Разгром
Наступило 14 января, и сражение началось.
В штабе томительно медленно тянется время, когда ждешь первых известий с поля битвы. Там бушует ураган огня, господствует беспредельная, безжалостная страсть боя. Хочется скорее увидеть все самому, что-то решать там на месте, чем-то помочь.
Командующий фронтом вылетел на Ораниенбаумский плацдарм в армию Федюнинского. Погода отвратительная, сильнейший туман. Разведывательные полеты отменены — они не дают никаких результатов.
Туман не рассеивается и через несколько часов. Это очень беспокоит командующего воздушной армией С. Д. Рыбальченко. Вот-вот должен вернуться Л. А. Говоров. Удастся ли благополучно посадить его самолет?
Не дождавшись возвращения командующего, я выехал на командно-наблюдательный пункт 42-й армии, расположенный под Пулковом. Атака здесь начнется завтра. Сейчас лишь тяжелая артиллерия продолжает долбить важнейшие цели. М. С. Михалкин тоже недобрым словом поминает туман, мешающий корректировать огонь. Не высказывает недовольства погодой только Кирчевский — под прикрытием тумана саперы и утром продолжают начатую ночью работу на минных полях. С переднего края пришли офицеры, рассказывают, [328] что в первой траншее немцев царит большая суматоха, слышатся команды: «Ахтунг!» В овраге южнее Старо-Панова, откуда в прошлых боях чаще всего немцы выходили в контратаки, скапливается много пехоты.
— Зря торопятся, — с мрачной усмешкой говорит Михалкин. — Кладбище в этом овраге мы им на завтра запланировали.
Когда днем я вернулся в Смольный, Л. А. Говоров был уже там. Г. Ф. Одинцов, летавший с ним, поеживаясь, рассказал нам о том, как долго, но безуспешно пытался отговорить Л. А. Говорова лететь командующий ВВС Балтийского флота генерал-лейтенант М. И. Самохин. Он говорил, что плохая видимость, что абсолютно все аэродромы закрыты.
— Я должен быть в Ленинграде, надо суметь сесть, — коротко ответил командующий.
До Ленинграда долетели благополучно, а потом начали крутить. В кабинете Гусева телефон с аэродрома звонил каждые пять минут — самолет все не мог сесть. Наконец приземлились. Говоров подошел к командиру корабля, поблагодарил его. А от того буквально пар идет. Пилот потом начальнику аэродрома сказал:
— Не дай бог с начальством в такую погоду летать!
Этот рискованный полет командующего не был, конечно, каким-то капризом или бравированием. Начиная боевые действия на Приморском плацдарме, Говоров хотел этим отвлечь внимание противника от направления главного удара — со стороны Пулкова. Ему необходимо было посмотреть самому, как развивается наступление.
Атака первого эшелона пехоты в армии Федюнинского пЪсле часовой артподготовки прошла успешно, но лишь до второй линии траншей. Немцы быстро перешли к контратакам в стыке 48-й и 90-й дивизий 43-го корпуса со стороны деревни Варвароси. В соседних селах Перелесье и Жеребятки оказалось около тридцати не пораженных нашей артиллерией пулеметных и артиллерийских сооружений. Штурмовые группы несколько часов вели бой, уничтожая в них гитлеровцев гранатами и огнем из орудий прямой наводкой.
Таковы были первые результаты. Во второй половине дня я получил неприятные вести от начинжа Второй [329] ударной армии полковника М. И. Марьина. В бою 131-й дивизии у деревни Порожки саперы перед прорывом плохо разведали вражеские минные поля. Танки, вырвавшись вперед, начали подрываться. Часть их пошла без разведки через речку Черную, кажущуюся мелкой. Четыре танка затонули. Пехота дралась без помощи танков, несла большие потери. Командарм дал Марьину хорошего «фитиля» и с этого момента не особенно доверял ему.
Поздно вечером мы нанесли на своих картах итоги дня по Второй ударной армии: первая полоса обороны немцев взломана на глубину лишь три километра. Это значит, что дивизии еще не вышли из бездорожных лесистых мест. В последнем донесении говорилось, что началась метель, артиллерия сопровождения отстает от пехоты.
Наступила туманная, с изморозью ночь на пятнадцатое января. Она как будто такая же бессонно-сторожевая, как два года назад. Темнота скрыла все — и искалеченный снарядами Шереметьевский парк, и развалины Пулковской обсерватории, и одинокие печные трубы на Средней Рогатке. Так же, как всегда, в Смольном зашторены окна, снаружи не видна напряженная жизнь командного пункта. И на фронте кажется тихо... Но нет-нет, сегодня совсем другая ночь! В ту тяжкую пору перед рассветом лишь одиночки-снайперы пробирались с пачкой патронов поближе к фашистам. Тогда весь город молчал глухо, мрачно, метель злобилась, занося снегом одинаково и баррикады, и подъезды обезлюдевших домов. Сегодня же в густом тумане, чуть звякая оружием, идут и идут к Пулкову с приглушенным гулом колонны гвардейских дивизий Симоняка. Они проходят пустынными улицами, через открытые для них баррикады, бетонные надолбы, через густую сеть проволочных заграждений, а потом расходятся по глубоким траншеям всего в двухстах метрах от смертельного врага. Думы о спящем городе долго не покидают солдата, молча идущего шаг в шаг за товарищем.
Ленинградцы еще вчера по несмолкавшему грохоту орудий стали догадываться о начале того, что так бесконечно долго ждали. Если для всего советского народа война за два с половиной года стала повседневным тяжелым [330] бытом, то для ленинградцев прошедшие годы блокады — беспрерывное сражение.
Рассвет чуть-чуть разгоняет темноту, вот уже все яснее, четче становятся силуэты любимого города. Кончается последняя блокадная ночь Ленинграда...
Жители города еще не знают, но чувствуют это. Когда я ранним утром поехал в 42-ю армию, то видел, как у подъездов домов собираются ленинградцы, провожая взглядами машины. Теперь они идут только к фронту.
Вот и наш давнишний наблюдательный пункт около развалин обсерватории. Уже началась артиллерийская подготовка, но пока ничего не видно, кроме взлетающей беспрерывно земли там, где проходит вражеский передний край. Три тысячи орудий и минометов всех калибров на участке в пятнадцать километров готовят атаку пехоты. В исходных траншеях тесно — солдаты стоят плечо к плечу. Молодые, из недавнего пополнения, завороженно глядят на совсем близкий огненный смерч и, кажется, забывают на минуту, зачем пришли сюда. Командиры и солдаты — ветераны боев, то строго, то заботливо оглядывают их. Последние напутствия, наказы...
Командиры все чаще смотрят на свои часы. Огненной стихией кажется артиллерийский обстрел только новичкам, не знающим арифметики боя, языка батарей. На самом деле весь график давно рассчитан до минуты. За первые сто минут артиллеристы ровно семь раз меняют режим огня, бьют по точно определенным целям. Они разрубают траншеи, чтобы фашистская пехота лишилась маневра, уничтожают пулеметные гнезда, подавляют артиллерийские и минометные батареи, громят командные пункты, добираются и до резервов. Это повторяется дважды.
Все больше светлеет небо, поднимается туман, и, перекрывая свист снарядов, возникает иной гул — это вышли наши самолеты для штурмового удара совместно с артиллерией.
Молчит вражеская сторона, ошеломленная пятикратным превосходством наших огневых средств. Однако мы знаем из опыта многих схваток с противником, как живуча его огневая система, укрытая в дерево-каменных и бетонированных бункерах, в каменных зданиях. [331] Поэтому, когда кончатся сто минут, огневой вал не утихнет, а покатится перед поднявшейся в атаку пехотой в глубину вражеской обороны, ведя за собой пехоту и танки от траншеи к траншее.
Н часов. В какофонию боя врывается новый звук — скрежет и вой тяжелых реактивных мин — хвостатых комет. Впереди сквозь завесу пелены и дыма виднеется пламя. Раздаются взрывы и перед самыми нашими траншеями: это команды саперов взорвали участки своих минных полей, открыли путь пехоте.
