II. Лазутчик в должности надзирателя при передаче белья и одежды мятежникам в Плоцкой тюрьме во время мятежа. Тюремные комитеты. Различные козни поляков в тюрьме.

Нападение на Плоцк и на другие города, в одно и то же время, ночью с 10 на 11 января, имело последствием появление в лесах вполне сформированных вооруженных банд, доходивших в некоторых местах до 3 000 человек и более; во всей стране, молодые люди как будто исчезли; несколько наших офицеров польского происхождения и нижних чинов перебежало в банды мятежников: все это обнаружило правительству всю важность заговора и убедило, как вредно дать поляку какую-либо поблажку. Варварские же поступки мятежников выказали их непримиримую ненависть к России и русским и полную извращенность их нравственных понятий иезуитизмом, для которого хороши все средства к достижению цели. Поляку, воспитанному в иезуитской школе, ничего не значило содрать кожу с [14] живого человека, даже брата-поляка, вонзить кинжал в сердце мирного гражданина, отца семейства, или отравить его ядом. Ксендзу, служителю алтаря Господня, проповедующему с кафедры о человеколюбивом учении Христа, ничего не значило самому убить какую-нибудь беспомощную женщину в глазах ее детей, повесить беззащитного старца или отравить не внемлющего их богопротивному учению. И за что же все это? А за то, что они, по их понятию, изменники отчизне, верны москалям, которые будто бы непримиримые их враги, угнетающие их душу и тело, морально и физически; а они, убийцы, — спасители, восстановители моральной и физической свободы, избавители Польши от варваров москалей, и т. п. И эти люди будто бы ратующие за свободу убеждений, за свободу совести, убивают и отравляют своего же брата-поляка — за его совесть, за его убеждения, им противные. Как назвать таких людей? Можно ли дать им имя восстановителей свободы, спасителей отчизны? и т. п. Это пусть решит сам читатель; я скажу только, что подобные варварские поступки поляков, во время прошлого мятежа, в глазах всего света, в девятнадцатом веке, будут позорным, неизгладимым пятном для них в истории человечества.

Правительству нашему нужно было много мужества, много нравственной силы, чтобы подавить это зло, тем более что пронырливые поляки, при начале мятежа, очень ловко умели вооружить общественное [15] мнение всей Европы против России, выказывая свои поступки и действия русских в искаженном виде. Но нет худа без добра, говорит пословица. Мятеж вполне открыл глаза правительству и показал, как нужно действовать ему в отношении поляков и Польши.

В это время, тюрьмы, с каждым днем, более и более наполнялись арестованными поляками. Начальство учредило особых временных комендантов над тюрьмами, в коих содержались политические преступники, и выбрало надежных унтер-офицеров для наблюдения за арестованными; в число последних попал и я. В Плоцке было два тюремных здания: одно из них выстроено было пред самым началом мятежа и отличалось от прежнего своим особым устройством. Оно и было отведено для политических преступников, т. е. для мятежников. Особое устройство его состояло в том, что в нем не было общих казематов, а одиночные, устроенные так, что все они были видны с средины коридора; один часовой стоя на месте, мог наблюдать над сотнею арестантов. Тюрьма состояла из трех этажей и одного коридора в самом нижнем этаже; второй же и третий этажи устроены были в виде хоров. Посредине коридора находилось возвышение и на нем стоял алтарь. Тут в праздничные и воскресные дни, ксендз совершал богослужение. Алтарь и ксендз были видны всеми арестованными, которые, однако же, не могли видеть [16] друг друга: такое устройство тюрьмы, во время мятежа, было весьма удобно в том отношении, что арестованные не имели никакой возможности сговариваться между собою, и к тому же не требовалось многочисленной стражи в такое время, когда каждый солдат был на счету. Мне, кроме секретного наблюдения над арестованными, поручено было смотреть за их бельем. Обязанность моя состояла в следующем: 1) при поступлении арестованного в тюрьму, осмотреть его, и если на нем оказывалось грязное или ветхое белье, то такое переменить; 2) принимать вещи, платье и белье от попечительницы комитета и раздавать их арестантам, и 3) принимать платье, белье и съестные припасы для арестантов от родственников их и раздавать их по принадлежности. Что же касается до снабжения их пищею, то это было поручено начальнику караула.

При самом начале мятежа в городе, с дозволения нашего начальства, был устроен жителями комитет для вспомоществования нуждающимся арестантам. Польза и необходимость такого комитета были очевидны. Мятежники, большею частью, попадали в тюрьму прямо из лесу, будучи захватываемы, или в самом сражении, или во время бегства, после разбития банды. При этом, с рассеянием банды, терялись и запасы белья и проч., находившиеся при бандах; мятежники, по нескольку месяцев, бродили в лесах, не переменяя белья, и потому часто случалось видеть приводимых в [17] тюрьму арестантов без белья, в лохмотьях; вместо сапог, они обтягивали ноги древесною корою, одним словом, им было и голодно, и холодно. Жалко было смотреть на них, и притом они попадались ежедневно, особенно в начале мятежа, в таком множестве, что весьма часто не доставало места в тюрьме и приходилось отводить для помещения арестантов другие здания. Платье и белье для содержащихся в тюрьмах полагаются в столь ограниченном количестве, что едва лишь восьмая часть арестантов могла ими пользоваться. Что же могло бы быть с остальными, если б не было заботящихся о них, комитетов? Тюремное начальство положительно не имело возможности иметь в запасе нужного количества белья, как по неимению денежных средств, так и по недостатку времени; иногда в одни сутки поступало в тюрьмы полтораста и более мятежников. Учреждение комитетов было необходимо. Не одна тысяча поляков должна быть благодарна, как начальству за дозволение учредить комитеты, так и учредителям их.

