Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Полк стал гвардейским

Из Екатериноградской, куда мы перебазировались, летать приходилось мало: наступила пора туманов и распутицы. Здесь, в Екатериноградской, нас настигло большое горе. Утром 7 января на общем построении начальник штаба полка Ирина Ракобольская сообщила о гибели майора [92] Расковой. Через несколько дней пришли центральные газеты. Я увидела сквозь слезы портрет Марины Михайловны в траурной рамке. С газетного листа на меня смотрели те же прекрасные глаза, то же милое, знакомое до мельчайших подробностей лицо.

Долго смотрела я на портрет... Перед мысленным взором проходили эпизоды, связанные с именем Расковой. Вот подруги отговаривают меня от встречи с ней, но мне разрешили приехать, и морозным новогодним вечером сломя голову я лечу на улицу Горького. Вот мы беседуем у нее дома. Вот телеграмма о моем вызове в Энгельс и встреча с Мариной Михайловной в штабе женской авиачасти...

В тот день мы написали на бомбах, подвешенных к нашим самолетам: «За майора Раскову!»

Девчата нашего полка дали клятву отомстить за гибель Марины Михайловны. По всей стране начался сбор средств на строительство авиаэскадрильи ее имени.

* * *

Враг откатывался быстро, и нам приходилось часто менять аэродромы. Это сильно изматывало людей. Особенно доставалось техникам и вооруженцам, так как основная тяжесть перебазировки лежала на их плечах. Наши войска, сломив сопротивление фашистов, освободили Благодарное, Петровское, Спицевское. Бои передвинулись на запад. Мы наступали вместе с наземными войсками. И хотя каждый вылет требовал огромного напряжения воли и сил, мы делали все, что было возможно.

Каждую ночь мы выполняли боевые задания, а днем перебазировались на новые точки. Команды, составленные из техников и вооруженцев, обычно заранее выезжали к линии фронта, чтобы подыскать подходящие площадки и оборудовать их для приема наших «ласточек». Но самолеты нередко опережали техников и вооруженцев. Так случилось, к примеру, под Георгиевском: мы приземлились на окраине городка, когда на улицах его еще кипел жаркий бой.

А как доставалось нашим подругам при перевозке имущества! Доверху груженные машины то и дело вязли в грязи.

— Ну вот, опять сели, — точно от зубной боли, морщилась [93] Мария Рунт при очередной такой оказии. — Давай, девчата, качнем.

Она первой вылезала из кабины и вместе со всеми, проваливаясь по колено в жидкую грязь, упиралась плечом в кузов машины.

— Раз-два — ухнем! — командовал кто-нибудь.

— Еще разик! Еще раз! — неслось в ответ. Медленно, словно нехотя, буксуя и надрывно рыча мотором, засевший грузовик выползал на твердое место.

— По машинам! — неслось вдоль дороги. Колонна трогалась, но через некоторое время все повторялось снова.

Проходившие мимо пехотинцы беззлобно подшучивали над девушками:

— Вояки в юбках, не испачкайте хромовых сапожек!

— Помогли бы, чем зубоскалить...

— А что, ребята, и в самом деле, подсобим красавицам!

Пехотинцы забирались в грязь, со всех сторон облепляли машины.

— Навались, хлопцы! — громыхал чей-нибудь бас. — А ну, дружней!

И вдруг над дорогой проносилась резкая, как выстрел, команда:

— Воздух!

Людей сдувало словно ветром. Солдаты и девушки моментально разбегались, падали на землю, инстинктивно закрывая руками голову. Нарастал рев моторов, со зловещим свистом рассекая воздух, на колонну обрушивались вражеские бомбы. Они взметали тонны жидкой грязи, решетили осколками борта машин.

В одну из таких бомбежек погибла механик самолета Людмила Масленникова. Смерть ее подействовала на меня удручающе. Нас не связывала тесная дружба. Я и знала-то ее мало — Масленникова прибыла в полк перед самым наступлением.

Совсем еще девочка, Людмила с восхищением смотрела на ветеранов, с большим уважением относилась к летчицам и штурманам. Как-то во время очередной перебазировки, когда загружали машины, мы с ней разговорились. Узнав, что училась в аэроклубе и летаю уже четыре года, Масленникова робко, словно позволила себе нечто бестактное, дерзкое, сказала, что тоже мечтает стать летчицей. [94]

— Жаль только, что сейчас это невозможно... — с огорчением заметила девушка.

— Напрасно так думаешь, — перебила я. — Можно и сейчас понемногу осваивать азы. Присматривайся, что делает пилот, когда сидит в кабине, расспрашивай подруг. А хочешь, буду с тобой заниматься?

— Что вы! У вас и времени-то нет. Вам и так спать некогда.

— А все-таки давай попробуем. Согласна?

Людмила кивнула, и я была уверена, что научу ее летать. Мне было приятно, что эту простую, милую русскую девушку в самый разгар войны вдруг властно позвало к себе хмурое, опаленное всполохами взрывов фронтовое небо.

И вот теперь она ушла от нас. Когда хоронили ее в Ново-Джерелиевской, у меня было такое ощущение, словно вместе с Людмилой опустили в землю частицу моих собственных надежд...

* * *

Из Екатериноградской полк перелетел в Александровскую. Здесь мы попрощались с бригадным комиссаром Горбуновым. Он уезжал из дивизии на другую работу. Мы с сожалением расставались с этим человеком, который стал нам настоящим отцом и другом.

После первой же встречи осенью прошлого года мы почувствовали к нему глубокое расположение. Горбунов присутствовал тогда на полковом собрании. Он внимательно слушал выступавших, интересовавшее его записывал в блокнот, изредка задавал вопросы. Причем делал это просто, без намека на начальственный тон, словно разговор происходил в тесном кругу друзей. Потом выступил сам. Говорил понятно, тепло, от души.