Взлетают ракеты, слышатся команды, их покрывает общий гул:
— Вперед!
— За Родину!
— За Ленинград!
Все сливается и раскатывается в грозное русское «Ура-а-а!..»
Атака, потрясающая душу, сердце! В первой цепи бежит более десяти тысяч человек. Уже вторая волна поднимается вслед за первой...
Я вспомнил, как мне пришлось однажды взрывать плотину. Через образовавшуюся брешь ринулась лавина воды. Вырвавшись на свободу, единый поток сразу дробился на множество новых — больших и малых Теперь и они пробивали себе дорогу, яростно сметая препятствия, или разбивались в мельчайшую пыль не в силах прорваться вперед... [332]
При наступлении требуется четкое, быстрое управление войсками. На командных пунктах сосредоточиваются многочисленные донесения, сводки, протоколы опросов пленных... На основе полученных сведений решается, куда направлять дальнейшие усилия полков, дивизий и армии в целом.
Через полчаса после начала наступления на командном пункте 42-й армии сделан вывод: корпус Симоняка стал вершиной клина, пробившего первую полосу обороны немцев.
Этого ждали. Именно для такого тарана готовил Л. А. Говоров 30-й гвардейский корпус с самого начала его формирования. Не случайно оказывал он особое внимание лично Симоняку, его штабу, командирам дивизий. Поощрял все, что способствовало созданию в частях традиции наступательной дерзости.
Николай Павлович хорошо понимал это и в свою очередь поступал так же. В центре своей полосы поставил 63-ю гвардейскую дивизию. Он выпестовал ее сам, начиная с боев на полуострове Ханко.
Сейчас дивизией командовал полковник Афанасий Федорович Щеглов. Ему едва перевалило за тридцать, но он прошел школу горечи 1941 года, уже командуя полком. Научился многому и потом, когда был офицером крупных штабов — армии, фронта. «Афоня Щеглов» — так запросто звали близкие друзья этого чуть-чуть рыжеватого комдива, острого и упрямого в разговоре как с солдатами, так и с любым начальством. Он быстро стал в гвардейской семье Н. П. Симоняка своим человеком.
Мы с начинжем армии отправились посмотреть, как саперы делают проходы через противотанковый ров. Там встретили и Щеглова. В легком солдатском ватнике без погонов, в ушанке, с палкой-посошком — частым спутником командиров при ходьбе через минные поля, командир дивизии в таком виде мог, пожалуй, показаться и немного странным. Но только тому, кто не ходил по полю боя в первые полчаса после атаки.
— Танки, танки поскорей пропускайте, — возбужденно весело командует он саперам.
Те закладывают заряды взрывчатки, чтобы сравнять ров, выслушивают миноискателями, прокалывают снег щупами. [333]
— Только не так, как в шестьдесят четвертой, — замечает Н. Ф. Кирчевский.
Мы здороваемся и поздравляем Щеглова с успешным броском дивизии.
— А что происходит у Романцова? — спрашивает Щеглов, вслушиваясь в гул боя, который доносится справа со стороны поселка Финское Койрово — все еще с линии переднего края обороны немцев.
— Не стал слушать совета и выпустил с первой цепью пехоты весь тяжелый полк «КВ», — отвечаю я. — Перед первой траншеей саперы путь танкам расчистили, а он не захотел ждать, пока и за ней сделают проходы. Стоят сейчас танки с порванными гусеницами.
— Беда нашему брату. Советов столько, что в карманах не унесешь, — с легкой иронией сетует Щеглов, вытирая пот со лба. — Инженер советует, артиллерист и танкист тем более — главная ударная сила, бог войны... Вот до летчиков далековато, а то сказали бы: поберегись от наших бомб. Правда, это мы и сами давненько усвоили. Что же, учтем и случай у Романцова.
Комдив учел не только это. Хороший лозунг у гвардейцев: «Вперед, не оглядываясь на соседей!» Но бывший офицер штаба Щеглов не раз видел в других частях, как мало одного такого лозунга. Не забыл он и трагедию в бригаде Папченко на Неве. Поэтому уничтожение гитлеровцев, уцелевших в траншеях и бункерах после атаки, ведут назначенные им заблаговременно группы автоматчиков, страхуя от неприятных неожиданностей стремительное движение вершины клина к главной цели. А цель — сплетение пяти укрепленных поселков, которые прикрывают рокадное шоссе от Красного Села на Пушкин. Все они на холмах, как огневая паутина: Виттолово, Кюльма, Мендухари, Хамалайне, Хумалисты.
Поле боя за первыми цепями начинает жить уже новыми хлопотами. Артиллеристы под крики «Давай, давай, пошел!» тянут по изрытой снарядами земле свои пушки. Торопливо снуют с катушками проводов связисты. Сутулясь, нагруженные термосами и вещмешками, уже двинулись, боясь отстать от ушедшей вперед пехоты, «делегаты» кухни.
Раненые идут в тыл в одиночку и группами, у некоторых [334] лицо расплывается в улыбке, когда спрашиваешь:
— Ну как там?
— Порядок! Даем прикурить!
Останавливаемся послушать солдата с перевязанной рукой. У него нос кверху, и все веснушки на лице в капельках пота. Скороговоркой рассказывает:
— Он за углом в окопе и в меня трр... а я в него. Мимо! Он бежать, я за ним. Опять он трр... я трр... Руку обожгло. Ах, гад! Опять за угол, трр... я трр... трр... Готов, гад ползучий! Двух так уложил. Потом рука занемела. А чего, я перевязку сделаю и сегодня догоню своих!
Саперы разглядывают толстую деревянную колоду, лежащую на бруствере немецкой траншеи. Что это еще за приспособление? В колоде гнезда-отверстия, а в них головками в нашу сторону сидят знакомые шрапнельные мины «5». Королев объясняет:
— Довели мы все-таки до такой кустарщины... Видите, проволока через отверстия в окоп? Дернешь, и сработает вышибной заряд. Мина подскочит и взорвется со шрапнелью перед бегущими в атаку.
И это «изобретение» не помогло. В разваленной траншее, уставив остекленевшие глаза в низкое ленинградское небо, лежат гитлеровцы, не успевшие дернуть за проволочку.
— Расчет оказался правильный у нас, — говорит Кирчевский. — Последние дни немцы стали укладывать мины у самой траншеи. Артиллерия хорошо сделала свое дело.
Да, хорошо, во многих местах отлично, но не везде. У командарма 42-й оживление от успеха дивизии Щеглова вскоре сменилось тревогой за фланговые дивизии в полосе прорыва. На правом фланге в 109-м стрелковом [335] корпусе генерал-майора И. П. Алферова почти нет продвижения. 109-я дивизия генерала Н. А. Трушина еще ведет тяжелый бой за город Урицк; левее ее 125-я генерала И. И. Фадеева захватила только первую траншею. Это связывает соседнюю с ней 64-ю гвардейскую дивизию И. Д. Романцова.
Нервы генерал-полковника И. И. Масленникова натянуты, он разговаривает по телефону с Алферовым в резких выражениях, не скупясь на эпитеты. Пожалуй, зря. Иван Прокофьевич Алферов боевой, заслуженный генерал. Главное же достаточно очевидно: огневая система немцев на участке 109-го корпуса не подавлена во время артподготовки, а это уже не вина Алферова.
Однако Говоров и Жданов оказались правы, ожидая, что в дивизиях, долго сидевших в позиционной обороне, может отрицательно сказаться резкий переход к бою при прорыве. На левом фланге армии Масленникова — в 110-м стрелковом корпусе генерал-майора Хазова — части 86-й дивизии тоже залегли перед большим поселком — Александровкой. Опасная заминка! Там каждый дом вроде дота, а к тому же Александровка примыкает к огромному лесопарку на северо-западной окраине Пушкина. Что там, в закрытом от наблюдения массиве и в самом Пушкине? Не туда ли пойдут части 61-й пехотной дивизии немцев, переброшенной недавно из района Мги в Гатчину?
