III. Обличение мятежников в тюрьме.

Состав польских мятежнических банд был самый разнохарактерный: тут были и ксендз, и пан, и крестьянин, поляк, итальянец, и француз. Каждым из них руководили различные побуждения: крестьянин был в банде, потому что ему так приказали; француз и итальянец, потому что думали получить хорошее вознаграждение; ксендз и пан, потому что надеялись опять забрать в свои руки Польшу; истинные же чувства патриотические у каждого из них были на заднем плане, или, лучше сказать, патриотических чувств вовсе не было: каждый, исключая крестьян, заботился только о своих личных выгодах. К тому же набор в банды был самый бестолковый: брали встречного и поперечного, старого и малого. Обучать военным приемам было некогда. Очевидно, что мятежнические банды не могли бороться с регулярными войсками и при первых выстрелах разбегались. Сплошь и рядом случалось, что [46] русский отряд в триста, четыреста человек, обращал в бегство трехтысячные банды, и тогда мятежники зарывали в землю, либо прятали, где могли: оружие, порох, обозы и съестные припасы. Русские войска, преимущественно же казаки, настойчиво преследовали обращенных в бегство мятежников, из коих многие были захватываемы и отправляемы в тюрьмы; там от них отбирались показания, причем каждый, конечно, старался выставить себя невинною жертвою и говорил все, что приходило в голову, кроме правды. Вот у таких-то людей доводилось мне выпытывать все, что нужно было — и о местах, где они спрятали оружие и проч. и о лицах, руководивших мятежом. Заключенным в тюрьме, как я уже сказал в предыдущей главе, дозволялось свидание с родными и знакомыми; но это дозволение давалось не вдруг по приводе в тюрьму, а по окончании следствия о заключенном, так что иногда заключенному приходилось ждать подобного дозволения недели две и более; а между тем ему часто было необходимо передать что-нибудь своим родным или знакомым. В таком случае, он, тотчас по приводе, обращался к кому-нибудь из прежде попавших в тюрьму, коему уже дозволены были такие свидания. Это делалось обыкновенно при встрече арестантов на гулянье, или каким-нибудь другим образом, допускавшим передачи родным какого-либо важного сведенья о месте, где было скрыто оружие, и вообще всего [47] относившегося к мятежникам и к мятежу. Между заключенными знакомство обыкновенно заводится очень скоро; общее горе более всего сближает людей.

Помнится, в конце мая 1863 года, привели в тюрьму помещика Ч…..а. Его захватили у одного из соседей его, где он был спрятан, когда пришли туда наши войска. О нем ходили слухи, что он был начальником жандармов-вешателей. Я в первый раз увидал этого пана, когда привели его в комендантскую канцелярию. Среднего роста, с густою черною как смоль бородою, с такими же длинными волосами, с орлиным носом, с карими, необыкновенно выразительными глазами, с открытым лбом, но с мрачным выражением лица, он производил очень невыгодное впечатление; в его глазах было что-то зловещее, казалось, что он во всю жизнь свою никогда ни на кого не смотрел приветливо, ласково. На лице его как будто отражалась недобрая душа и, вместе с тем, железная воля. Видно было, что если что он захочет сделать, то сделает немедленно, несмотря ни на какие препятствия; словом сказать, в нем виден был характер и характер не из дюжинных. Это был человек крепкого закала; видно было, что он много испытал, много перенес в жизни, и что характер его сложился не при благоприятных обстоятельствах, что он вырос в коварной среде иезуитизма и что весь гнет этого [48] коварства тяжело лег на его душу. Едва ли ему улыбалось когда-нибудь счастье. На все вопросы в канцелярии он отвечал отрывисто, ясно и умно, не сказав ни одного лишнего слова. С таким человеком хитрить было трудно; он сам всякого видел насквозь. Я понял, что к этому человеку приступить прямо не было никакой надежды. Играть с ним комедию было опасно. Поместиться с ним в каземат — было дело рискованное. Он мог разгадать меня, и потому я предпочел познакомиться с ним на гулянье. Для этого я счел нужным переодеться в арестантское платье и поместиться в каземат напротив того, в котором содержался Ч….. и когда его выведут в коридор для гулянья, чтобы в то же самое время отперли и мой каземат и вывели меня как будто бы тоже на гулянье; таким образом я надеялся завязать с ним знакомство и потом поступать смотря по обстоятельствам. Как задумано, так и сделано. На другой день, утром, я поместился в каземате насупротив Ч…..