После этого Горбунов стал частым гостем в полку. Появлялся он всегда незаметно, без шума, бывал на аэродроме, беседовал с людьми, заглядывал в общежитие, столовую. Горбунов старался вникать в каждую мелочь нашей ншзни и боевой деятельности, но делал это спокойно, не навязчиво. Его присутствие никого не смущало и не нервировало, как это нередко случается, когда в часть прибывает высокое начальство.

Перед отъездом бригадный комиссар Горбунов присутствовал на партактиве полка. После собрания завязалась [95] оживленная беседа, и тут он раскрыл нам один секрет. Оказывается, вначале нас просто не хотели брать в дивизию.

— Вы-то, конечно, не причастны к этой оппозиции, — уверенно заметил кто-то.

— А вот и не угадали, — ответил Горбунов. — Я тоже был в числе противников. Знаете, уж очень необычным было ваше появление на фронте. Ну, в тыловых частях — куда ни шло. А тут — боевая, да еще вдобавок ночная работа, бомбежка вражеских войск и различных целей при любой погоде. Да что там объяснять — сами понимаете... Чтобы целая боевая воинская часть, составленная из женщин, наравне с мужчинами била врага... Теперь вижу, крепко мы ошиблись, недооценили возможностей советских женщин.

— Это не ново, — заметила я. — До войны многие летчики-инструкторы тоже не хотели обучать девушек.

— В самом деле?

— Спросите любую аэроклубницу.

— Значит, ошибались не мы одни, — заулыбался бригадный комиссар. — Это хотя и небольшое, но все-таки утешение.

На прощание Горбунов пожелал нам первыми в дивизии стать гвардейцами.

— Это будет последним и сокрушительным ударом по маловерам, — пошутил он.

В то время мы не придали серьезного значения словам бригадного комиссара, во всяком случае никак не думали, что они могут сбыться так скоро. Ведь минуло всего восемь месяцев, как наш полк прибыл на фронт. Правда, за это время мы неплохо поработали, себя не жалели, получили не одну благодарность от командования. Но так действовали и другие. Борьба шла не на жизнь, а на смерть, и каждый вкладывал в нее все свои силы.

Так мы считали. И потому, когда о нас заговорили в печати, когда девчата стали получать письма, в которых родные и знакомые обращались к ним как к героям, сперва все посмеивались, а потом стали недоумевать.

— Ну что это такое! — как-то с горечью сказала мне Женя Руднева. — Кажется, мои мамуся и папист совершенно разучились мыслить и писать просто, по-русски.

— О чем ты, Женя? [96]

— Ну как же, — протянула она мне письмо отца и матери, — это не послание от любимых, а передовица из газеты.

Я быстро пробежала глазами несколько фраз.

— Не вижу ничего особенного.

— А ты вот тут прочитай. — Женя ткнула пальцем в середину тетрадного листка. — Героиня, героические дела! Да никаких героических дел я не совершаю, просто честно, как и все мы, бью фашистов. Они лезут, а я бью. Что тут особенного!

Подошли Наташа Меклин, Дина Никулина, Катя Рябова, Надя Попова, Оля Клюева.

— О чем спорит Женя?

— Героем быть не желает, — пошутила я. — Возмущается, почему ее так величают.

— У Рудневой в этом вопросе, наверное, свое понятие, — усмехнулась Наташа. — Вот если бы кто первым полетел на Марс или на другую планету, то она, не задумываясь, назвала бы такого человека героической личностью.

— И правильно! Ничего ты, Натуся, не понимаешь, — горячо возразила Женя. — Нельзя легко бросаться такими словами, как «герой», «героизм».

— Как бросаться?! А ты что же, считаешь, что герой должен обязательно обладать какими-то сверхъестественными качествами? Ну а ты сама, кого бы ты могла назвать героем?

— Ну хотя бы... — Женя замялась и вопросительно посмотрела на Дину Никулину.

— Так кого же? — допытывалась Наташа.

— Во всяком случае, человека не обычного, а такого, который, не задумываясь, может броситься с гранатами под танк, заслонить собой амбразуру дота или, как Николай Гастелло, взорвать экипаж на собственных бомбах, врезавшись во вражескую колонну.

Привлеченные спором, подошли другие девушки. Тема разговора заинтересовала всех. Мнения разошлись, и разгорелась настоящая дискуссия. В конце концов, как нередко бывает, когда спорят люди, еще не определившие своего отношения к вопросу, все запуталось. Многие, кто вначале возражал Рудневой, неожиданно стали ее поддерживать, а те, кто соглашался с ней, оказались на стороне Меклин. [97]

Увлеченные разговором, мы не заметили появления комиссара. Евдокия Яковлевна, наверное, долго слушала наш спор, прежде чем вмешалась.

— Суть не в названии, — услышали мы вдруг ее спокойный, как всегда, голос. — Главное — в деле, и прежде всего в отношении к своему долгу, обязанностям. Нагляднее всего это отношение к долгу проявляется в критические, опасные минуты, когда требуется, может быть, рисковать жизнью. Высокое сознание долга показал, например, Александр Матросов. Но самопожертвование, как и другие сильные проявления человеческого духа, возникает не вдруг, не по мановению волшебной палочки. Оно рождается из будничных, повседневных дел, вроде того как складывается по кирпичику здание.

Сознательно относиться к порученному делу, постоянно, день за днем, вкладывать в него все свои силы, отдавать ему весь жар своего сердца — это не менее трудно и прекрасно, чем совершить что-то необычное, яркое, ослепляющее, как блеск молнии. Так, кстати, поступаете и вы, каждую ночь по нескольку раз вылетая навстречу смерти. И вас поэтому справедливо называют героинями. Поймите это. А главное — будьте скромны, помните, что честь, слава ваша как советских воинов и граждан проявляется в делах ваших...

Этот случайно возникший разговор оставил в наших сердцах глубокий след.