Чтó кажется проще, естественнее, как учреждение комитета для вспомоществования своим несчастным братьям? Что может быть спасительнее, нравственнее, человеколюбивее, как исполнение одной из заповедей Христа: одеть нагого, посетить болящего и находящегося в темнице. Но и тут воспитанники иезуитов, в учреждении комитета, прежде всего, видели одно из средств [18] для достижения своей цели — как можно более вредить правительству. Тут главная цель комитета состояла не в том, чтоб исполнить христианский долг, помочь своим братьям; он только старался мешать правительству в разоблачении козней заговора, возбуждать в заключенных ненависть к правительству, обманывать их мнимою близостью падения русского владычества в Царстве Польском и своего торжества; он доставлял им в тюрьму вымышленные сведенья об успехах мятежа, заставляя арестантов скрывать известные им действия и намерения мятежников, не показывать верных сведений о местах, где находились: порох, оружие, одежда, типографические станки и другие орудия мятежа, и о лицах, руководивших восстанием, а, напротив того, доставлять комитету сведенья о тех местах, где были скрыты эти припасы, по случаю разбития или рассеяния какой-либо банды; для этого комитетом употреблялась всякого рода переписка: зашивались записочки и маленькие карандаши в швы белья и в одежду, так искусно, что нужно было иметь весьма опытный глаз, чтоб открыть их; прокалывались на тонком белье мелкие буквы, которые видеть можно было только сквозь свет; запекались записки в хлебное тесто, либо искусно вкладывались в куски свечей, мыла; кроме того, было много и других способов. Но не всегда удавались им такие хитрости, и далее иногда подобная замысловатая передача сведений обращалась во вред [19] злоумышленникам, давая начальству возможность узнавать сокровеннейшие их тайны. Весьма естественно, что выбор членов комитета должен был со стороны поляков производиться с большою осторожностью, с большим тактом. Нужно было, чтоб члены были: 1) самые закоренелые мятежники, отличающиеся особою ненавистью к России и к русскому правительству; 2) опытнейшие из опытнейших, иезуиты из иезуитов; 3) чтоб они не были прежде замечены правительством в сочувствии к мятежу, и 4) чтоб они были люди с весом в польском обществе. И, действительно, лица, состоявшие в комитете, были таковы, что и правительство не считало их для себя вредными, и поляки были уверены в их преданности: так ловко они умели вести свое дело. Будучи иногда в числе первых организаторов мятежа, они считались правительством самыми благонамеренными людьми.

