Южно-Китайское море. Присоединение отряда Небогатова
26 марта. 1-й час дня. Проходим мимо Сингапура. Место довольно узкое. Город виднеется в тумане. Подошел консульский пароход под русским флагом. Миноносец «Бедовый» принял с него телеграммы и передал их на «Суворова», а затем, проходя мимо нас, сообщил по семафору новость, что вместо Куропаткина назначен Линевич и что японская эскадра две недели тому назад находилась у острова Лабуан (у северной части острова Борнео), а крейсера и миноносцы у ближайших островов Натуна.
Известие это подняло дух. Вероятно, завтра будет бой.
Сингапур скрылся, скрылись и берега. Вошли в Южно-Китайское море.
В 19 ч пробили дробь-атаку. Команде коек не выдали, приказано спать у орудий. Офицеры также не раздевались. Боевые фонари все время наготове.
«Суворов» передал телеграммой то, что мы уже знали от «Бедового», с добавлением, однако, что японцы могли быть уже вчера осведомлены о нашем появлении в проливе.
Всю ночь ожидали минных атак; особенно вторую часть, когда обрывок луны спрятался за горизонтом и тьма окутала эскадру.
Рожественский шел с огнями.
27 марта (воскресенье). Миноносцы грузились углем.
В 8 ч Энквист приказал вызвать офицеров. Утомленные бессонной ночью, немытые, в наскоро накинутых тужурках, выползли мы из своих кают и выстроились в правом коридоре.
Очевидно, адмирал, вступая в воды, где можно ожидать неприятеля, решил сказать соответствующее слово. Так думали мы. Старший офицер отодвинул нас от шканцев подальше в коридор. Это навело на мысль, что разговор будет конфиденциален — дальше от командных ушей. Вышел «дед». Со слезой в голосе и дрожью в бороде обратился он к нам. С первыхже слов мы поняли, что ошиблись в расчете. Адмирал начал усовещевать офицеров за халатное отношение к службе, выражавшееся в беседах во время вахты и облокачивании о поручни мостика. Требовал, несмотря на бессонные ночи, выхода всех к подъему флага и в конце концов уважения к себе, если не как к Оскару Адольфовичу, то как к адмиралу. [73]
Озадаченные и возмущенные разошлись мы по своим каютам.
— Положим, он не прав, — сказал кто-то, — именно Оскара Адольфовича мы уважаем.
В 11 ч адмирал завтракал в кают-компании, как ни в чем не бывало. У многих чесались языки заговорить на тему: какие речи держат японские адмиралы своим офицерам накануне боя.
28 марта. Продолжаем идти Южно-Китайским морем. Броненосцы выстроились справа от транспортов.
Проверяли расписание водяной тревоги.
После захода солнца пробили дробь-атаку.
Вахтенное отделение развели по орудиям. Команде коек не раздавали. Офицеры спали у своих орудий.
Электрические огни заменены масляными — их не так видно. За сутки пройдено 210 миль.
29 марта. Штиль. Вылетают летучие рыбки. Мощно разрезают гладь величественные броненосцы. Черные клубы дыма несутся ввысь.
В 6 ч встретили английский крейсер «Sutlej», который салютовал.
В 8 ч встретили другой, похожий по типу на японский, под английским флагом. Он поднял сигнал, что не разбирает флага адмирала. Ближайший к нему «Изумруд» собирался ответить, что флаг у нас вице-адмиральский, но по ошибке поднял сигнал, означавший — «ножи и вилки». (В сигнальной книге «вице-адмиральский» стояло рядом с «ножи и вилки». «Изумруд» ошибся на одну строчку). Англичанин ответил: «Благодарю вас» и не салютовал.
Энквист пришел в справедливую ярость и приказал тотчас же передать «Изумруду», что адмирал выражает ему свое особенное неудовольствие. [74]
В 12 ч госпитальный «Орел» отделился от эскадры и пошел в Сайгон. На нем отправили захворавшего еще в Носи-Бе лейтенанта К<антакузина графа Сперанского> с «Александра III».
Пронесся слух, что, нигде не останавливаясь и не ожидая Небогатова, идем прямо во Владивосток.
Подъем духа колоссальный! Всем это известие пришлось по нутру (впоследствии рассказывали, что Рожественский так и собирался сделать).
После молитвы коек не раздавали. Большая часть офицеров спала наверху, одетые, готовые при первом звуке горна очутиться на своих местах.
30 марта. Грузились углем. Сразу после 14 ч окончили погрузку. Принято 140 т.
В полдень число пройденных миль равнялось 178.
С наступлением темноты пробили дробь-атаку, орудия зарядили и развели по ним вахтенное отделение.
В 21 ч на NW 75° открылся маяк Падаран.
31 марта. Чуть свет показался берег. В 5 ч эскадра застопорила машины и принялась за погрузку угля. Миноносцы отправлены тралить, то есть очищать бухту от могущих там оказаться мин. Эта предосторожность никогда не лишняя, тем более здесь, где дней за десять до нашего прихода побывали японские крейсеры.
