черноморской эскадрилье было два десятка новеньких «ишаков», четверка могучих «илов». Шутка ли! И хотя по-прежнему летать приходилось каждому по пять-шесть раз в день, сознание того факта, что нас стало больше, удесятеряло силы.

Разместили черноморцев неподалеку от глазного аэродрома, вблизи полезащитной лесополосы. В течение дня солдаты вырыли землянки, оборудовали КП, провели от штаба полка телефон.

С восхода солнца и до заката над степью, опоясанной редкими лесками, стоит неумолчный рокот моторов. Взлетают и садятся самолеты, не утихает деловая суета в штабах. Но вот спадает зной, подует с моря прохлада, и начинается иная жизнь. Летчики устраиваются где-нибудь в укромном месте покурить, поделиться наиболее яркими впечатлениями минувшего дня, спеть под гитару, вспомнить доброе старое время... Есть среди нас свои весельчаки и острословы, есть песенники, музыканты, танцоры, любители ошеломить самым что ни на есть свежим анекдотом, который всегда оказывается «с бородой». Оживленный говор, шутки, взрывы смеха! Так дороги редкие минуты отдыха! И как обойтись [84] без шутки, меткого словца человеку, которому двадцать или немногим больше...

В такие минуты всегда собираются вместе все свободные от полетов. А где же Михаил Шилов? С таким вопросом ко мне обращается Беришвили. Я и сам не знаю, куда запропастился мой друг. Мы вместе возвратились из полета, ужинали, чистили сапоги, собираясь на «вечорницы», как называют на Украине веселые сходки. И вдруг Миша как сквозь землю провалился.

Возвращаюсь в общежитие, койка Шилова пуста. Начинаю тревожиться не на шутку. Дневальный, хитро щурясь, успокаивает меня:

— Жив-здоров ваш друг...

Увиделись мы только утром. У проходной ко мне подошла девушка, почти подросток — в лице детская припухлость, косички-хвостики — спрашивает, не знаю ли я, где Миша. Я и не сразу сообразил, о ком речь, у нас Михаилов добрый десяток наберется: Асташкин, Саркин, Тараканов, Стешко...

— Шилов. — тихо произносит девушка и краснеет до корней волос. Потом поднимает на меня открытый, доверчивый взгляд и говорит:

— Я — Светлана, разве вы меня не помните? Выясняется, что мы знакомы. За несколько дней до начала войны Алибек Ваниев организовал коллективный поход в оперный театр. Шла «Кармен». Во время антракта Миша познакомил меня со своей девушкой. Сейчас мне казалось, что с тех пор прошло по меньшей мере три года. Светлана стала какой-то другой: худенькая, под глазами синие круги, с виду ей нельзя дать больше шестнадцати лет. Беспокойно теребит в руках платочек, просит разыскать Шилова. Он ей нужен по какому-то срочному делу. Пока я сообразил, в каком же направлении идти разыскивать Михаила, вижу, перепрыгивая через траншеи, бежит мой Шилов, на ходу пилотку поправляет. [85]

— Вот он, — говорю, — ваш Печорин, — а на Шилова с упреками набросился, где пропадал столько времени. Но вижу, ему не до меня. И я поспешил ретироваться.

С Шиловым приключилась тогда неприятная история, и причиной тому была Светлана. Он из-за нее опоздал к сбору. Правда, командир полка сделал вид, что не заметил того проступка.

Перед самым взлетом в самолете Михаила была обнаружена техническая неисправность. Вот и получилось, что мы уже набирали высоту, а Шилов только оторвал машину от земли. Старался он изо всех сил, выжимал из «ишака», как говорится, последний дух. Все-таки догнал группу, пристроился и наравне со всеми участвовал в штурмовке.