В итоге из общей протяженности полосы наступления армии в пятнадцать километров вражеская оборона прорвана на участке в восемь километров. Клин вбит на глубину три километра.
16 января гвардейские дивизии А. Ф. Щеглова, И. Д. Романцова и С. М. Путилова углубили клин до восьми километров, расколов вторую полосу немцев как раз посередине между Красным Селом и Пушкином.
Сражение разрастается. В штабе фронта царит большое оживление. Рабочие карты генерала А. В. Гвоздкова пестрят красными и синими пометками. Дмитрий Николаевич Гусев часто покидает свой кабинет, идет с картой то к Говорову, то к Жданову. Вчера он вылетал на Ораниенбаумский плацдарм. Сегодня оттуда получены [336] добрые вести: разгромлен ключевой узел немцев в Дятлицах. До Ропши войскам Федюнинского осталось десять километров.
Гусеву позвонил начальник штаба 42-й армии генерал Г. К. Буховец. Слышится его хриплый, будто на всю жизнь простуженный голос:
— Сто двадцать пятая дивизия покончила с Финским Койровом.
— Наконец-то, — ворчит Гусев. — А что делается на левом фланге?
— Вводим восемьдесят пятую дивизию Введенского, — сипит Буховец, — сегодня разделаемся с Александровкой и будем штурмовать Пушкин.
— Как с вводом танковых бригад? Не прозевайте, могут ведь и уйти немцы из Стрельны и Урицка на Красное Село. Тогда там тяжелее будет...
На рассвете 17 января Кирчевский доложил мне по телефону:
— Командарм сегодня днем вводит в прорыв на участке Симоняка подвижную группу для удара по Красному Селу: две танковые бригады с двумя самоходными артполками, зенитчиками и саперами.
— С какого рубежа? Есть для них колонные пути? — спрашиваю сразу.
— В том-то и загвоздка... — Кирчевский что-то мнется. — Рубеж развертывания и ввода определен в районе Виттолово. До него очень много мокрых мест, снег глубокий.
— Мокро там или не мокро, а скажите — сделаны все-таки колонные пути, Николай Федорович? — я начинаю нервничать, зная по опыту, что с танкистами у нас чаще всего неприятности на этом этапе боя.
— Всю ночь батальоны из бригады Шубина работали, сейчас еду сам проверять.
Разрабатывая план обеспечения операции, штаб инженерных войск фронта распределил ресурсы на четыре своеобразных эшелона саперов. Первый — в действии с момента атаки в составе штурмовых групп с пехотой. Там и отряды минеров-разведчиков. Начал действовать и второй эшелон — отряды для быстрой прокладки путей вне дорог и постройки мостов. В третьем эшелоне специальные отряды разминеров. Им — населенные пункты и вся территория, освобождаемая от врага. [337] Четвертый — отряды, готовые немедленно создать заграждения при крупных контратаках противника, немедленно закрепить любой рубеж по заданию командования. Вот днем и произошел инцидент со вторым эшелоном саперов, Говоров выехал к командарму 42-й, а некоторое время спустя Дмитрий Николаевич Гусев вызвал меня к себе. Сердитый, красный, возбужденный.
— Поезжай-ка, друг любезный, туда сам. Сорвали твои саперы ввод танков.
— Как сорвали?
— А так. Сам увидишь. Масленников и наш Баранов рвут и мечут. Первая и двести двадцатая танковые бригады еще не дошли до рубежа развертывания, как их уже накрыла артиллерия немцев.
— Причем тут саперы, Дмитрий Николаевич?
— Колонных путей не проложили. Танки по шоссе пошли. Говоров приказал вернуть их снова к Пулкову, отложить ввод. Потери бессмысленные.
Поправки к первым сведениям о причинах неудачи ввода подвижной группы были сделаны немного спустя. Конечно, сапер на то и сапер, чтобы быстро открывать дорогу всем — будь то пехотинец на своих-двоих с винтовкой или стальная махина на гусеницах с пушкой. За промедление и на сапере лежит вина. Но оказалось, что и командарм Масленников излишне поторопился. Он недооценил огневую систему немцев и, не дожидаясь, когда будут готовы колонные пути, пустил днем танки по шоссе. Говоров всем нам дал свирепую нахлобучку. Но, возможно, военные историки будут критиковать и его за то, что он очень уж торопил командарма, боясь упустить момент ввода танков с самоходками.
Линдеман, видимо, понял теперь, какие крупные силы готовятся для наращивания нашего первого удара. Вечером поступили сведения, что из Стрельны и из поселка Володарского началось передвижение гитлеровцев в сторону Красного Села. Если не принять мер, то замысел командующего — быстро изолировать и уничтожить стрельнинскую группировку — окажется невыполнимым.
На командных пунктах Федюнинского, Масленникова и в Смольном вновь царит высокое напряжение. Решено вводить в бой части из вторых эшелонов армий: во Второй ударной — 108-й стрелковый корпус и 152-ю [338] танковую бригаду; в 42-й — 291-ю дивизию и снова подвижную танковую группу.
Говоров приказал мне усилить дивизии штурмовыми саперными батальонами из инженерного резерва фронта. 17-я штурмовая инженерно-саперная бригада полковника Н. А. Руя, прибывшая по решению Ставки на наш фронт десять суток назад, пошла в бой на красносельском и дудергофском участках.
Ночью я поехал с Кирчевским к Симоняку. Его корпусу придавалось три таких батальона.
Горько знакома дорога через Рехколово, Виттолово, Кульму на Николаевку! Здесь летом сорок первого года на наших глазах фашистские летчики-убийцы с бреющего полета расстреляли около двухсот женщин, рывших противотанковый ров. На этом же рубеже оборонялись народные ополченцы и минеры Петра Евстифеева и Петра Заводчикова со связками гранат и бутылками горючей смеси, встречая танки с крестом на бортах.
Тогда зарево пожаров поднималось за спиной отходивших с боями войск и покидавших поселки жителей. Сейчас оно перед нами.
Ночь, подсвеченная заревами, наполнена грохотом, гулом канонады. По небу все время шарят прожекторы. На дороге, по которой двигаются машины, орудия, колонны пехоты, никто не обращает на это внимания. В перебранке водителей, попавших в пробку, слышится прежде всего нетерпеливое: «Вперед! Вперед!»
Сражение идет уже на более широкой полосе. 64-я гвардейская дивизия Романцова выбивает гитлеровцев из Большого лагеря и станционного поселка в Красном Селе. Правее на слободу Павловскую вышла 291-я дивизия Зайончковского; еще правее — на Константинову и Горелово — пробиваются части 125-й дивизии Фадеева.
К новому командному пункту Симоняка нас провел корпусной инженер подполковник Б. К. Наумов. Мы подошли к бывшему немецкому блиндажу, около которого валялись обычные атрибуты окопного быта гитлеровцев: порнографические открытки, игральные карты, бутылки из-под шнапса.
Николай Павлович тяжеловато поднялся из-за стола, застегнул распахнутый китель. Он сильно поседел осенью прошлого года, когда узнал о гибели жены и [339] сына. Был сбит самолет, в котором они летели, возвращаясь в Ленинград из эвакуации. В углах рта у Симоняка лежали и сейчас глубокие суровые складки. После трех бессонных суток лицо осунулось.
Пришел начальник штаба корпуса, старый ханковский боевой друг Симоняка — Иван Ильич Трусов. Мы заговорили о штурмовых саперных батальонах.
— Посмотрел я на них, — сказал Симоняк. — Ну что, друзья... Сам воевал в семнадцать лет, но то ли я постарел, то ли что-то другое, а не лежит душа бросать с ходу этих штурмовиков на Воронью гору. Половина из них — пареньки девятнадцатилетние, двадцать пятого года рождения.
