Притон убийц
Змеиное гнездо
Несмотря на помехи, мы все же смогли получить полное представление о том, что творится в лагерях для перемещенных лиц. Прежде всего мы убедились, что лагери превратились в убежища для военных преступников и антисоветских организаций.
Порядки и дух, царившие в лагерях, полностью гармонировали с обстановкой во всей Западной Германии, где шел быстрый процесс милитаризации и фашизации. Это и понятно, ибо директивы и политические установки поступали от одних и тех же хозяев — американо-английских реакционеров, которые намеревались использовать перемещенных лиц и немецко-фашистских недобитков в своих целях.
Еще не высохли чернила, которыми в феврале 1945 года были подписаны решения Крымской конференции глав трех великих держав, как правящие круги США и Англии встали на путь грубого нарушения взятых на себя торжественных обязательств. «Нашей непреклонной целью, — говорилось в Крымских решениях, — является уничтожение германского милитаризма и нацизма и создание гарантии в том, что Германия никогда больше не будет в состоянии нарушить мир всего мира». Но что происходило на деле? В то время как Советский Союз в своей зоне оккупации Германии проводил демократические преобразования, власть имущие господа из Вашингтона и Лондона приступили к созданию на западе Германии милитаристско-реваншистского государства. В исполнителях своих замыслов они недостатка не испытывали. [60]
Спасаясь от наступления советских армий, в Западную Германию бежали фашисты различных рангов. Все они искали и нашли себе приют у американских, французских и английских властей. Вот почему после войны Западная Германия превратилась в заповедник для военных преступников, фашистов разных мастей, которые люто ненавидели Советский Союз, мечтали о реванше и быстро нашли общий язык с новоявленными претендентами на мировое господство.
Оправившись от испуга, фашисты начинают проникать на командные посты в промышленности, государственном и судебном аппарате. В немецких тюрьмах вновь хозяйничают бывшие гестаповцы и эсэсовцы.
Задолго до окончания срока тюремного заключения на свободу выходят бывшие высокопоставленные гитлеровцы — виновники гибели миллионов людей. Их освобождают под различными предлогами — «за хорошее поведение», «по состоянию здоровья» и т. п.
В первые месяцы после разгрома фашизма в Западной Германии было много концлагерей, где содержали эсэсовцев. Мы видели эти лагери во время поездок по стране. Но проезжаешь неделю спустя — и лагерей уже нет. «Эсэсовцев распустили по домам», — объясняют местные жители. Вечерами фашистские молодчики, распивая пиво и шнапс в ресторанах, горланили нацистские песни. Возникают полковые и дивизионные землячества, проводятся слеты «ветеранов», на которых звучат клятвы верности «боевым традициям».
Книжные рынки Западной Германии захлестывает волна фашистской литературы. Пишут маленькие и большие преступники, эсэсовцы и тюремщики, гитлеровские офицеры и генералы. Они превозносят «героизм вермахта», приписывают гитлеровским солдатам великие заслуги и требуют оружия, оружия для «спасения западной демократии». Вся эта писанина сопровождается разнузданной антисоветской клеветой, реваншистскими лозунгами и восхвалением мощи американского империализма.
Тот же самый процесс фашизации, подкармливания и укрывательства темных элементов проходил в лагерях для перемещенных лиц.
В британской зоне оккупации Германии при полной поддержке английских властей действовало множество [61] различных антисоветских организаций, присвоивших себе названия разного рода «украинских комитетов», «рад», «прибалтийских комитетов» и т. п. Все они являлись филиалами иностранных разведок. Американо-английским империалистам было удобнее проводить свою вредоносную деятельность в лагерях руками преступных националистических шаек, именовавших себя «политическими организациями».
Основная цель этих антисоветских организаций заключалась в том, чтобы, задержав в лагерях советских граждан, сделать из них шпионов и диверсантов. В ход пускались все средства: ложь, посулы, запугивание и, наконец, убийства тех, кто собирался ехать домой.
Английские власти создали «комитетчикам» благоприятные условия для широкой антисоветской работы. Им даже выделили персональные автомашины, в то время как нашим офицерам британские власти отказывали в автотранспорте для доставки в советскую зону граждан, возвращающихся на родину.
