Испытание
Только в начале июля получила я возможность вернуться в Москву. Отец не встречал меня на вокзале. Из его записки, оставленной на столе, я узнала, что он работает подряд две смены и будет поздно. Отец осунулся, похудел. Мы не могли наговориться в тот вечер. Я призналась, что решила идти на фронт.
— Что ж, дочка, сейчас, наверное, нельзя иначе, — медленно сказал отец. — Тяжело мне, но знаю — по-другому нельзя. Человек должен жить в ладу со своей совестью. Это — главное...
Как благодарна была я ему за то, что понял меня и не отговаривал. В тот вечер я еще раз убедилась: отец был мне прежде всего большим другом...
С просьбой об отправке на фронт мы с подругами обратились в райвоенкомат Ленинградского района. Но и в Москве в первые месяцы войны молодые летчицы-спортсменки на все заявления и просьбы о зачислении в действующую армию получали только отказы. Однако мы не унывали и продолжали писать в различные инстанции.
В райком комсомола мы заходили всегда, как в родной дом, потому что секретари районного комитета Наташа Лебедева, Сергей Косовский, Николай Абрютин понимали и поддерживали нас. Помогли они мне и тогда. Райком направил меня на должность летчика-инструктора в Центральный аэроклуб имени В. П. Чкалова.
Мне в то время едва исполнилось восемнадцать. Тысячи тысяч моих сверстников вступили в войну в сорок первом. Многие так и не вернулись домой. Давно это было. [29]
Но сколько бы ни прошло лет, какие бы бури ни сотрясали планету, через годы, как свет далеких звезд, будут доходить до живущих их голоса. Голоса, звучавшие перед атакой и расстрелом, перед последним броском в небытие и бессмертие.
В минуты наивысшего духовного накала до конца обнажалась правда характера и натуры, очищенная от всего наносного, показного и беспощадно определяющая цену человека в жизни, степень его мужества, верность флагу.
Оставшись один на один с совестью, надо было сделать выбор между жизнью и смертью. И выбор делался безошибочно. Матрос в окровавленной тельняшке поднимался с последней гранатой навстречу танку. Летчик предпочитал таран парашюту. Солдат, обнаружив, что рядом все полегли, сжав зубы, один шел на врага.
За спиной у одного из них был Севастополь, у другого — Сталинград, у третьего — безымянный грустный осенний перелесок с белым кружевом берез. За ними была вся Россия, без которой не существовало для солдата ни солнца, ни любви, ни самой жизни. А лет моим сверстникам было еще так мало, и птицы звенели в небе, и ждали любимые, и полыхали под холодными звездами черемуховые рассветы, и так неистово хотелось жить...
А когда начинаешь думать о жизни, то первые мысли твои — о матери. Ведь от нее все дороги наши под солнцем и наша судьба. Она учит сделать первый шаг в жизни, ей мы поверяем свои мечты, заботы, тревоги. И нет для матери большего счастья, чем сознание, что дети ее выросли стоящими людьми. Такими, что не подведут друга, выстоят в час испытаний, выдержат на трудном переходе.
Комсомолец Казьмин писал матери с фронта в октябре 1942 года: «Не листай, мама, закапанные воском листы древних книг, не ходи к деду Архипу Найденову, не ищи вместе с ним святого чуда. Послушай меня: мы побеждаем смерть не потому, что мы неуязвимы, мы побеждаем ее потому, что мы деремся не только за свою жизнь. Мы выходим на поле сражения, чтобы отстоять святая, святых — Родину. Когда я произношу это слово, мне хочется стать на колени».
Родина — это и ты сам, и народ, и все, чем ты живешь и дышишь, и прошлое, и настоящее, и будущее. Все вмещает в себя это понятие, всеобъемлющее и святое. [30]
Круты и не всегда солнечны пути солдата. Тем, кто прошел Великую Отечественную, хорошо это известно. Мы не знали на фронте, кто из нас доживет до победы. Зато твердо знали: будет жить Россия. А это было главным. Без этой веры был бы ничем каждый из нас, без нее невозможно было выстоять.
Любовь к Родине передается у русских людей из поколения в поколение. Не случайно нам и сегодня дороги слова, сказанные Петром перед Полтавской битвой: «А о Петре ведайте — ему жизнь не дорога, только бы жила Россия». Их с полным правом мог бы повторить каждый из нас в те дни.
В Москве меня ждала новость — аэроклуб Ленинградского района соединили с Центральным аэроклубом имени В. П. Чкалова. Учебные полеты в Москве были запрещены, началась подготовка к перебазированию под Сталинград, во Владимировку.
Незадолго до отъезда я на себе почувствовала безжалостный удар войны. 22 июля 1941 года несколько фашистских самолетов прорвались в город. Одна из бомб угодила в наш дом. Он пылал на моих глазах, а я стояла и смотрела, как бушует вокруг огонь.