— За чем же дело стало, Николай Павлович? Обойдитесь пока без них, — предложил Кирчевский. — Пусть немного обстреляются.
— Я, может, и обошелся бы. Да вот командарм сегодня сказал, чтобы завтра же Воронья гора была взята. Предупредил, что к вечеру сам туда переберется со штабом. Правда, все мы так поступаем. Я вот на квартиру Щеглова хочу перейти, чтобы он скорее вперед пошел, а он — к командиру полка Афанасьеву...
— У Щеглова большие потери, — сообщил Трусов, — а Афанасьеву свой полк впору в два батальона сводить.
— Ну вот, а Щеглов вынужден его в голову ставить для штурма Вороньей горы. Нет, придется, видимо, посылать ваших штурмовиков. Да и Афанасьев — сам вчерашний сапер, надеюсь, он правильно определит их место в этом бою. Кстати, помните, как получилось со строителями-саперами на Ханко? — Симоняк улыбнулся знакомым прищуром узких, с азиатским разрезом глаз.
Как не помнить! Пожалуй, Симоняк, Трусов, Кирчевский и я впервые после Ханко встретились вчетвером. В ту пору, когда мы приехали начинать строительство дотов на Ханко, Анатолий Афанасьев, румянощекий ясноглазый юноша — слушатель Инженерной академии, нежданно-негаданно для себя стал командиром стрелкового батальона бригады Симоняка, а строители дотов — пехотой...
На следующий день мы узнали, что 63-я гвардейская дивизия двумя полками, куда вошел и 84-й штурмовой [340] саперный батальон старшего лейтенанта Блохина, штурмовала Воронью гору и безуспешно. После этого Щеглов стал готовить ночную атаку.
В самом Красном Селе бои шли уже на вокзале, в центре города, в развалинах Бумажной фабрики. Пытаясь отстоять красносельскую ключевую позицию, Линдеман бросил в бой части 61-й пехотной дивизии, выдвинутой в начале из Мги в Гатчину. Немцы взорвали виадук, плотины на реке Дудергофке и между озерами, минировали и разрушили многие здания.
Утром 19 января штаб 42-й армии донес, что два полка 63-й дивизии одновременным ночным ударом с севера и с юга окружили и уничтожили гитлеровский гарнизон на Вороньей горе. А в середине этого дня начался штурм Красного Села.
Встречные действия двух армий в течение этих суток непрерывно наращивались. Генерал И. И. Федюнинский ввел в бой 108-й стрелковый корпус М. И. Тихонова и 152-ю танковую бригаду. В ночь на 19 января в стык 125-й и 64-й гвардейских дивизий под Красным Селом были введены части 123-го стрелкового корпуса генерала Г. И. Анисимова.
С этого момента произошел окончательный перелом. Части 291-й дивизии вместе с гвардейцами Симоняка закончили уничтожение противника на Дудергофских и Кавелахтских высотах, а через Красное Село на Рус-ско-Высоцкое и Кипень двинулись две танковые бригады и два самоходных артиллерийских полка. Вражеские войска начали спешно отходить из создающегося «мешка».
И вот вечером 19 января после взятия частями 43-й дивизии Ропши произошла, наконец, встреча войск Второй ударной армии и 42-й. Этот торжественный момент был зафиксирован специальным актом прямо на поле боя. Исторический документ подписали полковник И. М. Турьян, подполковник И. К. Хармышев, подполковник Черныш, лейтенант М. П. Фисенко и другие.
Так завершился первый — шестидневный — этап операции. Это был. очень большой успех. Однако, хотя петергофско-стрельнинская группировка врага перестала существовать и в ходе прорыва две пехотные немецко-фашистские дивизии были разгромлены, а пять дивизий понесли огромные потери, все же полного окружения [341] противника в этом районе, как замышлялось, не произошло. В плен было взято более тысячи человек, а несколько тысяч немецких солдат и офицеров успели избежать окружения. Но вся материальная часть петер-гофско-стрельнинской группировки, в том числе 85 осадных орудий калибром от 162 до 400 миллиметров, обстреливавших Ленинград во время блокады, были захвачены нашими войсками{24}.
Как намечалось планом, после соедидашия 42-й и Второй ударной армий последовал их немедленный маневр в сторону Гатчины — «узла узлов» в южной зоне блокады Ленинграда.
П. П. Евстигнеев насчитывал в этом районе части шести немецких пехотных дивизий.
— Можно подумать, что у Линдемана в кармане полно двойняшек, — говорит Гусев, рассматривая разведывательную карту. — Шестьдесят первая и против Фе-дюнинского, и в Гатчине... Полки сто семидесятой тоже в нескольких местах. Двести пятнадцатая помечена и в Гатчине, и на дороге в Пушкин... Следы заметает эта хитрая лиса, Петр Петрович?
— А что делать в его положении, Дмитрий Николаевич? Дивизии потрепаны, применяется старый прием — «боевые группы». Помните Венглера, Эккельна, Хойна? Так и теперь. Остатки двух полков шестьдесят первой брошены на один участок, а третий полк усилил одиннадцатую пехотную дивизию в Гатчине. Я вот полагаю, не собирается ли Линдеман из Пушкина выводить двести пятнадцатую дивизию, оставив там «боевую группу»?
При каждом посещении Д. Н. Гусева и А. В. Гвоздкова для ознакомления с решениями командующего мы узнавали все новые добрые вести о развитии операции. Утром 20 января Гвоздков передал: Говоров предупредил командарма 67-й Свиридова, чтобы тот усилил наблюдение на своем участке. Следует ожидать уже вынужденного, не преднамеренного отвода Линдеманом [342] группировки из района Мги. Нельзя допустить осуществления такого маневра, и ударить надо не по пустому десту. При преследовании не отрываться.
— Волховчане тоже нажимают? — спросил я.
— Очень основательно. Пятьдесят девятая армия Ко-ровникова уже на окраинах Новгорода. Восьмой армии Старикова Мерецков приказал тоже наступать на Мгу. Так что если Владимир Петрович Свиридов не поторопится, то волховчане возьмут Мгу раньше нас.
Это добавление прозвучало у Гвоздкова несколько сокрушенно. Я рассмеялся:
— Ревнуете, Александр Владимирович?
Он, как обычно, снял пенсне и, щуря близорукие глаза, с улыбкой развел руками:
— И ревность, и зависть — змея подколодная. Незаметно может за пазуху забраться. Так народ говорит.
А вечером мне позвонил из 67-й армии Лисовский. Саперы-разведчики слышали днем несколько сильных взрывов со стороны Мги. Сейчас видны зарева далеких пожаров. Командарм готовится завтра наносить удар. Все выяснилось еще ночью. Свиридов доложил Л. А. Говорову, что 124-я и 268-я дивизии уже начали бой, но встречают лишь слабое сопротивление. Очевидно, обороняются части прикрытия главных сил, начавших отступление.
— Умудрились-таки проморгать отход! — зло упрекнул его Говоров. — Переходите теперь сразу на преследование, нечего растопыренными пальцами действовать. Быстрее перерезайте дороги лыжными отрядами. Пришел в движение и весь наш левый фланг. 124-я дивизия полковника М. Д. Папченко ворвалась в поселок и на станцию Мгу на следующий день. В те же часы с востока в каких-нибудь четырех — шести километрах от Мги находилась и наступающая 18-я дивизия 8-й армии Волховского фронта.
Помню обстановку в штабе фронта в тот день. Дмитрий Николаевич Гусев составляет донесение в Ставку. Он оживлен, стакан с чаем стоит на столе нетронутый, остывший, и начальник штаба отмахивается от адъютанта, заглядывающего в дверь, — не сменить ли? Сапог на распухшей больной ноге Гусева спущен, но не снят. Дмитрий Николаевич ждет с минуты на минуту вызова к Жданову. [343]
— Вот, брат, какие дела пошли, — показывает он мне подготовленную телеграмму. — Теперь армию Федюнинского придется повернуть прямо на Кингисепп. Под корень будем бить, раз Линдеман из-под Мги и Новгорода уходит... А Мгу-то все-таки мы взяли, а не волховчане!
