I. Нападение на Плоцк, в ночь с 10 на 11 января 1863 года.

В конце 1862 года, в Царстве Польском, носились слухи о восстании; уже стали появляться в лесах скопища неизвестных людей; но никто в то время еще положительно не думал о возможности явного мятежа. Никому не приходила в голову мысль о такой дерзости; а, между тем, вооружение шло деятельно; поляки готовили оружие, порох, и т. п.; почти в каждом семействе шили одежду, конфедератки, щипали корпию. Местная полиция, состоявшая исключительно из поляков, конечно, знала о том, но молчала. Впоследствии обнаружилось, что многие полицейские власти принимали деятельное участие в приготовлении к восстанию и в самом мятеже.

Наши военные, еще с 1861 года, отдалились от поляков и не бывали в их семействах, а [2] потому и не могли знать положительно о приготовлениях к открытому восстанию; хотя все понимали, все чувствовали, что вокруг их готовится что-то недоброе. Поляки в своих действиях и поступках в отношении к русским стали чрезвычайно дерзки, нахальны. Русскому в Польше была жизнь не в жизнь: худо и дома, еще хуже вне его. Дома — русский каждую минуту мог ожидать, что или выбьют стекла его квартиры или устроят кошачью музыку. (Эта музыка состояла в том, что соберутся под окнами квартиры и начнут кричать, как кому вздумается: кто по-собачьи лает; кто мычит, как корова; кто мяукает по-кошачьи и т. д. И это делала толпа иной раз в две или три тысячи человек и более). Вне квартиры русский подвергался неприятности быть избитым или оплеванным. Не буду приводить всему этому примеры: они известны из газет 1861 и 1862 годов. Начальство не приступало к решительным мерам, полагая, что поляки опомнятся, придут в себя, и действовало мерами кротости. Приведу в доказательство следующее наставление военным начальникам покойного наместника князя Горчакова: держать себя с приличною гордостью, не давая вида, что подобное положение дел унижает их значение. Это наставление было объявлено по случаю жалоб на то, что жители-поляки, при встрече на улице с военными, не взирая на звание, проходя мимо, или обгоняя их, нарочно задевали и толкали их, либо [3] харкали и плевали. Все это я упоминаю, чтобы показать, как обходились русские с поляками до мятежа и как поступали поляки с русскими. Всякая мера правительства, клонившаяся к восстановлению спокойствия, тишины и порядка, нарушаемых поляками, выставлялась ими в виде насилия; всякое бесчинство, публичное оскорбление, наносимое русским, оправдывались, по иезуитски, патриотизмом. Словом сказать, смотря по обстоятельствам — из мухи делали слона и из слона — муху.