Минные катера с шестерками на буксирах посланы делать промеры и расставлять вехи.
Флагманский штурман Д<е-Ливрон> назначен руководить одной частью катеров, другой заведует штурман с «Ослябя».
Командир, в заботах о провизии, посоветовал и мне съехать с Д<е-Ливроном>.
Нужно заметить, что наши запасы пришли к концу. Муки уже нет, яйца все перепортились, два раза мы даже ели солонину. Правда, на полубаке разгуливает поросенок Васька, купленный еще в Джибути Потупчиковым, но к нему привыкли, он потешает команду, жалко колоть.
Я уселся в шестерку и на буксире «суворовского» минного катера потащились мы к берегу.
Около часа шли до Камрана. Бухта состоит из двух частей, внешней и внутренней, соединенных между собой широким проливом; берега у внешнего рейда крутые, скалистые, у внутреннего же есть и долины, поросшие не то лесом, не то кустарником — издали не разберешь; есть и голые песчаные отмели. В одной из долин, справа, на песке, покрытом жалкими кустиками и одиночными деревьями, расположилась деревушка.
Долго колесили мы по рейду, ставя вехи, обходя тралящих миноносцев, наконец, в третьем часу Д<е-Ливрон> отдал шестерку в мое распоряжение, и я направился к берегу.
Деревушка, куда я попал, заключалась из двух-трех каменных домов, нескольких сараев и десятка-другого клетушек аннамитов{36} — вот и все. К моему удивлению, один из сараев оказался лабазом, наполненным товарами. Здесь можно было достать не только муку, рис и сахар, но и кое-какие консервы, хотя и сомнительного качества, все [75] же консервы. Человек пять французов, хозяева лавок и местные служащие, живо познакомились с нами. Владельцем лабаза оказался поляк Шафранский, высланный или бежавший из России много лет тому назад и принявший французское подданство. Доверия он мне не внушал. Однако пришлось иметь дело с ним, так как он являлся крупнейшим из здешних коммерсантов.
На берегу я узнал, что почтовой конторы здесь нет — она расположена в другом конце бухты — довольно далеко. Захваченные с собой письма доверил одному из французов-торговцев, который обещал отправить их на следующий же день. Шафранский и другие поспешили сообщить нам интересные новости, над которыми мы немало смеялись... Рассказывали о бое, происходящем около Борнео, где встретились Рожественский с Того.
Однако про подобного рода известия я предпочел не расспрашивать. Меня более интересовало местечко и окрестности.
Болтливые французы поспешили удовлетворить мое любопытство. Я узнал, что поблизости есть настоящий девственный лес, в котором водится стадо слонов в 40 голов (они здесь наперечет), есть тигры, кабаны в изобилии и даже недавно убили носорога.
Гуляя по берегу, я увидел воробья и очень обрадовался знакомой птичке. На Мадагаскаре одни только вороны несколько похожие на наших, хотя немногим чернее и пятна не так расположены; остальные птицы совершенно особенные, незнакомые.
После 16 ч прибыл на «Камчатку», где ожидал меня Д<е-Ливрон>.
Пообедав на корабле-мастерской, отправились мы на «Воронеж». Согласно предписанию командующего катера должны были найти себе приют у своих транспортов.
Д<е-Л иврон> сел за карты, а я, не имея партнеров, сей же час после чая пошел спать.
На пароходах Добровольного флота есть очень недурное пассажирское помещение. Трехместная просторная и прохладная каюта очутилась в моем распоряжении. Утомленный долгим переходом и дневным болтанием на шлюпке, я уже предвкушал сладость отдыха, как возле меня что-то зашуршало и огромная крыса выскочила из-за шкафа. И здесь эти проклятые животные!.. Однако усталость взяла свое, и я заснул как убитый.
1 апреля. Проснулся рано. Скачивали палубу. Солнце, поднимаясь из-за горы косым лучом, скользило по рейду. Разыскав своих гребцов, прекрасно устроившихся на транспорте, я приказал подать шестерку к трапу и, не ожидая чая, съехал на берег принимать заказанную с вечера провизию. В десятом часу вернулся. В моей шестерке кудахтали куры, крякали утки, визжала пара свиней. Ящики с мукой, сахаром, содовой водой, консервированным молоком, туши мяса и прочая снедь ворохом громоздились на баке и банках шлюпки. До завтрака пошел навстречу «Алмазу» и встал у вехи, где корабль должен был отдать якорь.
Около полудня «Алмаз» был уже на месте, на внешнем рейде у своей вехи, и я взобрался на него. К обеду у нас была свежая телятина.
После ужина пробили дробь-атаку и развели вахтенное отделение по орудиям. Команде раздали койки. [76]
2 апреля. С утра отправился на берег, но провизии не достал — все было распродано. Что будет дальше? Не приниматься же за солонину!
В полдень вернулся госпитальный «Орел» из Сайгона.