а. В полдень его вывели на гулянье, и только что он вышел из каземата, выпустили и меня. Ч….. осмотрел меня с головы до ног. Нас отправили под караулом на тюремный двор. Ч….. вторично осмотрел меня и весьма пристально, но не сказал мне ни слова. Часовые отошли от нас и стали в стороне. Мы начали прохаживаться. Ч..... все-таки не заговаривает со мною, а только внимательно осматривает меня. Будем и мы молчать, [49] подумал я, и, отойдя от поляка несколько шагов, сел на траву. Немного погодя, Ч….. подходит ко мне со словами (разговор происходил на польском языке): «Скажите пожалуйста, тут всегда по двое пускают гулять?» — «Право не знаю, отвечал я, какое здесь обыкновение, но только со мною никогда не гуляло более одного; впрочем, однажды нас гуляло трое, а то всегда меня выпускали с кем-нибудь вдвоем». — «А вы давно уже здесь сидите?» — «Да уже более месяца» — отвечал я. «Давненько, а откуда вы?» — «Здешний, из Плоцка; тут у меня и дом есть, и семейство». — «И вам с ним позволяют свидание?» — «Да». — «И всем позволяют?» — «Всем, но только после следствия, и я, когда производили о мне следствие, не имел ни с кем свидания, а как кончили, то дозволили». — «А долго идет следствие?» — «Да как случится; иногда недели три, а иногда и месяц». — «Так неужели до тех пор не позволят ни с кем видеться?» — «Право, не знаю; попросите коменданта, может быть и дозволит». — «Да, нужно бы, а то — плохо дело», проговорился Ч….., походил взад и вперед, да потом опять подойдя ко мне, спросил: «а скажите, пожалуйста, если комендант откажет мне в свидании, то нельзя ли какими-нибудь другими путями, добиться до него?» — «Не могу вам ничего об этом сказать; но сомневаюсь, чтобы можно было иметь с кем-либо свидание без ведома коменданта; да вы лучше обратитесь к коменданту, попросите [50] его хорошенько; вероятно, он не откажет вам». — «А каков здешний комендант?» — «Говорят, что строг, но не зол; с нами обращается довольно вежливо», — отвечал я. В это время караульные, подойдя к нам, объявили, что пора нам идти по казематам. Мы отправились. «До свидания, — сказал я Ч…..у. — Желаю вам счастливого успеха». — «Благодарю», — отвечал Ч….. и мы расстались. Я сейчас же отправился к коменданту, рассказал ему о разговоре и просил, ни в каком случае не давать позволения Ч.....у на свидание. На другой день, после обеда, я опять, таким же образом, встретился на гулянье с Ч..... «Ну, что как ваши делишки?» спросил я его. «Плохо, отвечал Ч….. был сегодня у коменданта; не позволяет видеться ни с кем до окончания следствия; говорит, что этого нельзя дозволить, и что, если мне нужно передать что-либо, то не угодно ли объявить об этом ему, а он, если найдет возможным, передаст кому следует». — «Ну, так что же, так и сделайте». — «Этого нельзя сделать чрез коменданта, а нужно устроить каким-нибудь другим манером, если не свидание, то, по крайней мере, передачу пары слов, кому нужно». — «Это легко; пожалуй, если вам угодно, я с большим удовольствием, чрез своих родных, передам вашим знакомым все, что вам угодно; здесь таким образом делают многие и я уже несколько раз передавал все, что было нужно». — «А когда ваши родные к вам [51] будут?» — «Да они почти каждый день у меня бывают; сегодня их ожидаю. Скажите, что вам нужно передать, и кому; я сегодня исполню». — «Пожалуйста, если будете так добры; мне нужно передать в корчму, от города в двенадцати верстах, два слова, именно, что я нахожусь в тюрьме (Ч….. в тюрьме). Там есть молодая девушка, дочь хозяина корчмы; ей нужно лично передать, чтоб она добилась до свидания со мною; комендант сказал мне, что чрез несколько дней мне это будет дозволено». При этом Ч….. указал мне, где именно находится корчма. «Вот что скажу вам, отвечал я: моим знакомым, если они сами или чрез кого-нибудь своего же знакомого, передадут ваше поручение в корчму, могут не поверить; ведь вы сами знаете, что в настоящее время верить всем и каждому нет никакой возможности; мало ли между нами шляется русских шпионов; а потому укажите какого-нибудь знакомого вам человека, которому бы вы могли довериться и которого бы знали в корчме; мои родные сообщат ему ваше поручение, а он передаст его в корчму; так мне кажется будет надежнее». — «Действительно так! Дайте мне только подумать, на кого бы я мог вам указать. Ах, да! вот у меня здесь в Плоцке есть знакомый обыватель, Д….., вы, верно, его знаете?» — «Да, знаю», отвечал я. «Вот и отлично; у этого Д….. есть сын, молодой человек; он учится в здешней гимназии; так пусть ему ваши родные передадут все, что [52] я сказал; а его хорошо знают в этой корчме». — «Да ведь вот в чем дело, отвечал я, и гимназист Д..... не поверит на слово моим родным дайте какой-нибудь значок, по которому он мог бы сейчас удостовериться, что поручение дано именно от вас. Молодой Д..... не знает ли вашего почерка руки?» — «Знает. А что?» — «Так вы напишите ему хоть пару слов, чтоб он не мог усомниться». — «Это можно, да вот беда, при мне ведь нет ни бумаги, ни чернил». — «Так я вам дам, сказал я, у меня есть». При этом я достал из кармана, как бы украдкою, клочок бумаги и маленький карандаш и осторожно, оглядываясь назад, передал их Ч.....у, убедительно прося его быть осторожным, чтоб не увидали у него бумаги и карандаша караульные; а то, Боже сохрани, узнают; ведь тут на этот счет очень строго». — «Об этом не беспокойтесь, отвечал Ч...... Я сегодня ночью у себя в каземате напишу, а завтра вам передам». На другой день Ч..... действительно передал мне записку следующего содержания: «Я нахожусь в тюрьме. Все, что вам будет передано предъявителем этой записки, исполните в точности и как можно скорее». Затем следовала подпись Ч...... «Вот и отлично, сказал я. Сегодня будут ко мне родные, я и передам им». — «Пожалуйста! вы этим меня много обяжете». Получив записку от Ч.., я долго думал о том, как передать ее молодому Д.....