V. Испытание в политической благонадежности настоятеля костела д. Зыски, Плоцкого уезда.

Однажды, по распоряжению полковника В.... я был командирован в отряд есаула X….., состоявший из сотни казаков.

Мы следовали с ним лесом близ деревни Зыски. В деревне есть костел и при нем ксендз, по слухам пройдоха, каких мало. Служил и нашим и вашим; так обрабатывал делишки, что никак его нельзя было поймать, а между тем, по некоторым данным, можно было считать его самым вредным для нас человеком; слухи ходили, что он скрывал у себя мятежников и оружие.

Чтобы испытать ксендза, я выпросил позволение взять желающего ехать со мной казака, нарядил его в польскую чамарку и отправился вперед, прося отряд следовать за мной как можно тише, чтоб дать мне возможность окончить задуманное дело, пока еще отряд не выйдет из лесу. [84]

Мы остановились на следующем плане действий; приехав к ксендзу, я должен был выдать себя за начальника одной из банд и просить его указать место, где бы можно было сложить оружие; затем узнать из разговора взгляд его на польский мятеж; а когда покажется отряд — просить его спрятать себя и переодетого казака в надежное место. Начальник же отряда, по прибытии на двор ксендза, должен был объявить последнему, что отряд его нагонял двух повстанцев, которые скрылись в виду отряда около деревни Зыски, что, следовательно, по его предположению, их следует искать или в деревне, или около ее; дальше же ехать им было невозможно, потому что за деревней следует открытое пространство; потому-то, если не будут отданы добровольно мятежники, то он принужден будет сделать обыск и начнет его с дома ксендза. Образ действий ксендза при этом может вполне показать степень его политической благонадежности.

Как сказано, так и сделано.

Дав шпоры лошадям, мы с товарищем отделились от отряда и скоро потеряли его из виду.

Въехав в деревню, мы направились прямо к дому ксендза, заметно от других отделявшемуся. На дороге еще я имел предосторожность внушить своему спутнику — отнюдь не слезать с коня и держать моего, когда сойду, не выпуская; [85] наблюдать за всем, не зевать и, в случае надобности, быть расторопнее.

Мы остановили лошадей под окнами дома; я стал медленно слезать с коня, как бы показывая тем, что я приехал с дальней дороги и совершенно разбит усталостью. В передней встретил меня мальчик, и на вопрос: дома ли ксендз? отвечал, что дома и сейчас выйдет.

Я вошел в комнату. Прошло несколько минут; ксендз не показывается. Я начинал терять терпение. С каждою минутою отряд мог показаться и все, так хорошо задуманные, предположения могли расстроиться.

В нетерпении я вышел опять на крыльцо и, услышав голоса в сарае, громко крикнул:

«Эй вы, хлопцы! Ходьце до мне предзей (скорее)! До мне зараз».

На крик мой выскочили два здоровых хлопа.

— А цо вельможнему довудцу прентко потшебно? — (нужно) сказал один из них, низко кланяясь.

«А цо ксендз в дому?»

— А в покоях, проше пана вельможнего довудцу.

Вхожу снова в комнаты, но опять никто не является. Время уходило. Медлить более было нельзя. Я отворяю дверь в следующую комнату, говоря:

«Нех бендзе… Есть ли кто дома! [86]

— На веки... Дома, рады гостю добрему, — отвечал ксендз, выходя из кабинета.

Мы поцеловались. Я прошу хозяина дать нам приют, что мы умаялись с дальней дороги и проголодались; что добрая закуска была бы нам очень по сердцу; да не мешало бы это сделать поскорее.

Ксендз бросился в кабинет и тотчас же вынес добрый графин водки и кусок хлеба, прося не прогневаться и закусить.

«То бардзо добрже пан пробощ робе, самому правдивему повстанцу подае вудки. Чи тераз вольно вудки даватць повстанцам? Проше забрать одэ мне».

Нужно заметить, что, во время мятежа, ржондом народовым запрещена была всякая продажа водки; многие шинки по деревням были закрыты; запрещено даже было у себя держать водку. Мера эта была вызвана страшным развитием пьянства в бандах.

Теперь читателю станет понятно, почему я обратился к ксендзу с вышеприведенными словами. Не довольствуясь этим, я стал ему говорить, что он не истинный поляк, что не исполняет распоряжений своего начальства; что он верно на стороне москалей, если держит, вопреки наказа ржонда, этот проклятый московский напиток. Многое напел я ксендзу в таком же роде.

