Бесчеловечность
Украденные дети
На средней полке моего книжного шкафа среди других книг стоит однотомник избранных произведений Сергея Михалкова. Частенько я беру в руки эту книгу в синем переплете и перелистываю страницы пьесы «Я хочу домой». Многочисленные зрители в театрах и кино с волнением следили за перипетиями борьбы советских офицеров Добрынина и Сорокина с представителями английской военной администрации Куком, Скоттом и Эйтом, не желавшими отпустить домой маленьких советских граждан — Сашу Бутузова, Иру Соколову и их товарищей. Эта пьеса достоверна с первой до последней строки. Писатель обобщил факты, имевшие место на самом деле. Сцена заседания комиссии, когда Добрынин и Сорокин пытались вырвать Сашу Бутузова и Женю Руденко из рук английских «опекунов» для того, чтобы вернуть детей их исстрадавшимся матерям, построена на стенографических записях протоколов наших заседаний.
«Оторвать ребенка от родной семьи, от родного дома жестоко! Но насильно лишать его родины, заставить почти совсем забыть родной язык — это уже не просто жестокость, это бесчеловечность, навеки калечащая детскую душу!» — так говорит майор Добрынин в пьесе Сергея Михалкова. Так говорили и мы во время бесчисленных дипломатических схваток с англичанами за покрытыми зеленым сукном столами заседаний. Бесчеловечность — это слово нам приходилось повторять чаще других слов.
Шелестят страницы пьесы, и картины былого яркой вереницей снова проходят перед глазами... [144]
Война не обходит детей. Они гибнут вместе со взрослыми в огнях пожарищ, под бомбардировками и раньше, чем взрослые, — от голода и эпидемий, сопутствующих войнам. Между людьми могут быть и классовые, и национальные, и политические различия, но есть общечеловеческие чувства, понятные каждому живому существу, именующему себя человеком. Это прежде всего чувство любви к детям, уважение к святым узам, связывающим мать с ребенком. Меч, разрубающий эти узы, — это меч разбойника, а не солдата, рука, вырывающая младенца из теплых материнских объятий, — это рука злодея. Гитлеровцы растоптали законы войны. Дошедшие до предела моральной деградации фашисты в покоренных ими странах были беспощадны и к детям.
В январе 1944 года эсэсовские дивизии повели в белорусских лесах наступление против партизанского соединения Владимира Лобанка. Я был тогда у партизан этого соединения. Гитлеровцам удалось захватить одну деревню, из которой несколько семей не успели убежать. Разъяренный эсэсовский громила взял за ножку двухлетнего ребенка и со всего размаха ударил его головкой о каменный карниз дома. После этого опьяненный кровью зверь пристрелил еще двух детей — одного семи, другого девяти лет. На рассвете партизаны стремительным ударом выбили гитлеровцев из деревни. Несколько эсэсовцев были взяты в плен. Среди них оказался и детоубийца. Его опознали, привели к трупам его жертв. Он сознался, он просит пощады. Операторы кинохроники Сухова и Рейзман снимают эту сцену.
Короткий партизанский суд. Подсудимый бормочет, что ему приказали, что он выполнял приказ генерала, но его трусливый лепет тонет в гневном хоре голосов местных жителей и партизан, плотным кольцом обступивших судей и убийцу: «Смерть зверю!» Суд единодушно приходит к такому же мнению. Услышав приговор, эсэсовская скотина впадает в истерику...{3} Навсегда запечатлелся в моей памяти омерзительный облик фашистского детоубийцы.
Если бы гитлеровские разбойники не совершили других злодеяний, кроме преступлений против детей, то и [145] тогда они заслужили бы проклятие народов. В Бабьем Яре под Киевом они бросали в овраг еще живых грудных младенцев и закапывали их вместе с убитыми и ранеными родителями. В кошмарном лагере уничтожения — Освенциме маленьких детей прямо с железнодорожной платформы вели в газовые камеры, а потом, когда звери в эсэсовских мундирах решили экономить газ, детей бросали живыми в печи крематория и в костры. 14-летнему мальчику Ване Громову из деревни Новинки гитлеровцы отпилили ржавой пилой правую руку, предварительно привязав его ремнями к столу. Да разве все перечислишь... Тысячи, многие десятки тысяч детских жизней были раздавлены колесами гитлеровского вермахта.
По злой воле фашистских главарей масса советских детишек, оторванных от родителей, а иногда и вместе с ними проделала неописуемо трудный путь на Запад и оказалась в чужой и ненавистной им гитлеровской Германии. Когда война кончилась, мы, сотрудники советской миссии по репатриации, начали получать из Москвы, Риги, Киева и других городов нашей страны письма от женщин, потерявших в черную годину войны своих сыновей и дочерей. Так уж устроено материнское сердце, что в нем, пока оно бьется, не угасает огонек надежды. С каждым днем рос поток этих писем — из Лиепаи, Таллина, Харькова, Одессы. Они поступали к нам пачками, и каждое из них раскрывало тяжелую человеческую драму... Писали матери, отцы, братья и сестры, бабушки и дедушки. Приходили письма от соседей, сообщавших, что мать пропавшего ребенка замучена в гестапо, отец погиб на фронте, а они просят отыскать сироту, которого хотят усыновить.
Вот пачка писем от жен офицеров Балтийского флота. Мы хорошо знаем о подвигах людей, которые первыми приняли на себя удар гитлеровских полчищ. Менее известна участь их семей. Многие женщины не смогли пробиться сквозь вражеское кольцо и вместе с детьми попали в лапы врага. Так, в рижской тюрьме оказалась Мария Мухамедова с полугодовалым сыном Витей, Татьяна Гуртовая с трехмесячным Колей, Мажарова с новорожденным Володей, Шапарь с дочкой Светой, Баринова и Сердюкова с маленькими сыновьями и многие другие. [146]
Невозможно описать все муки, которые пришлось им испытать в фашистских застенках, но самым страшным для матерей было то, что фашисты вскоре отняли у них детей. Юрику Сердюкову тогда было два с половиной года, но этот крошка чувствовал, что его разлучают с мамой. «Юрик дико кричал, катался по полу, рвал мое платье и ни за что не давал себя одеть... Я потеряла сознание, и, когда очнулась, детей уже увели», — вспоминает Евдокия Сердюкова.
Несмотря на огромное горе, советские патриотки не утратили воли к сопротивлению. Баринова организовала побег заключенных, но сама была поймана и расстреляна. Под пытками умерла Шапарь. Гуртовая попала в концлагерь в Грюнеберге. Гестаповцы облили ее водой и заставили в одном нижнем белье стоять три часа на морозе по команде «смирно». Мокрые волосы превратились в ледяные сосульки, и, потеряв сознание, женщина рухнула на снег. Потом воспаление легких, туберкулез. Когда-то цветущая молодая женщина превратилась в живой скелет, обтянутый дряблой кожей. Ей угрожала неминуемая эсэсовская «селекция» — отбор, то есть сожжение в крематории. Но подруги укрыли ее от глаз эсэсовских «врачей». Советские женщины делились с ней своими мизерными пайками, и Гуртовая дождалась часа освобождения. Краснозвездные воины принесли свободу и Мухамедовой, и Мажаровой, и Сердюковой и многим другим их подругам. И вот, едва лишь выйдя из фашистского плена, матери начали разыскивать своих детей.