Чем меры правительства были снисходительнее, тем поступки поляков были нахальнее. Когда же, наконец, обнаружилось, с какими людьми довелось нам иметь дело, были приняты меры решительные, но уже было поздно, и со стороны поляков все было готово к открытому восстанию. В конце 1862 года был отдан приказ по войскам: быть постоянно в готовности к действию, усилить патрули, забирать с улиц всех шляющихся по ночам и т. д. Тогда же стали доходить до начальства положительные слухи, что в лесах сбираются толпы неизвестных людей; иные являлись с дубинами, другие — с оружием. С нашей стороны стали посылать отряды для разогнания шаек. При появлении их мятежники разбегались. Со стороны войск никакого насилия делаемо не было. 9 января 1863 года, дали знать в Плоцк о появлении в лесах близ этого города большого скопища неизвестных [4] людей. Командир Муромского полка, полковник Козлянинов, сам отправился для увещания и, в случае надобности, для разогнания непокорных. Верстах в 20 от Плоцка, в лесу, настиг он огромную толпу за завтраком, и не думая, чтобы это были отчаянные мятежники, собравшиеся с целью напасть на русских, принял их за сброд праздношатающихся негодяев, собравшихся для какого-нибудь скандала, вроде кошачьего концерта, выбития где-нибудь стекол и т. п. Не думая встретить какое-либо сопротивление, он слез с коня, подошел к толпе и стал убеждать собравшихся людей, чтобы они разошлись, говорил мягко, ласково; не было с его стороны ни одного бранного, оскорбительного для поляков слова, несмотря на дерзкие выходки: убирайся пся крев с своими москалями и казаниями (нравоучениями) и т. п. Слушая своего командира, дивились солдаты его ангельскому терпению. «Так бы их шельм и переколотил всех» говорили они. Больно было видеть, как эти негодяи не умели ценить доброе обращение начальства. Чем снисходительнее, чем мягче говорил Козлянинов, тем нахальнее становились поляки. Наконец, когда он, во имя Бога, во имя совести, со слезами на глазах, стал упрашивать их разойтись: «Не хочу, говорил он, употреблять против вас силу; я знаю, что вы послушаетесь меня и подобру разойдетесь. Ну, чего вам нужно; кажется, Царь для вас все делает хорошее, все [5] более и более заботится об улучшении вашего быта; с каждым годом все более и более дает вам прав. Неужели вы не цените этого? Опомнитесь! Что вы делаете? Ради Бога прошу вас разойтись. Верьте мне. Не слушайте вредных, праздных людей, негодяев; они не доведут вас до добра». Но едва лишь кончил полковник Козлянинов свою речь, как выскочил из толпы один из поляков, с словами: «Я тебе дам пся крев; я начальник этих людей», и одним взмахом топора положил его на месте. Никто из присутствующих там не успел опомниться, как не стало одного из лучших наших военных людей. Настала ужасная минута. Солдаты, не помня себя, бросились на злодеев. Резня была страшная. Полилась кровь за кровь. Пером не выразить того ожесточения, с каким нападали солдаты и казаки на мятежную шайку. Не было криков; только стоны, да молчаливые взмахи прикладов, пальба из ружей, дружный напор на толпу, желание всех отмстить за смерть своего любимого командира. Сам убийца в числе первых был положен на месте. Когда ни одного злодея уже не оставалось в живых, солдаты собрались кругом трупа любимого начальника. Сколько было тут сердечных слез, проклятий убийцам и клятв до смерти мстить за его убийство! Кто знает русского солдата, тот знает его любовь и привязанность к хорошему и доброму командиру, каким был полковник Козлянинов. [6] Мир праху твоему, храбрый воин, достойный сын отечества!

Смерть Козлянинова вполне убедила начальство, что эти толпы собирались не для какого-нибудь публичного скандала, как это было прежде, а для явного восстания; уже стали доходить положительные слухи, что вся молодежь, вооруженная чем попало, ушла из домов и собирается в огромные массы в лесных местах, и что не сегодня так завтра надлежало ожидать открытого нападения на войска. Войскам было отдано приказание: не спать по ночам, назначены были секретные патрули и т. д.