Во время отдыха пришел французский крейсер «Descartes» под флагом контр-адмирала Жонкьера. Адмиралы обменялись визитами.
Ночью «Аврору» послали в дозор.
3 апреля (воскресенье). Пришел пароход «Eridan» с провизией, предназначенной для кают-компаний. Как говорят, этот пароход куплен и послан нам командиром «Дианы» <светлейшим князем А. А. Ливеном>, стоящей разоруженной в Сайгоне.
Кают-компаньонам приказано ехать за провизией.
Один за другим съехались на «Eridan» все заведующие хозяйством.
Целый день, то есть с утра до вечера, провели мы в спорах и болтовне и только перед самым разъездом пришли к заключению, что для организации правильной и равномерной выдачи провизии нужно выбрать комиссию и поручить ей это дело. Одним из членов выбрали меня, но я отказался.
4 апреля. С утра до вечера пробыл на «Eridan».
Благодаря трудам комиссии, провизию привели в порядок и начали раздавать. Дележка шла медленно, но с соблюдением тишины, порядка и справедливости. К вечеру прибыл к нам флагманский интендант <А.Е фон Витте>. «Эдак вы и ко второму пришествию не кончите, — сказал он, глядя на раздачу, — времени у нас немного, надо спешить, завтра же пароход должен быть разгружен».
При этих условиях комиссия отказалась производить дележку, и всякий стал брать, что ему нужно и что нравится, записывая на листочках количество свезенной провизии.
5 апреля. Весь день провел на «Eridan».
Пронесся слух, что провизия достается даром — платить не придется. Начался грабеж или, как назвали мы его, «шарап».
Каждый кают-компаньон лез в трюм со своими гребцами, забирал все, что попадалось под руку, и грузил на шлюпку.
Сначала выбирали нужное, но затем тащили все без разбора.
Одному кораблю достается несколько ящиков с печеньем, другому — все варенье, третий присваивает себе спаржу. Ящики с вином брали, не глядя на этикетки.
В числе товаров оказалось прованское масло, разлитое по бутылкам. Принимая за вино, многие захватили его в большом количестве. Матросы отхлебывали их разбитых бутылок и затем... ругаясь, выплевывали.
К вечеру на пароходе царил полный беспорядок. Ящики, падая на палубу, разбивались, бутылки с вином выкатывались из них, крались командой и здесь же, где-нибудь в трюме, распивались.
На моих глазах матрос с транспорта спрятал за пазуху бутылку и консервы. Конечно, я приказал ему тотчас же вернуть украденное и сказал об этом кают-компаньону судна, на котором он плавает.
Всюду валялось битое стекло, раздавленные жестянки, крышки от ящиков с гвоздями, все это облитое прованским маслом, засыпанное мукой и клейкое от выдавленного консервированного молока. [77]
Опьяневшие матросы работали уже вяло. Один из моих гребцов, приставленный караулить ворох забранной провизии, воспользовался моей отлучкой в трюм и зверски напился. Пришлось снести его в шлюпку.
В конце концов провизию разобрали или, вернее, растащили всю. Не обошлось и без инцидентов с другими содержателями, отличавшимися особенной бесцеремонностью. Усталый, вернулся я на крейсер.
Получил письмо от товарища, находящегося на «Диане». Он удивлялся нашему смелому проходу Малаккским проливом и высказывал уверенность в том, что Рожественский разобьет Того. Приятно было читать эти строки. Я сам верю в нашего адмирала, в его голову и мужество.
Энквист со штабом перешел на «Олег». Едва ли кто из нас пожалел о нем. На судне без адмирала всегда как-то спокойнее.
6 апреля. В полночь спустили адмиральский флаг и подняли брейд-вымпел командующего транспортами. Радлов опять возвращается к нам. Не могут оставить в покое «Алмаз» или, вернее, его чудное помещение!
В 5 ч снялись с якоря и вошли во внутреннюю бухту, где находятся транспорты. Грузились углем при помощи ботов.
7 апреля. Транспорты «Киев», «Юпитер», «Горчаков» и «Китай» освободились от всех своих грузов и ушли в Сайгон.
8 апреля. Делал разные хозяйственные покупки.
9 апреля. В 13 ч эскадра снялась с якоря и ушла в море. Транспорты и мы остались на внутреннем рейде. «Descartes» появляется чуть ли не каждый день. Французы находят, что наше долгое пребывание в их бухте является нарушением нейтралитета. Вот потому-то и наведываются они, не ушла ли эскадра. Не застав боевых кораблей, они успокаиваются до некоторой степени, хотя пребывание «Анадыря», «Иртыша» и «Алмаза», находящихся под военным флагом, приводит их в смущение... Пошли на компромисс... «Иртыш» и «Анадырь» спустили флаги, «Алмаз» же встал за госпиталь «Орел», то есть, попросту, спрятался... Французы могут его не заметить?! К чему вся эта комедия? Вероятно, для донесений республиканскому правительству. Сам Жонкьер, очевидно, расположен к нам: он смотрит на все сквозь пальцы.