Летали мы вместе в тот день, и во второй, и в третий раз, вечером к морякам не пошли: надо было отдохнуть перед ночными полетами. А Шилов вместо этого незаметно ушел из расположения части, ушел, никого не предупредив. Шестаков, по обычной своей привычке проверяя, отдыхает ли четвертая эскадрилья, обнаружил пустую кровать. Еще не успел майор что-либо предпринять, как техник Мина Подгорецкий — он обслуживал машину Шилова, кинулся на поиски своего командира. По дороге и мне успел шепнуть, мол, неприятности ожидаются. Я сразу побежал на поляну, где всегда вечера самодеятельности у нас проходили, — нет. А уж после этого сообразил, где его разыскивать. За трамвайной линией, в неглубокой впадинке, росла ветвистая акация. Под ней в свое время комендант городка соорудил несколько скамеек, место вокруг расчистил, песочком посыпал. Здесь летчики встречались со своими девушками, с родными.

Я еще и дойти туда не успел, как Шилов мне навстречу.

— Да знаешь ли ты, что тебя вот уже полчаса разыскивают?! Ну, задаст тебе майор по первое число! [86]

Шилов молча шагал рядом со мной, пока я не выговорился, а потом тихо произнес:

— Не шуми, ишь, раскипятился, как самовар... Светка моя пришла, пятнадцать километров протопала от города. Думаешь, легко мне было оставить девчонку? Она родителей потеряла, одна осталась. Теперь я у нее надежа и опора... — он помолчал. — А что, сильно злится наш Лев?

— И не спрашивай! Ты уж придумай какую-нибудь уважительную причину, — посоветовал я.

— Ничего не стану придумывать! Как было, так и доложу. Куда уж уважительнее... Надо подумать, как со Светкой быть, куда пристроить...

Подошли к землянке. Остановившись в трех шагах от Шестакова, лейтенант Шилов вскинул правую руку к виску. Майор оборвал его на полуслове.

— Вижу, что явился, — сказал он тоном, не предвещавшим ничего хорошего. — То, что ты нарушаешь дисциплину, это одно, а вот почему ты сегодня в хвосте тянулся, когда Елохин водил группу на штурмовку под Свердлове?

— В самолете обнаружилась неисправность, товарищ майор! — отчеканил Шилов.

— И конечно же, обнаруживается перед самым вылетом! Черт знает, что творится! — возмущался майор. — За такое разгильдяйство Подгорецкого придется наказать. Но и ты хорош! Летчик не имеет права отлучаться от своего самолета дальше, чем на сто метров. Мы тут спим, тут отдыхаем, отсюда уходим в небо, чтобы защищать свою страну. А ты... Ваше воспитание, товарищ капитан! — с укоризной кивнул в сторону капитана Елохина. — И ваше тоже, товарищ старший политрук!

Комэск и комиссар попытались вступиться за Шилова, дескать, никакого серьезного проступка Михаил не совершил, но Шестаков был резок и беспощаден, [87] обвинил командира и комиссара в снижении требовательности к подчиненным.

Постепенно он остыл, попросил у Елохина папиросу, прикурил от зажигалки. Михаил все еще стоял по стойке «смирно», ожидая решения своей участи.

— Товарищ майор, — обратился к Шестакову Куница, — разрешите все же Шилову объяснить причину отсутствия... Я так полагаю, что он все-таки не заслужил такого разноса, И вообще следует учесть, что четвертая эскадрилья несет на своих плечах двойную нагрузку.

— Ладно, ладно, — отрезал Шестаков, но уже мирным тоном, — наговорил! Что ж теперь — молиться на него? Я все же считаю, что Шилова следует отстранить от полетов на три дня. Пусть проштудирует уставы, наставление по производству полетов. Зачеты примет начальник штаба. А потом уже решим, что с ним делать. Может, оставим в полку или переведем на другую должность. Помощником интенданта, например... Пойдешь помощником интенданта? — спросил он Шилова, не скрывая улыбки. — Ну рассказывай, что за личная история... Может, нужно чем-нибудь помочь твоей девушке?

Наказание Шилову было смягчено, не летал он всего два дня, на третий ушел в разведку с Малановым и Алелюхиным.

Глава XI.

