Во имя жизни
Мы вылетели на Южный фронт. Но Марина Михайловна Раскова еще не оставила нас. Полетела вместе в Донбасс, чтобы познакомиться с воздушной армией, в которую был назначен наш полк.
Когда был получен приказ о зачислении нашего комсомольского полка в состав 218-й ночной бомбардировочной дивизии, Раскова, выстроив личный состав, прошла вдоль строя, вглядываясь в наши лица.
— Счастливого неба, девушки! Счастливого неба!.. — негромко говорила она на ходу.
Это были последние слова Марины Михайловны, которые мне довелось услышать. Она улетела в Энгельс, там ждал женский полк пикирующих бомбардировщиков, командиром которого была назначена майор Раскова. [53]
Итак, впервые в истории на фронт прибыла целая женская авиационная часть, чтобы наравне с мужчинами нести тяжкий труд войны.
В новом соединении к нам отнеслись настороженно, подчас даже не скрывали иронии. Первое время командование да и летчики побаивались «женских капризов», не очень-то верили в наши силы. Да и в самом деле, одно — летать в мирном небе на гражданских самолетах, другое — быть солдатом, каждый день идти навстречу смерти, зная, что так было сегодня, так будет завтра, послезавтра, в течение недель, месяцев, лет, до тех пор, пока где-то там, на западе, на чужой земле, не отгремит последний выстрел.
Справедливости ради следует сказать, что мы сами в какой-то мере дали повод относиться к нам с недоверием и иронией. Произошло это как раз тогда, когда наш полк совершал перелет из Энгельса на Южный фронт.
Стоял солнечный жаркий день. Еще не опаленное зноем небо было удивительно чисто. Внизу, под нами, расстилалась степь без конца и края: зеленый колышущийся океан. Земля еще не прогрелась, болтанка нас не мучила, лететь было одно удовольствие.
Соблюдая ровные интервалы в боевых порядках, мы приближались к станице Морозовской. Полет протекал нормально, шли точно по графику. Я обернулась назад к штурману Оле Клюевой:
— Ну, как летим? Правда, здорово?
Оля в ответ улыбнулась и показала большой палец. Покрутив головой, она оглядела воздушное пространство, и с лица ее тут же будто стерли улыбку.
— Маринка! — В голосе Клюевой звучала тревога. — Смотри!
С запада на нас стремительно неслись какие-то черные точки. Мозг обожгло: «Фашисты!»
Что делать? Я посмотрела на ведущего. Самолет командира эскадрильи Серафимы Амосовой спокойно продолжал полет. Неужели она не видит?
— Марина! — кричит по переговорному аппарату Клюева. — Посмотри: соседнее звено рассыпается!
Сомнения кончились — впереди были вражеские истребители. Я покачала плоскостями, привлекая внимание ведомой нашего звена Нади Тропаревской. «Вижу», — ответила она тоже покачиванием. Одновременно мы произвели [54] маневр. Звено нарушило заданные дистанции и интервалы. Самолеты резко потеряли высоту и пошли почти на бреющем полете. Теперь на фоне желто-зеленой степи трудно было заметить наши камуфлированные машины.
Истребители с воем пронеслись над нами, сделали боевой разворот и вновь устремились на беззащитные У-2. Про себя я отметила, что почему-то не слышно тарахтения пулеметов. Мерзавцы! Еще издеваются! От волнения даже не поглядела на опознавательные знаки.
Минут через пять в воздухе появилась другая группа истребителей. Эти — наши, как показалось мне. Спасибо, выручили! И только на аэродроме выяснилось, что никаких вражеских самолетов не было. Под Сталинградом у Морозовской нас встретили истребители прикрытия. Летчики, зная, что летят необстрелянные «птички», решили проверить нашу выдержку и повели на нас «атаку». А между прочим, далеко не все девушки знали, что то были наши самолеты.
Весть об этом случае быстро разнеслась по всей воздушной армии генерала К. А. Вершинина. Остряки получили новую пищу для разговоров. Но мы, как ни горько было сознавать свою промашку, не стали предаваться унынию. Довольно скоро наши летчицы доказали, что советские женщины-фронтовички умеют бить врага не хуже, чем это делают защитники Родины — мужчины...