10 апреля (воскресенье). Заведующий со штабом, мичманами Г<ильдебрандтом> и Э<нденом> и прапорщиком С<тецким> завтракал у нас (Г<ильдебрандт> появился вместо Б<ертенсона>, перешедшего ревизором на «Аврору»).
Представился случай отправить письма — прапорщик С<тецкий> и старший механик <Т. Р. Нейман> съехали на берег, не туда, куда я езжу чуть ли не каждое утро, а в другой угол бухты, где находится почта. К сожалению, я опоздал на шлюпку и даже не успел передать писем.
Через некоторое время я съехал на катере, отправленном за ними; но и тут мне не повезло, так как у берега я сел на мель и настолько основательно, что прислуге пришлось раздеться, влезть в воду и раскачивать шлюпку. После долгих и тщетных усилий прибегли к помощи проходившего мимо катера с «Воронежа». Он подал буксир. Я уже начал терять надежду, как мы тронулись. [78]
В это время Н<ейман> и С<тецкий> вернулись. Письма мои так и остались неотправленными.
К «Алмазу» подошел транспорт «Меркурий» и стал отдавать пресную воду (приняли 300 т).
11 апреля. После 6 ч снялись с якоря и приблизились к немецкому угольщику «Bethania». Грузились при помощи ботов. Конечно, обязанность буксировать боты распределена между П<оггенполем> и мною. Вяло и медленно производятся подобные погрузки, зато корабль остается чистым и офицеры, равно как и большая часть команды, отдыхают.
Пришел французский пароход. Меня послали узнать, с каким он грузом; если с углем, то приказано послать его к нашей эскадре, болтающейся у входа в бухту; если же с провизией, то купить, что может пригодиться.
Пароход оказался с грузом для «Сисоя», «Донского», «Александра III», «Риона» и «Камчатки». Эти суда озаботились выпиской всякой всячины. Я вернулся с пустыми руками. Вскоре меня вызвали опять, так как на рейд вышел другой пароход под немецким флагом, и на нем оказалась провизия (свежая зелень). Флагманский интендант поручил мне дележку корзин с овощами.
После обеда я попал на вахту (с 20 до 24 ч). Хотя адмирала у нас уже нет, все же на вахту меня не ставили, принимая во внимание мои частые разъезды и хлопоты по делам хозяйства. Но тут, во время погрузки, выяснилось, что вахтенному начальнику очередь ехать на «Bethania» руководить работой. Наши лейтенанты устраиваются всегда так, чтобы их очередь совпадала с вахтой; хорошо, если погрузка производится здесь же на судне, тогда они делают два дела за раз, в противном случае... их заменяют.
До полуночи, приняв 184 т, вернулись на прежнее место.
12 апреля. Представляется возможность попасть на почту.
Наскоро одеваюсь. У нас все делается как-то вдруг. Вдруг согласятся дать шлюпку и сейчас же прикажут отваливать.
Собрались. Старший механик <Т. Р. Нейман>, Б<улатов>, К<ехли>, П<оггенполь> и я готовы. Доктор, больше всех хлопотавший о съезде на берег, в последнюю минуту исчез неведомо куда. Чуть-чуть не уезжаем без него, но вот появился и Б<улатов>, красный, запыхавшийся, встреченный всеобщим ворчанием, застегиваясь на ходу, сбегает он по трапу и грузно прыгает в катер.
«Разрешите отвалить?», спрашивает К<ехли> (старший из строевых офицеров). «Отваливай!» — командует он, получив разрешение с вахты.
Вот и берег. Виднеется два-три домика, один из них — почта. Наконец-то могу отправить письма. Пользуюсь также телеграфом и посылаю поздравительные, к Пасхе, телеграммы. Однако это удовольствие не из дешевых, по 6 франков за слово. Затем иду гулять. Здесь лучше, нежели в песчаной местности, где я бываю каждое утро. Широкое шоссе тянется через редкий лес. По бокам — вереница железных телеграфных столбов (местные жители рассказывали мне, что телеграф часто страдает от слонов, которые рвут проволоку, а столбы свивают на манер пробочников). Со мной шел П(оггенполь>. Он болтал [79] без умолку. Я слушал его рассеянно, с наслаждением вдыхая береговой воздух, пропитанный запахом весны. Меня поразил этот запах. Правда, слабый намек на нашу весну, но все же ничего подобного ни в Испании, ни в Джибути, ни на Мадагаскаре я не чувствовал.
Пройдя с версту, мы остановились и присели.
Маленькие неразлучные попугайчики (inseparables) стайками проносились над нашими головами и садились на дорогу. В кустах посвистывала иволга, такая же почти, как наши. Незнакомые птички перелетали с дерева на дерево.