Чрезвычайное происшествие

С тех пор, как враг окружил Одессу с трех сторон, порт стал главной артерией, связывающей город с Большой землей. Отсюда шло пополнение войсками, снабжение оружием, боеприпасами, продовольствием. Отсюда вывозили раненых, эвакуировали гражданское население. Вот почему враг обрушил на порт самые страшные [88] удары. Из 360 воздушных налетов, совершенных фашистской авиацией за 73 дня обороны, три четверти пришлось на порт. Днем и ночью, почти непрерывно сыпался на него смертоносный груз. Рушились припортовые здания, горели деревянные постройки, корежило а кольца стальные фермы, в пыль превращался камень. Парализовать жизненно важный нерв города — вот к чему стремился противник.

Но порт жил, он не сдавался. Теснились у причалов корабли, прибывшие с востока, сновали проворные буксиры, колонны грузовиков стояли в очереди за грузами.

Большую помощь портовикам оказывали летчики. В моем старом потертом блокноте сохранилась запись, сделанная 2 сентября 1941 года — события одного дня, так похожего на многие другие. Лаконичная запись, по которой можно восстановить картину боев за порт.

В полдень прибыл пароход «Белосток». В его трюмах — вооружение, снаряды, взрывчатка. Из штаба обороны звонят командиру полка: прикройте «Белосток» с воздуха!

Майор Рыкачев поднял шестерку и взял курс на море. Не успели они набрать высоту, как узнаем о новой опасности: противник начал артиллерийский обстрел порта. Необходимо подавить вражескую батарею в районе Крыжановки.

— Череватенко, твоя очередь! — отдает приказ Шестаков.

Пролетая над Пересыпью, видим, как десятка два «Юнкерсов» заходят на бомбардировку судна. Помочь бы Рыкачеву разогнать стервятников, уж очень большой численный перевес, но нельзя, у нас своя, не менее ответственная задача. К тому же подобные вольности строго наказываются.

Батарею мы обнаружили, отбомбили, обстреляли. Возвращаемся. Рыкачев уже дома, К счастью, у него [89] тоже потерь нет. Это кажется почти невероятным, ведь шестеркой сражался против двадцати! Комиссар полка Верховец, летавший в составе рыкачевской шестерки, рассказывает, что руководители порта, узнав о приближении «Юнкерсов», решили отвести судно на рейд для безопасности. Но когда появились над заливом «ястребки», распоряжение было отменено. «Белосток» отшвартовался у одного из пирсов. Бригада грузчиков вместе с экипажем вела разгрузку под свист бомб и закончила ее в рекордные сроки — за три с половиной часа. Снаряды укладывали в автомашины и прямым ходом отправляли на передовую.

С душевной болью узнали мы позже о том, что среди моряков и портовиков были жертвы: погиб военком «Белостока» Руденко, несколько грузчиков и матросов получили ранения. Но приказ был выполнен, снаряды своевременно поступили в артиллерийские части, и в этом деле велика была наша помощь.

Вечером комиссар полка проводил политинформацию: о положении дел на одесском участке фронта, о том, как неземные части отражают атаки противника. Верховец рассказал нам и о бесстрашном снайпере Людмиле Павличенко. Слава о ней разошлась по всему фронту. Людмила была кадровым бойцом Красной Армии и начала войну на рассвете 22 июня. Отходила со своим 54-м полком до Одессы. Здесь полк закрепился и сражался до последнего дня обороны.

О дальнейшей судьбе этой смелой русской женщины мне довелось узнать значительно позже из газет и журналов. Оказывается, и муж ее Алексей Киценко был снайпером, и в Одессе они воевали вместе. Потеряла Людмила своего боевого друга под Севастополем: Алексей был убит осколком снаряда на позиции, откуда вел огонь. [90]

...Сгустились над землей тревожные сумерки, закончился еще один напряженный день. Мы готовились к отдыху, ночных полетов не предполагалось, погода не позволяла, когда вошел штабной писарь Хуторной и не говоря ни слова, положил мне на койку письмо. Торопливо разрываю конверт, читаю и перечитываю долгожданные строчки: доехали благополучно, все живы-здоровы. Хотя и не обошлось без неприятностей — потеряли денежный аттестат.

Я делюсь новостями с Елохиным (он тоже давно ждет вестей из родного Новосибирска), спрашиваю, как восстановить аттестат, семья попала в затруднительное положение...

— Слышишь, Аггей, дружище!