Вскоре в полк прибыл командир дивизии Дмитрий Дмитриевич Попов. Появился он перед строем хмурый, серьезный. Ни слова не говоря, прошел от самолета к самолету и удалился с командованием полка в штаб. По всему чувствовалось: Попов принимал нас в свою дивизию далеко не с восторгом. Девушки расстроились. Батальонный комиссар Рачкевич тотчас заметила наше подавленное состояние:
— Ну-ка, не киснуть! Тоже мне, кисейные барышни. Горько, конечно, но унывать не следует. На ошибках учатся, а впереди достаточно времени, чтобы посрамить маловеров и доказать, что они поспешили с выводами.
Боевая деятельность полка началась под Ворошиловградом во время нашей дислокации в поселке Труд Горняка. По неопытности мы считали, что нас тотчас пошлют на боевые задания. Но командование решило иначе. [55]
В бои нас вводили постепенно. В первое время мы совершали лишь ознакомительные полеты к линии фронта, изучали район боевых действий, снова тренировались в полетах при свете прожекторов, короче говоря, привыкали к фронтовой обстановке. И хотя все мы мечтали скорее приступить к делу, приходилось проявлять выдержку и терпение.
Сразу же по прибытии на аэродром мы почувствовали близость фронта, его грозное дыхание. С запада, как неумолчный рокот прибоя, непрерывно доносилась артиллерийская канонада, по ночам в темной звездной вышине надсадно завывали моторы вражеских самолетов, летевших на восток. Фашистские бомбы рвались в Каменске, Ворошиловграде, Миллерово.
На горизонте то и дело вспыхивали отблески пожаров. В такие минуты я невольно вспоминала ночь на 22 июля, первую бомбежку Москвы и объятый пламенем родной дом.
Полк бросили в самое пекло — в район станиц Константиновской, Мелеховской и Раздорской. Тогда как раз шли ожесточенные сражения в южной части Донбасса, на реке Миус, у Таганрога: гитлеровцы рвались к Дону.
И вот поступил долгожданный приказ.
Первыми вылетели открывать боевой счет полка Евдокия Давыдовна Бершанская со штурманом полка Софьей Бурзаевой и экипажи командиров эскадрилий Симы Амосовой со штурманом Ларисой Розановой и Любы Ольховской с Верой Тарасовой.
Накануне в полку состоялось партийное собрание. На нем присутствовали командир дивизии полковник Дмитрий Дмитриевич Попов и представители политотдела. Собрание приняло резолюцию, в которой обращалось ко всему личному составу с призывом работать так, чтобы полк стал одним из лучших на Южном фронте.
— Ого! — не удержался от восклицания полковник Попов. — Куда сразу махнули!
— Вы плохо знаете наших девушек, товарищ полковник, — заметила Рачкевич.
— Что ж, постараемся узнать. А впрочем, одобряю. Цель конкретная. Это уже само по себе неплохо. Действуйте, а командование со своей стороны поможет вам.
Провожать товарищей вышли все. Было это 8 июня 1942 года. На старте присутствовало также командование [56] дивизии. Такое внимание обрадовало девушек и в какой-то степени ослабило горечь первых дней нашего пребывания в дивизии.
Тут же на поле состоялся короткий митинг. Открыла его комиссар полка Рачкевич. Евдокия Яковлевна как-то по-своему, просто, но образно сумела высказать наши чувства и мысли. Она говорила о том, что у нас сегодня радостное событие — начало боевой деятельности полка. Учеба кончилась, и настало время проявить свои способности и мужество в боях.
— Каждая сброшенная вами бомба должна лечь точно в цель. Каждый экипаж, в какой бы трудной обстановке он ни оказался, должен биться до последнего вздоха, пока видят глаза, слышат уши, пальцы ощущают ручку управления...
— Вот так, Маринка! — прошептала Оля Клюева.
В ответ я слегка сжала руку подруги. Смысл речи нашего комиссара всем был ясен. Да, только так могли биться с врагом настоящие патриоты, до последнего вздоха! Нашей стране выпало трудное испытание, речь шла о жизни или смерти молодого Советского государства. Рассчитывать нам было не на кого. Поэтому каждый из нас был обязан бить врага за двоих, за троих.