Сейчас и я почувствовал, что за пазухой у меня что-то проползло, похожее на змею подколодную. Верно ведь — и за соседа радуешься, но за себя все же больше.
Особенно я порадовался за 124-ю дивизию Михаила Даниловича Папченко. Уж очень много в прошлом этому ветерану Ленинграда выпадало шишек. А тут Мга! В городе нет человека, который в пору блокады не произносил бы этого слова с великой надеждой и ожиданием.
Старые друзья Папченко — пограничники отличились через пару дней и на другом фланге наступления — в Урицке. Там его бывшая 21-я дивизия, ныне 109-я стрелковая, под командованием генерал-майора Н. А. Трушина, обойдя Урицк с юга, отрезала отход гитлеровцам из всего выступа у побережья Финского залива.
Фашисты пробивались из «мешка» уже мелкими группами и перехватывались частями 42-й и Второй ударной армий. Дороги забиты брошенными ими машинами, орудиями. Вереницы пленных, похожих более на шайки пойманных бандитов, волоча ноги и опуская головы, проходят мимо своих гигантских осадных орудий. На самые уши надвинуты пилотки, шинели серого цвета болтаются словно на вешалке. Гитлеровские «вояки» давно уже не хотят быть там, куда их сейчас ведут, — в Ленинграде.
Мы с заместителем по политчасти М. А. Королем побывали у минеров, сразу начавших очистку района Урицка и Стрельны от мин. Так случилось, что в руины этих двух городков судьба войны через два с половиной года вновь привела батальоны П. К. Евстифеева и П. А. Заводчикова.
Среди дымящихся еще развалин обезврежено уже около двух тысяч мин. Идет и поиск минных ловушек. Жданов на днях сказал, что жизнь и труд в освобождаемых районах должны начинаться немедленно. [344]
Ефрейтор Герасименко заметил по ножкам кушетки в одном доме, что она совсем недавно сдвинута с места. И почему мусор под кушеткой такой, точно его специально принесли откуда-то? Минер постоял несколько минут, покуривая, раздумывая. Потом смел веничком мусор, а под ним на половице заплата как раз под одной из ножек кушетки.
— Значит, сесть приглашают на нее? — спрашивает он напарника. — Давай-ка сдвинем сначала ее.
Сдвинули кушетку длинной веревкой. Взрыва не последовало. Половицы вскрывали еще осторожнее — пришлось вначале выпилить кусок. Фугас оказался как раз под ножкой кушетки и рассчитан был на нажим.
Егоров нашел «сюрприз» и в стенных часах. Они были очень красивые, но висели почему-то чуть криво. Пушка, брошенная на улице, непонятно как залезла в сугроб. Там оказалась связка из противотанковых мин с проволочкой-оттяжкой от взрывателя к колесу. Минировали самые различные вещи — «брошенные» чемоданы, швейные машины, даже курительные трубки.
Наиболее крупную «начинку» обнаружили в котельной Константиновского дворца в Стрельне. Лемешев и Лебедев из батальона Заводчикова проникли туда через взломанное окно — не понравился им висячий замок на дверях. Между огромными котлами они увидели сотни тяжелых снарядов, уложенных в штабеля. Среди них — ящики с артиллерийским порохом. И вся эта дьявольская кухня перевита детонирующим шнуром, концы которого во многих местах уходят в глубину штабелей. Была заминирована и дверь с висячим замком. После разминирования взвесили это «топливо», оказалось — двенадцать тонн! Дворец был бы полностью разрушен.
— Неподалеку нашли двух убитых солдат-саперов сто семидесятой дивизии, — рассказал Заводчиков. — Вероятно, они и были подрывниками, не успели поджечь бикфордов шнур.
— Думается, надо иметь специальные группы минеров для быстрого осмотра подобных зданий и памятников культуры еще в ходе атаки, — заметил Король, — особенно в Пушкине и Гатчине.
До этого мы давали в войска лишь общие указания. [345] Предложение замполита было своевременным и дельным.
В это время к Заводчикову пришли командир 7-го гвардейского батальона майор Евстифеев и его заместитель Королев. Когда при них зашел разговор о сохранении памятников архитектуры и искусства, они сказали, что добровольцев для этого дела в батальоне хоть отбавляй. Многие просят даже послать их в тыл к немцам, чтобы предотвратить варварские разрушения.
За истекшие сутки гвардейцы-минеры Евстифеева успели снять и уничтожить более пятисот мин и несколько десятков «сюрпризов» в поселке Володарский. Там оказалась такая высокая плотность минирования и захламленность, что пришлось оградить некоторые участки до снеготаяния.
Пока командир докладывал о результатах работы батальона за сутки, Михаил Королев сидел задумавшись, Казалось, он чем-то удручен. Потом рассказал: — Был сегодня в Ново-Панове, где в сорок первом году со своей ротой ставил минные поля. Помню, тогда всю ночь работали, а с рассветом прилегли с политруком Латышевым отдохнуть в крайней избе. Там две сестренки жили. Старшая на завод ушла, а дома оставалась младшая, Верочка, лет четырнадцати. Все спрашивала, не пустим ли мы фашистов в Ново-Паново. Максим Васильевич Латышев уже спит, а я почти сквозь сон что-то отвечаю Верочке. И вдруг шквал разрывов. Стекла в окнах вдребезги. Выскакиваем все на улицу, а там ураганный минометный огонь. Танки фашистские уже видны.
Верочка сначала с нами побежала, мы своих саперов собирали для боя. И вдруг она кричит: «Ой, я дома свои фотокарточки оставила!» — и бросается назад к дому. А я уж вижу, что не успеет, перехватит ее или огнем, или танками. Кричу: «Назад, сумасшедшая девчонка!» Она свое, уже издали: «Не хочу, чтобы проклятые фашисты смотрели на наши карточки!»
Остановились мы с Латышевым, как вкопанные. Девочку жалко, и роту в бой вести надо...
Все молчали, Королев курил папиросу, хмурил густые темные брови.
— Погибла? — тихо спросил Заводчиков.
— Не знаю. Потому и мучает сейчас что-то. Может [346] быть, надо было догнать ее? Бой тут у нас начался, потом пришлось отходить.
— А та изба цела? Королев махнул рукой:
— И головешек не увидел. А пять мин там сняли. Чуть-чуть сам не подорвался...
В предместье Пушкина Александровке сопротивление гитлеровцев было особенно остервенелым, со многими контратаками. Когда бой за нее кончился, больше семисот трупов фашистов собрали и уложили в ров — тот самый, который женщины Ленинграда отрывали летом сорок первого года.
Еще перед операцией Говоров отмечал, что Линдеман вероятнее всего будет активно использовать для контрудара громадный массив Пушкина — Павловска на фланге корпуса Симоняка. Когда гвардейцы взломали оборону немцев до самого Красного Села, разведотдел подтвердил прогноз командующего. Кроме 215-й пехотной дивизии в этом районе появились и части 24-й дивизии с танками и самоходками. Можно было ожидать и дальше сильных контратак. Поэтому командарм 42-й получил приказ Говорова закрепиться в Алекеандровке, а главными силами 110-го корпуса генерал-майора И. В. Хазова охватывать Пушкин и Павловск с юго-запада и юго-востока. Вот это, а также и начавшееся I наступление на Мгинском участке, опрокинуло расчеты Линдемана.
22 января частями 72-й дивизии И. И. Ястребова была перерезана дорога из Пушкина на Гатчину; 85-я дивизия К. В. Введенского выходила на дорогу к Антропшину. А через Александровский парк на штурм города с запада пошли два полка 56-й дивизии генерал-майора С. В. Бунькова. В прошлом — это все дивизии народных ополченцев города-фронта. Между вековыми деревьями мелькали фигуры в маскировочных халатах и касках, лопались о стволы разрывные пули, рвались гранаты, и на снег хлопьями падал черный пепел от горевших зданий.