«У Гриши родинка на левой стороне лица, немного ниже уха, он совсем беленький, и ножки немного кривые. Когда гестаповцы в харьковской тюрьме отбирали у меня сына, он был одет в белую рубашечку и черные штанишки с помочами», — писала нам одна женщина. Муж ее погиб на фронте, мать умерла от голода во время оккупации гитлеровцами Харькова, и вот теперь она осталась одна на всем белом свете.
Но где и как искать Гришу? Как отыскать Витю Мухамедова, Колю Гуртового, Юрика Сердюкова, Володю Мажарова, Свету Шапарь, Сашу Баринова?
Сделаем все, что в наших силах, чтобы вернуть матерям их детей, решили мы. [147]
Фальшивая нота
Погожим октябрьским днем 1947 года по людному, оживленному Кузнецкому мосту в Москве проехала машина с буквой «Д» на номере. Автомобиль, принадлежащий английскому посольству, остановился у здания Министерства иностранных дел СССР. Из машины вышел секретарь посольства. Держась с большим достоинством, британский дипломат вручил принявшему его сотруднику ответ Великобритании на ноту МИД СССР о возвращении на родину советских детей, находившихся в английской зоне оккупации Германии. Ответ был отпечатан на отличной гербовой бумаге с водяными знаками. Он был составлен в изысканных дипломатических выражениях и обладал лишь одним недостатком — в нем не было ни слова правды.
Британское дипломатическое ведомство утверждало, что якобы советские представители до 28 июня 1947 года вообще не поднимали вопроса о возвращении советских детей. Что же касается английских властей, говорилось далее, то они не чинят никаких препятствий советским офицерам в посещении детских домов, имеющихся в английской зоне оккупации Германии.
Когда мы, работники миссии, ознакомились с этим документом, мы в первую минуту от негодования лишились дара речи и лишь молча переглядывались. Реплики, которыми мы, выражая наши чувства, обменялись в следующую секунду, я воспроизводить не буду. Лежавшая перед нами бумажка представляла собой один из наиболее вопиющих образчиков лжи, с которыми приходилось встречаться в переговорах с английской стороной.
Как же обстояло дело в действительности?
Едва закончилась война, советские офицеры стали обращаться к британским властям с просьбой разыскать того или другого ребенка. Англичане записывали фамилии и спустя несколько дней отвечали, что, к сожалению, указанных детей в зоне не имеется. Мы верили этому, ни на секунду не допуская мысли, что наши союзники могут стать фактическими соучастниками преступлений гитлеровцев, похитивших советских детей. Но с весны 1946 года к нам начало стекаться все больше сведений о том, что в западных зонах Германии скрывают [148] несколько тысяч советских детей. Мысль о таком вероломстве союзников не умещалась в сознании, но доказательства были слишком многочисленными. Тогда нам пришлось от просьб перейти к требованиям. С документами в руках мы начали борьбу за возвращение наших детей.
Господа из британского Форин оффиса весьма неуклюже симулировали провалы памяти, когда утверждали, что будто бы мы «до 28 июня 1947 года не поднимали вопроса о возвращении советских детей». А разве подполковник Юхно не требовал 15 июня 1946 года у мистера Лаудона возвращения на родину 14 советских детей? Или, может быть, 22 августа 1946 года на очередной конференции с англичанами майор Семин не настаивал на возвращении всех советских детей из английской зоны оккупации Германии?
Осенью 1946 года майор Чекмазов обнаружил в районе Любека несколько домов, в которых содержались советские дети. Припертые к стене, английские власти признали, что эти малыши действительно советские, но попросили повременить с репатриацией до весны, потому что, дескать, сильные снегопады прервали сообщение с рядом детских домов. Но наступила весна, снега растаяли, и Чекмазов напоминает англичанам об их обещании. 16 мая 1947 года британский подполковник Стебинг согласился со всеми доводами Чекмазова, ни тем не менее детей на родину не отправил.
Мы бомбардировали англичан письмами — 15 марта, 15 мая, 15 июня 1947 года, — требуя возвращения советских детей.
И это ведь тоже было до 28 июня! Британские власти не только не вернули детей, но не сочли нужным даже ответить на наши письма.
Я перечислил лишь некоторые меры, предпринятые нашей миссией с весны 1946 года, то есть с того момента, когда стало известно, что английские оккупационные власти скрывают советских детишек.
Нужно сказать, что со временем поведение британских властей в вопросе о репатриации детей изменялось, причем в худшую сторону. Сначала нам говорили, что в зоне детей нет. Затем обещали вернуть наших маленьких граждан при условии, если мы предоставим исчерпывающие документы, списки, метрики, справки о местонахождении [149] родителей и т. п. Английские представители не хотели принимать во внимание, что документы и архивы ЗАГСов во многих случаях погибли в огне войны.
Давайте работать сообща, не раз предлагали мы, давайте рука об руку делать общее благородное дело. Почему вы требуете списки детей от нас? Предоставьте вы нам списки мальчиков и девочек, оказавшихся в ваших приютах, мы передадим их в Советский Союз, и тогда родители, если они живы, быстро отыщутся. Так скорее окончатся страдания несчастных ребятишек и их родителей, измучившихся в тоске друг по другу.
Но этот способ менее всего устраивал английские власти. Им были нужны маленькие советские граждане для каких-то недобрых целей. Вот почему, когда мы уличили британских реакционеров в преступном сокрытии советских детей, они уже без обиняков отказались вернуть их на родину. Словом, дети стали объектом столь же грязной игры, как и взрослые перемещенные.
К концу 1947 года в результате упорных розысков мы установили, что в английской зоне находится более 30 сиротских домов, в которых проживает свыше 4 тысяч детей, большинство из которых советские. (Эти данные подтвердил чиновник английской организации, занимавшейся «устройством» детей, — некий мистер Блекборн). Мы предложили английскому командованию созвать очередную конференцию для обсуждения вопроса о репатриации наших маленьких граждан. 14 января 1948 года в городке Лемго состоялась эта достопамятная конференция.
Полковник Пульвермэн, щуплый брюнет с черной щеточкой усиков под хрящеватым носом, поначалу держался довольно высокомерно, пока мы не сбили с него спесь. Он не опроверг нашего заявления о действительном положении вещей и был вынужден признать постыдные для английской стороны факты. Полковнику не оставалось ничего другого, как подтвердить, что он и его коллеги в течение трех лет прятали от нас советских детей и ничего не сделали для розыска их родителей и родственников.
— По какому праву поступаете вы таким образом? — спросили мы Пульвермэна.
Не имея сколько-нибудь веских аргументов, британский полковник пустился в путаные рассуждения об [150] «английском понимании» термина «советские дети». Смысл этих упражнений в неискреннем красноречии сводился к тому, что советскими детьми «в английском понимании» считаются лишь дети русской национальности.
— Значит ли это, господин полковник, — спросили мы в упор, — что дети украинской национальности, равно как эстонцы, латыши и литовцы не будут возвращены английской стороной лишь потому, что они не соответствуют английскому пониманию термина «советские дети»?
В зале воцарилось тягостное молчание. «Неужели в них не заговорит совесть? — думали мы, глядя на официальных английских представителей. — Ведь у многих из них есть свои дети. Неужели им не понятны чувства советских отцов и матерей, разлученных со своими малышами?»