В состав комитета, кроме членов, входили особые попечители и попечительницы. Они были в качестве посредников между комитетом и тюрьмою. Белье, платье и все прочее из комитета в тюрьму шло чрез их руки. Они собирали сведенья о нуждающихся в тюрьме и потом докладывали о них комитету, который, согласно такому докладу, распоряжался, выдачею требуемых вещей, и потому попечители и попечительницы были хорошо знакомы тюремному начальству. Вообще же из состава их можно было заключить, [20] что выбор в попечители и попечительницы производился еще с большею осмотрительностью, чем выбор членов: кроме качеств, необходимых для члена комитета, они должны были еще обладать особою ловкостью и уменьем пользоваться обстоятельствами, знать качества и характер тюремных начальников и подчиненных им унтер-офицеров и служителей, как имеющих особый надзор за арестованными, и вследствие того искусно разыгрывать различные роли для достижения вышеизложенных целей комитета. На их обязанности лежало, приводить в действие секретные пружины комитета, и, действительно, некоторые из них очень ловко вели свои дела, особенно же попечительницы, так что нехотя иногда вспоминалась пословица: «баба и черта проведет». У нас в тюрьме попечительницею была госпожа Бу....ская, одна из ярых поборниц мятежа, женщина очень ловкая, умная, умевшая пользоваться всеми возможными обстоятельствами, и при всем этом весьма хороша собою. Такой искусной актрисы я в жизнь свою не видал; с каждым она говорила и вела себя иначе, видела насквозь каждого, а потому с одним была серьезна, с другим шутлива; с одним говорила о священных обязанностях солдата, осуждала действия поляков, говорила о евангельской любви к ближнему и т. п.; другому рассказывала какие-нибудь веселые анекдотики: и в том и в другом случае, она имела целью расположить к себе всякого, [21] чтобы лучше достигнуть возложенной на себя обязанности — приводить в движение тайные пружины комитета, что в иных случаях ей и удавалось. Опутает человека, да и ведет его куда хочет. Сначала ей позволяли иметь свидания с заключенными: много, я думаю, она тогда наделала вреда правительству и много пользы своему комитету. Впоследствии, по подозрению ее в неуместных переговорах и в тайной передаче писем, ей запрещены были свидания, так что она не имела доступа дальше комендантской канцелярии. Там она выказала весь свой талант и, вполне оправдав доверие мятежнического польского общества, показала, что ксендзы недаром трудились над воспитанием полек. Каждый день она посещала тюрьму, приносила белье и платье и справлялась о нуждах арестантов. На другой день по вступлении в должность надзирателя за бельем, я встретил Бу...скую в тюремном коридоре, и она, узнав о моей должности, остановила меня и стала расспрашивать о белье для заключенных: довольно ли его? И сколько его еще нужно доставить? И кто особенно нуждается? Потом стала расспрашивать о моей службе: как давно я в Царстве Польском, где служил прежде, давно ли в Плоцке, откуда родом, женат ли? Далее — стала говорить о несчастиях поляков, проклинать тех, кто начал этот мятеж. «И чего, кажется, им нужно было, говорила она, ели, пили хорошо; нет! Мало им всего этого; просто с жиру бесятся; [22] да хоть бы сами пошли в леса, а то заманили с собою молодежь, совратили ее с истинного пути и заставляют теперь бедняжек терпеть понапрасну. Ведь многие из них, о Иезус, Иезус, без белья скитаются по лесам, и холодные, и голодные, без крова и без пищи, и за что? А за то, что послушались этих негодяев. А ведь какая славная эта молодежь; народ честный, правдивый! Как они всегда хорошо отзывались о русских, особенно о военных. Да ведь мы с военными всегда жили дружно и очень приятно проводили время. Какие все они милые, простые, незлобивые!» и проч. и проч. А кто харкал, плевал при встрече на улице, толкал их, а иногда и наносил им побои, давал кошачьи концерты, бил окна их квартир, и т. п. — возражал я на слова польской барыни. «О! это все делал простой класс, мы все были против этого и всегда осуждали этих негодяев». — «О! нет, не простой класс, а паны и паньи; я сам был тому свидетелем», — возражал я. «Ну это все люди малообразованные и притом подстрекаемые негодяями. Порядочный человек никогда этого не делал, я всегда осуждала подобные действия, всегда говорила: перестаньте глупить, а то будет худо; будете после каяться, да поздно; нет — не послушались, вот теперь и плачут. Это сам Бог наказывает их. Вот дожили до какой беды. Но, впрочем, Бог не без милости: Он карает, Он и милует. Поляки опомнятся, и Царь сжалится [23] над ними. И чего они хотят? Ведь не глуп ли народ? Не рассудят того, что он только и может благоденствовать под ведением русского правительства, особенно под властью такого Царя, как Александр Николаевич». Много она говорила мне на этот лад, наконец, свернула на другое, стала говорить о том, как русские не злопамятны, какой они добрый народ; сказала, «что, несмотря на все то, что сделали поляки, русские обращаются с заключенными человеколюбиво, и потом, заплакав, добавила: «Бог заплатит вам за это. А мы всегда вам будем благодарны». Далее, обращаясь собственно ко мне, стала говорить, что она уже слышала о мне много хорошего, что я человек честный, добрый и ласково обращающийся с арестантами, потом прибавила: «Делайте так, и Бог вас не оставит, и комитет также будет вам благодарен. Вот он мне за ваши труды велел передать вам», и при этом вынув из кармана какую-то ассигнацию, хотела отдать мне. Но я отклонил это предложение, говоря: «много благодарен комитету, но денег не возьму, потому что нужды ни в чем не имею, и все, что мне нужно, имею от Царя, и все делаю, как присягал, согласно воле начальства, а потому будьте благодарны не мне, а начальству». — «Да это, конечно, так, но ведь вы много трудитесь, а жалованье получаете небольшое». — «Не понимаю, каким образом вы можете заключать о моем труде, тогда как я здесь еще [24] и суток не пробыл». — «Ну да ведь человека можно узнать по наружности». Ну, думаю, с этою бабой не скоро сладишь; верно, ей нужно, что-нибудь от меня, что она так разговорилась, да и деньги еще предлагает. Это недаром. Прикинусь дурачком, простеньким; посмотрю, что будет дальше, а хорошо бы поймать ее на удочку; верно — пришла с каким-нибудь поручением от комитета. Во всяком случае, нужно узнать, что ей нужно от меня. — «Мне известно — сказал я польской барыне, что на вашей обязанности лежит помочь бедным арестованным своим падшим братьям, что вы, по доброте своей, хлопочете о них, а потому я всегда рад разделить труд ваш, сколько могу». — «Вот сейчас и видно, что вы добрый человек, спасибо вам» — при этом она взяла меня за руку и со слезами на глазах, сильно пожала ее. Ну, думаю, бес баба; ты расчувствовалась недаром, а тебе хочется поймать меня на удочку. Посмотрим кто кого проведет. Ты не глупа, да ведь и мы видывали виды. Я тоже тертый калач. Не первый раз говорил с польками. Слава Богу, десять лет между поляками живем. — «Бог вас за это не оставит, продолжала пани Бу....ская, Он велел помогать несчастным. Как приятно говорить с человеком, который понимает, сочувствует всему доброму. Я всегда была хорошего мнения о русских. Ведь и в них, тоже, как и в нас, течет одна кровь славянская, да еще освященная [25] христианством» и много еще говорила барыня, и все со слезами на глазах; наконец, подав мне руку, она сказала: «я вполне надеюсь на вас; вы будете мне помогать в оказании помощи нашим несчастным братьям». Эк, думаю, куда хватила, постой, что будет дальше? «Вот видите ли, продолжала она, родные таких-то, вчера арестованных, прислали им чрез меня несколько платья и белья, так мне нужно передать им поскорее, тем более, что я слышала, что они почти совсем без белья были схвачены в лесу, где они бедные бродили несколько месяцев, без крова и без пищи, и холодные, и голодные; так я буду вас покорнейше просить доставить им это платье и белье. Вы придите завтра часов в десять в канцелярию, там и я в это время буду, и отдам вам эти вещи, а вы потрудитесь сейчас передать их кому нужно». — А от кого же вы знаете, полюбопытствовал я спросить ее, что они приведены сюда без белья в тюрьму, и теперь там находятся». — «Да я вчера сама видела, как их привели, и как я еще ничего им не доставляла, то и думаю, что они и теперь без белья». — «Нет, говорю я, они вчера же получили белье». — «Но я все-таки, во всяком случае, вас прошу завтра придти в десять часов в канцелярию; я знаю, что вы, по свойственной вам доброте, исполните мою просьбу». — «Да, вы можете в канцелярии оставить вещи, а я приду за ними». — «О, нет! Я лучше сдам вам их с рук на руки, а то, [26] скажу вам по секрету; в канцелярии они могут пропасть. Придите, пожалуйста; надеюсь, что вы исполните мою христианскую просьбу». — Ну, думаю, тут что-нибудь да есть, а то зачем ей так просить меня, когда белье и платье и без меня можно оставить в канцелярии. Пропажа из канцелярии едва ли возможна; тут — что-нибудь другое. «Хорошо, говорю, завтра в десять часов буду в канцелярии». — «Вот и прекрасно, а я вам за это по гроб буду благодарна. Прощайте!» Затем еще раз пожав руку, ушла. Чтоб не попасть как-нибудь впросак, я, по уходе ее, тотчас отправился к коменданту тюрьмы и передал ему весь разговор с Бу….скою и предложение мне, от имени комитета, благодарности деньгами. Это я сделал из предосторожности, потому что поляки, не успев поймать на удочку нужного человека, старались вредить ему, чтобы сделать его не опасным для себя, заподозрить его в глазах начальства, и т. п. Я слышал не раз, какие они употребляют способы против людей, не поддающихся их искушениями, и знал, что борьба с ними очень опасна; что нужно иметь зоркий глаз и много ловкости, чтобы устоять в борьбе с такими противниками. Главным условием успеха я считал совершенную откровенность в отношении к начальству. Я принял за правило не только не скрывать от него своих действий, но в иных случаях руководиться его советами на счет своих намерений. Только при таких условиях начальство [27] может вполне довериться человеку и видеть истинную суть и его действий.