Здесь было так хорошо, что не хотелось возвращаться на судно. Меня тянуло дальше. Идти дальше, безостановочно, часы, дни, месяцы, туда — ближе к дорогим местам; здесь море не может помешать, здесь сушей доберешься до России и, быть может, раньше, чем окончится война. Однако вскоре я был принужден очнуться. Тени деревьев, постепенно удлиняясь, вдруг расплылись: солнце спряталось за ближайшую вершину. В воздухе пахнуло прохладой.
Нас уже дожидались в шлюпке.
Старший механик и доктор приобрели трех зеленых попугайчиков, плохо летающих, очевидно, молодых, величиной не больше скворца, с красными клювами, очень ручных, но невероятно крикливых.
«Воображаю, как будет ругаться М<очалин> «, — сказал Кох. «Попадет вам, бабадаглушка!» — добавил Сеня.
Были уже сумерки, когда на буксире парового катера дотащились мы до «Алмаза».
Против ожидания, вечно всем недовольный М<очалин> пришел в восторг от птичек и сразу привязался к ним. Попугайчиков водворили в кают-компании на свободе, на той самой корзине, где несколько месяцев тому назад помещался хамелеон. [80]
На «Алмазе», по сравнению с другими кораблями, животных немного. Кошка, Коко, теперь попугаи, да поросенок Васька продолжает разгуливать на полубаке. Морьки уже нет: он погиб во время перехода. В одну прекрасную ночь щенок стал лаять и метаться из стороны в сторону; его посадили в мешок, где он вскоре умер.
Опять пришел «Descartes»; нам, видно, придется уходить.
Действительно. Приказано готовиться к походу.
13 апреля. В 5 ч 25 мин снялись с якоря и во главе транспортов направились к эскадре, находящейся в море. Вместе с нею проследовали в бухту Ван-Фонг — в 55 милях от Камрана.
По всей вероятности, переходя из бухты в бухту, дождемся и Небогатого. Выгонят из одной, зайдем в другую; когда еще там найдут! Я думаю, что французский адмирал сам указал нам Ван-Фонг и затем, через некоторое время, предложит передвинуться в следующую, а правительству своему сообщит: «Такого-то числа нашел русских там-то, которые немедленно удалились по моему требованию».
В 15 ч 15 мин стали на якорь. Рейд открытый и очень широкий. В свежую погоду должно сильно качать.
Эскадра расположилась тремя колоннами. Транспорты ближе к берегу, затем крейсера и крайними — броненосцы.
Два дозорных крейсера оставлены в море. Целые сутки должны они крейсировать около бухты. Утром их сменят два других. Два миноносца отправлены на сторожевой пост. Вот меры, которыми оберегаем мы себя от внезапных нападений.
16 апреля. Страстная суббота. Вот уже четвертый день, как находимся мы в Ван-Фонге. Место дикое, ни почты, ни телеграфа нет; нет даже селенья, по крайней мере, не видно такового. Солнце ярко светит. Море спокойно. Сидя на юте, разглядываю голую гору острова Куа, к которому жмутся транспорты.
Командующим отдан приказ о том, чтобы в ночь на Светлое Христово Воскресенье, во время службы, половинное число офицеров было наготове, так как японцы имеют обыкновение выбирать для своих нападений то время, когда, по их мнению, бдительность русских ослаблена. Минная атака признается возможной.
На броненосцах с вечера встали на вахту не только вахтенные начальники и их подвахтенные, но и плутонговые командиры.
На кораблях служили заутрени. У нас же ничего не было.
Странно казалось мне не быть в церкви, не говеть, не поститься.
Команде предписано приготовиться к исповеди утром. Нам также разрешено воспользоваться священником со «Светланы», которого собираются пригласить служить обедню.
17 апреля (Пасха). В восьмом часу меня послали за священником и певчими.
Прибыл на «Светлану». У трапа меня встретил Зуров (старший офицер). По русскому обычаю он похристосовался и затем провел меня в кают-компанию. Удивительно, как Зуров умеет очаровывать своим обращением. Его крупная фигура, открытый загорелый лоб, совсем почти лысая голова с фуражкой на самом затылке дышат радушием, приветливостью и воспитанностью. [81]
Покуда «батя» (так зовут священников на флоте, когда желают выразиться ласково и с уважением) приготовлялся к отъезду, я разговаривал с прапорщиком Свербеевым, лейтенантом Барковым и мичманом графом Ниродом. Последний, скромный мальчик, брат убитого на «Варяге», как нельзя больше подходит к «Светлане», то есть к той «Светлане», какой я ее себе представляю — образцовому кораблю. Моряки утверждают, что у каждого судна есть своя душа, независимая от состава команды и офицеров. По их мнению, хорошая команда, посаженная на корабль с худой душой, портится... и обратно. В подтверждение приводятся примеры: броненосцы «<Император> Николай <1>» и «<Адмирал> Сенявин», крейсер «<Владимир> Мономах» считаются с плохой душой; броненосец «<Император> Александр II», «<Адмирал> Ушаков», крейсер «Дмитрий Донской» — хорошей. Души у молодых, то есть новых кораблей, обрисовываются с первого же плавания. Броненосец «Орел» сразу попал в категорию плохих.