Один из англичан с повышенным интересом смотрит в окно на покрытые снегом ветви, другой, не поднимая головы, рисует в блокноте кружочки, третий нервно барабанит пальцами по сукну стола. Пульвермэн чувствует, что пауза становится неприличной, и, неопределенно пожав плечами, говорит:
— На этот вопрос я ответить не могу.
Оправившись от замешательства, один из его коллег поспешил на помощь.
— Дело в том, господа, — заявил он, — что мы действуем отнюдь не по собственному произволу, а на основании директивы Контрольного совета о детях-сиротах.
Мы несказанно удивились, поскольку в Контрольный совет входили и наши, советские представители, которые аккуратнейшим образом ставили нас в известность о всех решениях, принимаемых этим органом. Такая директива никак не могла бы пройти мимо нашего внимания. Поэтому мы тут же попросили сообщить нам номер документа. Пульвермэн продиктовал: «№ ДПОВ/П/46/84 от 30.IX.46 года».
На этом конференция закончилась, не принеся никаких практических результатов, если не считать того, что перед нами еще раз раскрылась жестокость и бессердечие британских империалистов и исполнителей их воли. [151]
Вернувшись к себе в миссию, мы поинтересовались, почему товарищи из Берлина не выслали упомянутую директиву Контрольного совета. Выяснилось, что... Контрольный совет такой директивы не издавал. Мистер Пульвермэн и его подручные нас подло обманули. Других слов для квалификации их поступка я подобрать не в состоянии.
И снова с нашей стороны следует серия писем, на которые, как и прежде, британские ревнители этикета и хорошего тона не соблаговолили ответить, снова бесплодные конференции.
Особенно запомнилась мне конференция 20 мая. На предыдущей встрече 9 марта англичане пытались отделаться от наших требований общими разговорами, туманными обещаниями, ссылками на свои вышестоящие инстанции и т. п. Для того чтобы окончательно установить, собираются ли англичане возвращать советских детей их родителям или родственникам, мы предложили созвать новую конференцию. В ответ получили издевательское письмо, гласившее, что «английская сторона к советской стороне никаких вопросов не имеет, а потому новая встреча не продиктована необходимостью». У вас-то, может быть, и не было к нам вопросов, зато мы, господа, хотели спросить вас о многом!
Отвертеться от конференции англичанам не удалось, и она состоялась в городе Лемго. Британская сторона была представлена довольно внушительной делегацией, состоявшей из семи человек во главе с бригадным генералом. Тоддом.
Однако человек, непосредственно ведавший репатриацией детей, — некий мистер Леман Уатт не явился. Бригадир Тодд объяснил, что Уатт в настоящее время проводит свой отпуск в Италии.
— Что же получается? — заявил я Тодду. — Мы собрались на конференцию, чтобы обсудить вопрос о возвращении детей на родину, а ваш главный эксперт по этому вопросу опять отсутствует. Встречи с ним мы требовали с конца 1947 года и всегда безрезультатно. Во время конференции 14 января 1948 года он был в отпуске. На следующей конференции — 9 марта нам снова не удалось встретиться с ним, потому что он, как нам сообщили, заболел. Сейчас он отдыхает в Италии. Но ведь у мистера Уатта есть заместитель, который [152] в его отсутствие обязан решать вопросы, касающиеся детей. Однако и он не счел нужным присутствовать на сегодняшней конференции.
В общем это был очередной столь же примитивный, сколь и грубый маневр с целью не допустить делового обсуждения волнующего нас вопроса.
Конференция длилась около четырех часов, и в конце концов английская сторона дала понять, что для ускорения розыска родителей она ничего делать не будет, так как советских детей возвращать на родину не собирается.
Подводя неутешительные итоги переговоров, мне пришлось сделать следующее обобщающее заявление: «Сказать только, что в английской зоне не выполняются решения Совета министров иностранных дел от 23 апреля 1947 года об ускорении репатриации, — значило бы сказать слишком мало. Английское командование всеми возможными средствами ведет дело к полному срыву репатриации советских граждан... Я оставляю за собой право через печать и радио довести до сведения советской общественности документы и факты, объясняющие, почему советские дети продолжают оставаться в английской зоне оккупации Германии».
Помимо детей, томившихся в приютах, немало маленьких страдальцев продолжало оставаться в услужении у немецких бауэров. Забитые, безответные малолетние батраки, за которых никто не мог заступиться, очень устраивали немецких кулаков. Кто знает, сколько горьких слез было пролито несчастными подростками, сколько побоев, безжалостных подзатыльников было обрушено на них чужими людьми...
Мы часто находили советских детей, батрачивших у кулаков, но последние с согласия британских властей не отдавали их нам, за исключением редких случаев. Вот одно такое исключение из правила.
16 июня 1948 года в нашу миссию пришла немка Эльза Темминг с мальчиком лет тринадцати-четырнадцати. Его звали Володя Шлебов. Темминг рассказала, что Володю вывезли в 1942 году из Витебска и что вот уже шесть лет, как она его воспитывает. «Мальчик очень страдает, — рассказывала она, — от того, что его оскорбляют дети бывших фашистов, потому что он русский. Я решила передать его вам, на родине ему [153] будет лучше». Володя был опрятно одет, неплохо выглядел, чувствовалось, что Темминг, действительно, заботилась о мальчике. Думалось все же, что она умолчала еще об одной причине — о стремлении самого Володи уехать домой.
Володя прожил на нашем сборном пункте в Брауншвейге около трех месяцев: английские власти придумывали один предлог за другим, чтобы его задержать. Несколько раз они беседовали с мальчиком, и мальчик с какой-то недетской решимостью требовал, чтобы его отпустили домой. В конце концов мечта Володи исполнилась. Но, повторяю, и отношение к Володе со стороны Эльзы Темминг, и его репатриация — все это было редчайшим исключением из общего жестокого правила. Сотни володиных сверстников остались прозябать в чужих краях во власти бессердечных людей.
Майор Модлей «не имеет инструкций»
В уже упоминавшейся английской ноте от 4 октября 1947 года утверждалось, будто бы английские власти не чинили советским представителям никаких препятствий в посещении детских домов. И это утверждение не имело ничего общего с действительностью. Начать с того, что британские власти никогда не сообщали адресов детских приютов. Нам приходилось разыскивать их самим. Но вот адрес установлен, и мы неожиданно подъезжаем к дому. Завидев советских офицеров администрация приюта (которая, кстати сказать, в подавляющем большинстве состояла, так же как и администрация лагерей перемещенных лиц, из антисоветских элементов) торопливо уводила детей через черный ход куда-нибудь подальше от наших глаз. Таким образом, мы посещали не детей, а пустые дома...
Весной 1947 года до нас дошли слухи о том, что где-то близ Ганновера имеется большой приют, в котором содержатся дети, похищенные фашистами из Советского Союза. Говорили, что там содержится около ста мальчиков и девочек. Подполковник Гудков и другие офицеры исколесили окрестности Ганновера, но приюта обнаружить не смогли. Помогла нам советская гражданка Мейнертс, убежавшая из приюта, где она работала [154] воспитательницей и оставила свою дочь. Мейнертс сообщила нам точный адрес приюта.
Вместо рассказа о нашем визите в этот детский дом я позволю себе привести полностью служебную запись состоявшихся там переговоров. По-моему, этот протокол сам по себе достаточно красноречив.
«Запись переговоров,
состоявшихся между полковником Брюхановым и представителями военной администрации 223-го района в детском доме города Ханнеклее, в английской зоне оккупации Германии. Переговоры происходили по инициативе советской стороны 7 октября 1947 года с 14 часов 45 минут до 16 часов 20 минут.