Как мне и моим подругам хотелось в ту ночь подняться в воздух! Как мы завидовали нашим командирам! На первое задание улетели лучшие экипажи. Но мы не имели права обижаться. Так и должно быть — идущие впереди указывают дорогу, ведут за собой. Первые бомбы с надписью «За Родину!» уже подвешены под плоскостями. Пройдет совсем немного времени, и они, рассекая со свистом ночную тьму, полетят на головы тех, кто принес нам войну...
Взревели моторы. Самолеты ушли в ночь. Я скорее угадывала, чем видела, как отрывались от земли их темные силуэты. Потом рокот моторов стал еле слышным. На аэродроме вдруг наступила такая тишина, что я услышала, как под дуновением ветерка шуршит под ногами молодая трава.
«Счастливого пути, товарищи!» — мысленно произносила каждая из нас. Молча стоял на старте и командир дивизии полковник Попов. Аэродром словно застыл в тревожном ожидании. Девушки, разбившись на группы, сперва молчали, потом кто-то уронил слово, кто-то откликнулся, [57] постепенно завязался разговор. Говорили о самом обыденном, но по всему чувствовалось: мысли сейчас с теми, кто в воздухе.
Рядом, как всегда, была Евдокия Яковлевна Рачкевич. Она незаметно подходила то к одной, то к другой группе. Постоит, послушает, скажет несколько слов и идет дальше. Верный солдат партии, она с первого появления в полку готовила нас к боям, прививала качества, необходимые советскому солдату, умела простым, доходчивым словом выразить любовь к Родине и ненависть к врагу. Она, наш комиссар, в течение всей войны олицетворяла нашу совесть и честь, была и навсегда осталась для нас образцом коммуниста, настоящим человеком.
— Что загрустила, Марина? — вдруг послышался рядом тихий, ровный голос Рачкевич. — Завидуешь?
— Нет... то есть да, — поправилась я. — Но ведь скоро наступит и моя очередь?
— Конечно.
Время тянулось до ужаса медленно, но никто не уходил. Наконец послышался характерный рокот мотора. Разговоры моментально оборвались, все взгляды устремились к темному небу. Рассмотреть ничего было невозможно, но шум все нарастал, приближался и вдруг сделался глуше.
— Пошла на посадку, — произнес кто-то рядом со мной.
Дробно застучали шасси по сухой земле аэродрома. Обороты винта стали реже. Почихивая отработанным газом, к линии предварительного старта медленно подрулил первый самолет.
Мы молча ждали. Заложив руки за спину, всматриваясь в темноту, как и другие, ждал командир дивизии Попов. Наконец послышались шаги. Из плотной чернильной густоты ночи появилась летчица. По походке я узнала Бершанскую. Рядом с ней шла Соня Бурзаева. Поравнявшись с Поповым, Евдокия Давыдовна доложила о выполнении задания и не спеша, видимо желая, чтобы каждое ее слово дошло до нас, начала рассказывать, как протекал полет.
Фашистские зенитчики обстреляли самолет. Маневрируя по курсу, Бершанская вывела У-2 к намеченной цели и отбомбилась на высоте около 600 метров. Следом за ней сбросил бомбы экипаж Амосовой.
В это время усилился зенитный обстрел. Несколько [58] осколков угодило в самолет Бершанской, но, к счастью, ни один из них не попал в мотор.
Узнав о благополучной посадке Амосовой, мы с нетерпением ожидали возвращения последнего экипажа. Кончилось расчетное время, а машина Любы Ольховской все не появлялась. Напрасно мы напрягали слух, пытаясь уловить отдаленный шум мотора. Небо над нами молчало. Лишь в бездонной глубине его холодно мерцали звезды да временами на горизонте вспыхивали отблески не то далекой грозы, не то взрывов.
В тревоге прошла ночь. Заалела заря, заклубился над полем туман, а мы не расходились, ждали, надеялись.
Утром командование связалось со штабом дивизии, но и оттуда ничего утешительного не сообщили.
Минуло еще несколько дней. Надежды больше не осталось. Война отняла у нас двух подруг. Неужели каждый полет будет сопровождаться смертью?..
Мы долго не имели никаких сведений о Любе и Вере и не знали подробностей их гибели. Лишь после войны со слов местных жителей удалось восстановить, и то далеко не полную картину происшедшего в ту тяжелую ночь.