Пожалуй, в этом поверий есть что-то такое, чего никак не объяснишь.
Если придерживаться такого взгляда, то можно утверждать, что у «Светланы» прекрасная душа.
Кроме певчих, батюшка <иеромонах отец Федор> распорядился о перевозке к нам походной церкви.
Прибыли на «Алмаз». Установили церковь.
Команда переоделась во все чистое, то есть лучшее из своей обмундировки, и выстроилась на адмиральском мостике перед церковью, в ожидании исповеди. Сначала исповедовались офицеры, а затем команда, группами по 20 человек.
Лейтенант К<ехли> отказался от исповеди, говоря, что считает себя неподготовленным, а заставить его исповедоваться никто не может, так как он никому не позволит вмешиваться в свои убеждения. Конечно, никто и не принуждал К<ехли>.
Меня также взяло сомнение. Без достаточной подготовки, без воздержания в пище и в особенности в слове, стыдно как-то идти к причастию. Однако сознание, что идем в бой, разрешило мои сомнения.
По окончании обедни пошли разговляться, то есть попросту — завтракать. Священник благословил трапезу и сел с нами.
Пасхи не было — неоткуда достать творогу. Куличи вышли не особенно удачными; зато ветчина, добытая с парохода, свинина, гусь и цыплята пришлись всем по вкусу. Благодаря заботливости старшего офицера, команде были также куплены окорока.
К вечеру большая часть офицеров «поднабодалась» (выражение, очень употребительное среди моряков, означающее — «поднапилась»); среди команды также замечались нетрезвые. Откуда они могли достать вина?
Офицеры с других кораблей делали визиты. Каждого угощали вином. М<очалин>, съездивший куда-то в гости, вернулся с прищуренными глазами — несомненный у него признак не слишком трезвого состояния. Увидав меня, он принялся христосоваться; однако приступ нежности у него скоро прошел. Придя в кают-компанию, он начал ко всем придираться и ссориться. [82]
Начокавшись со всеми своими, а также гостями, я начал страдать головной болью и удалился к себе.
18 апреля. Писарь развозил поздравительные карточки нашей кают-компании.
19 апреля. Тиха и однообразна наша жизнь без почты, без известий. Письма отправляются с покидающими нас транспортами. По утрам два крейсера продолжают уходить в дозор; вечером миноносцы идут на сторожевой пост.
В 20 ч пробили дробь-атаку, орудия зарядили, комендоров оставили при них. Огни потушили. Эскадра исчезла во мраке. Один только госпитальный «Орел» представляет собой иллюминацию.
20 апреля. Ожидая прихода французского адмирала, броненосцы и крейсеры с раннего утра снялись с якоря и ушли в море.
После 9 ч прибыл французский крейсер «Guichen», вместо надоедливого «Descartes» под флагом Жонкьера. Как и в последний раз, французы застали на рейде только миноносцы с транспортами да «Алмаз». Перед завтраком Жонкьер приехал к нам и, пробыв с полчаса у Радлова, вернулся к себе. В 13 ч 30 мин «Guichen» снялся с якоря и ушел.
Миноносец «Громкий» послан к эскадре с пакетом от заведующего. Вероятно, какие-либо указания или сведения от французского адмирала.
21 апреля. В 7 ч вернулась эскадра, пробыв сутки в море.
22 апреля. Грузились углем. С утра до полдня я водил барказ; затем меня сменил П<оггенполь>.
Только что расположился в кают-компании в ожидании оставленного мне завтрака, как услыхал крики: «экстра, экстра» и беготню по палубе.
Нужно заметить, что несколько дней тому назад Рожественский отдал приказ о том, чтобы перед очень важными телеграммами корабли телеграфировали несколько раз подряд слово «экстра». Как только телеграфист прочтет это слово на ленте своего аппарата, он должен тотчас же, не читая продолжения, крикнуть на палубу: «Идет экстра». Это слово подхватывается всеми услышавшими его и, таким образом, передаваемое от одного к другому, живо облетает весь корабль.
Нечего и говорить о том, как все повыскакивали из своих кают и понеслись на мостик. «Экстра, экстра»! — донеслось еще до слуха.
При помощи голосовой передачи доходило до мостика содержание телеграммы. «Х. Л. О. « — раздалось на шкафуте; «Х. Л. О. « — откликнулось у трапа; «Х. Л. О. « — сказал сигнальщик. Это значит: «получить», — прочел лейтенант Г. в сигнальной книге... «запиши». Далее следовали «З. З. Д. « — «Два» и «Т. С. О. « — «одинаковые»... После этого, сколько ни ждали, ничего больше не узнали. Очевидно, вышла ошибка.
Около 16 ч окончили погрузку. Приняли 137 т. Теперь наш запас равняется 760 т, — это вместо положенных 589.
Погода стоит прекрасная. Утром, правда, пошел маленький дождь, который вскоре после подъема флага перестал.