Долго ли пробыла я в таком состоянии — не помню. Огонь постепенно утих, дымились только руины домов. По пожарищу молча, словно тени, бродили люди. Уже заалело небо, начинался новый день. В последний раз я оглянулась на место, где всего несколько часов назад стоял мой дом, и зашагала вдоль улицы. Вдруг чья-то большая рука ласково опустилась на мою голову.
— Ничего, доченька, — услышала я голос отца, — надо крепиться. Они за все заплатят сторицей...
25 июля 1941 года мы расстались с отцом. Я уезжала под Сталинград.
Глядя в бесконечно дорогие глаза, могла ли я думать, что вижу его в последний раз.
— Береги себя, Мариночка. Помни — ты у меня одна.
— Спасибо, папочка!
Мы обнялись и поцеловались...
Страна поднялась на смертный бой. Фронт был всюду: не только на передовых позициях, но и в тылу. Жили [31] одной мыслью, одним желанием — сделать все для победы!
Мой фронт был в небе под Сталинградом. Здесь мне дали группу курсантов и сказали: «Учи!»
На аэродроме собралось много известных и неизвестных летчиков — спортсменов и планеристов. Здесь я встретилась с Валерией Хомяковой, Марией Кузнецовой, Ольгой Шаховой и другими инструкторами-летчиками, знакомыми по Ленинградскому аэроклубу Москвы. Вновь собралась дружная семья авиаторов, и это помогало в работе. Чувство товарищества, сознание, что в любую минуту у друзей можно найти совет и помощь, вселяли уверенность, прибавляли сил. А это было так важно!
Мои подопечные оказались значительно старше меня. Это, естественно, беспокоило. Одно дело заниматься со сверстниками, другое — со взрослыми. Да и инструкторским опытом я не могла похвастать.
Курсанты были людьми самых различных профессий, были в их числе даже художники Виктор Прибыловский, Владимир Переяславец, Николай Горлов. Я впервые тогда близко столкнулась с людьми искусства и, признаться, вначале относилась к ним с некоторым предубеждением. Мне казалось, летчиками могут стать только люди выносливые, для этого надо иметь призвание, внутреннюю потребность, что ли. А тут, с одной стороны, краски, кисточки, с другой — самолет; на одном полюсе созидание прекрасного, на другом — смерть, разрушение. Можно ли одновременно заниматься тем и другим? Хватит ли у них для этого сил, мужества? Но жизнь, как всегда, оказалась сложнее и многообразнее моих наивных представлений. Лишь позже я поняла, что дело не в профессии и вкусах: чем тоньше организован человек, чем больше он видит, знает, понимает, тем сильнее ненавидит смерть, все, что мешает ему творить и украшать землю, на которой живет.
Я пригляделась к «своим» художникам и постепенно привыкла к ним, сдружилась. Они оказались славными ребятами. И если я научила их управлять самолетом, то они тоже передали мне немало полезного, прекрасного.
Все годы войны Прибыловский, Переяславец, Горлов находились на фронте, а после победы закончили студию имени Грекова. Всем троим присвоено звание народною художника РСФСР. [32]
...Под Сталинградом мы занимались подготовкой летчиков для армии. Небо здесь было пока еще мирным, людям не приходилось с тревогой ждать завывания сирен. И все же на волжское небо уже упала тень войны.
В те дни мы особенно сдружились с Валерией Хомяковой. Стоило мне завидеть на летном поле ее знакомую фигуру, почувствовать на своем плече прикосновение дружеской руки, и у меня словно прибавлялось сил.
На аэродроме было много коммунистов. И сейчас, оглядываясь на прошлое, с гордостью могу сказать, что в те тяжелые месяцы именно коммунисты сплачивали вокруг себя всех нас. И мы, комсомольцы, тянулись к старшим товарищам, верным друзьям и наставникам.
Война не отняла у нас молодости. Она сделала нас немного мудрее, заставила быстрее возмужать. Но все равно нам очень нужны были совет и помощь старших.
Если не ладилось с полетами, если попадались «трудные» ученики, если возникали непредвиденные осложнения в нашей и без того нелегкой летной жизни, я по-прежнему бежала за советом к своей старшей подруге Валерии Хомяковой. Она воспринимала наши заботы как свои собственные, не жалела ни времени, ни сил, чтобы помочь товарищам, и, если это зависело от нее, выполняла, все наши просьбы.
Под Сталинградом я вновь встретилась с Ольгой Сущинской. С ней мы учились в аэроклубе Ленинградского района столицы, одновременно получили звание летчика-инструктора. Ольга была старше меня, но это не мешало нашей дружбе. Она всегда была хорошим товарищем.
Я страстно любила авиацию и не удивлялась, когда кто-то жертвовал ради нее многим. Но вот почему Ольга — профессиональная актриса, хорошая балерина столичного театра — отказалась от искусства и всецело посвятила себя авиационному спорту, я никак не могла взять в толк.