Присутствовали:
С советской стороны: 1. Полковник Брюханов; 2. подполковник Гудков; 3. лейтенант Перфильев; 4. переводчик Рапопорт; 5. гр-ка Латвийской ССР Мейнертс.
С английской стороны: 1. Сопровождающий — майор Модлей; 2. заведующая детским домом (она же врач) Утенанс; 3. начальник 57 ДЕПАКСа мистер Сдэтнем и представитель 223 района военной администрации Харпей (прибыли во время второй половины переговоров).
7 октября 1947 года в 9 часов утра полковник Брюханов, подполковник Гудков, переводчик Рапопорт (в машинах остались лейтенант Перфильев и гр-ка Мейнертс) посетили в городе Ганновер заместителя начальника отдела перемещенных лиц мистера Мосс, и последний разрешил им побывать в детском доме в городе Ханнеклее.
В 14 часов все перечисленные выше лица прибыли в город Ханнеклее (в 75 километрах юго-западнее Брауншвейга) в 57-й ДЕПАКС, откуда после сорокаминутного ожидания начальника ДЕПАКСа мистера Сдэтнем направились в детский дом в сопровождении английского офицера майора Модлей.
В одной из комнат детского дома после взаимных представлений в 14 часов 50 минут состоялись следующие переговоры. [155]
Брюханов. Со мной прибыла гражданка Мейнертс, дочь которой находится в этом детском доме. Английские власти не отдают ее матери в течение шести недель. Я прошу без предупреждения ввести эту девочку, чтобы посмотреть, узнает ли она свою мать.
(Заведующая детским домом Утенанс вводит в комнату девочку, закрывая ей лицо руками. После того как девочка открыла глаза, она с криком «мама» бросается к Мейнертс; та плачет.)
Брюханов. Господин Модлей, я полагаю, что нет сомнений в том, что эта девочка знает гражданку Мейнертс как свою мать и должна быть с ней.
Модлей. Я согласен.
Утенанс. Мы все это говорили, но английские власти не разрешили нам передать девочку.
Брюханов. Фиксируем, что Надя действительно знает Мейнертс как свою мать и должна быть ей передана.
Все. Согласны.
Мейнертс. Мы привезли детям от женщин советского сборного пункта в Брауншвейге 91 подарок. Прошу разрешения администрации раздать эти подарки.
Модлей. Согласен.
Брюханов. Я думаю, что мы можем разрешить матери и дочери уйти и вести наши дальнейшие переговоры без них (Мейнертс с дочерью уходят). В Латвийской ССР разыскивают детей, вывезенных немцами. Я получил список с фамилиями разыскиваемых детей. Прошу сверить наш список с вашими списками.
Модлей. Мы заготовили для этой цели список, давайте сверять. (Сверяют список. В результате сверки список, представленный советской стороной, подтверждается, за исключением ошибочно записанной девочки Андреевой Александры; правильно — мальчик Андреев Александр.)
Брюханов. Я хотел бы знать, какие меры принимались к розыску родителей и родственников этих детей?
Утенанс. Мы ничего не предпринимали, это дело не наше, а ИРО.
Модлей. Я также ничего не могу сказать по этому поводу.
Брюханов. Мы вынуждены зафиксировать, что не [156] предпринималось никаких мер для розыска родителей и родственников этих детей.
(Все присутствующие молчат.)
Брюханов. В целях скорейшего розыска родителей и родственников этих детей, для точной фиксации их фамилий, имен и возраста мне необходимо их сейчас сфотографировать.
Модлей. Но у нас нет фотографа, а вызвать его мы не в состоянии.
Брюханов. Не беспокойтесь, фотограф у меня есть (указывая на лейтенанта Перфильева). И он готов сейчас же приступить к фотосъемке.
Модлей (после некоторого смятенья и раздумья). Я не имею инструкций...
Брюханов. Кто же может запретить фотосъемку? Дети-сироты находятся в ведении английского командования более двух лет. Английскими властями ничего не было сделано, чтобы разыскать родителей или родственников этих детей, и мы для ускорения розыска обязаны это сделать.
Модлей. Но я не имею инструкций.
Брюханов. Позвольте, какие же нужны инструкции для осуществления этого благородного мероприятия? Дети ведь не какие-либо преступники, которых мы могли бы фотографировать в тюрьмах лишь с разрешения тюремного начальства. Мы обязаны как можно скорее разыскать их родителей, родственников, и фотографии, безусловно, могут помочь в этом.
Модлей. Я прошу извинения, но я сейчас запрошу инструкции по телефону.
Брюханов. Пожалуйста, я подожду.
(Модлей и представители администрации детского дома выходят из комнаты. В коридоре появляются 5–6 мужчин, с которыми Модлей совещается. Проходит 15 минут, и в комнату входит смущенный Модлей).
Модлей. Вы знаете, господин полковник, здесь нет номера телефона моего начальника, а я не знаю его.
Брюханов. Я прошу вас поехать к своему начальнику и передать мое требование о фотографировании детей. (Модлей уезжает.)
Брюханов. У вас в детском доме есть персонал, который был вывезен немцами вместе с детьми из Риги в 1944 году? [157]
Утенанс. Да, есть одна воспитательница.
Брюханов. Я буду говорить с ней и прошу, чтобы она никуда не уходила.
Утенанс. Хорошо.
(Выходит отдать распоряжение. Спустя 10–15 минут прибывает начальник 57-го ДЕПАКСа Сдэтнем, представитель военной администрации 223-го района и майор Модлей. Полковник Брюханов знакомит их с содержанием состоявшихся переговоров и подтверждает свое требование — разрешить ему сфотографировать детей,)
Сдэтнем. Я не могу разрешить фотосъемку.
Брюханов. Я должен знать, кто это запретил.
Сдэтнем. Заместитель начальника отдела перемещенных лиц в Ганновере — мистер Мосс.
Брюханов. Я оставляю за собой право осуществления моих вполне законных требований. Прошу показать мне детский дом.
(Обходят все помещение. Дети в это время были выведены во двор. После обхода возвращаются в комнату, где продолжается разговор.)
Брюханов (обращаясь к Утенанс). Прошу пригласить сотрудницу, которая вместе с детьми была вывезена немцами из Риги.
Сдэтнем. Если она захочет говорить...
Брюханов. Господин Сдэтнем, она обязана рассказать историю этого детского дома, и я требую этого.
Утенанс (возвратившись). Этой сотрудницы нет, она ушла в город.
Брюханов. Я же просил вас, Утенанс, предупредить ее, чтобы она никуда не уходила.
Утенанс. Да, но она ушла.
Брюханов. Тогда прошу позвать сюда гражданку Мейнертс.
(Входит Мейнертс).
Брюханов. Гражданка Мейнертс, вы давно работаете в этом детском доме?
Мейнертс. Давно, еще тогда, когда он находился в Риге.
Брюханов. Скажите, детский дом был вывезен из Риги по желанию персонала?
Мейнертс. Нет. Немецкое командование приказало под угрозой расстрела выехать в Германию.
Брюханов. Вы тоже уехали с детьми? [158]
Мейнертс. Да, я находилась с детьми в этом детском доме до августа 1947 года.
Брюханов. Не можете ли вы сказать, какие меры принимались к розыску родителей этих детей?
Мейнертс. Никаких.