Сговорился с П<оггенполем> и мичманом с «Александра III» Берновым отправиться завтра же на ближайший остров Куа поохотиться на коз и павлинов — тут, говорят, они есть. [83]
23 апреля. В 4 ч 30 мин мы уже встали. В самом начале шестого приехал за нами Бернов. Напившись чаю, сели в его шлюпку и втроем направились к берегу.
Солнце еще не успело высоко забраться. От гор падали длинные тени; долины и ущелья казались погруженными в сон. Пристали.
На берегу стоял желтый аннамит. Очевидно он желал служить нам в качестве провожатого. Вышли и, сделав ему знак, чтобы следовал за нами, углубились в кустарник.
На низких местах растительность довольно густая; по мере подъема она редеет и на верху горы почти голая. Среди зелени заметили несколько хижинок, около которых паслось стадо громадных быков, похожих на черных буйволов или на гаоров (бык джунглей в Индии, называемый также индийским бизоном). Когда мы проходили мимо них, животные перестали щипать траву и уставились на нас. Спутник повел нас в сторону. В кустах подняли перепелов. Я стрелял по ним.
Встретили мичмана с «Авроры» <В. В. Яковлева> — товарища П<оггенполя> и Б<ернова> {37}.
Матросы, взятые ими в качестве провожатых, утверждали, что видели огромную кошку. Сомневаюсь, чтобы на этом острове водились пантеры.
По временам слышались выстрелы наших охотников. Мимо нас прошел командир какого-то транспорта, он нес убитую козу.
Становилось жарко. Неоднократно прибегали к флягам с чаем.
Долина, по которой мы разгуливали, была мала. Мы ее всю обошли в каких-нибудь полчаса. Вернулись, еще раз обошли и, не найдя ничего, проследовали к шлюпке. Здесь пришла нам фантазия выкупаться.
Вода прекрасно держит. Я пробовал ложиться на спину и в таком положении оставался без всяких движений. Далеко отплывать никто не решался, так как здесь водятся акулы.
Накупавшись вдоволь, собирались уже выходить, как к берегу подошли сестры с «Орла», воспользовавшиеся утренним временем для прогулки. Пришлось оставаться в воде и ждать, покуда они не отвалят. Долго болтали и взвизгивали сестрицы, устраиваясь в своем катере; добрых полчаса просидели мы в воде. У меня уже начались судороги, к тому же меня обожгла медуза. Словно крапивой стегнула она по ноге.
Наконец, когда катер Красного Креста удалился, мы влезли в шлюпку. Мичман Я<ковлев> с «Авроры» стоял на берегу. Он предложил нам вина, на что все трое согласились.
К завтраку вернулись на крейсер хоть и без дичи, да зато с чудным аппетитом и в прекрасном расположении духа.
24 апреля. Опять пришел «Guichen». Очевидно, собираются выгонять и отсюда. Неужели не дождемся Небогатова?
Говорят, он уже близко. На днях должен присоединиться.
25 апреля. В 6 ч командир и заведующий предложили нам прокатиться по бухте. Желающих набралось пять человек.
Обогнув остров Куа, зашли в какой-то пролив, откуда в бухту и затем в другую. Остановились у небольшой пальмовой рощи, спускающейся к воде. Между деревьями раскинулось несколько аннамитских [84] хижин. Жители смотрели на нас довольно равнодушно, пожалуй, дружелюбно. Они охотно приняли предложенные им папиросы и курили их с серьезными лицами. Голые дети, мальчики и девочки, вертелись около нас.
Пробыв не более получаса под сенью пальм, вернулись на судно прямо к завтраку.
Вечером стали готовиться к походу. Подняли шлюпки и завалили их. Видно, на самом деле нас выгонят из Ван-Фонга.
26 апреля. В 8 ч утра снялись с якоря и вышли в море.
Перед завтраком получена телеграмма с «Мономаха», вызывающего «Суворова». Начался разговор по телеграфу.
Вахтенный начальник поспешил поделиться с нами радостным известием. В течение завтрака рассыльный приходил докладывать разговоры кораблей.
Спросив широту и долготу места (по сигнальной книге), «Суворов» осведомился об имени и отчестве старшего офицера с «Мономаха» (особая предосторожность, чтобы убедиться, в самом ли деле говорит «Мономах»).
Сейчас же по окончании завтрака мы все вышли на палубу. Броненосцы направились встречать Небогатова; «Алмаз» с транспортами пошел несколько в стороне.
Вскоре на туманном фоне гор стали различать дымки. Эскадры сближаются. Постепенно мы узнаем своих. Еще издали заметили, что у «Николая» сняты задние постройки, а у «Мономаха» срезана грот-мачта.
Все три «адмирала» (так называют «Ушакова», «Сенявина» и «Апраксина») следуют за «Николаем I». Корабли окрашены в черный цвет сплошь, до труб включительно, что составляет разницу с нами.
Транспорты, плохо соблюдая расстояние, тянутся за эскадрой.