В ответ молчание. Оказывается, спит мой комэск. Спят Шилов и Маланов, утомленные дневными полетами. И не с кем поделиться переполняющей меня радостью: живы, живы мои родные! И сын растет, и все будет хорошо! Вот только проклятых захватчиков надо прогнать с родной земли...

С такими мыслями выхожу побродить. Совсем рядом, кажется, вон за той темной грядой глухо стрекочет пулемет, в отдалении ухает пушка. Близится рассвет, с его наступлением возобновятся бои. Нужно и мне отдохнуть. Не раздеваясь, ложусь на койку: все равно скоро подниматься. Приятные мысли все еще кружат в моей голове, сердцу тепло от воспоминаний, и, убаюканный сладостными надеждами на будущее, я погружаюсь в сон.

Казалось, что и не спал. Открыв глаза и увидев полуодетого Елохина, сидящего на койке, быстро вскочил и стал натягивать сапоги. За окном наступал серый рассвет, однако было тихо, никакой тревоги. Из соседней комнаты доносился неторопливый, спокойный разговор. Я прислушался: речь шла о погоде — летная или нелетная... Елохин усмехнулся: [91]

— Не спеши, пока на Шипке все спокойно! Подошел Виталий Топольский, попросил бритву:

— Хочу прихорошиться, у меня сегодня день особенный!

— Небось, именинник? — спросил я, протягивая бритву.

— Сколько ж тебе стукнуло, старик? — спросил Маланов. — Это дело надо взбрызнуть! Не каждый день на нашей улице праздник!

— Двадцать три! — с гордостью протянул Виталий. Все вокруг оживились: надо же как-то отметить день рождения товарища. И вдруг в оживленный говор, будто колокол, ворвался бас Рыкачева:

— Выходи строиться!

— Сейчас отпразднуем! — крикнул кто-то на ходу. — Рванем, чтобы небу стало жарко!

Инструктаж был коротким: в районе совхоза «Авангард» идут тяжелые бои, враг предпринял вчера психическую атаку, пытаясь прорвать оборону. Артиллеристы 265-го корпусного полка майора Богданова отразили атаку. Необходимо помочь с воздуха.

На помощь Богданову летит Рыкачев, комиссар третьей эскадрильи Феодосии Дубковский ведет группу на штурмовку в район обороны 59-й стрелковой дивизии генерала Воробьева, а мне снова «брить» передний край в юго-западном секторе. Гитлеровцы там засели основательно, и наши бойцы никак не могут выкурить их из окопов.

Район этот мне хорошо знаком, знаю, где стоят зенитки, где замаскированы танки, склады горючего, боеприпасов. С нами летит' и Семен Андреевич Куница. У фашистских пропагандистов этот человек был на особом счету. Не раз они трубили во все трубы, что когда одолеют Одессу, то в первую очередь расправятся с композитором Данькевичем, комиссаром авиации Куницей. [92]

Летал Куница много и неутомимо, на его счету было 150 боевых вылетов, шесть вражеских машин сбил в бою славный сокол, — так писал о нем командующий оборонительным районом контр-адмирал Г. В. Жуков.

Пока мы готовились, возвратились Рыкачев и Дубковский.

— Дан приказ: ему на запад, ей — в другую сторону... — сказал Рыкачев. — Летишь с другим заданием, Алексей. Сейчас Шестаков тебя проинструктирует. Пока...

Мне и Маланову нужно было идти двумя звеньями на юг с заданием тщательно разведать дороги: по показаниям пленных противник стягивает войска, готовясь к наступлению.

Задание вроде бы и простое, но сложность состояла в том, что дороги в тех местах обсажены каштанами, акациями, кленами, сплелись вверху кронами и заметить транспорты трудновато. Однако нам удалось кое-что обнаружить: от сел Тузлы и Староказачье двигались обозы, орудия на конной тяге.

Звенья выполняли задачу самостоятельно и возвращались каждое своим курсом. Мы с Королевым и Осечкиным прилетели в точно назначенное время. Маланов же со своими ребятами запаздывал. Шестаков, выслушав мой доклад, нахмурился: все хорошо, да только вот где второе звено?