Вечером с 10 на 11 января особенно заметно было движение в городе; везде около домов шныряли какие-то тени; в различных местах собирались массы людей; в одном месте разогнанная патрулем толпа сходилась в другом, и все это делалось тихо, без шума. Всякому чудилось что-то не доброе; всякий ожидал чего-то опасного. В казармах мы оставались весь вечер вооруженные, в полной амуниции; о сне никому не приходило в голову; между нами ходили различные толки: в одном углу шел подробный рассказ о смерти полковника Козлянинова, да творилось крестное знамение за упокой души умершего; в другом — говорили о каком-то польском главнокомандующем Подлевском, с той стороны Вислы, которого будто бы с часу на час ожидали поляки, и о том, как, несколько дней тому назад, [7] какой-то молодой человек в юнкерской форме Смоленского полка ходил по всем нашим кухням и побывал внутри казарм, где тогда было очень мало солдат, потому что некоторые из рот были посланы на усмирение волнующихся жителей, по разным деревням в окрестности Плоцка; говорили, что он обратил на себя внимание всех остававшихся в казармах, тем более, что по-русски он говорил довольно чисто. Впоследствии узнали, что это был начальник мятежнической шайки, отставной юнкер Островский, и что он, по выходе из казарм, заметив, что на дворе под навесом стояли артиллерийские орудия, принял их за действительные, тогда как это были деревянные модели, при которых нижние чины занимались учением. Эта ошибка, как увидим впоследствии, была одною из причин спасения Плоцка. Говорили также о смерти за матушку Россию и повторяли рассказы о героях, положивших свой живот на поле брани за веру отцов своих, да за батюшку Царя православного. Незаметно прошло время до половины двенадцатого; вдруг вбегает дежурный по караулам, говоря что огромные толпы народа едут и бегут мимо казарм. Мы все выскочили на улицу, и действительно в темноте увидали множество экипажей и большие массы народа, тихо входившие в город. (Впоследствии обнаружилось, что у многих из пешеходов подошвы были подшиты телячьею кожею, верх шерстью). Войска сейчас [8] же отправились в назначенные для них, на всякий случай секреты. Я с другим унтер-офицером и с шестнадцатью рядовыми поспешил на городской бульвар, в центре города, где мы стали за деревьями, в ожидании неприятеля. Небо стало покрываться тучками, темнота все более и более сгущалась; северный ветер резал лицо.