у. Нужно было вести дело, как можно, осторожнее. У [53] меня в Плоцке был крестник, мальчик лет тринадцати, сирота, которому я много помогал, мальчик разбитной, острый, умный, хоть куда, лицом в грязь не ударит. Он иногда исполнял некоторые из моих поручений с большим успехом. Его я и выбрал посредником в этом деле. Я предугадывал, что эта передача записки и свидание с Д..... будут иметь важные последствия, тем более что о Ч..... ходили слухи, что он играл важную роль в мятеже. Поэтому я решился, во что бы то ни стало, сам непосредственно участвовать во всем, быть очевидцем свидания и проч. А, между тем, своему крестнику дал на первый раз следующее наставление: сказать молодому Д...., остановив его где-нибудь на улице (мой крестник знал почти всех плоцких жителей) в глухом месте, чтоб он вечером пришел к костелу, под горой, около Вислы, где встретит человека, который передаст ему нечто очень важное. Я не хотел выпускать из своих рук записки Ч...., и притом мне хотелось самому лично передать ее Д.....у, чтоб узнать от него, каким образом он сообщит поручение Ч..... в корчму, и тем он заслужил его доверие. Крестник исполнил мое поручение в точности и вечером, когда я пришел на указанное место, нашел уже там молодого Д.....а. Я был одет в польском костюме и имел большую накладную бороду. Со мною был и крестник. Узнав, по указанию крестника, Д.....а, я подошел к [54] нему. «Вы должны исполнить поручение одного общего нашего знакомого», сказал я, и при этом дал ему прочесть записку Ч..... Прочитав ее, молодой Д..... затрясся весь: так поразила его почему-то записка; он спросил меня: «неужели Ч..... попался и давно ли?» Я сказал ему, когда именно, и при этом взял записку Ч..... обратно, говоря, что нельзя оставить в его руках этой записки, и на вопрос Д..... «почему же?» отвечал: «так нужно». Далее о том Д..... не расспрашивал, а только хотел знать, в чем состоит поручение Ч...... «Знаете ли вы такую-то корчму?» спросил я. «Знаю», отвечал он. «Значит и молодую девушку там знаете?» — «Да, знаю». — «Так вы должны отправиться туда и передать хозяину корчмы, что Ч..... посажен в тюрьму; а молодой девушке, дочери его, чтоб она приехала в Плоцк и, под видом родственницы Ч..... выпросила бы свидание с ним. Если же не можете сами лично исполнить поручение Ч....., то укажите мне кого-либо, кто мог бы верно исполнить это поручение, и притом, все это нужно сделать как можно скорее, не позже как завтра: так просил Ч....» — «Не знаю, как вам на это ответить, сказал Д..... указать вам верного человека, который мог бы исполнить такое поручение, не смею, потому что не имею в виду никого, а сам отправиться за город могу только с дозволения учителя, которого завтра класс; а учитель, наверно, ни за что не позволит мне отлучиться; и за нами, и за учителями, строго смотрят; если же [55] я отправлюсь без спроса, то сейчас же все об этом узнают, потому что учитель должен заявить о моей небытности в классе и послать справиться о мне на квартиру». — «А какого учителя завтра у вас класс? спросил я. «З....» отвечал Д.... «Ну, этого, если попросить хорошенько, так отпустит, сказал я, и если вы сами не решаетесь просить его, то я схожу к нему. Может быть, он и согласится отпустить вас». — «Это будет лучше». — «А где живет З....?» Д.... указал мне его квартиру и я отправился к нему, попросив Д.... дождаться моего возвращения от З..... Я знал, по слухам, что учитель гимназии З.... человек тонкий, умный, хитрый, заклятый враг России и всего русского, хотя официально он не был замечен ни в чем предосудительном: так тонко он умел вести себя. Говорили тогда, будто бы он много помогал своими советами организаторам мятежа, но сам остерегался принимать непосредственное участие в их проделках и продолжал свои обычные занятия в Плоцке. З….. встретил меня очень приветливо; я объяснил ему причину моего посещения и, подняв косынку, показал висевший у меня на шее известный польский мятежнический знак (я его всегда носил, когда был в польской одежде, и сказал ему, что прошу его об отпуске гимназиста Д.... во имя этого знака, что дело, по которому Д….. должен завтра отправиться, очень важно для отчизны, и что, кроме, Д...., некому доверить его. Выслушав [56] меня З.... встал с кресла, подошел ко мне, взял меня за руку и с чувством воскликнул: «для своей дорогой отчизны, так варварски попираемой москалями, я готов на все и потому решаюсь уволить от завтрашнего класса Д...., хотя и не сомневаюсь, что если узнают о том, я пропал; меня лишат места, дающего мне единственное средство к жизни моей и семейства моего. Поверьте мне, не будь у меня семейства, или имей я какое-нибудь состояние, я первый пошел бы грудью отстаивать святую отчизну; а в настоящем положении моем — на кого я покину семейство? Впрочем, и я, по возможности, стараюсь служить нашему делу, хоть добрым советом, а ведь иногда дельный совет много значит». Потом З..... стал упрашивать меня поступать как можно осторожнее в настоящем деле, и если, каким-нибудь образом, чего избави Боже, о том узнают москали, не впутывать его. «Об этом не беспокойтесь, отвечал я; мы все уладим так ловко, что не введем в беду никого». На прощанье, я предложил З....