Брюханов. Кто вам запретил взять с собой вашу дочь, когда вы решили уйти на советский сборный пункт, чтобы вернуться на родину?
Мейнертс. Администрация дома и английские власти.
Брюханов. Скажите, гражданка Мейнертс, не знаете ли вы родителей и родственников детей, находящихся здесь?
Мейнертс. У большинства детей имеются в Риге родители и родственники. И я, когда приеду, помогу их разыскать.
Брюханов (обращаясь к англичанам). Я должен зафиксировать и внести в наш протокол следующее:
1. Этот детский дом по приказу немецко-фашистского командования насильственным образом был вывезен в Германию.
2. Большинство детей имеет родителей или родственников, которые проживают сейчас в Латвийской ССР.
3. В течение двух лет администрацией дома и английским командованием не было ничего предпринято, чтобы разыскать родителей или родственников этих малюток.
4. Наш советский список детей сходится со списком детского дома.
5. Английские власти запретили сфотографировать детей, хотя фотографирование преследует гуманную цель — ускорение розыска родителей детей.
6. Несмотря на то что девочка Надя знает гражданку Мейнертс как свою мать, свыше шести недель английские власти не отдавали ребенка матери. Я прошу вас, представителей английского командования, зафиксировать это.
Сдэтнем. Да, но мы действуем на основании инструкции.
Брюханов. А я оставляю за собой право действовать на основании гуманности».
Да, они действовали на основании инструкции, и это была одна из самых отвратительных инструкций, которые знает история! [159]
— Негодяи! — отчеканил Гудков, захлопнув за собой дверцу машины. Я полностью разделял его чувства.
По дороге в Ганновер я перебирал в памяти подробности нашего визита в детский дом. Почему-то у меня не выходила из головы фамилия Купчик. Анатолий Купчик — так звали советского малыша, одного из «воспитанников» детского дома в Ханнеклее. Купчик, Купчик... Где я встречал эту редкую фамилию? А ведь какое-то доброе воспоминание связано у меня с ней. И вдруг точно озарило: в партизанском краю, в тылу врага слышал я о боевых делах партизана Семена Купчика. Может быть, просто однофамильцы?
Но вскоре моя догадка подтвердилась. В миссию пришло письмо от Семена Иосифовича Купчика и его жены Анисий Трифоновны с просьбой отыскать их сына Толю.
С волнением прочитал я их рассказ о пережитом в годы войны. Супруги Купчик жили в Латвии. Оккупанты арестовали Семена Иосифовича и послали на торфоразработки. Там Купчик сумел установить тесную связь с партизанами и 1 мая 1943 года убежал с немецкой каторги в партизанский отряд. Со своими боевыми товарищами он не раз тайно пробирался в родной дом, где Анисия Трифоновна их кормила, чинила и стирала нехитрое партизанское обмундирование. В полночь 1 мая 1944 года Анисия Трифоновна проводила гостей, шедших на очередную боевую операцию против захватчиков. А дальше произошло вот что.
«В три часа ночи, — пишет Анисия Трифоновна, — дом. окружили полицаи. Они ворвались в комнату, схватили меня за волосы, начали бить ногами, приговаривая: «Говори, где муж и другие бандиты!» Но я им ничего не сказала. Меня поставили к стене, приставили пистолет к груди. Я молчала, и они опять стали меня избивать, покуда я не упала без сознания. А я тогда ждала ребенка, так что представляете себе, каково мне было. Потом вывели на улицу, и я увидела брата Георгия с женой и мужнина брата с женой. Они были скованы кандалами. Вместе со мной их отправили в центральную тюрьму Даугавпилса.
Как только там не терзали! Били плетками так, что тело стало черным, прижигали пятки, таскали за волосы. Я только твердила, что ничего не знаю. Начальник сказал: «Ладно, отведите ее в камеру, когда она родит бандита, [160] тогда все расскажет». Вскоре я родила сына и назвала его, как мы задумали с мужем, Анатолием. Тут палачи и решили меня доконать. Схватили ребенка, стали целиться то в него, то в меня пистолетом. Я потеряла сознание. Когда очнулась, ребенок лежал рядом со мной на кровати. На два дня они оставили меня в покое, а потом отправили в лагерь смерти Саласпилс. Там по три дня не давали есть, заставляли стоять по 4 часа на улице на холоде и ветру.
В Саласпилсе пробыла я около 3 месяцев. И вот вдруг въезжает в ворота автомашина, из нее выходят эсэсовцы и говорят: «Выносите своих бандитов». Матери рыдали, умоляли оставить им детей, но ничего не помогало. Фашисты повесили каждому ребенку бирку на шею, записали их имена и фамилии, а потом увезли неизвестно куда.
Нас, матерей, в сентябре отправили на пароходе в Данциг, откуда — в концлагерь Штутхоф. От голода мы еле передвигали ноги, потому что кормили одной баландой и то — через день. Тех, кто от голода и болезней совсем не мог двигаться, сжигали живыми в крематории.
Фашисты в это время отступали на всех фронтах, а нас гнали с собою. Из Штутхофа вышла тысяча женщин, в том числе и я. Конвоиры заставляли делать по 20 километров в день. Кто не мог идти, тех расстреливали. Когда добрались до села Бурсдорф, нас было уже только 600, четыреста остались лежать по дороге. Из выживших 500 человек заболело тифом. Не давали ни есть, ни пить. Женщины валялись на голом цементном полу, изъеденные вшами. Кто были посильнее, воровали воду, смачивали больным губы, собирали в помойных ямах картофельные очистки. Но уничтожить нас фашистам не удалось. Советская Армия спасла нас от гибели...»
Случилось так, что маленький Толя остался жив, но из фашистской тюрьмы он попал в тюрьму иного рода — в английский детский дом в Ханнеклее.
Тяжелая участь выпала обитателям детского дома в Ханнеклее, так же как, впрочем, и всем детям, поневоле оказавшимся под опекой британских «благодетелей». Ни ласки, ни заботы не видели эти малыши, успевшие на самой заре жизни пройти сквозь ад гитлеровских тюрем.
Вот официальное донесение г-жи Ирины Пагэ, сотрудницы ЮНРРА, аккредитованной при штабе британского [161] 30-го корпуса: «35 детей союзных национальностей находятся в очень плохих условиях в госпитале Вальсродэ. Так заявил в госпитале офицеру ЮНРРА доктор Нюмаер, венгр по национальности. Он сказал, что часть детей больна туберкулезом и не имеет достаточной одежды и что немецкие няньки относятся к ним очень плохо. Доктора и немецкие няньки заявляли несколько раз, что было бы лучше, если бы эти дети умерли. В связи с этим должно быть проведено немедленное расследование».
Донесение датировано 27 ноября 1945 года. Следовательно, за полгода британские оккупационные власти не удосужились создать больным детям сносные условия. Могут сказать, что в первые месяцы оккупации у английских властей было множество других дел и они не могли за всем усмотреть. Допустим. Но вот в конце апреля 1948 года к нам пришла сотрудница детского дома в Ханнеклее советская гражданка Гульбис и рассказала, что треть детей больна туберкулезом, а приблизительно шестая часть страдает кожными заболеваниями. Так они «заботились» о советских детях!
Гудков, Румянцев, Швыдкий и другие офицеры советской миссии по репатриации настойчиво боролись за узников Ханнеклее, и в частности за Анатолия Купчика. Им удалось заставить английские власти отпустить мальчика на родину. Сейчас семья славных советских патриотов счастливо живет в Латвийской ССР.