Из разговора с госпожою Бу...скою не трудно было вывести заключение, что: во — 1) лица, за которых она хлопотала, почему-то были дороги для комитета и во — 2) комитет желал привлечь меня на свою сторону. Еще до вступления в настоящую должность я много слышал о комитете и цели его существования и о средствах, употребляемых им для достижения своих целей. И потому я решился, во что бы то ни стало, по возможности, расстраивать его козни, по крайней мере в тюрьме, и для этого считал необходимым действовать его же средствами, то есть на время облечься в отвратительную пелену иезуитизма. Прежде всего, надлежало втереться в доверие попечительницы, искусно притворяясь, будто бы исполняю в точности ее поручения. Надлежало действовать так ловко, чтобы она не имела на меня и тени подозрения, и для этого маскировать свои действия от всех, и даже от тюремных служителей. Необходимо было также заслужить доверие арестованных мятежников. Благодаря моей природной сметливости, находчивости и терпению (как увидит читатель), я достиг и того и другого и, не подвергаясь упреку в хвастовстве, смело могу сказать, что мне удалось принести не малую долю пользы. Прямая моя обязанность в тюрьме, как я уже и сказал, была — передавать арестантам платье, белье и съестные припасы, принимая эти [28] предметы то от сказанной попечительницы, то от других лиц, объявлявших себя родными арестантов, всему получаемому делать строжайший осмотр, который я делал так искусно, что никому и в голову не приходило, чтобы мне было что-либо известно; все, бывшие со мною в сношениях, кроме ближайшего начальства, считали меня простячком, что чрезвычайно облегчало мои действия.