у пятирублевую ассигнацию, сказав: «возьмите, пожалуйста, на гостинцы вашим деткам». Он долго отнекивался, наконец, взял, говоря: эта ассигнация будет храниться у моих детей, как самый дорогой подарок. Возвратившись к Д...., я застал его разговаривающим с моим крестником и объявил ему, что он уволен от завтрашнего класса, и что я сам с ним вместе поеду; при этом я посоветовал [57] ему достать на дорогу партикулярную одежду, говоря, что это нужно для собственной его безопасности, убеждал его быть осторожным, держать все известное ему в секрете и не открывать ничего самому ближайшему приятелю, и, наконец, назначил ему место, где на другой день должна была нас ожидать повозка. Д.... обещал все исполнить, и я отправился домой. На другой день, утром рано, я, согласно условию, сошелся с Д.... около моста, где ожидала нас нанятая мною повозка, а также взял с собой и крестника. Д.... был в партикулярной одежде. Не доезжая четверть версты до корчмы, я остановил повозку и отправил в корчму обоих моих спутников, поручив им разузнать, кто там находится, и о всем известить меня. Крестнику я дал наставление, чтоб он ни на шаг не отходил от Д.... и не проронил бы мимо ушей ни одного сказанного им слова, а наблюдал внимательно каждое его действие. Не прошло получаса, как они, возвратясь, объявили мне, что в корчме, кроме хозяйки, нет никого, что муж ее на мельнице, а дочь у соседнего помещика. Я отправился в корчму вместе с ними. Если б была дома дочь, я не пошел бы туда, потому что мне хотелось присутствовать на свидании ее с Ч.... в тюрьме, а увидев меня у себя, она могла б узнать в тюрьме, несмотря на то, что я был переодет и с густою бородою, по голосу, и тогда пропало бы все дело. При входе в корчму, хозяйка встретила нас радушно. Д..... уже [58] рассказал ей, зачем мы приехали. «Ах, Боже, Боже! Какое несчастье постигло пана Ч....» сказала она. Я всячески старался ее успокоить. «Его, вероятно, вскоре выпустят, сказал я; мы очень о нем хлопочем, как-нибудь да вырвем его из когтей москаля». «Дай Бог, отвечала она, только вряд ли так будет; ведь, если москали узнают, кто он такой, то не пощадят его». — «До этого не дойдет, продолжал я, мы прежде свернем головы москалям». «Помогай вам Бог», отвечала хозяйка; потом спросила меня: «а вы пан, вероятно, коротко знакомы с паном Ч....» «Да», отвечал я. «Да вы не под его ли начальством состояли?» — Я ответил ей шепотом на ухо, чтоб она этого не говорила, а то «может кто подслушать, да и донесет, так ей самой беда будет». — «Кому тут донести? В корчме, кроме вас, нет живого человека». — То-то же, сказал я, а то нынче у москалей развелось много шпионов, даже из нашей братьи, поляков; а почем ты хозяюшка знаешь, какую должность исправлял пан Ч....?» — «Как не знать? Ведь он у нас часто бывал и сам рассказывал, как вешал москалей, да притом он часто приезжал не один, а с ним было много других, которые, как из разговора их мы видели, были у него в команде, и Ч..... отдавал им приказания, кого повесить; я это сама несколько раз слышала» — «Смотри, хозяюшка, повторяю тебе — не рассказывай никому про такие дела; а на будущее время [59] поступай так, что и слышала, да не слышала, видела да не видела, и другу и недругу ни гугу! А о себе, моя милая, скажу тебе, что ты угадала, я действительно был в команде у Ч....., а теперь какую исполняю должность, ни за что тебе не скажу, а то ты кому-нибудь разболтаешь, да еще такому, который выдаст нас москалям». — «Что вы это говорите пане; будто я не знаю, кому и в какое время сказать о таких делах. Пан Д….. нам давно и коротко знаком; и я вполне уверена, что он не приведет с собой кого попало, и что с ним пришли люди преданные нам, а не московские шпионы. Другому кому-либо я не сказала бы ни слова, а при вас можно все говорить». — «Спасибо, хозяюшка, за доверие, но все-таки не мешает на будущее время быть поосторожнее, а то — далеко ли до гроба. Вот лучше скажи, как отзываются о Ч.... здешние паны и крестьяне?» — «Пан Ч.... человек правдивый; он никого не обидел, и потому все его любят; ведь он, как сами вы знаете, вешал только злодеев, которые вешали и грабили невинных жителей. (Во время мятежа, многие негодяи, пользуясь неурядицею, разъезжали по селениям, да по барским дворам и вымогали деньги от жителей под предлогом поручения будто бы им данного членами народового ржонда, т. е. народного управления, и тех, которые не давали им требуемого, вешали, или кололи кинжалами. Вот таких-то людей и вешал Ч...., потому что они вредили делу повстанцев, [60] вооружая против него всех мирных жителей). Затем я спросил у хозяйки: «где ее муж и дочь?» — «Муж мой на мельнице, а дочка у соседнего пана, и если вам нужно мужа, то вот мельница близко отсюда; сходите к нему», — «Дела до мужа твоего у меня нет, а есть до твоей дочки. Видишь ли, пан Ч.... хочет с ней о чем-то важном