Витя, Коля и их товарищи
А теперь вернемся к истории Вити Мухамедова, Коли Гуртового, Володи Мажарова и других детей, о которых я говорил в начале этой главы.
Насильно разлученные с матерями, они были отданы фашистами в детский дом в Майори, близ Риги. Среди 117 мальчиков и 16 девочек там было немало детей, чьи родители пали в боях с захватчиками или, как «политически неблагонадежные», томились в гитлеровских тюрьмах и лагерях.
4 октября 1944 года во двор детского дома въехало пять больших армейских автобусов. В машины были посажены 133 воспитанника в возрасте от 2 до 7 лет и увезены в рижскую гавань, где их ждал пароход, охранявшийся [162] немецкими жандармами. Корабль ушел в Германию.
Летом 1945 года родители и родственники многих детей, пропавших в годы войны, в своих упорных поисках дошли до детского дома в Майори. Но дальше след обрывался. Безгранично было горе женщин.
А в это время в Западной Германии представители нашей миссии в земле Шлезвиг-Гольштейн Шаповалов и Чекмазов, не зная усталости, отыскивали приюты, в которых содержались советские дети. Их старания увенчались успехом. Близ Любека они обнаружили детский дом, разместившийся в деревушках Клингенберг, Мессен и Ролшдорф. Там и были дети, вывезенные фашистами из Майори на Рижском взморье. Не так-то просто было заставить английских похитителей детей расстаться с их добычей. Малыши содержались не столько под опекой, сколько под конвоем британского Красного Креста. Англичане оказали отчаянное сопротивление. Они требовали от нас бездну документов, доказывающих, что дети советские и имеют родителей в СССР. Розыск близких затруднялся еще и тем, что администрация английских приютов сплошь и рядом давала детям вымышленные имена и неверно указывала национальность. Ирина стала Ирмой, Петя — Петерсом, украинская девочка — немкой, а русский мальчик — эстонцем или латышом. На словах англичане не отрицали, что тот или другой ребенок русский, но поскольку, как они говорили, это «юридически не подтверждено», они пока что превращали его в немца или прибалта.
Родственники детей присылали нам все новые и новые документы, мы предъявляли их англичанам и в ответ слышали: «Мало, нужны дополнительные сведения и справки».
Потрясенные жестокостью и бессердечием британских властей, матери обращаются к Председателю Президиума Верховного Совета СССР с письмами, в которых умоляют о помощи. «С самого начала войны, — писала Мария Мухамедова, — с сентября 1941 года я была забрана немецкими палачами и брошена в застенки Рижской центральной тюрьмы как политическая — «за пропаганду и агитацию» — с маленьким ребенком, которому было 10 месяцев. От голода ребенок начал пухнуть, и когда его от меня отняли, лицо его было как стеклянное из-за голода. [163]
И вот этот ребенок жив. Это я знаю точно. Это моя единственная радость и цель моей одинокой жизни. Я очень и очень прошу Вас, помогите мне в возвращении моего сына...»
Несколько дней спустя с подобной же просьбой к Председателю Президиума Верховного Совета СССР обратились Татьяна Гуртовая и Евдокия Сердюкова.
«...Объясните нам, пожалуйста, почему все обращения советских органов репатриации от нашего имени к военным властям английской оккупационной зоны в Германии о возврате нам наших детей остаются без ответа? Почему нам не возвращают наших детей? Ведь англичане наши союзники. Неужели они забыли, что у них были, а может быть и сейчас есть мамы, которые их в детстве ласкали и проливали горькие слезы над каждой их царапиной? Наверное, и у них есть дети, которые с трепетом ожидают каждый приезд в отпуск папы. Мы просим и требуем вернуть нам наших детей. Мы также просим Вас написать английскому министру иностранных дел Бевину, чтобы он дал распоряжение вернуть наших детей».
Эти письма были опубликованы в газете «Труд». Президиум Верховного Совета СССР дал указание советскому Министерству иностранных дел принять соответствующие срочные меры. А английские власти и бровью не повели. Не возвращая детей, они продолжали требовать самых разнообразных «юридических доказательств».
Зинаида Мажарова и Елена Рахвалова пишут открытое письмо Председателю Исполнительного комитета Красного Креста Великобритании лорду Вултону. Достопочтенный лорд не соизволил даже ответить на обращение измученных матерей.
Вместо него формально отписался какой-то генерал-майор с неразборчивой подписью, который сообщил, что приют в Клингенберге не подведомственен британскому Красному Кресту. Единственная, дескать, обязанность Красного Креста «в отношении этого приюта — следить за благополучием детей до тех пор, пока они находятся в нем». А посему «Красный Крест не имеет возможности помочь».
Между тем в этом детском доме, вверенном заботам англичанина Иеетса, царил полицейский режим. Команды детям подавались свистком. По произволу английских властей [164] все дети были обращены в католичество, и вечерами их заставляли бубнить непонятные слова молитв. Русский язык из детской памяти выветрился почти без остатка. Малыши разговаривали на странной смеси латышского с немецким. Даже тем детям, чьи матери со страниц газет взывали к милосердию британских властей, продолжали говорить, что их родители давно умерли.
Но самым худшим было то, что детям прививали ненависть ко всему советскому. Им внушали самое фантастическое представление о том, как они попали в приют. Например, мальчик Леня, мать которого умерла от голода и непосильного труда в гитлеровском рабочем лагере в Германии, говорил так: «Нас с мамой русские угнали в Сибирь, и я приехал сюда три месяца назад».
Советский журналист Юрий Корольков, беседовавший с Леней, спросил:
— Разве ты один был в Сибири? Ведь ты говоришь, что мама умерла давно.
Леня зарделся как маков цвет и смущенно признался:
— Нет, я там не был. Мне так велели говорить.
Не эту ли систему сознательного уродования детской психики лорд Вултон и его помощники называли «заботой о благополучии» детей?!
И все-таки под давлением общественности в Лондоне поняли, что далее играть в «молчанку» невозможно. Была создана специальная комиссия по вопросам репатриации советских детей. В ее состав вошли полномочный комиссар земли Шлезвиг-Гольштейн мистер Аллин (председатель), члены комиссии: судья Вей, мистеры Илтс и Гарднер — один от Красного Креста, другой — от военных властей. Наше требование ввести в состав комиссии майора Чекмазова Аллин отклонил.
«Стратегический план» комиссии был весьма примитивен: объявить всех детей латышами и на этом основании не отправлять их домой. С точки зрения истины, логики и гуманности этот план не выдерживал ни малейшей критики. Во-первых, из 133 воспитанников, вывезенных фашистами из Майори, лишь 67 были латышами. Остальные — 51 русский, 8 евреев, 6 поляков и 1 цыган. Эти данные засвидетельствовала в печати директор латвийского республиканского дома ребенка в Майори Зельма Витиньш, и их не могла не знать достоуважаемая «особая комиссия». А во-вторых, почему, на каком основании [165] господа капиталисты так безапелляционно считают себя вправе отрывать латышских детей от их родины? Только потому, что в Лондоне никак не могут смириться с существованием советского социалистического строя в прибалтийских республиках?
Очевидно, «особая комиссия» во главе с Аллином руководствовалась не здравым смыслом и соображениями гуманности, а человеконенавистническими инструкциями из Лондона.