А что я мог сказать? Майор нервно грыз спичку, то и дело поглядывая вверх. Он опасался, что противник навяжет звену неравный бой, горючего не хватит, и ребят перещелкают по одиночке.

Прошло еще несколько томительных минут, когда с вышки сообщили:

— Вижу! Идут!

Возвращался один самолет, судя по номеру машины, то был Маланов. Повеселевший было Шестаков снова приуныл. Все, кто находился возле него, молча глядели [93] на приземлявшегося «ястребка». Маланов соскользнул по крылу на землю, снял парашют и пошел поперек летного поля к нашей группе. Приблизившись, он выпрямился, чтобы начать доклад, но командир полка разом выдохнул короткое:

— Ну?!

— Живы, — сказал Маланов.

У всех вырвался вздох облегчения, а нетерпеливый и все еще недоумевавший Шестаков произнес:

— Давай, давай!

Алексей рассказал, что произошло. Пролетая над Днестровским лиманом, он заметил, что с машиной Алелюхина творится что-то неладное. Все трое шли на одной высоте развернутым строем, и вдруг Алелюхин начал быстро снижаться и вскоре сел на песчаную косу. За ним произвел посадку и Григорий Сечин. Приземлились благополучно. Маланов сделал круг над местом посадки и взял курс на свой аэродром. «И вот я тут...» — закончил он растерянно.

Шестаков немедленно отдал приказ принять все меры для спасения летчиков. Были вызваны инженеры Добрецков и Федоров, и после короткого совещания группа механиков И. Сидоренко, С. Бутенко, И. Канзюба, С. Шапран, Б. Ляпунов, К. Анисимов, вооруженные домкратами, тросами, на двух грузовиках отправились на место происшествия.

ЗиСы возвратились поздно ночью. Но никто не спал, все переживали за исход операции. Ведь самолеты приземлились близко от переднего края, их могли обстрелять артиллерийским огнем, могли разбомбить...

«Ястребки» оказались изрядно помяты, но уже к утру техники и механики привели их в порядок. Алексей Алелюхин, как выяснилось, пошел на вынужденную из-за нехватки горючего. А Сечин принял решение взять товарища на борт своего самолета. Но с песчаной косы поднять И-16 оказалось делом невыполнимым... [94]

На этом злоключения Алексея Алелюхина не кончились. На следующий день во время штурмовки вражеских войск у села Дальник самолет Алелюхина был подбит: снаряд угодил прямо в мотор его машины. Летчик начал планировать к линии фронта. Самолет удалось благополучно посадить «на брюхо»... в расположении противника.

Дальше все начало развертываться, словно в приключенческом фильме. Двое наших ребят прошлись у самой земли над приземлившимся товарищем, бессильные чем-либо помочь. Но сам Алелюхин не растерялся и воспользовался этим прикрытием. По полю бродили оседланные кони, и Алексей в мгновение ока поймал одного, вскочил на него и помчался галопом. Вдогонку ему неслись автоматные очереди, но он уже был неуязвим.

Мы, конечно, всего этого не знали. Товарищи только могли сообщить, что он жив, при посадке не разбился. Лейтенант Сапронов даже уверял, что видел его уже на своей территории, но наверняка никто ничего не мог утверждать: линию фронта перейти было делом сложным, Шестаков не находил себе места, а то нападал на ведущего группы Елохина, повторяя:

— Такого парня потерять! Такого парня! Начальник штаба Никитин и начальник связи полка

Носычев обзвонили все наземные части, расположенные в районе обороны Дальника. Летчика никто не видел.

Гнетущую обстановку разрядил сержант Худяков, дежуривший на вышке:

— Кавалерист на дороге!

Шестаков мгновенно взобрался на вышку и приложил к глазам бинокль.

— Он? — летчикам не терпелось услышать подтверждение своим догадкам.