По-видимому, он сильно струхнул и стал оправдываться, говоря что он держит водку у [87] себя как лекарство; что если он и предлагал мне ее, то именно в виде лекарства, что рюмка водки меня, разбитого с дальней дороги, могла совершенно восстановить; я де напрасно вспылил; он вовсе не таков, каким я его выставил; а напротив он, больше нежели другой кто-нибудь, служит родному делу, больше чем кто-либо приносит пользу народовому ржонду.

Я не перебивал его речи и только внутренне радовался успеху своего маневра.

Ксендз более и более горячился: он казался оскорбленным и продолжал уверять в своей преданности народовой справе, что он может это доказать, что у него устроен повстанцами склад оружия, что не далее как вчера он укрыл от преследования московских властей двух известных жандармов-вешателей и так спрятал их, что никакие розыски со стороны москалей не в состоянии их открыть. Подчивание же меня водкою имело тоже свой смысл. В последнее время, прибавил он, у москалей появился такой смельчак шпион, какого и не бывало. Под видом повстанца он ездит не только по селам и местностям, но даже заезжает в банды и так ловко играет роль, что нет никакой возможности его узнать.

«Это пустяки пан ксендз изволит говорить; ну как-таки природного шляхетного пана не отличить от московского шпиона», перебил я.

Ксендз не стал уверять меня в противном, [88] только сказал, что слышал это от верных людей, которым не может не верить.

Я переменил разговор и спросил ксендза, где бы можно понадежнее спрятать оружие, которое я вскоре был намерен привезти сюда. Собеседник мой отвечал, что у него лучше нет места, как под костелом, что и в настоящее время там хранится оружие, оставленное начальниками банд Черным и Орликом.

Тогда я пожал крепко руку ксендзу и с притворною искренностью стал извиняться пред ним, что возымел подозрение на одного из верных сынов отчизны, но оправдывал себя тем, что в последнее время многие из поляков стали изменять делу, становясь не только к нему равнодушными, но даже прямо переходя на сторону москалей, что, при таком положении дел, самое ничтожное обстоятельство подает повод к подозрениям.

Ксендз совсем оправился, сделался весел, разговорчив и стал жаловаться на трудность положения в настоящее время жителей-поляков и в особенности ксендзов.

— Придут в деревню наши банды, говорил он, прямо на двор к ксендзу. Конечно, принимаешь их с радушием, по обычаю: чем хата богата, тем и рада. Стараешься от души услужить всем и каждому. Придут московские отряды, тоже на двор к ксендзу, и их принимай, [89] показывай при этом вид радушия, гостеприимства, старайся льстить им. Ох! трудное время!

«Правда ваша, отвечал я, время для обывателей довольно трудное, но, благодаря храбрым нашим бандам, такое натянутое положение должно скоро измениться. День освобождения от московского наезда наступит скоро; с часу на час мы ожидаем вступления в Польшу французской армии, которая уже находится на пути следования».

Действительно, в Царстве Польском в это врем в большом был ходу слух о скором вступлении французских войск в царство.

— Дай Бог, дай Бог, чтоб это была правда, проговорил ксендз.

При этих словах в комнату вошла господыня ксендза, женщина уже пожилых лет с подносом, на котором находились: яйца, сыр, колбаса и другие закуски. Хозяин мой, приказал ей накормить и моего товарища, на что господыня отвечала, что она давно уже об этом озаботилась. Только что мы принялись за завтрак, как вбежал хлоп с испуганным лицом:

— Казаки из лесу показались, — едва успел он проговорить.

Я принял испуганный вид. Ксендз побледнел и совсем растерялся.

Подойдя к окну, я увидел, что отряд подъезжает к деревне. Тогда я бросился к ксендзу, прося его поскорее где-нибудь меня спрятать. [90] Он торопливо передал меня в распоряжение хлопа.

Последний повел меня в сарай, где в это время молотили хлеб.

Минута и я лежал посреди тока, под ворохом снопов. Растерявшись, перепуганные, рабочие и забыли, что под снопами живой человек, и преисправно начали бить цепами, как будто и в самом деле молотят. Каждый удар давал себя сильно чувствовать. Но вот слышу, что казаки въезжают на двор. Цепы еще исправнее заходили. Положение мое сделалось нестерпимым. «Господи, думаю, хотя бы казаки скорее вошли, а то еще с испугу забьют до смерти».

Боль сделалась невыносимая. Я высунул из-под снопов голову, чтоб сказать, чтобы не колотили так шибко.

В это время слышу крик вбежавшего в сарай нашего урядника: «а вы что тут делаете; где схоронили мятежников», и в это время один из молотильщиков так треснул меня цепом по лбу, что искры из глаз посыпались. Я едва не вскрикнул от боли, но удержался и только спрятался лучше под снопы, чтоб избежать вторичного такого удара.