Мы знали, что гитлеровцы создали в районе города Пушкина мощную зону минирования. Поэтому батальоны бригады Акатова получили специальные задания и, ворвавшись в город вместе с пехотой 56-й дивизии, стали пробиваться к центру. Бой шел всюду. Вражеские [347] автоматчики засели в зданиях. Минерам было не до этих «мелочей». Комсорг 192-го батальона бригады Юдаков с группой комсомольцев пробрался к Екатерининскому дворцу. В комнатах первого этажа и в Камероновой галерее они увидели ряды пятисоткилограммовых авиабомб, соединенных электросетью и дополнительным детонирующим шнуром. Комсомольцы бросились к проводам и перерезали их кусачками. Никто из них в этот момент не думал о том, что фашистский сапер, возможно притаившийся где-то с подрывной машинкой, может успеть повернуть рукоятку.
Впоследствии оказалось, что еще раньше минеров Юдакова эти же провода уже перерезал в другом месте разведчик 267-го пулеметно-артиллерийского батальона Александр Иванов. Главный штурм города шел с западных окраин. И именно поэтому гитлеровцы, боясь полного окружения, в ночь на 24 января покинули свой передний край обороны, обращенный к Ленинграду. Этим воспользовался командир роты 267-го батальона старший лейтенант Н. А. Прохоров и на рассвете вместе с ротой оказался в центре города.
Первые одиннадцать авиабомб минеры выволокли во двор дворца и рассказывали потом об этом просто:
— Жарко было очень. Бомбы тяжелые, тащить их волоком по ступеням неудобно.
Знаменательным было то, что Н. А. Прохоров, В. В. Горстин и другие командиры этого батальона, сформированного из народных ополченцев Куйбышевского района Ленинграда, сражались в этих же местах в августе и сентябре сорок первого года. В ту тяжкую пору Прохоров и Горстин со своими бойцами по приказу последними покинули бетонные доты в Гатчине и на ее окраинах. Теперь они первыми вступили в Пушкин и успели предотвратить уничтожение Екатерининского дворца.
Двадцать лет спустя Николай Архипович Прохоров, Владимир Васильевич Горстин и Александр Иванович Иванов вновь встретятся. Горстин придет, посмотреть на дот, из которого его орудийный расчет, находясь в полном окружении, отбивался от фашистов 13–14 сентября 1941 года.
Тяжелые фугасы были найдены и в Александровском дворце. В здании Сельскохозяйственного института обнаружили [348] мощный заряд взрывчатки с 21-суточным замыкателем «Федер-504».
Линдеман торопился вывести дивизии из охваченных с трех сторон Пушкина и Павловска. Вся система долговременных позиций, созданных в этом районе, теперь теряла для него оперативный смысл.
Радость от взятия Пушкина несколько омрачалась тем, что опять не получилось полного окружения. Командарм Масленников с хмурым видом выслушал оценку Говорова.
— Выталкиваем, а не окружаем. Когда добьемся, наконец, стремительности действий войск...
Но то было на командном пункте 42-й армии. А город, ленинградцы, от которых день за днем отдалялась канонада, не знали ни сложностей всего замысла операции, ни скрытого от них недовольства собой крупных военачальников и праздновали победу. Дома, улицы, заводы уже жили пришедшей в город тишиной. Осадные орудия фашистов замолкли!
Штурм Пушкина с юго-запада и спешное бегство из него 215-й дивизии облегчили нам разминирование. На большинстве вражеских минных полей в городе остались указатели проходов. Надписи были на немецком и испанском языках. Недавно здесь побывали и остатки «Голубой дивизии». Фашисты выкинули кроватки, столики, коляски из детских санаториев и яслей, а потом использовали их для ограждений, спасаясь от своих же мин.
Пожилой солдат стоял перед одной такой загородкой, опершись на винтовку, сутулясь.
— Говорят, что они зверье, — вымолвил он, когда я подошел к нему, — да разве сравнишь...
От Александровки через территорию завода по Октябрьскому полю, Ново-Деревенской улице и дальше вдоль шоссе тянулся пояс в одиннадцать рядов мин «Хольц» и «8». Улицы Коммунистов, Революции, Московская оказались заминированными буквально от стены к стене, включая тротуары. Часто мины устанавливались в два яруса, маскировались под асфальт и булыжник, снабжались донными и боковыми взрывателями.
Как и в Урицке, пришлось отложить часть работ до весны во избежание неоправданных потерь минеров. [349]
В первые дни в Пушкине обезвредили около четырех тысяч мин.
Было заметно, что фашистские минеры торопились. Их приемы при постановке мин-ловушек разгадывались сравнительно легко.
В безлюдном доме № 86 по Московской улице в одной из комнат стол был очень уж аккуратно накрыт скатертью, спущенной до самого пола. На столе — графин, пепельница, книга, зеркало.
Сержант Москалев мог бы, конечно, полюбоваться на себя в это зеркало: после работы в горящих зданиях он походил на трубочиста, побывавшего в дымоходе. Но, подняв за уголок скатерть, он заглянул под стол. Там лежала мина, а от нее оттяжка тянулась к зеркалу.
Подобные «фокусы» встречались чаще всего в домах, где размещались гитлеровские офицеры.
В дом на улице Володарского зашли сержант Ермашев с напарником Кимом Мадыбаевым. Ким лишь на днях прибыл в Ленинград с пополнением из Казахстана.
— Чем это здесь так аппетитно пахнет, Ким? — спросил Ермашев, когда они потянули веревкой дверь, ведущую в кухню.
— Бараниной, товарищ сержант! — уверенно ответил Ким.
— Точно, парень... Давай-ка глянем, каких баранов фрицы оставили...
Из вместительного котла на плите еще шел пар. Предлагали свои услуги черпак и миски. Чистое полотенце висело над плитой.
Ким удивленно смотрел, как сержант, еще час назад не обращавший внимания на близкие разрывы снарядов, сейчас осторожно, будто боясь собственных шагов, подошел к плите и остановился. Наклонив голову на бок, он смотрел то на котел, то на полотенце, то на ложки.
Наконец Ермашев оглянулся:
— Ну вот, Ким, гляди, с какой приправой эта баранина... Иди, иди, потом отойдешь. Дай-ка кусачки. Видишь черпачок? А колечко у него на конце не видишь? Над самой щелкой в плите. На дурачков рассчитывали, гады, ослиные уши...
Проволочку, идущую внутрь плиты, Ермашев аккуратно [350] перекусил, не трогая черпак. Киму приказал при этом отойти к двери. А потом они вытащили из плиты заряд в пять килограммов взрывчатки.
— Хороший домик, — удовлетворенно сказал Ермашев, выводя на двери в кухню надпись мелом: «Проверено, мин нет».
— Пойдем, Ким, дальше. Будет хозяйка снова жить здесь. Может быть, и не баранину варить, а картошку, может, и без соли, зато с добрым сердцем. А те, что были... — он сплюнул.
Несколько дней спустя секретарь горкома партии А. А. Кузнецов приехал осмотреть Пушкин и попросил сопровождать его. Мы ходили почти молча. С особой остротой воспринимались величие памятников человеческой культуры и следы бандитского вандализма на них. Алексей Александрович угрюмо осматривал разрушения. Я вспоминал, как он запретил нам минировать здания в Петергофе, Пушкине, Гатчине при отходе наших войск в 1941 году: «Нет, не будем. Это вековая культура. Мы вернемся сюда».
Тогда саперы радовались, как дети, его решению. И вот мы вернулись. Кузнецов беседует с минерами. Он говорит, что уже этим летом ленинградцы начнут восстанавливать разрушенное. Восстановят все.
— А дубы, ели, пихты? — спрашивает с горечью минер-сибиряк, побывавший только что у Рыбного пруда. — Их, говорят, еще при Петре Великом сажали. Это же двести лет!