* * *

В начале февраля сорок третьего полк перебазировался в станицу Челбасскую. Погода по-прежнему не баловала нас. Летчицы и штурманы непрерывно дежурили у самолетов, ожидая прояснения.

Особенно непогодило 8 февраля. Плотные черно-серые тучи нависли над прокисшей от сырости землей, ветер, как сумасшедший, носился над аэродромом, вздувая парусами брезентовые полотнища, которыми покрывались моторы машин. Собравшись небольшими группами, мы коротали время за разговорами, негромко напевали любимые песни. И вдруг появилась капитан Ракобольская, какая-то необычная, возбужденная. Срывающимся голосом объявила общее построение. Все встревожились — уж не провинились ли в чем? Тем более, видим: от штаба идут человек десять офицеров. [98]

— Маринка, — толкает меня Оля Клюева, — кажется, сам Попов.

Всмотревшись, я действительно узнала командира дивизии.

После доклада Ирины Ракобольской вперед вышел генерал Попов. Ветер рвал из его рук лист бумаги.

Шагах в трех позади Дмитрия Дмитриевича стояла командир полка Бершанская, рядом с ней комиссар Рачкевич. Лица обеих были сосредоточенны, торжественны. По тому, как они смотрели на строй, изредка перебрасываясь словами, чувствовалось: произошло что-то важное, приятное для нас.

Окинув взглядом строй, генерал Попов громко прочитал Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении нашему 588-му полку гвардейского звания и переименовании его в 46-й гвардейский. Тут же на поле состоялся митинг. Выступали многие. Говорили просто, но от всего сердца. Еще бы! Ведь нам первым в дивизии оказали такую честь. Да и не только в дивизии. Наш полк стал первой женской гвардейской частью во всей армии!

Вечером в общежитии было особенно оживленно. Все были возбуждены, не хотелось заниматься серьезными делами. Позабыв про лекции и конференции, которые проводились в нелетную погоду, девушки стайками переходили из комнаты в комнату, перебрасывались репликами, шутили, смеялись. Исключение составляла лишь Наташа Меклин. Уединившись в укромном уголке, она что-то сосредоточенно писала, изредка сердито поглядывая на тех, кто пытался ей помешать. Казалось, происходящее вовсе не интересует ее.

— Что, Натуся, — шутливо проговорила Женя Руднева, — поэму сочиняешь о девушках-гвардейцах?

— Пока секрет, — тихо ответила Наташа, строго посмотрев на Женю красивыми, с зеленоватым оттенком глазами. — Не скажу!

Дина Никулина, с которой Женя летала в одном экипаже, дернула подругу за рукав гимнастерки:

— Пойдем. Разве ты не видишь, что у нашего штурмана сегодня поэтическое настроение?

— Вот еще... Откуда вы взяли? — смутившись, выдала себя Меклин... [99]

На другой день, когда мы с Олей Клюевой дежурили на аэродроме, на старт, запыхавшись, примчалась Катя Титова.

— Ой, девушки! — издали закричала она. — Бежим скорее слушать марш!

— Какой там еще марш? — переспросила Оля.

— Самый настоящий, гвардейский. Наш, понимаешь — наш!

Наверное, вчера Наташа написала, догадалась я и посмотрела на небо. Оно по-прежнему хмурилось. Не было ни малейшей надежды на улучшение погоды.

— Пошли, — предложила я Клюевой. — Гвардейцам положено иметь свой марш.

— Будет нам марш, если вдруг объявят вылет на разведку погоды, — заметила Ольга, нехотя вылезая из кабины.

— Не объявят. А вообще-то, ради такого случая не жалко разок и выговор заработать.

— Быстрей вы, копуши! — тормошила нас Катя.

В общежитии было уже битком. Кто-то невидимый за склоненными над столом головами не спеша, с чувством читал:

На фронте встать в ряды передовые
Была для нас задача нелегка.
Боритесь, девушки, подруги боевые,
За славу женского гвардейского полка.

— А что, неплохо, — заметила Ира Каширина. — Ну-ка, девочки, все разом:

Вперед лети
С огнем в груди...

Десятка полтора голосов подхватили за Ирой:

Пусть Знамя гвардии, алеет впереди.
Врага найди,
В цель попади,
Фашистским гадам от расплаты не уйти.
Никто из нас усталости не знает,
Мы бьем врага с заката до зари,
Гвардейцы-девушки в бою не подкачают,
Вперед, орлы! Вперед, богатыри! [100]

Некоторые уже успели переписать марш. Копии песни тотчас разошлись по рукам. Не прошло и пяти минут, как гремел настоящий девичий хор:

Врага найдем мы в буре и тумане,
Нам нет преград на боевом пути.
Громи, круши его налетным ураганом,
Спеши от гвардии «подарок» отвезти.
Гвардейцы с честью выполнят заданье,
Отыщут, выследят, разведкой донесут,
Никто к врагу не знает состраданья,
На зуб попался, знай: тебе капут.
Мы слово «гвардия», прославленное слово,
На крыльях соколов отважно пронесем,
За землю русскую, за партию родную,
Вперед за Родину, гвардейский женский полк!

Вначале пели на произвольный мотив. Потом подобрали подходящую мелодию. Песня Наташи Меклин понравилась всем и с того дня стала полковым гвардейским маршем.

* * *

Нет ничего хуже вынужденного безделья. Мы ждали хоть малейшего улучшения погоды. Наконец прояснилось. Меньше чем за неделю было совершено несколько десятков боевых вылетов. С таким ожесточением и жадностью мы никогда не работали. Мы стали гвардейцами и старались доказать это на деле.

Несмотря на низкую облачность, неустойчивую погоду, отвратительную видимость, наши летчицы неизменно отыскивали врага. Тимашевская, Поповическая, Красноармейская, Ново-Николаевская... Одна за другой мелькали под крылом самолета станицы, уводившие нас все дальше на запад.