Чтоб быть верным слову, я на другой день после свидания с г-жею Бу....скою, ровно в десять часов уже был в канцелярии тюремного коменданта; но прежде хотел разузнать, что за люди те арестанты, о которых говорила Бу...ская. Это были мятежнические офицеры, взятые в лесу при разбитии одной из банд, и в числе их некто С……, помещик Плоцкой губернии, помощник предводителя банды, убитого в сражении. Ну, думаю, тут нужно держать ухо остро, может быть удастся узнать кое-что хорошенькое. В половине одиннадцатого явилась Бу....ская и с нею человек с большим узлом белья и платья; выбрав нужное из узла, она отдала мне эти вещи, для передачи арестантам, а затем, отделив несколько штук тонкого белья, сказала мне: «а вот это отдайте от родных пану С....» и развернув узел, шутливо прибавила: «смотрите же, хорошенько обшарьте, нет ли чего подозрительного; ведь вы знаете, что поляки, и особенно польки, народ хитрый. Остерегайтесь, чтобы они не обманули [29] вас». Я, бегло осмотрев вещи, отвечал: «полноте, ну что тут может быть подозрительного?» — «То-то же возразила Бу....ская. А ведь нам ни в чем не верят, как будто уже мы такой дурной народ. Не верят, что и между нами есть люди самые благонамеренные, да вот хоть, напр., члены комитета; никто про них дурного слова не скажет; все они душою преданы правительству». Ладно, думаю, хорошо поешь, где-то сядешь. Знаем мы этих благонамеренных людей; не клади им пальца в рот. — «Так пожалуйста, пане Буланцов, передайте сейчас же эти вещи и скажите, что родные и знакомые заключенных о них очень беспокоятся. Прощайте! Будьте здоровы!» Я отправился в свою комнату и думаю: нужно хорошенько осмотреть вещи; не может быть, чтоб тут чего-нибудь да не было. Осмотрел сначала швы; нет ничего; начал осматривать сквозь свет, смотрю — на одной рубашке проколоты тонкие польские буквы. Я их сейчас переложил на бумагу и читаю (в русском переводе): «Где спрятано? Сегодня вечером вас будут допрашивать в комиссии. В протоколе показания отметьте знаками ответ. Мы стараемся. Долго сидеть в тюрьме не будете. Наши везде побеждают. Не сегодня-завтра, ожидаем гостей из заграницы. Церковь за вас молится. Будьте и в тюрьме истинным поляком». — Вот в чем штука, думаю; что же такое это спрятано; нужно действовать осторожнее; значит — и в комиссии [30] есть их пособники, кто ж бы это был такой? Плохо дело! Наконец, какие же это их знаки? Пойду, доложу о всем коменданту, а сорочку отдам по принадлежности. Комендант отправил меня к председателю комиссии, которому я доложил о найденном мною, прося его не выдавать меня, чтобы на будущее время не потерял я доверия попечительницы и не лишился возможности следить за мятежническою перепискою. «Об этом не беспокойся, отвечал председатель комиссии, труды твои не пропадут». Вечером, действительно, С....ского позвали в комиссию. В протоколе допроса, писанном им собственноручно, действительно нашли особые знаки над буквами в виде точек, как будто нечаянно поставленных, и притом таких миниатюрных, что их могли усмотреть только чрез увеличительное стекло. И что же открылось? С….. отвечал: «Все сложено в лесу, около деревни М.... в расстоянии от ней не более ста саженей, направо, под деревом, на котором полотняный флаг с польским знаком. На смотрителя за бельем, кажется, можно положиться». Вечером, председатель комиссии объявил мне, что о мне написано. «Очень рад — отвечал я — что сумел заслужить доверие этих почтенных людей; теперь поразузнаю и больше». «Смотри, не промахнись», сказал мне председатель. «Об этом не беспокойтесь, ваше высокоблагородие», отвечал я.

В указанном месте нашли несколько сот [31] ружей, много пороху, пуль, одежды и съестных припасов; впоследствии обнаружилось, что, когда войска наши разбили банду, мятежники, по приказанию С....ского, зарыли означенные припасы, чтобы они не достались в руки наших войск. Этот обыск был сделан так ловко, что поляки не подозревали меня в обнаружении их козней и приписывали открытие склада случаю, говоря, что польский значок на дереве выдал их тайну.