Ярость и горечь солдат прорывается в их репликах:
— Ручки из дверей дворцов ломами выворачивали, ворюги проклятые...
— Придем в Германию, поищем там.
— Шайка бандюг больно велика. Ручки-то дверные, может, и унтер-лавочник выломал по жадности, а обивку со стен? Или паркет — тысячи метров? Здесь, брат, высокого ранга ворюга работал, эшелонами вывозил.
— Повыше и поднимем его на веревке... Найдем там какую-нибудь осину.
Каждый новый день сражения невольно заставлял обращаться к прошлому многих участников начального периода войны под Ленинградом. Готовясь к штурму [351] Гатчины, мы вспоминали, как много сил вложили ленинградцы в создание Красногвардейского укрепленного района. Все, что там строилось, — противотанковые рвы, сотни бетонных и деревокаменных огневых точек — рассчитано было на круговую оборону города.
Сейчас, перед наступлением, рассматривая наши старые оперативные карты, естественно, ни Говоров, ни командарм 42-й Масленников не склонны были благодарить инженерных начальников за их прошлую деятельность. Да и нам не ко времени было хвалиться прочностью укреплений, построенных в сорок первом году и оказавшихся у врага.
Командующий фронтом молча постукивал карандашом по карте, на которой в накладку к тому, что немцы понаделали в Гатчине за два с половиной года, я нанес и сооружения нашего бывшего укрепленного района.
Алексей Александрович Кузнецов постарался смягчить хмурое настроение командующего:
— Меня тоже поблагодарите за это, Леонид Александрович, — пошутил он.
— Благодарю... — Говоров усмехнулся, показал карандашом на карту. — Особенно за бетонные доты по берегам Ижоры. Немцы обязательно используют их в предмостной позиции. Саперам же теперь и штурмовать придется.
— Что же делать, это своя каша, самим и расхлебывать, — вздохнул я.
— Немцы здесь в лоб-то не лезли, обходили тогда Гатчину.
В серых глазах Говорова блеснул злой огонек. Он встал из-за стола:
— Теперь будет наш, русский вариант.
Решение командующего направить Вторую ударную армию на Кингисепп для наступления в глубину обороны немцев меняло первоначальный план ликвидации Гатчинского узла усилиями обеих армий. Нетерпеливый командарм 42-й генерал-полковник И. И. Масленников поначалу решил до предела использовать 30-й гвардейский корпус. Сразу же после взятия Дудергофских высот он приказал Симоняку продолжать движение на Тайцы — Гатчину.
— С ходу ворветесь, гвардейцы! — подбадривал он командиров. [352]
А Симоняка охватили сомнения. Он почувствовал какую-то странную раздвоенность. Здравый смысл опытного командира подсказывал одно, а червячок честолюбия нашептывал другое.
Шесть суток непрерывного боя и особенно атаки Дудергофских высот и Красного Села вымотали входящие в его корпус дивизии Щеглова и Романцова. Серьезные потери понесла и 45-я дивизия Путилова. Очень опасно сорваться, переоценить себя, возможности солдат, офицеров...
Сказать об этом командарму напрямик? Но так не хотелось бы лишать свой геройский корпус чести и славы взятия Гатчины! Говоров и Жданов прямо сказали, что именно это событие знаменует собой полную ликвидацию блокады Ленинграда, окончательный разгром фашистов под городом Ленина...
А что если предложить командарму вариант, разрешающий мучившие его сомнения? Пусть ему подчинят свежую дивизию из корпусов второго эшелона, нацеленных на охват Гатчины с востока и запада. Он двинет ее сразу на Тайцы, перешагнет этот опасный порог в Гатчину. Тем временем приведет немного в порядок своих гвардейцев для непосредственного штурма города. — «узла узлов».
— Мудрый же вояка Николай Павлович, — оценил этот ход Дмитрий Николаевич Гусев, получив неожиданное решение Масленникова о спешной переброске 120-й дивизии из 117-го стрелкового корпуса генерала В. А. Трубачева в Дудергоф. — И дивизию себе выбрал подходящую — Батлука. Еще с Синявинских высот ее помнит. Не иначе, быть Симоняку командармом, если Леонид Александрович не придержит, — добавил Гусев шутливо.
Узнал я обо всем этом под Красным Селом, встретив на дороге командира 120-й стрелковой дивизии полковника А. В. Батлука. Его части уже сосредоточивались на Дудергофских высотах, когда произошли снова изменения. Батлук сказал, что подчинение его дивизии Симоняку только что отменено.
— А почему? — спросил я. Старый опыт говорил, что не только в штабе, но и в дороге можно узнать важные оперативные новости.
— Говоров, кажется, вмешался в решение Масленникова [353] и Симоняка. Еду вот в штаб армии. Сегодня уже дважды меняли задачу дивизии.
— А какая сейчас?
— И старая, и новая. Пойду на Гатчину через Тайцы, только самостоятельно. Похоже, что корпус Симоняка выведут в резерв.
Он рассказал, что Николай Павлович Симоняк неожиданно изменил свое первоначальное решение и приказал вдруг ему немедленно сделать рокировку на восток, обходя Гатчину километрах в восьми.
— Отсюда с Дудергофских высот я своими частями наступать буду, — объяснил Симоняк новое решение.
Но тут уже возмутился Батлук. Его дивизия прошла тяжелейшим маршем из Рыбацкого до Дудергофа по занесенным дорогам, сосредоточилась по приказу того же Симоняка для удара на Тайцы и Гатчину, и вдруг такая рокировка! Да еще под огнем противника. Батлук послал в штаб армии офицера уточнить новую задачу, а там оказался Говоров, и он вызвал его к себе для доклада.
— Кажется, невеселым был разговор, — добродушно усмехнулся Батлук. — Офицер доложил, что командующий фронтом вначале что-то бурчал себе под нос про бездельников, когда слушал его, а потом сказал командарму: «Штаб фронта четыре месяца готовил дивизию Батлука, а вы даже не захотели взять на себя труд по-человечески организовать ее ввод в бой».
Было ясно, что 30-й гвардейский корпус нуждается в основательном пополнении, в отдыхе, а штурм Гатчины — дело серьезное. Говоров смотрел и дальше — такой ударный кулак, как дивизии Симоняка, понадобится ему в ближайшее время под Нарвой.
Вскоре 120-я дивизия Батлука приняла участок наступления от дивизии Щеглова и осталась в составе корпуса генерал-майора В. А. Трубачева.
В то время когда Батлук нацелился на Гатчину с севера, на другом участке, восточнее ее, для перехвата дорог из Пушкина вводилась еще 201-я дивизия 117-го корпуса. Ею командовал полковник В. П. Якутович. А к юго-западу от Гатчины на стыке с частями Второй ударной армии командир 123-го корпуса генерал-майор Г. И. Анисимов ввел в бой 291-ю дивизию генерала В. И. Зайончковского. [354]
По всей линии железной дороги и по шоссе от Пушкина на Гатчину и далее на Волосово — Кингисепп шли ожесточенные бои. Штаб фронта делал вывод, что командующий группой армий «Север» генерал фельдмаршал Кюхлер пытается всеми мерами предотвратить катастрофу своего «Северного вала»,
В Гатчине кроме 11-й пехотной дивизии собралось много различных «боевых групп» из охранных полков, артиллерийских и саперных частей. Здесь были и шестиствольные реактивные минометы. За их скрипучий истошный рев наши солдаты прозвали их «ишаками». К 22 января к Гатчине подошла 12-я танковая дивизия и отдельный полк с «тиграми». Во всем секторе 42-й армии до стыка с дивизиями Федюнинского было и еще не менее шести пехотных дивизий немцев.
Бои за Гатчину начались, по существу, в тот же день, когда левое крыло 42-й армии штурмовало Пушкин, а гитлеровцы уже отходили из района Мги. Но в Гатчине Линдеман решил сопротивляться упорно, стремясь выиграть время на отвод главных сил 18-й армии. Видимо, в жертву и была принесена 11-я пехотная дивизия, усиленная различными подразделениями.