— А кто же еще! — обрадовано произнес Шестаков. — Он, лихой наездник! Кто бы мог подумать, что он еще и кавалерист! [95]

Вздымая клубы пыли, по дороге от леска мчался всадник! У самой штабной землянки он круто осадил коня, соскочил на землю и, одернув гимнастерку, звонким голосом доложил:

— Товарищ майор! Во время штурмовки вражеской кавалерии возле села Дальнин прямым попаданием зенитного снаряда вывело из строя мотор. Вынужден был произвести посадку вблизи нейтральной полосы. Самолет полностью вышел из строя. Самочувствие отличное, готов выполнять очередное задание!

— Готов-то готов... — сказал Шестаков, пожимая руку Алелюхину. — Да только на чем летать будешь? «Ишака» на мерина обменял?

Летчики взорвались хохотом.

Трофейного коня механики кормили несколько дней, потом под расписку передали артиллеристам майора Богданова.

Глава XII.

Нелетная погода

Утро обещало летную погоду, но правы оказались синоптики: к полудню с северо-запада потянулись набрякшие синие тучи, послышались раскаты грома, разразилась гроза.

Это был первый настоящий дождь за все сухое и знойное лето. Дышать стало легче, повеяло прохладой. Но на душе по-прежнему было тревожно. Под боком ухали тяжелые батареи, это вели обстрел артиллеристы майора Богданова.

Слава Богданова, пушкари которого нещадно громят врага, перешагнула линию фронта. Фашисты охотились за командиром артиллерийского полка, обещая за его голову крупную денежную награду. Однажды начальник штаба майор Никитин приехал к Богданову согласовать [96] какие-то вопросы и оказался свидетелем любопытного эпизода. Разведчики привели в землянку командира полка пленного, младшего офицера, и он, узнав, что перед ним тот самый Богданов, в страхе попятился назад.

— Мы представляли Богданова каким-то гигантом с бородой до пояса, — рассказывал пленный унтер-офицер, — с красным лицом и огромными ручищами... Нам говорили: кто попадет к русским в плен, берегись — Богданов одним ударом кулака на тот свет посылает!

Николай Васильевич ухмыльнулся:

— Да ведь мы не кулаками воюем, а пушками!

Что верно, то верно, крепко доставалось врагу от артиллеристов. Когда одна из стрелковых дивизий противника, поддержанная танками, атаковала наши части на участке Кагарлык — Беляевка, артиллеристы обрушили на них такой сильный огонь, что оккупанты вынуждены были показать спины.

Трудное положение создалось после выхода войск противника в район Большого Аджалыкского лимана. Враг получил возможность держать под обстрелом Одесский порт. Однако артиллеристы метким огнем подавили батареи противника и открыли нашим судам путь к причалам.

Мы часто завидовали нашим друзьям: ни туманы, ни ливни им не помеха, а летчики только и мечтают о погоде.

В тот ненастный день мы долго поглядывали на небо, ожидая прояснения. Но тучи ползли и ползли — угрюмые, равнодушные, им и дела не было до наших переживаний. Дождь все не унимался, а мы все звонили метеорологам. Но ничего утешительного они не могли сказать,

— Циклон перемещается с северо-запада на юго-восток, — передразнил кого-то Шестаков, бросая трубку. — Как будто нам от этого легче... Придется загорать, ребята. — Он тяжело вздохнул. [97]

Шлепая по раскисшей траве, все поплелись в общежитие, Асташкин и Елохин тихонько перебранивались. Потом Аггей сказал:

— Ну что ж, не стоит киснуть. По крайней мере можно кое-что осуществить за время вынужденного безделья. Например, отоспаться — раз, написать письма — два, поиграть в шахматы — три, повысить интеллектуальный уровень путем чтения стихов...

продекламировал он.

— Ясны, ничего не скажешь, — ехидно вставил Маланов.

Но комэск не обращал внимания на его язвительный тон, он уже сел на своего конька: поэзия — его вторая радость, его увлечение. Стихи Пушкина, Маяковского, Иосифа Уткина, Александра Жарова у него под подушкой, в планшетке, в кабине самолета. И нам он часто предлагал в свободные минуты сборники стихов, а иногда и сам увлеченно и с подъемом читал любимых поэтов.