переговорить; для этого она должна завтра утром оправиться в Плоцк и там выпросить у коменданта тюрьмы позволение видеться с Ч....; вот я привез с собой и деньги на повозку». При этом я вынул из кармана три рубля и подавая их хозяйке, сказал: «рубль твоей дочке на подводу, рубль ей на харчи, а рубль — тебе, хозяюшка. Пусть дочка твоя назовется родственницей пана Ч....». — «А вот подождите немного, отвечала она. Моя дочь скоро должна придти, так вы ей все и расскажете». — «Ну, нет! Мне ждать некогда; еще, Боже избавь, кто-нибудь из москалей завернет сюда, да застанут меня здесь, так беда будет, а ты лучше сама передай ей все, что я тебе говорил». — «Сама-то я могу перепутать; если вы не желаете ждать моей дочки, то лучше сходите к мужу на мельницу и расскажите ему». — Что делать? Пришлось пойти к нему. Распрощавшись с хозяйкой, я отправился на мельницу, которая была в полуверсте от корчмы, а Д....у и крестнику велел ожидать себя у повозки, около корчмы. Когда я рассказал корчмарю, в чем дело, он изъявил свое согласие отпустить [61] дочь в Плоцк и сказать ей, что нужно, а потом спросил: «А что, если ей не позволят видеться с Ч.....?» — «Об этом не беспокойтесь, отвечал я, мы все устроим». Простившись с корчмарем, я отправился с Д.... и крестником обратно в Плоцк, куда мы приехали, еще до полудня. Я спросил у Д.... знает ли Ч.... его руку? — «Знает», отвечал Д.... Тогда я предложил ему, чтобы он написал Ч....у записку, как об исполнении данного ему поручения, так и о том, что завтра приедет на свидание дочь корчмаря, и когда Д.... исполнил мою просьбу, я оставил его с крестником, а сам отправился в тюрьму. Крестнику было приказано, чтоб он не давал возможности Д.... уследить за мною, если бы это ему почему-нибудь вздумалось. Возвратясь в тюрьму, я рассказал о всем коменданту и просил его, чтоб было дозволено свидание дочери корчмаря с Ч...., и потом опять засел в каземат. На гулянье, я показал Ч.....у записку Д...... Ч..... вспрыгнул от радости, прочитав записку. «Вот спасибо, так спасибо, за эту услугу; теперь я вам по гроб обязан». — Ну что это за услуга, отвечал я; долг каждого из нас помогать друг другу, по возможности. Ведь мне ни малейшего труда не стоило исполнить вашу просьбу. Будет время, когда и вы мне чем-нибудь услужите». — «Не знаю только, — дозволит ли ей комендант со мною видеться?» — «Я думаю, что дозволит, если она хорошенько попросит». — «Дал бы Бог, а то [62] плохо дело». Записку Ч...... хотел взять к себе, но я не возвратил ее, сказав: «Боже вас избавь! Ни за что не отдам; еще как-нибудь попадется в руки здешнего начальства и мне вместе с вами, будет беда; я лучше сам ее уничтожу в каземате; на этот счет я очень осторожен». — «Осторожность — хорошее дело», отвечал Ч...... На другой день, утром, я поджидал у ворот тюрьмы дочь корчмаря. В 11 часов явилась у входа в тюрьму молодая девушка. Я сейчас отправился в каземат, сказав дежурному унтер-офицеру, чтоб он немного спустя, как проведут Ч.... на свидание с дочерью корчмаря, позвал и меня к ним. У одного из офицеров была гувернантка, немка, говорившая хорошо по-польски; я обратился к ней с просьбою, чтобы она, при свидании Ч.... с дочерью корчмаря, сыграла роль моей родственницы, пришедшей повидаться со мною. Она согласилась, пришла в тюрьму несколько раньше дочери корчмаря и дожидалась, пока ее позовут в комендантскую канцелярию. Лишь только привели Ч.... в комнату, назначенную для свидания, явилась туда и она, с просьбою вызвать меня. Она была в полном трауре, как одевались тогда все польки. Придя в комнату, назначенную для приема посетителей, я, как уже читателю известно, застал там, кроме вызвавшей меня гувернантки, Ч.... с дочерью корчмаря. Я поклонился ему и стал разговаривать с гувернанткой, прислушиваясь к каждому слову Ч.... и дочери корчмаря. [63] Из разговора их мне удалось расслышать только, что Ч... просил дочь корчмаря передать какому-то почтарю, который по четвергам всегда ездил мимо корчмы, чтоб он отыскал какого-то из чиновников трибунала и сказал ему, что Ч.... сидит в тюрьме и просит его добиться до свидания с ним; об остальном же они говорили так тихо, что положительно нельзя было ничего расслышать. Считаю не излишним сказать, что свидания всегда назначались в присутствии караульных; но они обыкновенно стояли в стороне, так что не могли хорошо слышать, что говорили арестанты; разговор же тихий, шепотом, вовсе не был слышен. По окончании свидания, мы с Ч... разошлись по своим казематам, причем он меня снова благодарил за услугу. Когда его заперли в каземат, я отправился к коменданту, рассказал ему слышанное и просил заметить фамилию того чиновника, который будет просить свидание с Ч....... При этом свидании я присутствовать не хотел, чтоб не навлечь на себя подозрения со стороны Ч...., а предпочел узнать об этом разговоре какими-либо другими способами. Три дня спустя, является в канцелярию коменданта чиновник трибунала М... с просьбою о дозволении видеть Ч... Комендант изъявил согласие на это свидание. Караульные, присутствовавшие при разговоре, которых я просил обратить особенное внимание