В середине февраля полк перебазировался в станицу Ново-Джерелиевскую. На Кубань только-только пришла весна со страшной распутицей, с непролазной грязью. Грязь преследовала нас на улицах, на аэродроме, в садах, тащилась за нами в дома и в кабины самолетов. Больно было смотреть на заляпанные грязью У-2. Грязь мешала даже работать. Шасси самолета при рулежке настолько зарывались в грунт, что машины приходилось вытаскивать на собственных плечах. [101]

Погода стояла отвратительная. Днем часто шел снег, ночами землю прихватывали заморозки. Летчики и штурманы не знали, как обуваться. Ходить по грязи в унтах было тяжело, сапоги же моментально промокали и смерзались в воздухе, сковывая и леденя ноги.

Распутица затруднила подвоз горючего и продовольствия. Питались мы в основном кукурузой. Как же она нам надоела! Две недели одна кукуруза — в сухом, вареном и жареном виде. Ни соли, ни хлеба, ни мяса, ни масла. Кукуруза на первое, на второе и на третье. Кукуруза на завтрак, на обед, на ужин. Даже спали на кукурузе.

Действовали мы в этот период преимущественно отдельными экипажами, нанося удары по живой силе и технике противника в населенных пунктах и на дорогах. Иногда летали на разведку. В один из вылетов Полина Макагон с Лидой Свистуновой прямым попаданием уничтожили переправу у поселка Красный Октябрь, а Ольга Санфирова с Руфой Гашевой, обрабатывая в том же районе вражеские мотоколонны, вызвали три сильных взрыва.

В марте мы покинули грязную, надоевшую всем Ново-Джерелиевскую и перебрались в станицу Пашковскую, под Краснодаром. Здесь закончилась подготовка прибывшего еще в декабре прошлого года пополнения летчиц, штурманов, техников и вооруженцев. Они стали летать на боевые задания, и полк с новыми силами приступил к боевым действиям над Голубой линией.

Голубой линией противник называл сильно укрепленную полосу, протянувшуюся от Новороссийска до Азовского моря. Фашисты до предела насытили ее средствами противовоздушной обороны, сюда они стянули отборные авиационные части. Стремясь любой ценой удержать преддверие Крыма — Таманский полуостров, гитлеровцы сопротивлялись с небывалой яростью. Вскоре здесь разыгрались жестокие воздушные бои.

В Пашковской наш полк разместился на большом аэродроме. Здесь царила разруха. По краям поля сохранились лишь глубокие капониры, где мы прятали свои самолеты от воздушных разведчиков противника.

Со станицей Пашковской связан в моей памяти один, на первый взгляд незначительный, эпизод. Мы долго не вылетали на задание. Наступила темнота, а мы с Ларисой Розановой, Олей Клюевой и Женей Рудневой все сидели [102] в сторонке, о чем-то разговаривая. Мимо нас, совсем рядом, прошла группа молодежи с большими парашютными сумками. Они направлялись к транспортному самолету «Дуглас», стоявшему чуть в стороне от наших У-2. В группе было несколько девушек.

— Вот кому я завидую, — сказала Женя Руднева. — Эти девушки — настоящие героини. Прыгнуть ночью в темноту, оказаться среди фашистов и работать рядом с ними... Для этого нужно много отваги. Я бы, наверное, не смогла...

— А разве не надо смелости, чтобы каждую ночь летать на бомбежку противника на твоей маленькой «ласточке»? — спросила в упор Розанова.

— Это совсем не то, Лара. Я ведь сижу в самолете, а тем девушкам предстоит прыгнуть с парашютом на землю, занятую врагом...

Я, как сейчас, вижу лицо Жени, ее глаза, в которых светится восхищение тем, что ей довелось увидеть...

* * *

Наша работа очень усложнилась. И не только из-за отвратительной погоды. Летать приходилось под сильным заградительным огнем хорошо организованной системы ПВО противника и в сфере действий его истребительной авиации. Нельзя было не учитывать и того обстоятельства, что летали мы в свете прожекторов собственной противовоздушной обороны, над вздернутыми дулами своих орудий. В горячке и суматохе боя — мы-то отлично знали это — всякое могло случиться. Попробуй разберись сразу, что к чему, в той кутерьме, которая творилась в воздухе, когда в небе одновременно действовали десятки своих и чужих самолетов. Не мудрено было попасть и под свой снаряд, тем более ночью.

В районе аэродрома соблюдалась максимальная осторожность, так как к нам частенько заглядывали фашистские самолеты. Поэтому, как правило, мы шли на посадку без бортовых огней, ориентируясь лишь по тщательно замаскированным наземным световым сигналам. Нервы в этой обстановке были напряжены до предела. Выключишь мотор, идешь на посадку, а кругом тьма, сплошная густая тьма, лишь фосфоресцируют в кабине стрелки приборов. Земли не видно, ее приближение угадываешь только тогда, когда в нос начинает бить запах сырости и чернозема. [103]

Но какая под тобой высота? Может, тридцать метров, а может, всего один метр? Еле приметные по курсу посадочные огни только вводят в заблуждение, усиливая впечатление темного провала под плоскостями.

Каждый: мускул у тебя напряжен. Особенно тщательно приходится ловить звуки: страшно услышать поблизости характерный свист воздуха, рассекаемого плоскостями другого У-2. Увидеть его было невозможно, так как бортовых огней мы не зажигали. А вверху, надсадно воя мотором, ходил фашист в ожидании легкой добычи.

Опасность была всюду: над тобой, под тобой, впереди и сзади. Она сжимала со всех сторон, словно тисками. Удивительно ли, что, приземлившись, мы долго приходили в себя. А как только чувствовали, что избавились от нервного перенапряжения и нервная система пришла в норму, тут же опять бросали свою машину в бой, в грохот разрывов, в свистопляску орудийного огня и света. И так каждую ночь. Не всякий даже испытанный, побывавший в переделках летчик выдержит долго подобную нагрузку.