Несколько спустя привели в тюрьму помещика Р…..; его арестовали в собственном доме, в городе, за что? не знаю. Чрез два дня после его ареста меня потребовали в канцелярию. Застаю там Бу...скую. Опять начала заговаривать зубы мне, что я золотой человек, просто клад для них, что я свалился с неба, и потом завела речь о Р….., какой он милый, прекрасный человек, что жиды оклеветали его из злобы к нему, что он совершенно напрасно попал в тюрьму, что она его очень хорошо знает, и прибавила, что Р.... человек больной, и что домашние его прислали ему три сдобных хлебца. Пожалуйста, передайте их и скажите ему, что все его домашние живы и здоровы и надеются, что скоро его выпустят. При этом, взяв один из хлебов, сказала: «Фу! какой горячий; видно, что сейчас из печи; только не сырой ли», и отрезав небольшой ломоток, сама отведала, и дала мне отведать. «Кажется не сыр?» спросила она. Нисколько, отвечал я. «Так, пожалуйста, передайте [32] ему». — Хорошо, сейчас отдам. Бу...ская ушла, и я отнес хлеб в свою комнату. Отрежу, думаю, еще ломоток, да и снесу больному, а то он бедняжка голоден. Пану Р...у довольно и остального. Скажу ему, что отрезал кусок для больного; конечно, он не обидится. Около моей комнаты, в каземате, содержался один из арестованных в лесу, молодой человек, некто Д….. Говорили, что он, вынужденный холодом и голодом, вышел сам из леса навстречу войску и сдался; его привели в тюрьму, почти нагого, и такого бледного, изнуренного, что хоть сейчас в гроб клади. А ему еще и двадцати лет не было; сказывали, что он гимназист пятого или шестого класса; нельзя было равнодушно смотреть на него: так он был жалок. Начинаю резать хлеб, задел за что-то, вроде бумаги, смотрю действительно виден кусок бумаги. Чтобы это значило? Режу хлеб пополам, там — записка. Вот ведь какой хитрый народ! Ну уж теперь не проведете меня. Буду обшаривать ваши вещи не так. Читаю записку, пишут: «где бумаги и прочее, ответ чрез особые знаки на протоколе допроса в комиссии». Ну, думаю опять та же история. Списал записку и остановился. Как же передать ее? Ведь если опять вложить в тот же хлеб, то заметит, и тогда пропало дело. Пошел посоветоваться к презусу комиссии; решено вместо этих хлебов спечь другие такие же, и в один из них вложить записку. Так и сделали. Передавши [33] хлеб Р....у, я стал наблюдать за ним в щель двери. Вижу — он, тщательно осмотрев все хлебы, стал ломать каждый из них, оборачиваясь назад и заглядывая беспрестанно в маленькое оконце дверей каземата, чтобы убедиться, не наблюдает ли кто за ним; разломает хлеб и подойдет к оконцу; боится не смотрит ли кто, а щели, в которую смотрю я, не замечает. Наконец, разломав хлеб в котором была запечена записка, он опять подошел к оконцу, развернул записку, стал задом к двери, прочитал записку и потом проглотил ее. Вот, думаю, ловко, так ловко, и следов записки не найдешь. Днем с огнем не отыщешь. Я отправился к председателю комиссии и рассказал ему все, как было. На другой день утром, потребовали Р….. в комиссию и, по особым знакам на протоколе допроса, узнали, что все передано некоему Д….у, у которого сейчас же сделан обыск; нашли: печать народовего ржонда (народного управления) и много важных бумаг, а самого Р....а вечером отправили в Варшаву. Скорый обыск у Д....а открыл глаза польскому комитету и нашей попечительнице; они убедились, что их кто-то выдает. На другое утро является в тюрьму госпожа Бу…..ская, встречается со мною, расспрашивает о заключенных и, между прочим, как будто без умысла, заводит разговор о хлебах. «Что понравился ли Р....у хлеб», спросила она. — Право не знаю, я его с тех пор не видал, [34] впрочем, сегодня вечером зайду к нему, отвечал я, как будто не зная, что он еще вчера отправлен в Варшаву. «Да вы разве не каждый день видите всех заключенных?» спросила меня Бу...ская. — Где ж каждого видеть, отвечал я, ведь их тут не одна сотня. — «Да разве не вы присматриваете за ними?» — Нет. Я только раздаю белье, а что? — «Да меня удивило то, что вы не знаете, что Р….. еще вчера отправлен в Варшаву». — Где же тут все знать? Ведь каждый день их, то привозят, то отправляют десятками. — «А не знаете, за что его отправили в Варшаву?» спросил я в свою очередь. «Не знаю; все жиды проклятые». — Ну полно, так ли, без вины таскать не станут; верно, что-нибудь да есть за ним. — «О, нет! Уверяю вас, что он чист, как младенец». — «Ну, Бог с ним! Это не наше дело, а не принесли ли вы нам еще белья, а то вчера привели много новых арестантов; они крепко нуждаются во всем. — «Как же, принесла» отвечала Бу....ская и ушла, отдав мне несколько штук белья.