Вечером 22 января мы с Кирчевским привезли командиру 117-го стрелкового корпуса В. А. Трубачеву последнюю схему разведанных армейскими саперами минных полей и дотов вокруг Гатчины. Застали у него Г. Ф. Одинцова и М. С. Михалкина. Обстановка складывалась острая. Трубачев рассказал, что прошлой ночью один из полков дивизии Батлука, используя отряды лыжников, ворвался в Тайцы, истребил там вражеский гарнизон и сразу пошел к реке Ижоре, рассчитывая форсировать ее с ходу.
— Но сейчас Батлук докладывает, что двести восемьдесят девятый полк, не дойдя немного до реки, напоролся на очень плотные минные поля и сильный огонь, прикрывающий их. Продвижения больше нет. Ночью будут делать проходы.
Когда мы посмотрели на карте положение передовых частей дивизии Батлука, то стало ясно — они уперлись в предмостную позицию, где были и бетонные доты нашего старого укрепленного района. Говоров был прав — немцы использовали их.
Дальнейшие события под Гатчиной развертывались [355] не так быстро, как нам хотелось бы. Генералу Михал-кину пришлось подтягивать тяжелую артиллерию; Кирчевский вызвал батальон штурмовой инженерно-саперной бригады с термитными шарами и дымовыми гранатами, а также минеров из 52-й бригады А. П. Шубина. Приходилось еще до штурма самого города прорывать предгатчинский укрепленный рубеж.
Батлук торопился, нервничал. Он обещал командарму ворваться завтра в Гатчину и застрял. Приданный ему танковый полк шел из Дудергофа и засел в болоте. Не подошла на новые позиции и тяжелая артиллерия. Батлук не стал ждать этих средств усиления и ввел в бой второй полк, рассчитывая все же пробиться через Ижору. Но и 23 января успеха не было. Удалось взорвать три бетонных дота, сделать проходы в минных полях, но прорыва не получилось.
84-й штурмовой саперный батальон старшего лейтенанта Блохина, понесший серьезные потери при штурме Вороньей горы с дивизией Щеглова, поредел еще больше. Кирчевский решил выводить его в резерв и попросил у меня свежую часть. К Ижоре подошел гвардейский понтонный батальон майора Гуляницкого, провел разведку будущих переправ и начал прокладывать колонные пути для войск.
Только 24 января обозначился настоящий прорыв. Командующий воздушной армией генерал-лейтенант С. Д. Рыбальченко нанес сильный бомбовой удар по северо-западной окраине Гатчины, а подошедшая тяжелая артиллерия разрушила бетонные доты. В бой вместе с пехотой и тяжелыми танками вступили 6-й и 7-й батальоны 52-й инженерно-саперной бригады Шубина. Они взорвали минные поля и уничтожили шесть бетонных огневых точек вместе с гитлеровцами.
В это же время 291-я дивизия Зайончковского подходила к Гатчине с северо-запада, а 201-я дивизия Якутовича — с востока. Бои шли и ночью — лыжные отряды выходили в тыл всего Гатчинского узла, отрезая отход гитлеровцам из города.
Самый напряженный бой 25 января выдержали 289-й и 538-й полки 120-й дивизии Батлука, прорываясь с севера через предмостную позицию и реку Ижору. Штурмовым группам с термитными шарами и зарядами взрывчатки пришлось уничтожить двенадцать долговременных сооружений с [356] гарнизонами, отказавшимися сдаться.
Днем на командный пункт 42-й армии в Дудергофе приехали Говоров с Кузнецовым, как раз тогда, когда Батлук донес, что два полка его дивизии ворвались на северную окраину Гатчины и ведут там уличные бои. Полк второго эшелона, 543-й, под командованием подполковника Ф. И. Галиева пробился к юго-восточной окраине города.
Теперь и дивизия Зайончковского вступила в огневое взаимодействие с полками Батлука. Вечером ее части овладели поселком Рошаля. Штурмовые группы пробивались к Гатчинскому дворцу. 201-я дивизия Якутовича, выйдя на реку Суйду с востока, оседлала дороги из Гатчины на юг — на Сиверскую и Вырицу, уничтожив часть 11-й пехотной дивизии немцев, пытавшуюся выскользнуть из окруженного города.
Ночью на командном пункте 42-й армии уже каждый час отмечался короткими донесениями Трубачева, Батлука, Зайончковского. В них звучала и скоротечность, и ожесточенность боя внутри горящего города:
«...Противник выбит из кладбища... Бой идет в развалинах депо... Вышли на вахт-парадную площадь».
Начальник штаба армии генерал Г. К. Буховец смеялся:
— Стоило выбивать из кладбища! Пусть бы и остались там. А вот «вахт-парад» — это здорово! Помнит Батлук историю...
Понтонеры Гуляницкого вышли на реку Ижору. Поверх льда, вода — противник успел взорвать плотины и перемычки. Но Ижора — не Нева. Ветераны Невской Дубровки Журавлев, Кривенцов, Сурогин, Фоменко и Воронов справились с наводкой мостов быстро, да и пехота не ждала — бросилась в ледяную воду, чтобы уже через несколько минут оказаться среди горящих зданий Гатчины.
Рано утром 26 января я был на мосту через Ижору. В Гатчине еще горели дома, там еще взрывались отдельные фугасы, но по шуму боя было ясно, что он уже затихал. Гатчина наша!
По мосту оттуда шли раненые. Понтонеры спрашивали у них, останется ли хоть что-нибудь от музеев. [357]
— Люди останутся, — сурово ответил лейтенант с обеими забинтованными руками.
К 10 часам утра с гитлеровцами было покончено. Трубачев назначил полковника А. В. Батлука комендантом освобожденного города.
Почерневшие стены дворца еще лижет пламя. Из подвалов и землянок на окраинах начали выходить изможденные женщины и старики. Молодых среди них нет: кто в партизанах, кто угнан в рабство. Сколько страданий выпало на долю тех, кто не успел уйти. За два с половиной года гитлеровцы превратили город-музей в загаженный прифронтовой кабак. Почти ежедневно они вешали на площади партизан или тех, кого подозревали в помощи им, сжигали в бараках пленных красноармейцев...
Сражение разрасталось. Впереди следующий этап операции: на Кингисепп, Лугу, Нарву!
А в Смольном Говоров и Жданов в этот же вечер рассматривали план сплошного разминирования территории Ленинградской области.
27 января. Сегодня в Ленинграде будет салют. А. А. Жданов сказал Г. Ф. Одинцову, чтобы салютовали столькими орудиями, сколько можно собрать. Уставной статут для такого случая разрешено нарушить. Вчера Москва салютовала Ленинграду двенадцатью залпами из ста двадцати орудий...
Георгий Федотович собрал 324 орудия для салюта двадцатью четырьмя залпами!
Можно ли забыть этот вечер! И город, и фронт — все с захватывающей дух радостью слушали приказ Военного совета фронта об итоге двенадцатидневных боев:
«...Освобождено более 700 населенных пунктов, враг разгромлен и отброшен от Ленинграда по всему фронту на 65–100 километров. Наступление продолжается... Ленинград полностью освобожден от вражеской блокады и от варварских артиллерийских обстрелов противника.
...Граждане Ленинграда! Мужественные и стойкие ленинградцы! Вместе с войсками Ленинградского фронта вы отстояли наш родной город. Своим героическим трудом и стальной выдержкой, преодолевая все трудности и мучения блокады, вы ковали оружие [358] победы над врагом, отдавая для дела победы все свои силы...»
К восьми часам вечера почти все ленинградцы вышли на улицы, площади, набережные. Никто не хотел оставаться дома.
Раздались первые залпы салюта. На улицах стало вдруг светло от белых, зеленых, красных ракет. Многие ленинградцы, мужеством и стойкостью которых восхищался весь мир, плакали.