И сейчас, когда все давно отошло в прошлое, я не могу забыть этих ночей. Ох, как они памятны нам! В одну из таких ночей в Ивановской, на аэродроме «подскока», куда мы из Пашковской перелетали перед вечером, полк потерял сразу два экипажа. Это случилось, когда у нас была ночь-максимум — вылеты следовали один за другим до рассвета.

Мы только что приземлились и, сидя в кабине, ждали, когда вооруженны подвесят под плоскости новые бомбы. Я отдыхала, наслаждаясь тишиной, ни о чем не думая, выключив сознание. Молчание нарушила Ольга Клюева:

— Слышишь, Маринка, кажется, фашист идет в сторону нашего аэродрома.

— Опять! — с досадой вырвалось у меня; — А через несколько минут девочкам садиться.

— Ничего, не привыкать.

— Ты же знаешь, Оля, как трудно при посадке не только нам — летчицам, но и вам — штурманам...

— Очень трудно, Марина. С этим я полностью согласна. А что поделаешь?..

Мы помолчали.

— Маринка! [104]

— Да.

— О чем ты сейчас думаешь?

— О соленых огурцах.

— Я серьезно.

— И я не шучу. В Москве у соседки знаешь какие огурцы были! Вот бы сейчас попробовать!

— Просись в отпуск. На попутном самолете туда и обратно — быстро.

— Скажешь тоже! А вообще-то, неплохо бы пройтись сейчас по затемненным улицам Москвы, побывать в театре, — мечтательно произнесла я. — Интересно, какая она сейчас, Москва? А ты, Оля, была в Москве?

— Все собиралась съездить, а тут война. Когда училась в институте и в Саратовском аэроклубе, надеялась прилететь в Москву на воздушный парад. Обязательно побываю там после войны. Ты меня в гости пригласишь. Хорошо?

— Хорошо, Олечка. А вот, кажется, и наши «старички» тарахтят.

Где-то далеко-далеко мерно рокотали во мраке моторы У-2. А фашист -все кружил и кружил над аэродромом.

— Готово, Маринка! — донесся из темноты голос Кати Титовой. — Давай на взлет. Желаю прилететь без дыр.

Я только собралась включить зажигание, как воздух потряс сильный взрыв. Это фашист сбросил бомбы недалеко от аэродрома.

А наши «ласточки» ходили над точкой, выжидая, когда можно произвести посадку.

— Титова, к запуску!

— Есть, к запуску!

— Контакт!

— Есть, контакт!

Я нажала сектор газа. Чихнув несколько раз, взревел мотор. Оторвавшись от земли и набрав высоту, легла на боевой курс. Это был последний наш вылет в ту страшную ночь.

Утром мы узнали, что при заходе на посадку в воздухе столкнулись самолеты Полины Макагон — Лиды Свистуновой и Юли Пашковой — Кати Доспановой.

Катя Доспанова по-прежнему летала с летчицей Юлей Пашковой. Их экипаж успешно отбомбился и уже возвращался на свой аэродром. По расчетам штурмана выходило, [105] что линия фронта осталась позади и самолет находится на подступах к аэродрому. И действительно, Пашкова и Доспанова вскоре увидели лучи приводного маяка и тусклые огоньки посадочных сигналов. Экипаж пошел на посадку. Девушки были уверены, что находятся над своей базой...

Катя очнулась среди обломков самолета и первым делом попыталась вспомнить, что произошло. Она хорошо помнила: самолет пошел на посадку. А что было дальше? Память ничего не сохранила. Прислушавшись, Катя различила невдалеке голос Юли.

Перекинувшись с подругой несколькими словами, Доспанова поняла: Пашковой очень плохо. Юля объяснила, что сидит в самолете, но не может даже пошевелиться. Девушки договорились, что Доспанова сделает несколько выстрелов из пистолета: если придут свои, то помогут, а если явятся фашисты...

Катя попыталась достать свой пистолет, но от резкого движения потеряла сознание. Очнувшись в какой-то миг, она услышала знакомые голоса девушек — подруги разыскали их.

Командир эскадрильи Полина Макагон и штурман эскадрильи Лида Свистунова погибли сразу после столкновения, а через некоторое время скончалась Юля Пашкова. Выжила только Катя Доспанова. Спасла ее непредвиденная случайность. Была у нее привычка в полете не пристегиваться поясными и плечевыми ремнями к сиденью. Она считала, что ремни сковывают движения. Правда, несколько раз штурман Доспанова получала замечания от старших командиров за нарушение правил полета, и все же после того, как самолет поднимался в воздух, она частенько расстегивала ремни. Так было и в тот раз. И это спасло девушку. От сильного удара о землю после столкновения самолетов ее выбросило из штурманской кабины. Катю в тяжелом состоянии отправили в госпиталь.

Через день мы прощались с погибшими. Похоронили их в центре станицы Пашковской. Три холмика, и над ними три пропеллера, треск ружейных выстрелов воинского салюта, обнаженные головы подруг. И как последняя память — стенная газета в траурной рамке. Она висела на стенде до самого нашего отлета из Пашковской. Каждый раз, проходя мимо газеты, я смотрела на портрет [106] улыбающейся Юли Пашковой и вспоминала стихи, посвященные ей Наташей Меклин. Там были такие строчки:

Ты стоишь, обласканная ветром,
С раскрасневшимся смеющимся лицом,
Как живая, смотришь на портрете,
Обведенном черным траурным кольцом.
Слышен был нам каждую минутку
Голос чистый, звонкий, молодой:
«Ты успокой меня, скажи, что это шутка...»

«Ты успокой меня, скажи, что это шутка» — эти строки из любимой песенки Юли, которую она всегда напевала в минуту грусти. С удовольствием слушала я Юлю. Ее приятный, душевный голос успокаивал, создавал ощущение, словно кто-то шепчет на ухо теплые, ласковые слова.