А произошло вот что. Люба Ольховская и Вера Тарасова выполнили задание, но попали под плотный зенитный огонь. Уйти от него им не удалось. Осколками снарядов девушек тяжело ранило. Истекая кровью, Люба Ольховская посадила У-2, но выбраться из кабины ни она, ни Вера Тарасова не смогли. Утром жители ближайшего села нашли подруг мертвыми. Это произошло у поселка Красный Луч. Там и похоронены наши подруги. Благодарные жители установили в том районе памятник погибшим советским воинам.
Не так давно я прочитала в дневнике комиссара эскадрильи Ирины Дрягиной такую запись:
Вчера я писала письмо матери, что наши дни, наша молодежь кажутся мне живыми страницами из книги «Как закалялась сталь». Живешь и видишь, как много кругом тебя простых и хороших людей, как много настоящих скромных героев, имен которых, может быть, никто не узнает.Никогда не изгладится из памяти образ Любы Ольховской, голубоглазой дочери Украины, моего славного боевого командира. Встретилась я с Любой еще в декабре [59] 1941 г. в Энгельсе, когда она только приехала к нам в часть...
Люба Ольховская не боялась трудностей, везде и всюду была впереди. Очень любила своего командира вся наша эскадрилья. И было за что. Никто так не заботился о людях, не относился к ним так чутко, как Люба.
А какой она была требовательной! Заметит непорядок в комнате, выстроит, бывало, весь личный состав перед общежитием и скажет:
- Женщины вы или не женщины! Понимаете или нет, что находитесь в армии? Почему я не вижу порядка?..
Бойцы наземных частей рассказывали такой случай{4}. Когда наши стояли в обороне на реке Миус, над линией фронта низко-низко пролетел самолет У-2. Над самыми окопами летчик убрал газ, и из кабины пилота послышался гневный женский голос:
- Что вы сидите?! Мы бомбим фрицев, а вы не наступаете?!
В ту же ночь подразделение пехоты перешло в атаку, в результате которой удалось захватить несколько блиндажей и дотов противника... Мне иногда кажется, той летчицей была наша Люба, хотя нет доказательств этому...
На место Любы Ольховской командиром эскадрильи назначили отличную летчицу Дину Никулину. Веру Тарасову заменила бывшая студентка механико-математического факультета Московского университета Женя Руднева. Это была достойная замена. Рудневой прочили большое будущее. Она обладала незаурядными способностями и со временем, возможно, стала бы крупным ученым. Но началась война, и Женя по призыву комсомола ушла на фронт.
— Сейчас не до учебы, — сказала она на прощание родителям. — Вернусь живой, все наверстаю...
Накануне первого боевого вылета многие наши девушки подали заявления о приеме в партию. Дина Никулина и Женя Руднева были в их числе.
На следующую ночь после гибели Любы Ольховской и Веры Тарасовой в воздух поднялся весь полк — двадцать экипажей. Первый массированный налет на врага посвящался памяти погибших подруг. [60]
Это был наш первый боевой вылет. Взлетали с интервалами в три минуты. Я терпеливо ждала своей очереди. Мой штурман Ольга Клюева так загрузила свою кабину осветительными бомбами — САБ, что ей негде было повернуться. Ольга долго возилась за моей спиной, устраиваясь поудобнее, и при этом тихонько что-то бормотала.
— Как у тебя дела, скоро ты устроишься? — спрашиваю ее.
— Сейчас. Тут никак не развернешься.
— Еще бы! Можно подумать, ты собираешься иллюминировать весь фронт...
Наконец получено разрешение на взлет. Самолет, набирая скорость, бежит по влажной, покрытой росой земле. Еще несколько секунд, и тряска прекращается — полет начался. Набираю высоту. Внизу смутно просматриваются знакомые ориентиры. В воздухе не так темно, как на земле. Даже при облачности можно летать без приборов.
Мерно рокочет мотор. Стараюсь его не перегружать, иду на умеренном экономичном режиме. Под плоскостями 180 килограммов бомб. Это не так много, но и не мало. Во всяком случае, если все положить в цель, то их будет вполне достаточно, чтобы разметать вражескую батарею, пустить под откос железнодорожный состав или навсегда вогнать в землю несколько десятков фашистских вояк.
Ровно работает мотор. Тугая струя воздуха бьет в козырек, и он чуть вибрирует. Фосфоресцируют в темноте кабины цифры на приборных досках. Внимательно слежу за показаниями приборов, то и дело посматриваю на часы. Каким-то шестым чувством ощущаю, что скоро фронт. Еще немного — и в небо вонзятся иглы прожекторных лучей, залают внизу вражеские зенитки.