на эту беседу, почти ничего не слышали, потому что поляки говорили между собою весьма тихо; из [64] всего расслышанного можно было заключить только то, что Ч… просил передать о чем-то кому-то, но что именно и кому — было неизвестно. По уходе М.... я сейчас же командировал своего крестника для разузнания в городе его квартиры. Чиновника М.... давно уже считали неблагонадежным в политическом отношении; о нем в городе ходили разные слухи: говорили, будто бы он был из числа главных организаторов мятежа. По другим сведеньям, он принадлежал к шайке жандармов. (Секретная полиция у мятежников называлась жандармами). Впрочем, — ни то, ни другое, не подтверждалось положительными данными. По службе М.... выказывал усердие. Крестник мой живо разузнал его квартиру; затем, я поручил ему неусыпно наблюдать за каждым действием М...., и днем, и ночью. В этом отношении мой крестник был мальчик неоцененный: из земли выроет, да узнает все, что хотите. В тот же день он познакомился с детьми в том доме, где жил М.... и узнал от них многое, как например, что у М.... по ночам часто собираются какие-то неизвестные люди, что М.... всегда вечером бывает в кондитерской С....., которая была известна полиции, как постоянный притон подозрительных лиц, почему и была впоследствии закрыта. Несколько времени спустя, мой крестник узнал, что у М... бывают сборища, большею частью, по вторникам и пятницам, и что он всегда ходит в эту кондитерскую, по вечерам, часов в десять; что [65] в это же самое время туда приходят многие неизвестные люди, которые собираются в особой комнате. От мальчиков, служивших в кондитерской, он узнал, что в этой комнате читают, кроме газет, какие-то бумаги и что-то пишут, что там иногда просиживают часов до двух и до трех ночи. В городе тогда были запрещены всякие сходбища в квартирах частных лиц, а в кондитерских дозволено было оставаться только до одиннадцати часов. Однажды, в 11 часов, крестник мой донес мне, что М.... по обыкновению, в 10 часов, прибыл в кондитерскую, куда раньше его собралось несколько человек. Зная, что они оставались в кондитерской и тогда, когда ее уже запирали в 11 часов, я отправился со вверенным мне патрулем к кондитерской и нашел наружные двери ее запертыми; ни в одном из окон, выходящих на улицу, не было огня. Тогда я велел крестнику перелезть чрез забор и посмотреть на окна, выходящие из кондитерской на двор, и тогда в одном из этих окон, чрез штору, он заметил огонь. Я сам перелез через забор и увидал в окне огонь и мелькающие сквозь штору тени. Дав приказание солдатам окружить кондитерскую и забрать всех, кого найдут там, я отправился в свой каземат. Патруль забрал всех находившихся в кондитерской; их было семь человек, чиновников различных ведомств. Все они были препровождены на гауптвахту и на следующее утро отправлены [66] в тюрьму. Лишь только успел я проснуться, вводят ко мне в каземат М...., бледного, совершенно расстроенного. Нужно сказать, что я, дознав что-либо, и вследствие того открывая, или арестуя кого, всегда поступал таким образом: если кто из заключенных в каземате открывал мне что-нибудь важное, принимая меня за своего брата-мятежника, я никогда при следствии не уличал его сам, а устраивал так, что само дело уличало виновного; точно также я никогда лично не брал под арест, и даже не находился при самом арестовании, так что и арестованный по моей милости, и открывший мне какую-либо важную тайну, никогда не имел на меня ни малейшего подозрения; при этом мне много способствовало то, что меня не знал почти никто из плоцких жителей. М....., придя в каземат, сейчас же лег на койку, лицом вниз, и долго лежал, не говоря ни слова. В большей части казематов, несмотря на то, что они были одиночные, было по две, а иногда и по три койки. Я подошел к нему и спросил: «Здоров ли он?» — «Дайте немного полежать; пройдет», отвечал он. Действительно, немного спустя, он встал и сел на койке. «Когда вы арестованы?» спросил я его. — «Вчера вечером» — отвечал М.... и опять лег на койку. «За что же вас арестовали?» продолжал я. Ответа не было. Я в свою очередь также лег на койку. Ничего, думаю, перемелется — мука будет; узнаем, что нужно. Не все же будешь [67] молчать. Еще прежде, я распорядился, чтобы выпустили на гулянье вместе со мной и М.... После обеда, часу во втором, слышу — отворяют каземат Ч......, потом мой. Мы с М.... вышли и в коридоре встретили Ч....... Он очень удивился, встретив вместе со мною М.... «Каким образом?» были первые слова его к М.... «Вчера взяли из кондитерской» — отвечал М.... «Одного?» — «Нет, нас там было пять человек». — Не нашли ничего? — «Нет, успели все спрятать». — «Хорошо, а то плохо было бы. В какое же время вас взяли?» — «Часу в двенадцатом». — «Полиция?» — «Нет, военный патруль». — «Отчего же вы не приняли никаких мер предосторожности?» «Все меры были приняты; вероятно — кто-нибудь донес на нас; иначе, не могли б догадаться; ведь вы сами знаете, что комната окнами на двор, а кругом двора высокий забор, так что с улицы огня нельзя было видеть». Потом они стали что-то говорить шепотом; я отошел от