Хорошее стихотворение посвятила Наташа Юле Пашковой. Вообще Меклин слыла в нашей среде признанной поэтессой. Не берусь судить о подлинной художественной ценности ее стихов. Впрочем, какое это тогда имело значение? Главное, у нее, да и у других девушек, было желание писать. Они писали, и хорошо делали. Значит, не очерствели на войне их сердца, глаза и уши по-прежнему оставались чуткими и восприимчивыми ко всему, что украшает человека и его жизнь.

Только глубокой осенью вернулась в полк Катя Доспанова. Вернулась и снова стала летать на боевые задания...

Командиром 3-й эскадрильи назначили Марию Смирнову, работавшую перед войной в Калинине летчиком-инструктором, а штурманом — бывшую студентку Московского университета Дусю Пасько.

* * *

На моем рабочем столе неизменно лежат стопки писем от фронтовых подруг-однополчанок. Я люблю перечитывать их: в памяти каждый раз возникают картины прошлого. За восемнадцать лет службы в авиации мне пришлось встретиться со многими людьми. С некоторыми из них подружилась на всю жизнь.

Вот из конверта выпала фотография смеющейся девушки. Освещенное солнцем счастливое лицо. Вьющиеся белокурые волосы. Чудесные глаза. Я знаю их, они голубые, [107] как весеннее небо. Когда девушка смеется, ее глаза делаются узкими-узкими, кажется, из них вот-вот брызнут живые искорки счастья. Я помню эти глаза. Я знала эту девушку. Так и хочется сказать ей: «Ну, Глафирка, дорогая, полетим, что ли?..»

Техник самолета Глафира Каширина (мы называли ее Ирой) с первых дней боевой работы завоевала большое уважение всех летчиц и штурманов. Как-то особенно тщательно, с любовью, будто это не составляло для нее никакого труда, готовила она к боевому вылету наши машины.

С этой чудесной девушкой я познакомилась в военной школе пилотов в Энгельсе.

Ира Каширина привлекала удивительной чуткостью. За это окружающие горячо любили ее. Заползала ли в сердце тоска, приходилось ли кому трудно, потерпел ли кто неудачу — Ира всегда замечала это одной из первых. Стоило ей своим легким, неслышным шагом подойти к подруге, ласково улыбнуться — и сразу становилось легче.

В то же время наша мягкая, женственная Ира была человеком большой смелости. Еще в 1942 году случилось однажды, что населенный пункт, возле которого мы базировались, оказался под угрозой захвата врагом. Все экипажи уже вылетели на запасный аэродром. На месте остались только Ира Каширина да старший инженер полка Софья Озеркова. Обе девушки слишком поздно поняли всю тяжесть сложившейся ситуации. Раздумывать было некогда. Выстрелом из ракетницы они подожгли самолет, чтобы не достался врагу, и начали отходить.

Прошло больше месяца. В штабе на имя Софьи Озерковой и Иры Кашириной лежало несколько писем. Их не вручили, но и не отсылали обратно, хотя сроки хранения истекли. Все надеялись, что Озеркова и Каширина вернутся. И они вернулись, когда наш полк вел уже бои на Кавказе, под Грозным...

Техник Ира Каширина жила одной мечтой — летать. В свободное время она подолгу просиживала в кабине самолета и самостоятельно изучала теорию самолетовождения. Ей помогали штурман полка Софья Бурзаева и штурманы эскадрильи Женя Руднева и Лариса Розанова.

Со временем Каширину зачислили в штурманскую группу полка. Экзамены она сдала отлично. [108]

Тренировочные полеты по маршрутам сначала днем, а затем ночью Каширина выполняла с Серафимой Амосовой и Ольгой Санфировой. В летной книжке штурмана Кашириной появилась отличная отметка. Ей разрешили вылетать на боевые задания.

Ира довольно быстро открыла свой боевой счет. Ее мастерство росло от полета к полету.

...В ночь на 22 апреля 1943 года полку было приказано бомбить скопления техники и живой силы противника в районе Новороссийска.

Ночь была лунная, светлая. Штурман Ира Каширина вылетела на задание с заместителем командира эскадрильи Дусей Носаль, смелой и отличной летчицей.

Мой экипаж в ту ночь готовился к третьему боевому вылету. В установленное время я вырулила на линию исполнительного старта. Запросила разрешение на взлет. В ответ замигал красный фонарик: вылет запрещен. Через минуту раздалась команда руководителя полетов Серафимы Амосовой: «Всем выключить моторы!» А затем мы узнали: случилась беда с экипажем, идущим на посадку.

Вглядевшись в небо над аэродромом, мы с Олей Клюевой различили в свете луны одну из «ласточек». С ней действительно творилось что-то неладное. Машина кружила над полем, будто огромная ночная птица. Несколько раз летчица заходила на посадку, снова взмывала ввысь и опять делала круги над аэродромом. Наконец ей удалось приземлиться. Все, кто находился на старте, бросились к самолету. Впереди всех мчалась наш полковой врач Ольга Жуковская. Когда подоспели остальные, Жуковская уже стояла на плоскости. А на земле, невдалеке от У-2, я увидела окруженную девушками Иру Каширину. Поддерживаемая подругами, она тихо направилась навстречу заместителю командира полка Серафиме Амосовой.

— Убили Дусю Носаль, — дрожащим голосом произнесла Каширина. — Мы возвращались домой с бомбежки...

А чуть позднее в полку узнали, как было дело.

Самолет точно вышел на цель. Бомбы полетели вниз, а через несколько секунд протянулись светящиеся нити трассирующих пуль. У-2 лег на обратный курс. Был бой как бой. Таких на счету экипажа числилось немало. Иногда доставалось и покрепче.

— Вот что я думаю, Ира, — обратилась к штурману [109] Дуся Носаль, когда машина вырвалась из-под обстрела. — До Новороссийска уже дошли. А впереди Крым. Чудесное место! После войны поедем отдыхать на его золотистые пески. Согласна?