— Приготовиться, — говорит штурман, — мы на подходе. Выдерживай заданный режим полета. Буду засекать огневые точки.
Но делать этого не пришлось. Когда пересекали линию фронта, гитлеровцы не произвели ни единого выстрела. Подходим к цели, ждем ураганного огня, а его нет и нет. Высота 900 метров. Впереди по курсу экипаж нашего командира звена Тани Макаровой сбросил осветительные бомбы, а немного погодя последовала серия взрывов. Но удивительное дело — противник снова почему-то молчит. Осведомляюсь у штурмана, не сбились ли мы с курса.
— Нет, все время шли абсолютно точно. [61]
— Тогда почему не стреляют?
— Не знаю, — помедлив, отвечает Ольга — Но идем мы правильно.
— Может, еще не дошли до цели?
— Это исключено, — уверяет Клюева. — Цель под нами. Расчетное время истекло. Присмотрись к ориентирам.
Я веду машину дальше, напряженно гляжу на землю. Однако местность внизу незнакомая. Делаю разворот и возвращаюсь назад. Ольга была права. Она сбрасывает САБ. В свете их, выхваченная из мрака, отчетливо показалась цель.
— Я же говорила, что летели правильно! — торжествующе кричит Клюева. — Буду прицеливаться и сброшу первые бомб:л.
Самолет чуть вздрогнул. И тут же внизу появились взрывы. Но враг опять упорно молчит. Еще толчок: оторвались последние бомбы.
Теперь можно домой. Начало положено, хотя и не так, как думалось. Крещение огнем не состоялось, но задание выполнено.
— Бери обратный курс, — говорит штурман.
— Поздравляю, Оля, с нашими первыми! — кричу я в переговорный аппарат.
— Спасибо, тебя также.
Отличными летчиками, какими стали мои подруги на фронте, становятся не сразу. Путь в небо — тернистый путь. И не у каждого хватает выдержки пройти его до конца.
Постепенно полк втягивался в боевой ритм. Вылеты следовали один за другим, но враг упорно отмалчивался. Лишь изредка громыхнет случайный выстрел, и вновь тишина. Он не желал реагировать на наши самолеты. Мы стали уже думать, что командование дивизии нарочно поручает нам обрабатывать незначительные малоукрепленные объекты, чтобы постепенно, без потерь дать летчицам возможность привыкнуть к фронтовой обстановке. Но потом выяснилось, что фашисты подтягивали в район наших действий крупные силы для решительного удара по Сталинграду, Грозному, Баку и потому старались не демаскировать себя. [62]
Впрочем, затишье это продолжалось недолго. Однажды мы вылетели на бомбежку живой силы и техники противника на станцию Покровскую, вблизи Таганрога. Вместо Ольги в заднюю кабину моего У-2 села штурман эскадрильи Лариса Розанова. Розанова регулярно вылетала с каждым экипажем эскадрильи, проверяя мастерство летчиц. Узнав, что ее оставляют на земле, Клюева насупилась и пошла было прочь от самолета.
— Ты чего? — остановила я подругу.
— Нашли время для проверки! Сейчас не учеба, а война!
— Розанова для тебя старается. Опыта у нее больше, и мои недостатки она заметит скорее. Так что обижаешься ты напрасно.
— А я и не обижаюсь, — смягчилась Оля. — Просто самой летать хочется.
— Успеешь, налетаешься еще. Будешь рада, когда кто-нибудь подменит тебя в кабине.
— Может, ты и права... Но сейчас у меня нет желания отсиживаться на аэродроме.
— Жди меня. Через два часа, а то и раньше я буду здесь. На второй вылет опять пойдем вместе.
Ольга передернула плечами и скрылась в темноте. Розанова в кабине просматривала штурманские расчеты. Вероятно, она слышала последние слова Клюевой и спросила, что между нами произошло.
— Так, ничего особенного, — уклонилась я от прямого ответа.