В 14 ч 30 мин отряд Небогатова присоединился к Рожественскому. Прогремел салют, затем ответный с «Суворова», и корабли, пройдя вдоль эскадры, вступили в строй.
Рожественский вызвал Небогатова.
В 17 ч «Алмаз» и транспорты вошли в бухту Дайот (несколько севернее Ван-Фонга); транспорты Небогатова, «Курония», «Ливония», «Лерхе», «Свирь», «Гр<аф> Строганов» и «Ксения» втянулись вслед за нами. Броненосцы остались в море. Несмотря на то, что высокие горы бухты вполне скрывали нас, ночью стояли без огней.
27 апреля. В 9 ч один за другим вошли на рейд «Ушаков», «Сенявин», «Апраксин», «Мономах» и «Николай». Первые четыре стали в одну линию, а «Николай» позади них, несколько сбоку.
Привезли почту. Давненько не имели писем и теперь очень им обрадовались.
С прибывших кораблей стали приезжать гости.
Приятно было слушать, как они в один голос хвалили своего адмирала и корабли. Броненосцы, по их словам, оказались лучших мореходных качеств, нежели ожидали; недостаток угольного запаса возмещался тем, что корабли жгли очень мало угля. Словом «самотопы», как называли их, корабли — хоть куда. [85]
Не обошлось без брани по адресу Кладо, которого многие не одобряют. Гости просидели у нас весь день. Болтали, пили, один даже пел. Пианола трещала немилосердно. Только к полночи кают-компания опустела.
28 апреля. Рано утром, еще до восхода солнца, вдвоем с Г., захватив с собою ружья, отправились на охоту. По пути заехали на «Буйный», за [86] командиром миноносца. Н. Н. Коломейцов охотно присоединился к нам. Подойдя к берегу, выбрали долинку и высадились у нее. С места увидали козу, а, сделав несколько шагов, подняли пару павлинов.
Солнце еще не взошло. В воздухе пахло сыростью. Поблизости кричал петух. Я не предполагал, что можно найти петуха в диком виде, и искал глазами селение, которое, конечно, не нашел.
Г. направился к петуху, а я с Коломейцовым — к павлинам, которые сели неподалеку. В это время на склоне горы, в кустах, раздался рев. Мы с Коломейцовым переглянулись и стали слушать. Рев повторился на этот раз ближе. Через некоторое время ему ответил другой — несколько дальше. Мы все стояли и слушали, держа ружья наготове. Послышался хруст валежника. Зверь стал приближаться. «Но что это такое? Уж не пантера ли?» — пронеслось у меня в голове. Здесь они, безусловно, есть. Вылезая из шлюпки, мы заметили на песке громадный кошачий след.
Вскоре неведомое животное смолкло. Коломейцов поднял камень и бросил по направлению слышанного голоса. Ничто не шелохнулось. Ободрились, пошли в кусты. Однако тотчас же пришлось отложить попытку: кусты оказались совершенно непроходимыми. Покрытые колючками, они рвали платье, царапали руки и лицо: сделаешь шаг, а дальше... ни вперед, ни назад; к тому же в ветвях масса крупных муравьев, которые осыпаются и кусают.
В это время к нам подошел Г. Ему не удалось убить петуха — птица пряталась в колючих кустах. Продолжали путь втроем. Подняли павлина, по которому я выстрелил. Перья посыпались, но птица улетела. Обойдя всю долину, направились искать другую.
Долго шли вдоль самой воды по камням и обломкам коралла. Морская пенка и раковины хрустели под ногами. Однако второй долины [87] не нашли и тем же путем вернулись к шлюпке (на следующий день Коломейцов, съехав вторично на поляну, убедился в том, что страшный рев — бараний; видел петуха и привез с собою козу, часть которой прислал нам).
29 апреля. Небогатовские корабли перекрашивают трубы.
Многие из нас удивляются, почему Рожественский упорно стоит на черном цвете корпусов и ярко-желтых трубах. Предполагаю недоверие к нашим морякам, которые не умеют отличить своего от чужого; он предпочитает представлять выгодную мишень неприятелю, нежели пострадать от своих.
Носятся слухи, что уходим завтра. Корабли Небогатова настолько исправны, несмотря на крупный переход, что готовы хоть сейчас следовать за нами.
Перед завтраком Радлова посетил Энквист и затем Небогатов — коренастый, прыщеватый человек, с развальцей.
Собирают письма, отправляемые с уходящими в Сайгон транспортами.
30 апреля. Утром принимали пресную воду с «Метеора». Затем грузились углем с «Кореи».
Во время отдыха пришла «Кострома» — госпитальное судно. На ней оказалась почта, адресованная через Гинцбурга (многие предпочитали получать свои письма через еврея, нежели через Главный морской штаб{38}).
Транспорты «Гр<аф> Строганов» и «Лерхе» ушли в Сайгон. Отправил с ними письма.
С «Ушакова» прислали нам четверть водки — наша вся уже вышла. Отблагодарили пирогом (произведением Беляковича). [88]