Мы не виделись с ней, наверное, около полугода, и встреча доставила мне большую радость. В первом же совместном полете (нам приходилось много летать «на себя» — в дни командирской учебы) мы с Ольгой решили чуточку порезвиться в воздухе и проделали на У-2 больше десятка витков штопора в пилотажной зоне. Начальник летной части В. М. Малюгин видел наше ребячество. Когда мы приземлились, он крепко отчитал обеих и в наказание [33] временно отстранил нас от полетов. Ольга сникла. Но сразу взяла себя в руки, заметив, как сильно расстроилась я. Она обняла меня за плечи, потом сделала антраша в воздухе, склонилась передо мной в грациозном поклоне. Она перестала дурачиться только после того, как заставила меня улыбнуться.
Вскоре нам, к сожалению, пришлось расстаться. Войну мы провели врозь. Однако все эти годы я не забывала подругу. Забегая вперед, скажу, что пережила истинную радость, когда в апреле 1953 года прочитала в журнале «Крылья Родины» маленькую заметку: «500-й прыжок парашютистки Сущинской».
С тревогой смотрели мы на карту, утыканную флажками. Флажки медленно, но неумолимо передвигались на восток.
Страна переживала тяжелое время. Фашистские полчища наступали широким фронтом от Балтийского до Черного моря. Враг надвигался на Москву и Кавказ, настойчиво отжимал наши войска к Волге. И все-таки народ не пал духом, не проявил ни малейшего признака растерянности. Каждый понимал: война — это не только победы.
В некоторых книгах об этой трудной поре наши неудачи в первые месяцы войны пытаются объяснить хаосом, который якобы охватил людей. Неправда это. Я, как очевидец, утверждаю: не было ничего подобного. Были временные неудачи, была страшная боль. Слишком хорошо мы понимали, что без России, без Советской власти нет для нас на земле ни счастья, ни воздуха, ни жизни.
Для тех, кто окружал меня, не существовало вопроса: быть или не быть Советской державе? Мы знали: пока жив хоть один из нас — Россия была, есть и будет.
Мы были комсомольцами, а этим сказано многое.
По мобилизации ЦК ВЛКСМ в первые три дня войны в действующую армию ушли 900 тысяч комсомольцев, и среди них 50 тысяч комсомольцев Москвы.
В течение первых пяти месяцев войны МГК партии послал на фронт 100 тысяч коммунистов и 260 тысяч комсомольцев. В ходе Отечественной войны московская организация комсомола непрерывно направляла на фронт свои лучшие силы. В битве с фашизмом участвовало четыре пятых ее состава. [34]
Около 100 тысяч юношей и девушек работали на строительстве оборонительных рубежей под Москвой.
Я горжусь тем, что комсомольская организация столицы за активное участие в войне награждена орденом Красного Знамени. Горжусь, что 490 комсомольцев-москвичей получили высокое звание Героя Советского Союза, что десятки тысяч человек награждены орденами и медалями. Горжусь, что москвичами были Виктор Талалихин, Зоя Космодемьянская, Николай Гастелло, Александр Матросов и Тимур Фрунзе, имена которых будут вечно жить в памяти народной.
Как и во времена Николая Островского, комсомольская сталь закалялась в огне сражений, в напряженном, самоотверженном труде. Юноши и девушки, вчерашние школьники, не знавшие до тех пор ни голода, ни нужды, в суровый час испытаний проявили выдержку, стойкость и непоколебимую веру в победу{1}.
Многое дал каждому из нас комсомол. Мне, например, он дал не только крылья. Он определил мое место в строю, дал почувствовать, что я нужна людям. А это ощущение, по-моему, уже само по себе является одним из элементов челрвеческого счастья. И если разобраться серьезно и глубоко, оно крепко связано с комсомольской юностью.
Тридцать лет минуло после войны. У нас было время все продумать, мысленно оглядеть прошедшее, сделать для себя выводы на будущее, а главное — еще и еще раз прочувствовать, как прочно связана твоя судьба с судьбой Родины.
Я не люблю романов, повестей и пьес, где годы войны изображаются как время страданий, жестокости, ошибок. Я не верю таким книгам, потому что сама была солдатом, пережила горечь потерь и боль отступления, видела обездоленных советских людей.
Но я видела и победу. Видела ежеминутный, непрекращавшийся во времени подвиг. Видела, как чувство ответственности за судьбу России поднимало и очищало людей.
Там, под огнем, человек обнажался. Он был или героем или трусом. Мужественным или слабым. В главном [35] свет и тень были разграничены четко и резко. Могу с полной ответственностью сказать, что именно душевный свет, озарявший советского человека, определил исход борьбы с врагом.
На гигантские нравственные вершины взошел тогда русский народ. И художник, который не замечает этого, никогда не сможет правдиво показать войну.