И вот мы в воздухе. Стараюсь вести машину без сучка, без задоринки. Пересекаем линию фронта, проходящую по реке Миус. Штурман дает заданный боевой курс. Вот уже повисли в воздухе САБ. Жду, когда внизу раздадутся взрывы. И вдруг... самолет попал в перекрестие прожекторов. Загрохотали зенитки. Не сразу поняв, что случилось, я хотела посмотреть, откуда стреляют. В тот же миг луч прожектора, точно бритва, резанул по глазам. Я на мгновение растерялась и машинально отжала ручку управления. Самолет стал пикировать.
Какая неосторожность! Нужно моментально исправить ошибку, иначе врежемся в землю. Выравниваю машину и веду ее только по приборам. Розанова то и дело командует: «Влево! Вправо!» Но вырваться из перекрестия лучей не удается. А снаряды рвутся все ближе. В свете лучей [63] прожекторов мельком замечаю в плоскостях несколько больших рваных дыр от осколков.
— Держи скорость! Скорость! — кричит Лариса. — Еще вправо! Быстрее маневрируй!
Действую автоматически. В груди ни волнения, ни страха. От напряжения стиснула зубы так, что стало больно. У меня нет ни малейшей возможности следить за обстановкой: все внимание приковано к приборам и командам штурмана, которые, не переставая, звучат в переговорном аппарате. Ревет мотор. Сквозь его рокот я, кажется, слышу, как остервенело бьют внизу зенитки. Кругом мрак, а в центре его, в перекрестии прожекторной вилки, мечется наш маленький У-2. Долго так продолжаться не может. Прошло минут пять, как намертво схватили нас в свои объятия прожекторные лучи. Любой ценой надо вырваться из этого ада. Даю ручку от себя, затем бросаю машину в крутой вираж и вдруг — словно проваливаюсь в темную бездонную пропасть. Перед глазами плывут радужные круги.
— Молодец, Маринка! — слышу возбужденный голос Розановой.
— Это ты, Леся, молодец! — отвечаю штурману эскадрильи.
Обратный путь был нелегок. Израненный самолет плохо слушался рулей. В довершение всего испортилась погода, резко ухудшилась видимость, а до аэродрома еще далеко. Дотянем ли? Я смотрю на приборы. Пока все идет хорошо. Горючего в баках достаточно, мотор работает нормально.
— Все в порядке, — подбадривает меня Лариса, — идем как по струнке.
Я усмехаюсь, но молчу. Лариса не хуже меня видит, в каком состоянии самолет. Как же я благодарна ей за поддержку! Хорошо, когда с тобой верный товарищ и друг. Тогда невозможное становится возможным, прибавляется сил и уверенности. Вот наконец и аэродром.
Перед третьим разворотом мигаю бортовыми огнями, запрашивая разрешение на посадку. Внизу включаются фонари «летучая мышь», обозначающие посадочный знак. Они все ближе. Лицо обдает ночной сыростью, дробно стучат по земле колеса. Заруливаю на заправочную линию, выключаю мотор и минуты две, не шевелясь, сижу в кабине. От огромного напряжения нет сил даже двинуть [64] пальцем. Наконец прихожу в себя, выбираюсь из кабины. Обнимаю Ларису, и мы молча идем на КП. Нас уже ждут.
— Товарищ командир полка, — докладываю Бершанской, — боевое задание выполнено!
Евдокия Давыдовна по-матерински обняла нас и расцеловала.
— Поздравляю с боевым крещением.
На разборе командование полка отметило успешную работу экипажей и поздравило нас с хорошими результатами.
— Служим Советскому Союзу! — прозвучал в ответ хор голосов.
Мы с Ольгой Клюевой ходили мрачные: наша машина все еще была в ремонте.
— Как дела? — то и дело приставали мы к технику Кате Титовой. — Скоро закончишь?
— Ой, девчата, — отмахивалась она перепачканными в масле руками. — Не мешайте! Идите лучше отдыхать!
— Мы не в санаторий приехали... Скажи лучше, может, тебе помочь?
— Ничего не надо, только отстаньте, пожалуйста! — незлобиво просила Титова.
Пожалуй, нам действительно лучше было уйти. Мы хорошо понимали, что напрасно надоедаем ей. Катя Титова была замечательным техником. Перед войной она окончила Харьковское техническое училище и прекрасно разбиралась в самолетах. Худенькая, живая, красивая, никогда не унывающая, она была нам с Ольгой верным другом и товарищем. Да и не только нам. Часто, закончив свои дела, она тут же бралась помогать техникам других звеньев, и не потому, что ее просили об этом. Просто такой уж был у нее беспокойный характер. Катя не могла сидеть сложа руки, когда товарищи были загружены по горло и нуждались в помощи.