Комитет не узнал, кто выдал его, и если подозревал кого-нибудь, то, верно, не меня, потому что отношения мои к Бу…..ской остались те же, и впоследствии, из других данных, я узнал, что комитет и Бу…..ская считали меня, как я уже сказал, простячком, неопасным для них. Им и в голову не приходило, чтобы я ухитрился открыть их искусную переписку, и они, как [35] у нас слышно было, подозревали в том какого-либо из своих агентов при комиссии, но кого именно? Неизвестно. Если бы комитет и Бу.....ская считали меня способным открывать тайны их корреспонденции, то не продолжали бы переписываться чрез мои руки, а пустили бы в ход всю свойственную им изобретательность для приискания других способов пересылки своих писем. Правда, доставление записок чрез мои руки было самым выгоднейшим средством для комитета во всех отношениях. 1) В случае открытия переписки, комитет оставался в стороне и всегда мог сказать, что не его дело осматривать вещи, присылаемые арестантам от частных лиц, либо от родных, и что обязанности комитета ограничивались раздачею вещей нуждающимся заключенным. 2) Что передача их чрез руки особого смотрителя за бельем, лица официального, нарочно к тому приставленная, служило ясным доказательством безвинности комитета. То же самое всегда могла сказать попечительница Бу…..ская. Напротив того, передача вещей чрез другие руки подвергала комитет большей ответственности. Представьте себе, например, что Бу…..ская, по распоряжению комитета, передала бы арестанту записку, или какую-нибудь вещь, чрез караульного солдата (в тюрьме служителей не было, а их должность исправляли караульные) и такая передача была бы открыта. Не ясно ли, что это послужило бы явною уликой комитету? Следовательно, и [36] для комитета и для Бу…..ской единственный, вернейший путь был — передавать все чрез мои руки. Конечно, если б комитет считал меня вредным для себя, то не остановился бы пред таким препятствием и верно нашел бы другие способы для приведения в действие своих тайных пружин, как это и было им сделано впоследствии, но в таком случае, он непременно подвергался опасности, не сегодня, так завтра, выказать свою неблагонадежность; ему нужно б было каждую минуту опасаться за себя, быть настороже; малейшая оплошность могла навлечь на него подозрение и погубить его. Поэтому комитет должен был держаться меня крепко и только в крайнем случае, при явных уликах моей неблагонадежности, прекратить свои действия чрез мое посредство. Так он и сделал и держался за меня, пока я вполне не разоблачился перед ним. К этому привел следующий случай: Однажды Бу…..ская принесла для передачи одному из заключенных стакан и чайник. Рассматривая внимательно эти вещи, я остановился на шишке крышки чайника; меня поразило ее особое устройство; я стал разглядывать ее то с одной, то с другой стороны, и, наконец, увидя черную точку, крепко пожал ее; вдруг — шишка распалась надвое. В средине было углубление и в нем записка следующего содержания: «Умоляют заключенного быть мужественным, твердым, как камень, не выдавая никого и ничего; ходят слухи о вступлении [37] в Польшу французов, и что не сегодня, так завтра, наступит совершенное освобождение Польши от москалей; в заключение пишут, что завтра для свидания с ним придет в тюрьму крестьянин, который принесет ему вещи и съестное; ему заключенный должен открыть, где все спрятано». Прочитав эту записку, я тотчас отправился к председателю комиссии, который приказал передать записку по принадлежности и найти кого-нибудь, кто под видом крестьянина, выведал бы от заключенного все нужное. Отыскав способного к тому человека, потребовали на другой день заключенного на свидание с пришедшим к нему крестьянином, и так ловко разыграли эту комедию, что заключенный высказал все, и мы узнали, что у него в именье у забора, под яблоней, зарыто было много съестных припасов для мятежников, а также типографические станки, много напечатанных прокламаций. Сделали обыск и действительно нашли станки, сотни две готовых прокламаций и множество съестных припасов. После этого случая подозрение прямо пало на тюрьму, меня стали опасаться. Попечительница изменила обращение со мною, разговоров между нами, кроме официальных, никаких не было; но все-таки она еще не была уверена вполне, действительно ли я выдал ее собратий. Это я заключил из разговора ее с письмоводителем тюремной канцелярии Лисовским, одним из ярых пособников комитета. «Я его уже давно подозревал, [38] говорил Лисовский. О! Это прехитрейший человек, потому-то именно ему и поручили эту должность; в разговорах с ним будьте осторожнее; а то он в одно ухо влезет и в другое вылезет, а вы и не заметите; ведь он известный лазутчик». — «О! нет, пане Лисовский, отвечала Бу…..ская. Вы, кажется, сердиты почему-нибудь на него, оттого немного и пристрастны; правда, он, как я вижу теперь, человек не совсем надежный для нас, но, кажется, и не такой вредный, как вы полагаете. Я не думаю, чтоб он мог открывать нашу переписку; ведь за ним следят многие из наших и никогда еще никто не заметил с его стороны особого усердия вредить нам. Последняя записка была спрятана в таком месте, что я показывала чайник механикам и те не могли найти секретного места, и я думаю, что выдал кто-нибудь из наших. В последнее время у нас много появилось таких негодяев». — «А я положительно обвиняю Буланцова, возразил Лисовский, недаром он шныряет к коменданту». — «Бог его знает, и то может быть, приму меры предосторожности; но все-таки еще сомневаюсь», — говорила Бу…..ская. Этот разговор я нечаянно подслушал, проходя мимо квартиры Лисовского. Окно на двор было открыто, и около окна велась беседа. Письмоводитель Лисовский умел в остроге вести дело так хитро, что начальство считало его в числе самых благонадежных людей, несмотря на то, что он принадлежал [39] к партии народного комитета; он умел снискать такое доверие, что, несмотря на несколько данных, выведенных мною наружу, его все-таки держали письмоводителем в канцелярии; впрочем, может быть, что одною из причин оставления его в должности было и то, что он был очень беден, имел большое семейство, давно уже служил при тюрьме и, должно сознаться, знал свое дело по части письмоводителя.

Я уже сказал, что после истории с крестьянином комитет стал меня подозревать, но не считал меня вредным для себя. Положительно он узнал меня по следующему случаю. Нужно сказать, что при самом вступлении в должность надзирателя за бельем, я стал в какое-то враждебное положение к письмоводителю Лисовскому, сначала без всяких причин, а просто он мне не нравился за свои ухватки. Всегда чересчур вежливый, падающий с поклоном почти до ног, всегда с заискивающею физиономиею: таков был Лисовский, и сердце мое не лежало к нему. Такие же чувства и он питал ко мне. Вероятно, мы поняли друг друга с первого раза. Он мне всяческим образом старался вредить, и все исподтишка; так, например, в разговоре с комендантом ввернет какое-нибудь слово не в мою пользу и так ловко, как будто мимоходом. О! истый был иезуит! Комитет, кроме платья и белья, доставлял многим из заключенных и пищу, приготовление которой принял на себя [40] Лисовский. Пища от него доставлялась арестантам и чрез караульных солдат, и прямо чрез его семейство. Дочери его сами раздавали пищу некоторым из заключенных. Я всегда строго наблюдал, чтобы при раздаче пищи не было бы какой-нибудь другой передачи, или непозволительного разговора. Это, конечно, не могло нравиться как самому пану Лисовскому, так еще более семейству его, но я не мог поступать иначе, потому что караульный офицер приказывал мне строго следить за пищею арестантов.