— Разве после войны ты меня вспомнишь? — пошутила Каширина. — С мужем в Крым поедешь. Тогда для тебя и существовать-то никто не будет, кроме него. Недаром его фотографию вместо часов на приборную доску повесила. Кстати, как он?

— Воюет. Пишет, что все в порядке. Меня героиней величает. Я ему тоже часто пишу.

— Да, наверное, хорошо, когда есть, пускай даже далеко, кто-то очень близкий, кто постоянно думает о тебе, пишет ласковые, теплые письма. Я тебе, Дуся, часто по-хорошему завидую.

— А ты выходи замуж и перестанешь завидовать. Тоже повесишь фотографию мужа в кабине. Как трудно придется, посмотришь на нее, сразу легче станет...

Самолет качнуло, и он пошел вниз, словно провалился в яму. Правда, вскоре Дусе удалось выровнять машину. Но мощные нисходящие потоки воздуха неумолимо прижимали У-2 к земле. Стало ясно, что в этой ситуации перескочить горную гряду не удастся.

— Придется возвращаться назад, — сказала Носаль, — иначе не наберем нужной высоты.

Над Новороссийским заливом справа по борту неожиданно появился силуэт самолета. На развороте их атаковал фашистский истребитель. Мелькнула вспышка. Не успела Ира передать об этом летчице, как в кабине Носаль разорвался огненный шар. На какое-то мгновение Каширину ослепило, а через секунду она увидела, что голова Дуси безжизненно упала на плечо. Самолет накренился, потерял высоту и стремительно понесся навстречу земле. Неимоверным усилием Ире удалось вывести машину в горизонтальное положение. Она развернула У-2 курсом на свой аэродром. Тело Дуси сползало вниз и давило на ручку управления. Вести машину становилось все труднее. Но Каширина не растерялась. Одной рукой (откуда только взялись силы) она сдвинула тело мертвой подруги и облегчила управление машиной.

А тут, как назло, с земли яростно ударили зенитки. Появились пробоины в фюзеляже, на стабилизаторе, плоскостях. Но все обошлось благополучно. Едва прекратили [110] огонь зенитки, началась болтанка в воздухе. Она отнимала последние силы. А ведь еще предстояла посадка. Первая самостоятельная посадка в ночных условиях. Долго кружила Каширина над полем, пока удалось приземлиться. Перед самой посадкой, когда самолет на мгновение завис в воздухе, Ира не выдержала и, чтобы дать отдых онемевшей руке, на секунду перестала поддерживать тело Дуси. Это едва не привело к беде. Мертвая летчица чуть соскользнула с сиденья, и ноги ее на миг уперлись в педали. К счастью, колеса уже дробно застучали по земле. А вскоре, натужно чихнув несколько раз, заглох мотор — кончилось горючее.

Так ушла от нас одна из лучших летчиц Дуся Носаль. Она погибла во время своего 354-го боевого вылета. Евдокии Носаль первой в нашем полку было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Иру Каширину за проявленное в полете мужество наградили орденом Красного Знамени.

Мы похоронили Дусю в станице Пашковской, там, где уже покоился прах Полины Макагон, Лиды Свистуновой, Юли Пашковой. Стоял теплый апрельский день, изумрудная зелень садов, вымытая дождем, переливалась под лучами солнца. И на могильном холмике лежали цветы, которые Дуся так любила...

* * *

Наступил последний день апреля. Утром на общем построении полка майор Бершанская зачитала первомайский поздравительный приказ, а затем сообщила, что командир дивизии генерал-майор Д. Д. Попов прибудет вручать гвардейские значки и ордена. Задолго до его приезда девчата вычистили и наутюжили свою форму, подшили свежие подворотнички, до блеска начистили сапоги.

День выдался по-настоящему праздничный, солнечный, теплый. Над ослепительно яркими шапками цветущих садов стлалась голубоватая дымка утренних испарений. Пышная южная природа щедро одаривала нас всем, чего мы были лишены в ненастные месяцы: обилием тепла, яркими красками, светом, благоухающим запахом пробужденной земли.

И понятно, что в тот день никому не сиделось в комнатах. Как только привели себя в порядок, все высыпали [111] в сад, возбужденные, счастливые, прохаживались между деревьями, весело переговаривались, перебрасывались шутками.

Такова уж, видно, беспечная молодость. Совсем недавно многие девушки выполняли исключительно опасные полеты, и с наступлением темноты им снова предстояло отправиться навстречу опасности. Но в тот час об этом никто не вспоминал.

Наконец приехал командир дивизии. Ирина Ракобольская построила полк. Генерал Попов произнес небольшую речь и начал вручать значки «Гвардия». Первыми получили их Бершанская и парторг полка Мария Рунт. Затем Дмитрий Дмитриевич пошел вдоль строя. Пожимая каждой руку, он произносил: «Поздравляю» — и приветливо улыбался. Многим вместе со значками Попов вручал боевые ордена. Второй орден получили Сима Амосова, Надя Попова, Дина Никулина и еще многие летчицы, штурманы, техники, вооруженцы, политработники. Моему штурману Ольге Клюевой вручили высокую награду — орден Красного Знамени.

Первое мая решили отметить по-боевому: в ночь накануне праздника совершить максимум вылетов. Действовали по сосредоточению вражеских войск северо-восточнее Верхнего Адагуна. Попутно разбрасывали листовки в занятых противником населенных пунктах.

Фашисты попытались сорвать нашу бомбежку. В эту ночь они не жалели снарядов и поставили перед самолетами сплошную стену заградительного зенитного огня. В дополнение ко всему они подняли против нас истребители.

Но, несмотря ни на что, У-2, хотя и с большими трудностями, прорывались через заслоны и наносили гитлеровцам ощутимый урон.

Во время одного из полетов наш с Клюевой самолет также подвергся нападению вражеского истребителя.