них; вероятно, речь была обо мне, потому что М..... расспрашивал Ч......, показывая на меня глазами. Я лег на траву. Немного погодя, они подошли ко мне, и Ч….. отрекомендовал, мне М...., как своего хорошего знакомого. «А вы, тоже здешний!» спросил меня М.... «Да!» отвечал я. «На которой улице живете?» Я назвал одну из дальних улиц. «Давно уж здесь сидите?» — «Другой месяц». — «Давненько. Я очень рад, что попал в ваш каземат, мне Ч..... о вас говорил много хорошего». — [68] «Мы должны тут все друг другу помогать». Они опять отошли от меня и опять стали говорить между собою. Несколько спустя, караульные объявили, что пора нам разойтиться по казематам и мы отправились туда. Вечером я так сошелся с М..... и до такой степени снискал его доверие, что он мне открыл: во 1) что он принадлежит к числу организаторов мятежа, что всех организаторов в Плоцке семь, и что вчера из них захвачено пять, что у них в кондитерской было заседание, и что все их бумаги запрятаны в углублении, сделанном в стене, около печи; во 2) что Ч..... также принадлежит к числу организаторов и в то же время исполняет обязанности начальника команды жандармов-вешателей; сверх того он доставляет народному управлению сведенья о зарытых в секретных местах: оружии, порохе, съестных припасах, одежде и т. п., что о всем этом ему сообщают начальники банд, и в 3) что у него недавно было с Ч..... здесь в тюрьме свидание, при котором Ч..... сообщил ему о зарытом около деревни Д... оружии, и что это свидание, вероятно, подало повод русскому начальству следить за ним, вследствие чего и арестован. «Я думаю, сказал М..., мне не придется долго сидеть в тюрьме; при нас не нашли ничего подозрительного и когда брали нас, то видели на столе только две бутылки вина, да стаканы; мы скажем, что остались в кондитерской погулять; то же будет говорить и хозяин; более [69] против нас никаких улик нет». Я в свою очередь, когда дело пошло на откровенность, рассказал, что я схвачен с оружием в руках, был в банде Ор...., исправлял должность вахмистра, что думаю быть отправленным в Сибирь, что дело мое уже покончено и жду только решения. Мы проболтали почти до света и потом уснули. Утром М...го потребовали в комиссию для допроса, а я отправился к коменданту и рассказал ему о всем, мною слышанном от арестанта. Немедленно сделали обыск в кондитерской, в той комнате, откуда забрали М... с товарищами; там нашли секретное место, и в нем много бумаг, которые вполне раскрыли плоцкую организацию мятежа. Кондитерская была закрыта. Около деревни Д.... нашли значительное количество оружия. Тогда же следственная комиссия, на основании сообщенных мною сведений, с особенным вниманием принялась за дело Ч.... и М.... и нашла многие улики, послужившие к их обвинению. Ч... впоследствии был повешен, а М.... сослан в Сибирь. Корчму закрыли. Хозяин ее и все его домашние были арестованы. Открыли, что в корчме находилась одна из станций мятежнической почты. Когда Ч..... вели на казнь, я как-то случайно попался ему на глаза, в военной форме. Он узнал меня, затрясся весь, покраснел от злости и пустил мне вслед какое-то проклятие, вероятно догадавшись, с кем был откровенен. Паны, замешанные в мятеже, были довольно осторожны и [70] нужно было много труда, чтобы заставить их открыть всю суть заговора; напротив того крестьяне или, как их называют в Польше, хлопы, в первый же вечер, по приводе их в тюрьму, бывало расскажут все, что знают. Зато от ксендзов нельзя было ничего выпытать: молчит да и только. Исключая ксендзов не было примера, чтоб я не изловил кого-либо на удочку. О всей организации плоцкой, о многих складах оружия, о жандармах-вешателях, я собирал все важные сведенья от заключенных в тюрьме. Многие из арестантов, по сделании ими откровенных показаний, были освобождаемы из тюрьмы, опять попадались, снова встречались со мною и, несмотря на то, ни один из них не заподозрил меня, а напротив все они принимали меня за арестанта, и при вторичной с ними встрече я играл ту же самую роль. Ловить на удочку поляков-мятежников в тюрьме было весьма не трудно. Большая часть их шли в банды не по убеждению: иные, как бараны, потому что шли все; другие, потому что им приказывали идти; некоторые увлекались желанием командовать маленьким отрядом или приобресть офицерский чин (у мятежников-поляков были офицерские чины); иные, по увещанию ксендзов, обольщенные их красноречием, и наконец, безбородые юноши, по призыву своих возлюбленных панночек. Одни лишь ксендзы принимали участие в мятеже по убеждению и действовали вполне сознательно. Могу сказать, что во всем [71] Царстве Польском, кажется, не было ни одного ксендза, который не принимал бы участия в мятеже. Поверьте, что ни один ксендз, решившийся явно противодействовать мятежу, не остался бы в живых. Рука жандарма-вешателя не пощадила бы его. Поверьте также и тому, что от худой яблони не может быть хороших плодов, и что иезуит никогда не может быть верным сыном России; потому ксендза трудно было в тюрьме поймать на удочку. Человек, действующий сознательно, по убеждению, никогда не потеряется, в каких бы крутых обстоятельствах