Катя любила стихи. Мы нередко замечали, как она. шепчет их за работой. Подойдешь бывало:
— Ты о чем?
Она посмотрит отсутствующим взглядом, вздохнет и признается:
— О стихах... Замечательные стихи. Вот бы мне такие писать... Да вы, наверное, и не читали их. [65]
— Где там! Конечно не читали. Мы ведь неграмотные, — шутила Ольга.
На отремонтированном самолете мы поднялись в воздух в ночь на 20 июля. Курс — на знакомую крупную железнодорожную станцию Покровское. Здесь противник сосредоточил много техники и живой силы, укрепил подступы к станции, а свою ПВО приспособил для борьбы с нашей тяжелой авиацией. Против У-2 такая система не могла быть эффективной, и именно поэтому командование нацелило на Покровское наш полк. Не зная в первое время ни типа самолетов, ни нашей тактики, гитлеровцы никак не могли понять причину малой эффективности своего огня. Но даже при таких условиях приходилось быть осторожными. Поэтому мы действовали так. Перед станцией набирали высоту несколько большую, чем нужно было для бомбометания, а к цели подходили с приглушенными моторами, чтобы раньше времени не обнаружить себя. В полете непрерывно, отклоняясь то вправо, то влево, меняли высоту. Расчет наш строился на внезапности. И этого мы достигали. Враг не мог предугадать, когда на него обрушатся бомбы.
Ночные полеты здорово выматывали нас. Мы все похудели, но зато с каждым вылетом росли мастерство, выдержка, воля.
Экипажи нашего полка наносили бомбовые удары ночью по войскам и технике противника в районе Матвеева Кургана, по переправам гитлеровцев через реки Миус, Северный Донец, Дон, а также по дорогам, по которым немецкие войска наступали в Сальских степях и в районе Ставрополя. Лето сорок второго года на Южном фронте отличалось особенно ожесточенными боями. Враг бешено рвался к Сталинграду и на Кавказ. Наши войска отходили, ведя кровопролитные бои, цепляясь за каждый рубеж, за каждую высоту. В этих условиях линия фронта непрерывно менялась, все труднее было определять передний край, труднее ориентироваться с воздуха, чтобы случайно не ударить по своим наземным частям. А полку давались все более ответственные задания, требовавшие огромного морального и физического напряжения от каждого летчика, штурмана, техника, вооруженца, политработника, работника штаба. [66]
Полк отходил вместе с нашими войсками, помогая наземным частям Южного фронта задерживать неприятеля. О напряжении боев можно судить по выдержкам из боевых донесений, сохранившихся в архивах. С волнением прочитала я совсем недавно такой документ:
С момента начала боевой работы полк уничтожал мотомехчасти и живую силу противника, сооружения и укрепления, склады с боеприпасами и горючим, железнодорожные станции и эшелоны, переправы по реке Дон, в районах станции Успенская и населенных пунктов Мариенгейм, Калиново, Покровское, Александровка, Ново-Бахмутский; сооружения и укрепления на высоте 115, переправы на реке Дон в районах Константиновский, Раздорской, Багаевки.11 июля 1942 года при бомбардировке железнодорожного эшелона на станции Успенская было разбито несколько вагонов, в результате чего возникли сильные взрывы и пожары. В ту же ночь на высоте 115 прямым попаданием бомб был взорван склад с боеприпасами. В ночь на 25 июля 1942 года, три раза вылетая всем составом, полк разрушил переправу через реку Дон в районе Константиновской, 26 июля в течение ночи произведено 47 самолето-вылетов по уничтожению скоплений мотомехчастей и живой силы противника у переправ через реку Дон в районах Багаевки, Раздорской. 27 июля 1942 года в течение ночи произведено три успешных вылета всем полком по уничтожению переправы через реку Дон в районе Раздорской. В результате бомбардировки переправа была разрушена и нанесен большой урон технике и живой силе противника, переправлявшегося на лодках и плотах.
Спать нам удавалось только урывками, прямо под замаскированными самолетами. Часто бывали перебои с питанием и продовольствием. Но жители делились с летчицами последними крохами.