Обычно в воздухе, пока все оставалось спокойным, мы со штурманом постоянно переговаривались. Не знаю, может, это отвлекало от мрачных мыслей, а может, просто помогало коротать время. В тот раз Клюева затянула наш гвардейский марш, я подхватила. Так мы и летели, беспечно напевая. И вдруг слух мой резанул торопливый крик Ольги:

— Маринка! Быстрее жми вниз! Фашист догоняет. [112]

Я инстинктивно прибавила газ, отдала ручку от себя, и У-2, взревев мотором, устремился к земле. Над нами раздался вой вражеского «мессера», и тут же рядом с правой плоскостью воздух пропороли снаряды. Пока гитлеровский летчик разворачивался для следующего захода, я изменила курс и снизилась еще. Фашист потерял нас и, сделав пару кругов, бросился на поиски другой жертвы.

— Допелись, «артистки»! — сердито бросила я в переговорный аппарат.

— Ничего, — спокойно ответила Ольга, — злей будем.

Отбомбились мы действительно успешно: угодили в самую колонну. В свете подвешенных осветительных бомб хорошо просматривалась дорога, по которой двигались немецкие мотомехчасти. Горевшие внизу машины создали пробку, началась паника.

Следом за нами летел экипаж Ольги Санфировой с Руфой Гашевой. Клюева сбросила еще одну САБ, ориентируя подруг. Мы уже легли на обратный курс, когда сзади прогрохотали взрывы.

Санфировой и Гашевой пришлось нелегко. Только они вышли на цель, как в двигатель их машины угодил снаряд. Но подруги не растерялись. Лишь сбросив на врага все бомбы, они повернули назад.

Самолет быстро терял высоту и, не дотянув до линии фронта, Оля и Руфа приземлились в тылу врага. Двое суток добирались они до своих. Руфина Гашева потом так писала о своих скитаниях:

Завтра день Первого мая, день весны. Днем вручали гвардейские значки. Лелю (Санфирову) наградили орденом Красного Знамени. Решили во что бы то ни стало сделать больше всех вылетов. Летим уже на третий боевой, а впереди еще целая ночь. Бомбим сегодня скопления автомашин и живой силы противника в пункте Верхний Адагун. Пролетели Кубань. До цели осталось немного. Вот изгиб дороги, здесь наша цель. Развернулись для захода на боевой курс, как вдруг прямо в мотор потянулась огненная трасса. Круто отвернули, но мотор перестал работать. Цель под нами, бросаю бомбы, самолет вздрогнул, и снова совсем тихо. Высота уменьшается с неимоверной быстротой. Пожарища станицы Крымской позади, еще немного — и линия фронта. Но вот уже земля. Самолет на территории, занятой врагом. Поднялась неистовая стрельба. Значит, нас заметили. Взяв планшеты, быстро выскочили [113] из самолета и — в траву, отползли в сторону и ползком же стали пробираться по звездам на восток. Кто-то повесил САБ над Крымской, стало светло. Пришлось переждать, пока бомба не погаснет. Подползли вплотную к железной дороге. Здесь через каждые 30–50 метров немецкие патрули. Временами они освещают дорогу ракетами. Выбрав благоприятный момент, мы быстро пересекли дорогу. За ней изрытое снарядами поле. Нельзя поднять головы — сразу же автоматная очередь. Скоро рассвет, а мы на открытом поле. И вдруг — о радость! Заквакали лягушки. Значит, близко болото, значит, есть где укрыться.

Были уверены, что доберемся до своих. Усталости не чувствовали, но надо быть осторожными. Хотели пристроиться у одного раскидистого куста, но автоматная очередь заставила искать другого пристанища. Нашли укромное местечко, затянули потуже ремни и сидим. Медленно светает. Сегодня — Первое мая. Хочется жить. Кругом так красиво! Что-то делают наши девушки? Вероятно, беспокоятся за нас. Вдруг страшный рокот потряс воздух. Это идут наши штурмовики. Сзади ударили зенитки. Рядом плюхаются осколки от снарядов. Мы теснее прижались друг к другу. Вот уже полдень. Наши самолеты беспрерывно бомбят и штурмуют позиции врага. Прямо над нами завязался воздушный бой. Наблюдаем и радуемся за своих. Небо покрылось тучами. Моросит дождь, холод забирается под гимнастерки. Стало совсем тихо. Стемнело, пора идти. Обошли стороной зенитку. Над головой слышен гул наших маленьких самолетов. Чувство радости и гордости наполнило сердце — это летят наши подруги.

Бесшумно раздвигаем камыш и идем почти в полный рост, скользя по дну. Болото кончилось, перед нами лес. Что-то жуткое было в его безмолвном величии. Идем по кустам. Поднимается невероятный треск. Замрешь на минуту, послушаешь, и опять дальше на восток. Весенняя холодная вода, в которой мы провели ночь, дала себя знать — Леля простыла, ее душит кашель. Она тихо кашлянула, и вдруг сзади, совсем близко, раздался ответный сдержанный кашель и вслед за ним хруст веток. Мы замерли. Когда шаги смолкли, быстро пошли прочь от этого места. Так прошла вторая ночь. Просидели в кустах еще один день. У Лели сегодня, второго мая, день рождения. Поздравила, подарила четыре семечка подсолнуха, случайно обнаруженных в кармане брюк. [114]

В эту ночь пришлось пробираться через кучи сваленных деревьев, противотанковый ров, две небольшие речушки. Третьего мая на рассвете вышли на наши артиллерийские позиции. Нас очень хорошо встретили, вкусно накормили и помогли добраться до полка. Мы среди своих близких, родных подруг!

Прибыв в полк, Оля Санфирова и Руфа Гашева отказались от отдыха и в первую же ночь снова вылетели на бомбежку. Бои с каждым днем становились все ожесточеннее, было не до отдыха.

Дальше