ни был, и прежде чем приступить к делу, зрело обдумает: во 1) как ему действовать, и во 2) какие последствия ожидают его в будущем; для него нет ничего непредвиденного. Следовательно, еще до заключения в тюрьму он уже думал как вести себя в ней, и каков будет для него результата его поступков. Он знал, что для него всего лучше было молчать — не проговариваться ни другу, ни недругу. Он знал, что если знают какой-нибудь секрет двое, трое, то это уже не секрет; он знал также, что мало кто из поляков не потеряется в трудную минуту жизни. В таких обстоятельствах, от ксендза никогда нельзя было ничего добиться. Другое дело — какой-нибудь пан (редкие из них действовали по-ксендзовски). Ему и не снилась тюрьма, когда он шел до лясу под влиянием самообольщения или возможности обладания своею возлюбленною панночкою, по возвращении из [72] лесу, конечно, целым и невредимым, и по избавлении своей отчизны от варвара москаля. Он шел под влиянием панночки, которая соглашалась отдать ему сердце свое не иначе, как с условием — видеть его в числе избавителей, спасителей отчизны. Никто из этих слабоумных людей, настроенных ксендзами, не воображал, что затеянное им дело может принять какой-либо худой оборот. Крестьянин же, идя до лясу под влиянием страха, наведенного жандармами-вешателями и строгого приказания ксендзов, под страхом отлучения от церкви, положительно не думал ни о чем. В его воображении представлялись виселица жандарма-вешателя, да отлучение от церкви. Для таких людей тюрьма была совершенно неожиданна, и они попадали в нее, не успев порядочно собраться с мыслями, вполне растерявшись, а когда человек в таком положении, то не трудно его поймать на удочку, да так, что он и сам этого не заметит. Раз привели в тюрьму молодого пана, уходившего верхом от войск, преследовавших банду в окрестностях Плоцка; он растерялся до такой степени, что в тюремной канцелярии, приняв солдата за коменданта, обратился к нему с словами: ваше высокоблагородие. Пользуясь его замешательством, я тотчас надел мятежническую одежду, и когда его заперли в каземат, велел ввести туда и себя, в виде арестанта. Когда ввели меня, я бросился к нему на шею и давай его целовать, говоря: «И [73] пан попался сюда. Ах Боже, ах Боже мой! разве совсем уже разбили нашу банду». Поляк выпучил на меня глаза и смотрит как угорелый; потом говорит: «А пан тоже из нашей банды». — «А разве вы не узнали меня», сказал я, назвав по имени всех офицеров банды и самого начальника банды (конечно, в тюрьме все это мы знали из показаний захваченных мятежников), а себя назвал унтер-офицером. Он долго смотрел на меня, да и говорит: «Действительно, припоминаю; не пан ли Ж.....» — «Какая отличная у вас память», сказал я ему. Вечером завели мы с ним откровенный разговор, и я узнал, где спрятаны: оружие, порох, съестные припасы и другие принадлежности банды, и все это впоследствии было найдено. С крестьянами не нужно было играть комедий; одно слово участия, и он все расскажет; редкие из них были неоткровенны, и то лишь те, которые, кроме бытности в банде, совершили какие-нибудь другие преступления, или были в шайке жандармов-вешателей, либо кинжальщиков, убивавших мирных жителей по приказанию народного управления. Да, впрочем, они никогда и не сочувствовали мятежу, и напротив того всегда были на стороне нашего правительства, а шли в банды, как уже сказано, страха ради. Во всех демонстрациях, бывших до мятежа в 1861 и 1862 годах, хлопы не принимали никакого участия, а если и участвовал в этих демонстрациях простой народ, то это был класс фабричных пролетариев, [74] не имевший никакой собственности, ни кола, ни двора.

Прослужа десять лет в Царстве Польском, и все на одном месте, в Новогеоргиевской крепости, я знал хорошо местность Плоцкой губернии, потому что часто ходил с партиями на работу в различные уезды. Особенно же хорошо я знал окрестности Новогеоргиевской крепости, и потому еще из тюрьмы часто вызывался для отыскания мест склада оружий, пороха, съестных припасов, одежды и других вещей, принадлежавших мятежническим бандам. В подобных случаях, с отрядами войск или отдельно от них, я почти всегда был одет в польском мятежническом костюме. Исполняя такие поручения, я отделялся от отрядов, посылаемых со мною, и ездил впереди, один, иногда версты две или три впереди отряда, причем случалось неожиданно встречаться с небольшими мятежническими отрядами, и даже с целыми бандами: в таких случаях, я никогда не терял присутствия духа; бывало — первый подъедешь к отряду или банде, поздороваешься с начальниками, скажешь, что принадлежишь к такой-то банде, что идешь туда-то, с таким-то поручением, да и отправляешься дальше. Мятежники всегда обманывались на мой счет, принимая меня за своего брата. Подобные столкновения с мятежническими отрядами и бандами, без всяких дурных для меня последствий, убедили [75] меня, что я могу быть полезным в роли лазутчика при отрядах войск, посылаемых для отыскания и преследования мятежнических банд, и заставили меня изъявить желание быть лазутчиком при отрядах. Таким образом я оставил службу при тюрьме. [76]