А работы все прибавлялось. Кроме обычных полетов на бомбометание приходилось выполнять дневные разведывательные полеты, доставлявшие нам куда больше хлопот и переживаний, чем ночные. Ночью имеешь дело только с зенитчиками, но им тоже трудно вести в темноте прицельный огонь. Днем же кроме зенитчиков приходилось [67] остерегаться еще истребителей, против которых у нас не было никакого оружия.
Да и вообще, что такое У-2? Образно выражаясь, кусок перкали и фанеры, почти стоящая на месте мишень. Единственная защита при встрече с противником — хорошая маневренность машины да выдержка экипажа. Поэтому летишь и непрерывно следишь за воздухом. Появится на горизонте черная точка, вот и гадаешь, свой или чужой. И тут же на всякий случай высматриваешь балку или овраг, чтобы вовремя нырнуть туда в случае атаки.
Устойчивый в полете, легкий в управлении, У-2 не нуждался в специальных аэродромах и мог летать в любую погоду, на очень малых высотах. Особенно успешным оказалось ночное бомбометание с этих маленьких машин не только по переднему краю, но и по различным коммуникациям гитлеровцев — по их эшелонам, по железнодорожным объектам, переправам, аэродромам, по скоплению живой силы и техники.
С наступлением темноты и до рассвета У-2 непрерывно висели над целью, методично, через каждые три — пять минут сбрасывая бомбы. И фашисты боялись нашей «ласточки». Уже в 1942 году за каждый сбитый самолет У-2 гитлеровских летчиков и зенитчиков награждали Железным крестом.
Вплоть до лета 1944 года мы летали без парашютов. Преднамеренно, конечно. Предпочитали вместо парашютов брать с собой лишние два десятка килограммов бомб. О том, что самолет могут сбить, мы не то чтобы не думали, а как-то не придавали этому большого значения. Считали, что раз уж война, то этим все сказано. Но иной раз сжималось сердце: а не напрасно ли мы пренебрегаем парашютом? Правда, днем от него все равно толку было мало, так как летали мы на очень малой высоте, на бреющем полете. Ну а ночью он, конечно, мог пригодиться.
Каждую ночь мы бомбили наступавшие части врага, а когда гитлеровцы подходили чуть ли не к аэродромам или площадкам, откуда мы вели боевую работу, экипажи перелетали на восток.
Однажды во время боевого вылета на самолете Нины Распоповой отлетела половина лопасти винта, а экипажам нужно было срочно перебазироваться. Что делать? Оставлять самолет нельзя. Взорвать? Техник экипажа Тоня [68] Рудакова ударилась в слезы. Решили попробовать завести мотор. Машина начала вибрировать. Тогда Нина Распопова попросила Тоню отпилить вторую лопасть винта.
— Лишь бы долететь до Эльхотово...
Самым тяжелым было тогда для летчика остаться без машины. Опробовали мотор. Улететь было необходимо — гитлеровцы находились совсем рядом.
В заднюю кабину к Распоповой посадили с инструментом техника звена Марию Щелканову. Это был скорее психологический, чем практический шаг. Ну действительно, чем техник может помочь в воздухе летчику?!
Самолет Распоповой шел между другими машинами. В полете вибрация усилилась. Щелканова, поднявшись в кабине до пояса, с опаской поглядывала на расчалки и узлы. Машину непрерывно трясло. И все-таки долетели. Экипажи других самолетов уступили дорогу Распоповой. Она благополучно произвела посадку. Через несколько часов доставили новый винт, и машину ввели в строй. А вечером летчик Нина Распопова со штурманом Лелей Радчиковой вылетела на задание и первый раз в жизни попала под ураганный огонь зениток. Но счастье сопутствовало девушке и на этот раз...
Я уже говорила, что конфигурация линии фронта менялась непрерывно, чуть ли не каждые сутки. Случалось, что за ночь, пока мы выполняли задание, передовые части противника почти вплотную подходили к району базирования полка. Так было, например, под поселком Целина. Не успела я приземлиться после очередного вылета и зарулить самолет на место заправки, как подошла командир полка Бершанская и приказала немедленно перелететь на другую площадку.
— Зачем? — удивилась я.
— Фашисты на подходе, — ответила Евдокия Давыдовна. — Слышите, канонада совсем близко?