В сарай вошло еще несколько казаков. Молотить перестали. У меня отлегло на душе. Слава тебе Господи, думаю, совсем чуть не забили, проклятые.

Но вот слышу голос есаула X, который рассказывает [91] о двух мятежниках, в глазах отряда скрывшихся в деревне; одним словом, повторяет все, заранее между нами условленное.

Ксендз клянется, что он не только не прятал, но даже и не видел никогда мятежников, о которых говорит пан. Он просит пана полковника обыскать как можно тщательнее не только его дом, но и все строения.

«Вот, думаю, из воды сух хочет вылезть, а клянется-то как, а еще ксендз, в церкви проповедует, что всякая ложная клятва именем Господним есть смертный грех». Да вспомнилось мне, что панами же иезуитами выдумано, что все средства хороши для достижения цели.

Между тем казаки стали шарить по всему сараю, но ни кому невдомек посмотреть под снопами. Да, впрочем, кому и в голову могло придти, чтоб стали молотить по живому человеку! Мне стало невыносимо, я чувствовал страшную боль в голове от последнего удара цепом. Потихоньку я вынул из кармана особого устройства гортанный свисток и, как только услышал, что возле меня стали шарить, легонько свистнул. Казакам очень хорошо известен был этот сигнал; один из них, услышав его, раскидал снопы и вытянул меня из-под них. Я старался показаться испуганным; и без того я совершенно был похож на совсем растерявшегося человека: пот катил с меня градом; лицо, волосы, [92] все платье было в колосьях; на лбу красовалась от удара цепом большая шишка; — «просто смех брал, глядя на меня», рассказывали потом казаки.

Увидав меня, есаул как крикнет на ксендза:

— Так-то у вас нет мятежников, так-то вы не видали ничего, а еще клянетесь на чем свет стоит; стыдитесь, — ведь вы священник.

Ксендз побледнел и, весь дрожа, начал уверять X., что он ничего не знает обо мне, никогда меня не видел, что, вероятно, это кто-либо из людей виноват.

Я же, между тем, сняв саблю и револьвер, отдал их казакам и, став на колени, просил пощады. Есаул грозно стал меня допрашивать о других мятежниках, которые были со мною. Я стал уверять, что со мною никого не было, что я не мятежник, а если и хожу в этом костюме, то для безопасности от повстанцев.

— Врешь! закричал есаул; а вот я посмотрю, как ты у меня правды не скажешь. Эй! допросите-ка его.

Двое казаков схватили меня, грозная нагайка поднялась надо мной.

Я стал уверять еще жалобнее, что ничего не знаю.

— Кто тебя прятал? Видал ли тебя ксендз? спросил есаул.

— Никто меня не прятал, — отвечал я. Как только закричали: «казаки!» я сам с испугу бросился [93] в сарай и залез под снопы. Ксендза же я вижу в первый раз в жизни.

У пана пробоща от последних моих слов видимо отлегло на сердце. Он заметно ободрился и, с прежнею самоуверенностью, он обратился к есаулу со словами:

— Вот видите ли, пан полковник, и он подтверждает истину моих слов.

«Знаю я эту истину-то. Взять его, — сказал есаул, показывая на меня, — да смотреть в оба, чтоб не ушел».

В то время, как казаки вели меня из сарая к выстроенной на улице сотне, я успел потихоньку передать уряднику, чтоб производили обыск потщательнее, что у ксендза где-то скрываются два жандарма-вешателя, что под костелом зарыто оружие, чтоб хорошенько принялись за хлопа ксендзовского; при этом я незаметно глазами указал на хлопа, меня прятавшего.

Между тем, в самом сарае, в углу, за сеном и наваленными на него боронами отыскали моего товарища.

Не много возились и с хлопом: он скоро указал место, где были скрыты жандармы-вешатели.

Несмотря на все улики, ксендз все стоял на своем, что он, ничего знать не знает и ведать не ведает, и продолжал уверять в своей преданности правительству.

Но улики слишком были очевидны. Начальник [94] отряда арестовал ксендза. Вместе с хлопом его посадили на телегу, нас с жандармами-вешателями на другую, для того, чтоб жители Зыски не могли догадаться о разыгранной нами комедии. У всех арестованных завязаны были глаза, чтобы они не знали дороги, по которой их повезут, а также и не могли знаками разговаривать со встречными. Пантомимный язык был вообще в большом ходу у мятежников. По вступлении в лес, нас развязали; переодевшись в казачье платье, мы продолжали следовать с отрядом.

Арестованные с значительным конвоем отправлены были в Новогеоргиевскую крепость. Оказалось что хлоп, исправлявший должность ключника в доме ксендза, был в то же время и жандармом-вешателем. [95]