Толпы идущих и едущих более и более стали мелькать перед глазами; в различных местах появлялись кучки народа, то расходившиеся, то опять сходившиеся; везде движение, какой-то глухой шум, мы не знали, что делать, что думать. Рассеянная нами в одном месте толпа, собиралась в другом. Патрули беспрестанно переходили с одного места на другое, всюду, где собиралась толпа. В окнах домов была совершенная темнота, ни одного огонька. Вдруг в отдалении показалась белая тень, она подходила все ближе и ближе; наконец, мы ясно могли различить какую-то белую фигуру на коне, которая, поравнявшись с нами, выстрелила вверх. Этот выстрел привел нас в сильное недоумение. Мы не знали, что делать: задержать всадника мы не успели, потому что он пролетел мимо нас во всю скачь, да и не смели мы сойти без приказания с указанного нам места. Оставалось ждать у моря погоды. А между тем, движение все более и более усиливалось; народ стекался со всех сторон на площадь к гауптвахте и костелу. Наконец, наши патрули стали соединяться, явился [9] офицер и мы уже в числе шестидесяти человек стали на бульваре, в ожидании дальнейших распоряжений. Явился унтер-офицер с приказанием коменданта — не допускать сборища народа в одном месте; по команде офицера, мы тотчас образовали цепь на улице, идущей к означенной площади и преградили путь идущим и едущим. Внезапно раздался звон, который сначала мы приняли за призыв к какому-нибудь молебствию, но потом догадались, что это имело иную цель. Странен был услышанный нами звон, то ударят в один колокол, резко, протяжно, как звонят за упокой; то зазвонят во все колокола, чаще и чаще; то в один за другим вперемешку. Тут слышалось вместе и погребальное поминовение, свадебное торжество, и печаль, и радость. Никогда, во всю жизнь, не слыхал такого звона. Сказывали нам после, будто бы такой звон был придуман ксендзами для возбуждения мятежников и для подания им знака к вырезанию всех русских в городе. Но велик Бог земли русской! Он не допустил восторжествовать злодеям! Вслед за звоном мы услышали ружейные выстрелы и несколько минут спустя прибежал к нам унтер-офицер с приказанием спешить на площадь, говоря: «что там видимо невидимо народу, что поляки напали на гауптвахту и уже убили часового»; вслед за тем, взлетела спущенная с гауптвахты ракета, и мы стрелой бросились на площадь. Дым, пальбу, крик, визг, страшную давку: вот что [10] мы застали на площади. С криком ура! бросились мы навстречу мятежной толпе. Пошла перестрелка; дым был так густ, что нельзя было видеть ничего в нескольких шагах. Напирая дружно на толпу, мы вскоре добрались до костела, куда уходили стесненные войском поляки и польки. Заняв главный вход костела, мы преградили к нему доступ, а между тем подоспело войско из-за города; перестрелка на площади мало-помалу утихла и толпа на площади стала редеть. Между тем в костеле происходили возмутительные сцены: ксендз благословлял свою паству на открытый мятеж, говорил буйные речи, ругал Россию и русских, называл нас злодеями, варварами и т. п. Слышны были стоны раненых мятежников, ушедших с площади в костел, плач и вопль напуганных женщин, и, к довершению всего, когда казаки уже заняли боковые входы костела, в одного из них выстрелили из ризницы. Это заставило нас принять более решительные меры. Все поляки, бывшие в костеле, были оттуда выведены и обысканы; почти при всех, даже у многих женщин, было найдено оружие: кинжал, револьвер, пистолет и т. п. Стало рассветать, площадь опустела; войско вполне овладело местом битвы, несмотря на то, что его было в десять раз меньше числа поляков. Мятежники, однако же, все еще появлялись и совершенно оставили площадь уже в десятом часу утра. Более двухсот человек было заарестовано. Когда костел [11] опустел, мы его заперли и отправились в казармы; по дороге зашли на гауптвахту и там нашли труп бывшего на часах нашего товарища. Пораженный смертельно пулею, он, падая, вскрикнул: караул, вон! и отдал Богу душу. Так до смерти остался верен своей присяге, истинный русский солдат! Лежал он, как живой, еще с незапекшейся кровью. Говорили тогда, что когда начался звон, толпы мятежников с криками: «виват» бросились к гауптвахте и стали стрелять. Возле часового, у будки, горел висячий фонарь, и потому все выстрелы были направлены на погибшего солдата; остальные же люди на гауптвахте, по распоряжению коменданта, были поставлены в тени, так что мятежники не могли их видеть. На гауптвахте всего было шестнадцать человек, а нападающих, как говорили тогда, до трех тысяч; казалось, гибель остальных шестнадцати была неминуема и мятежники могли овладеть гауптвахтой, где содержалось под арестом до семидесяти поляков, и впоследствии городом, если бы не помешало тому присутствие духа, выказанное в решительную минуту комендантом Плоцка полковником Позняком, который, находясь в то время на гауптвахте, первый отвечал на пальбу мятежников выстрелом из револьвера и сам собственноручно пустил ракету, что привело поляков в замешательство и заставило их думать, что мы приготовились к отпору. Мятежники сочли ракету выстрелом из орудия, [12] вообразили, что на площади уже находится артиллерия (Островский известил их, что в казармах есть пушки), и вместо того, чтобы атаковать гауптвахту, оставались в нерешимости, пока пришли на площадь войска, стоявшие в городе, а потом и прочие. С нашей стороны пал только один рядовой; раненых не было; со стороны же мятежников убито до полусотни,

Рассеянные мятежники отправились к выходу из города, близ Вислы; тут находились казачьи казармы, в которых было только двенадцать казаков, наполовину больных. Мятежникам вздумалось сжечь эти казармы, чтобы истребить стоявших в них казаков. С этою целью поляки стали носить к зданию солому. Казаки, обреченные явной гибели, открыли пальбу из ружей по мятежникам, и так метко, что ни одна пуля не пропала даром. Неприятели, в числе трехсот человек, четыре раза подходили к казармам и каждый раз, встречаемые смертоносными казачьими пулями, возвращались назад. Впрочем, неизвестно, какой исход имел бы неравный бой, если бы в это самое время войска, шедшие в город, не обратили в бегство мятежную шайку. Часть ее рассеялась в окрестностях города; прочие же повстанцы скрылись в реформатской церкви и были там захвачены войсками. [13]