У входа в летную столовую, которая во время дождей была нам и клубом, Елохин сказал:

— Гляди, Череватенко, кажись, твоя родня! Худощавый пожилой мужчина в чесучовом пиджаке и клетчатой потертой кепчонке двинулся нам навстречу, и я с трудом узнал в нем своего тестя. С тех пор, как отправил семью, мы с ним так и не виделись. Петров был целыми сутками занят в своих железнодорожных мастерских, да и у меня свободного времени почти не выпадало.

Мы поспешили укрыться от дождя в помещение, и тут летчики тесно обступили старика, наперебой задавая ему вопросы, смысл которых сводился к одному: что делается в городе? [98]

— Торгуют на Дерибасовской пивом? — выскочил никогда не унывающий Филипп Шумилов. На него шикнули.

— Не до жиру, быть бы живу, — горько пошутил Петров. — Какое пиво, воды не хватает...

Ведя напряженную жизнь, мы не очень хорошо были осведомлены о положении в городе. И теперь трудно было представить баррикады на улицах и площадях, пустующие парки и скверы, заколоченные крест-накрест двери магазинов, кафе, ресторанов. Все, кто не был занят на производстве, и стар и млад, работали на строительстве оборонительных сооружений. На улицах с шести вечера, кроме патрулей, никого не встретишь... Да, невеселая картина обрисовалась.

Пришел мой тесть узнать, нет ли вестей с Дона, где теперь поселились наши женщины вместе с крошечным моим сыном, а его внуком. К счастью, я не только мог его успокоить, но и обрадовал, дав письмо от Валентины. Повлажневшими глазами Лаврентий Георгиевич посмотрел на конверт и осторожно опустил его в карман пиджака.

— Я уж потом прочту, — виновато сказал он, и я подумал, что отец будет читать письмо каждое утро, как молитву, пока не выучит наизусть. И будет оно согревать и поддерживать его в трудную минуту.

— Ну, а это вам, ребята, — старик торжественно положил на стол какой-то сверток. — Подарок, можно сказать, от рабочего класса, — он смущенно улыбнулся.

В свертке оказалась бутылка водки, настоящая, с этикеткой довоенного времени.

— Уважил, батя! — обрадовано хохотнул Шестаков. — Приятно смотреть на продукт мирной жизни. — Ну что ж, помянем погибших, за победу выпьем... За чистое небо над нашей страной!

Официантка подала на стол котлеты, яблоки. И все стали сосредоточенно жевать, думая каждый о своем. [99]

На какое-то время в столовой воцарилась тишина. Низкие облака сплошь закрыли небо, стало совсем темно. За стеной раздался мерный стук движка, и почти тотчас под потолком зажглась лампочка. Лев Львович вышел из-за стола, глянул в окно:

— Да-а-а! Загорать придется долгонько. Никакого просвета, — задумчиво протянул он. — Вот уж поистине разверзлись хляби небесные..,.

— Дак ведь осень на дворе, ничего удивительного, — ввернул кто-то. — Против природы не попрешь!

Помещение постепенно пустело: кого ждали дела, а кто пошел в общежитие, на боковую. Несколько человек, и среди них Шестаков, все еще сидели за столом. На миг воцарилось молчание, и в наступившей тишине слышно было, как монотонно барабанят в окно дождевые капли.

— Так что ж, друзья, — сказал майор, — давайте споем, щоб вдома не журились, як кажуть на Україні… Раскроем душу в песне.

Кто-то принес гитару, Олег Зюзин уселся поудобнее и стал настраивать инструмент.

— Дребезжит, как старая телега, — проворчал он.

— Золотареву ее на ремонт, — смеясь, посоветовал Ёлохин. — Он и переберет, и смажет, будет звенеть, как мотор на самолете Торбеева!

Наконец, Зюзин взял первые аккорды.

тихо, медленно, словно проговорил, а не пропел Олег.

Каждый из нас вкладывал в эту песню свою тревогу, свою печаль. И надежду. Песня ширилась, крепла, все больше и больше мощных голосов вплеталось в нее. [100]

— раздумчивая мелодия принимала отголоски победного марша. Будет, будет так, они завоюют победу, улыбнется, встретит их любимый город, и синее небо над головой станет чистым навсегда.