На заявление майора Чекмазова, что Виктора Мухамедова, Владимира Мажарова, Николая Гуртового и других разыскивают их матери, о чем уже подробно сообщалось в газетах, председатель комиссии Аллин нагло заявил: «Я не могу верить тому, что пишется в газетах. Может быть, матерей вовсе нет...» Здесь же мистер Вей заявил, что дети записаны литовцами. Аллин внес предложение — считать их латышами. Ну, а как быть с Витей Мухамедовым? От отца узбека Сатара Мухамедова он унаследовал смоляные волосы, черные, как уголь, глаза и характерные черты лица. Весьма трудно было принять его за латыша. Аллин заявил: да, Мухамедов «скорее всего казах», но, подчиняясь инструкции, он должен... считать его латышом и, «следовательно», в возвращении отказать!
Что этим аллиным и веям материнские слезы! Как бездушные истуканы, выслушали они горячую речь майора Чекмазова о том, что матери этих ребят прошли сквозь ад фашистских лагерей смерти в Саласпилсе, Равенсбрюке и Грюнеберге, что все эти годы неотвязная мысль о судьбе детей жгла каленым железом материнские сердца. «У нас есть инструкции», — тупо твердили мистер Аллин и его коллеги.
Разбирается наше требование о возвращении на родину Жени Афанасьева. Майор Чекмазов, обращаясь к Жене, спрашивает:
— На каком языке говорили в твоей семье?
Женя. На русском.
Чекмазов. Был ли твой отец военным и какую носил форму?
Женя. Да, он был военный. Он носил такую же форму, как и вы.
Вей. В данных о ребенке упоминается, что он родился в Либаве, значит, он латыш, и комиссия не уверена, [166] что он русский. Я думаю, что мы можем передать этот вопрос латышскому комитету{4}.
Чекмазов резко протестует. Англичане уступают и признают Женю Афанасьева русским, но... возвратить его на родину категорически отказываются.
Затем служащая детского дома вносит в зал заседаний комиссии перепуганную, заплаканную трехлетнюю украинскую девочку Олю Чупину. О ней известно, что ее мать фашисты угнали в Германию. Оля родилась в «Остарбейтлагере». Цитирую протокол заседания:
«Илтс. Я думаю, мы можем считать, что ребенок польской национальности.
Чекмазов. Почему? Ведь даже в ваших данных записано, что она украинка.
Аллин. В инструкции сказано, что украинцев как национальности не существует.
Чекмазов. Меня удивляет заявление мистера Аллина. В Советском Союзе не только существует украинская национальность, но есть Украинская Советская Социалистическая Республика.
Вей. В инструкции сказано, что украинцев как национальности не существует. Украинцы были когда-то рассеяны по всей Европе.
Чекмазов. Украинская ССР не только существует, но эта республика является членом Организации Объединенных Наций...
Аллин. Но наша инструкция говорит, что такой национальности не существует, а есть лишь одно географическое понятие...»
Комиссия постановляет: Олю Чупину считать полькой, а потому вопрос о ее репатриации снимается с повестки дня.
Так они решали судьбы детей, чьи отцы и родные пали в борьбе против гитлеровских полчищ, спасая мир, в том числе и Англию, от фашистской чумы. Но возмущение советской общественности и прогрессивных кругов Англии приняло такой размах, что британские власти решили для успокоения общественного мнения пойти на частичные уступки. Вултонам и аллинам пришлось отпустить Витю Мухамедова, Володю Мажарова, Колю Гуртового, Витю Рахвалова. [167]
Каждая из четырех матерей получила из Берлина телеграмму: «Ваш сын взят нами от англичан и находится в нашем детском доме. В ближайшее время будет доставлен вам. Генерал-майор Юркин». Можно представить себе, как забились сердца матерей от этих скупых строк!
Из Берлина на родину детей сопровождал боевой офицер — капитан Николай Александрович Захаров. С волнением читали мы в советских газетах и журналах о трогательных подробностях возвращения маленьких скитальцев под родной кров.
...Солнечным сентябрьским утром на перрон Белорусского вокзала пришла Мария Ильинична Мухамедова, ее мать Пелагея Артемьевна — бабушка Вити, сестра Юлия Ильинична, представители Управления по репатриации.
— Моего нельзя не узнать сразу, — улыбаясь сквозь слезы, говорит Мария Ильинична.
Поезд подходит, и в тамбуре вагона появляется капитан Захаров с черноголовым мальчиком на руках. Еще минута — и счастливая мать обнимает своего сына. Шестилетние мучения окончились! Мария Ильинична целует детей своих подруг, которым предстоит еще день пути до столицы Латвии, где их ждут матери. Все, кто был в тот час на перроне, знали из газет о борьбе за освобождение этих детей, и вокруг четырех юных советских граждан собрались, позабыв о своих делах, пассажиры, носильщики, железнодорожники. Каждому хотелось погладить ребят по голове, расцеловать их, сказать что-нибудь теплое, хорошее, порадоваться их возвращению. Бабушка и тетя пытаются заговорить с Витей, но мальчик молчит — он не понимает по-русски...
— Ничего, — успокаивает Мария Ильинична, — он скоро будет говорить по-русски. Его отец знал девять языков.
А вечером капитан Захаров с тремя остальными своими питомцами снова сел в поезд, направлявшийся в Ригу. Как и в Москве, ребят встретили родственники, корреспонденты газет и просто посторонние, которым хотелось присутствовать при неповторимой встрече.
— Не называйте их имен, мы хотим сами узнать своих детей, — взволнованно просит Татьяна Гуртовая. [168]
Капитан Захаров бережно опускает на перрон трех одинаково одетых русоголовых мальчиков. Напряженные секунды. Татьяна Гуртовая, Зинаида Мажарова, Елена Рахвалова всматриваются и — каждая сразу берет своего ребенка. Материнский инстинкт не обманет!
Не только матери, многие посторонние плакали. Сами ребята тоже разнервничались, возбужденно бормотали что-то на незнакомом языке. Сначала они немного дичились — все так непривычно, но через несколько минут «оттаяли», заулыбались, прижались к мокрым от слез материнским щекам. «Мама!» — выговаривает, наконец, Володя Мажаров, и его товарищи как эхо повторяют это дорогое слово...
Увы, переживания родителей на этом не окончились. Дома их ждал неприятный сюрприз. Они воочию увидели плоды британского «просвещения и воспитания».
Коля Гуртовой, придя в гости к Вове Мажарову, разделил оловянных солдатиков на два отряда, поставил их друг против друга и проговорил: «русский капут, русский пуф, пуф, криева капут, криева — пуф, пуф» (по-латышски «криева» — русский). То же самое с оловянными солдатиками неоднократно проделывал и Витя Рахвалов. Когда родители спросили детей, во что они играют, последовал ответ: «в войну против русских».
Во время прогулки Татьяны Гуртовой с сынишкой Колей мальчик, увидев большое школьное здание из красного кирпича, в ужасе закрыл лицо руками, упал на землю и в припадке истерики дико кричал: «Мамочка, полицаи! Мамочка, полицаи!» Потребовалась помощь врача, чтобы привести ребенка в чувство. Потом его товарищ Вова Мажаров рассказал старшим, что воспитатель в английском детдоме не любил Колю Гуртового и часто сек его розгами, пугая при этом полицаями, которые жили неподалеку в большом красном доме.