После вышеизложенного разговора с Лисовским, Бу.....ская стала часто посещать его семейство. Завелись между ними шашни, на которые я обратил внимание и не напрасно. Несколько раз удавалось мне открыть их проделки. Я заметил, что, при раздаче пищи, дочери Лисовского что-то передавали арестантам. Два раза я на это посмотрел сквозь пальцы, а на третий поймал их и потихоньку спрашиваю: «Что это такое? Позвольте посмотреть», да и захватил записки, правда, пустячные, но ведь все-таки за это запретили дочерям Лисовского носить пищу арестантам. Потом стали переговариваться с заключенными чрез пантомимы, но я и тут не дал маху и разузнал все их пантомимные штуки. Словом сказать, у меня завелась открытая война с бабами семейства Лисовских; я ловил каждое их слово, каждое действие. При таком положении дел, я вполне разоблачился пред Бу.....скою и комитетом [41] и потерял всякое их доверие. Они убедились, что я самый вреднейший для них человек. Вместе с тем я показал и начальству, что такое комитет, и обнаружил весь вред его существования на таких враждебных правительству началах. Лисовские сами проговорились, что они все делали по просьбе Бу…..ской и членов комитета. Начальство приказало закрыть все такие комитеты, возложив обязанности их на коменданта. Таким образом, народовый ржонд лишился одного из важнейших своих орудий.

Я изложил только три случая, сделанных мною открытий, весьма полезных для правительства, хотя таких случаев было очень много; но как перехваченные мною записки были почти все одного и того же содержания, то и не считаю нужным утруждать читателя более подробным объяснением по сему предмету и скажу только, что открытие мятежнической переписки много послужило к открытию всей сути заговора. Много типографических и литографических станков и важных бумаг, много оружия, одежды, съестных припасов и т. п. было открыто чрез ревностное соблюдение мною обязанности смотрителя за бельем и одеждою арестантов.

Кроме означенного способа, т. е. открытия переписки, мною употреблялся еще с большим успехом другой способ для обнаружения орудий заговора, именно — ловкое выпытывание арестантов; для этого я часто заключался в комнаты вместе [42] с новоприбывшим арестантом и, разыгрывая роль ярого мятежника, захваченного за тяжкие преступления, постоянно успевал расположить к себе заключенного и выпытывать от него все, что было нужно. Часто случалось с арестантом сидеть целые дни. Многих из них я привлекал к себе до такой степени, что они мне подробно рассказывали всю свою жизнь, не скрывая ничего. Впоследствии познакомлю читателя с некоторыми из более интересных случаев, послуживших к открытию главных орудий заговора, чрез ловкое выпытывание заключенных. Но прежде считаю не излишним описать, хотя поверхностно, тюремную жизнь заключенных.

Полякам-мятежникам в тюрьме житье было привольное; и пили и ели они вдоволь и хорошо, имели всегда чистое белье и занимали опрятный каземат. Их пускали гулять по двору, хотя и не всех вместе, а отдельными партиями; обращались с ними вежливо; не было примера, чтобы кто-нибудь из заключенных жаловался на тюремное начальство или на прислугу за дерзкое обращение; допускались свидания с родными; дозволяли им получать от родных и знакомых, как съестные припасы, так и чай, сахар и все необходимое; многим из них давали книги; словом сказать — им не делали ни малейших притеснений. Правда, иногда бывало чересчур тесненько в тюрьме, но этому горю помочь было трудно; нельзя же было растянуть тюрьмы; хотя отводили и [43] другие здания для заключенных, однако же, их было так много, что иногда не доставало места для удобного их помещения. При постройке тюрьмы, как видно, не имели в виду польского восстания. Впрочем, и в отношении к месту жительства арестантов, делали все, что могли, старались доставлять заключенным всякие удобства, освобождали их из-под ареста, отправляли их в Новогеоргиевскую крепость, либо в Варшаву, так что не всегда было тесно, а только по временам, в особенности же по разбитии или рассеянии какой-нибудь банды, когда мятежников приводили, в тюрьму целыми толпами.

Повстанец в тюрьме как будто бы перерождался и делался совершенно другим человеком. На свободе, наносивший русскому всевозможные оскорбления и словом, и делом, поносивший Россию и все русское, в тюрьме делался смирнее овечки; любезный, всегда готовый падать в ноги, он унижался до крайности, хвалил Россию и русских, особенно начальство, ругал своих, называя их безумцами, проклинал тот день, ту минуту, в которую его заманили в банду, не щадил ксендзов и руководителей восстания, и все это делалось, по-видимому, так искренно, что мы, русские, становились в недоумение, как человек мог так скоро измениться, и готовы были видеть в каждом из мятежников невинную жертву. Но в действительности каждый из них был — ни более, ни менее, как волк [44] в овечьей шкуре, такой же иезуит, как и на свободе, считавший все средства позволительными для достижения цели. Иногда, таким манером, мятежникам удавалось ввести в заблуждение начальство и невинная жертва минутного увлечения — повстанец освобождался из тюрьмы, сбрасывал с себя овечью шкуру и являлся еще более кровожадным. Многие из освобожденных, тотчас по выходе из тюрьмы, опять отправлялись в лес, поступали в жандармы-вешатели, делали неслыханные злодейства, и снова попадались в тюрьму, где опять перерождались в овечек, но уже не могли провести нас. [45]