Лишь спустя долгие месяцы чуткими тактичными мерами удалось залечить травмы, нанесенные детской психике сначала фашистами, а затем британскими «опекунами».
В то время как четверка мальчуганов счастливо зажила в родных семьях, их товарищи продолжали оставаться узниками бездушных людей в мундирах британской армии. Нам приходилось упорно бороться за каждого ребенка. Для примера я приведу своеобразную [169] хронологическую таблицу борьбы за репатриацию Юрия Сердюкова.
28 июня 1947 года Министерство иностранных дел СССР отправляет ноту с требованием возвратить на родину советских детей и в том числе Юрия Сердюкова. Все лето сотрудники миссии по репатриации ведут с английской стороной тщетные переговоры. Наступает осень.
12 сентября 1947 года майор Чекмазов вручает представителю английского командования Деви очередное заявление по вопросу о Сердюкове. Английские власти требуют все новых и новых доказательств того, что Сердюков действительно русский, что мать его действительно жива, что она в самом деле требует возвращения сына.
Мать Сердюкова пересылает нам свидетельство о своем рождении, свидетельство о браке, свидетельство о рождении Юрия Сердюкова. 2 февраля 1948 года старший лейтенант Швыдкий предъявляет эти документы представителю английского командования. Последний снимает копии и удовлетворенно заверяет, что теперь «ол райт»: мальчик будет передан.
На смену зиме пришла весна, а мальчика не возвращают. Опять длительные переговоры. 9 марта 1948 года я встречаюсь с английским бригадным генералом Тоддом и задаю ему вопрос: «Когда же кончится эта позорная волокита и Юрий Сердюков будет возвращен матери?» Тодд обещает в самое ближайшее время решить вопрос. Но дни бегут, а Сердюкова нам не передают.
19 мая получаем официальное уведомление, подписанное мистером Эйлином, который от имени английской военной администрации 312-го района сообщает, что репатриация Юрия Сердюкова не утверждена, а значит, он не будет передан нам...
Снова упорная борьба, письма, официальные представления, устные требования. Лишь осенью 1948 года благодаря настойчивым и решительным действиям советских офицеров Юрий Сердюков был возвращен на родину.
Товарищи рассказывали мне, что в американской зоне творится то же самое, что и в английской: также прячут приюты от глаз советских представителей и также подло увиливают от репатриации детей. Между прочим, в американской [170] зоне находился рижский детский дом со 156 детьми, который ранее помещался в Риге на Капсуля Иела, 31. Воспитанники этого детского дома были вывезены фашистами 5 октября 1944 года одновременно с малышами из детдома в Майори.
Сколько же всего детей было передано нам из английской зоны для отправки домой? Цифра весьма скромная — едва ли более 30. Но виной тому не отсутствие усердия с нашей стороны. Все наши доводы и требования разбивались о холодную стену каменного бессердечия английских властей.
Современные компрачикосы
Зачем, для чего им нужны наши дети? Этот вопрос неоднократно приходил нам в головы. Ведь малышей нельзя представить «политическими беженцами», которые, дескать, сами не хотят возвращаться в «большевистскую Россию». Следовательно, выжать из этого дела антисоветский пропагандистский эффект американские, английские и французские правители не могли. Какие же цели они преследовали?
«Этим мальчишкам незачем знать, кто их родители. Они никогда не будут говорить по-русски. Мы из них вырастим хороших солдат или рабочих лошадей», — так сказал в рижской тюрьме осенью 1942 года гитлеровский офицер, вырывая малышей из материнских рук. Но фашистам не дали времени осуществить задуманное. И вот продолжателями их мерзкого дела, разумеется, в собственных интересах, стали американские, английские и французские реакционеры.
Недавно мне в руки попала книжка американца Скотта «Политическая война». Автор, деловито рассуждающий о пользе шпионажа и диверсий, делает, в частности, следующее замечание: «...Террор требует хорошо обученных, мужественных, тщательно подобранных исполнителей». Не здесь ли частично кроется ответ на интересующий нас вопрос? Таких исполнителей, очевидно, выгоднее всего готовить с малолетнего возраста, постепенно прививая им навыки шпиона и террориста.
Но для того, чтобы без помех обучать украденных детей грязному кровавому ремеслу, нужно было сначала [171] запрятать их подальше от глаз мировой общественности, и прежде всего от советских представителей.
Летом 1947 года я попросил одного английского сотрудника, искренне возмущавшегося низостью своего командования, оказать нам помощь в розыске приютов с советскими детьми. Он обещал свое содействие, предупредив, что с этим делом нужно торопиться, поскольку в ближайшее время английские и американские власти начнут вывозить детей из Германии в Англию, США, Австрию, Швецию, Италию и Бельгию. Вскоре это подтвердилось. Неспроста британские власти разводили чудовищную волокиту, запрашивали явно ненужные документы и месяцами тянули с ответами на наши запросы — они выигрывали время для вывоза детей!
В апреле 1949 года советские представители направили английским властям список 16 советских детей, которых требовали вернуть на родину. К списку прилагались многочисленные документы. Три месяца понадобилось британскому генералу Вансброу, чтобы ответить на письмо. Генерал сообщил, что 12 детей из 16 вывезены за океан и расселены со своими приемными родителями. Кто эти люди, их национальность, происхождение, поведение во время войны Вансброу не указал.
Сколько всего советских детей было вывезено американскими и английскими властями из Германии, мы не знаем. Во всяком случае не десятки, не сотни, а тысячи. В 1950 году конгресс США принял закон о допуске в страну 20 тысяч детей. Вскоре поступило сообщение о прибытии в Америку первой партии из 769 детей. В большинстве это были советские дети.
Океанские корабли выходили из портов Европы и скрывались за горизонтом, увозя навстречу новым горестям и тяжким испытаниям беззащитных малышей, преступно разлученных с матерью-родиной. «А волны бегут от винта за кормой, и след их вдали пропадает», — поется в старинной песне. Вот так же пропали и следы наших детей...
Отдельные весточки, проскальзывавшие в газетных сообщениях, мы читали с болью в сердце. 2 ноября 1949 года английская буржуазная газета «Ньюс кромикл» сообщала, что из Неаполя в Мельбурн на пароходе «Анна Сэлен» отправлено 1554 перемещенных украинца. Среди них было много детей-сирот. Шесть [172] из них умерло в пути, седьмой скончался по прибытии корабля в Мельбурн. Далее эта печальная корреспонденция гласила, что в Мельбурнском порту с корабля было отправлено в больницу 35 детей. Все они страдали от недостатка питания, болели корью и ангиной. Та же «Ньюс кроникл» 28 декабря 1949 года сообщила, что новая партия в составе 200 детей прибыла из Неаполя в Мельбурн и что дети больны корью, коклюшем и воспалением кишечника...
Некогда в Европе существовали шайки компрачикосов — преступников, занимавшихся похищением и куплей-продажей детей. Нормальных младенцев они превращали в физических уродов и продавали в балаганы, труппам бродячих артистов или в королевские дворцы — в качестве шутов. Но преступления старинных компрачикосов и по масштабам и по характеру бледнеют на фоне того, что совершили современные высокопоставленные англо-американские похитители детей. Эти украли не десятки, а тысячи чужих сыновей и дочерей и изуродовали им не тело, а души, что много хуже. К тому же настоящие компрачикосы не лицемерили, не изображали из себя гуманистов и, творя злодеяния, не утверждали, что тем самым проявляют заботу о благополучии своих жертв. [173]