Особенно выделялся своими грязными делами белогвардейский так называемый Национально-трудовой союз (НТС). Несмотря на претенциозную вывеску, главари НТС не имеют к трудовому народу никакого отношения. Это потомки великосветской знати, веками паразитировавшей на русском народе. НТС представляет собой не что иное, как шпионско-террористическую банду, готовую за доллары или фунты стерлингов выполнить любое поручение Си-Ай-Си или Интеллидженс сервис.
Филиал НТС, так называемый Комитет беженцев православного вероисповедания, находился в Гамбурге. Агенты комитета Артемьев, Беннигсен, Абрамов, «священники» Афанасий и Нафанаил свободно разъезжали по лагерям, вербуя перемещенных лиц в свою организацию. Руководил деятельностью этой своры Лев Рар, один из главарей НТС. Рар занимался не только вербовкой, он был также главным организатором террористических актов против советских граждан.
Препятствуя нашим офицерам общаться с перемещенными лицами, британские власти в то же время предоставили убийце Рару неограниченную свободу передвижения по английской зоне оккупации Германии, а также возможность беспрепятственного проезда в любое время из Западной Германии в Лондон и обратно. [62]
Мои товарищи по работе и я неоднократно требовали прекратить преступную деятельность Papa и его подручных. В ответ английские власти заверяли нас, что Рар и его помощники являются «скромными религиозными работниками, постоянно думающими о боге и о благе народа», что они никакой террористической деятельностью не занимаются и антирепатриационной работы среди перемещенных не ведут...
В лагерях, где жили украинцы, орудовало более пятнадцати националистических антисоветских организаций. Одной из них была террористическая шайка «УПА» («Украинская повстанческая армия»). Не довольствуясь субсидиями от англичан, главари «УПА» заставляли перемещенных платить им дань. Убежавшие из лагерей советские граждане показывали нам билеты «УПА» стоимостью в 50 немецких марок. Каждый перемещенный был обязан купить такой билет. В случае отказа он попадал в число «неблагонадежных» и подвергался преследованиям.
Отпетые бандиты собрались и в «ОУН» — «Организации украинских националистов», возглавляемой Мельником и Кубиевичем. О том, что представляет собой «ОУН», говорит хотя бы такой факт. 22 июня 1941 года, в день разбойничьего нападения гитлеровской Германии на Советский Союз, Кубиевич, находившийся тогда в Кракове, опубликовал следующее заявление: «В эту историческую, радостную минуту мы с особенным чувством обращаемся к непобедимому немецкому воинству, которое в своих эпохальных битвах за порядок в Европе скрепило кровью и дело нашего освобождения».
Как говорится, комментарии излишни!
При поддержке англичан в лагерях свободно действовали бандеровцы. Их политическое кредо было с полной откровенностью высказано еще в самом начале войны «правительством» Бандеры и Стецко, давшим торжественную клятву «дружно сотрудничать с национал-социалистической Германией, которая под руководством своего вождя Адольфа Гитлера создает новый порядок в Европе и в целом мире».
Сотрудничество и в самом деле было весьма дружным. Бок о бок с гитлеровскими палачами бандеровцы вешали и расстреливали советских патриотов и в злодеяниях не уступали своим немецко-фашистским хозяевам. [63]
И этот бандитско-националистический сброд, лизавший сапоги Гитлеру, а потом с тем же энтузиазмом и тем же способом наводивший глянец на штиблеты господ из Вашингтона и Лондона, имел наглость разглагольствовать о своей преданности идее «свободной и самостоятельной Украины»!
В конце 1946 года мы направили британскому командованию письмо, в котором обращали его внимание на антисоветскую и антирепатриационную работу, которую «УПА» и аналогичные ей банды проводят в лагерях, где находятся граждане УССР. Английские власти все это признали и... палец о палец не ударили, чтобы пресечь преступную деятельность антисоветских организаций.
Существовал и так называемый Центральный комитет прибалтов. Он распустил свои щупальца по всем лагерям, в которых находились литовцы, эстонцы и латыши. Мы неоднократно требовали роспуска этого «комитета». Вот выдержки из моего письма английским властям 25 ноября 1946 года.
«Я получил от Вас официальное подтверждение, что «Центральный комитет прибалтов» действительно существует, и Вы даже сообщаете, что штаб его находится в городе Детмольде, Веттенштрассе 14, правда, с оговоркой, что он политическими вопросами не занимается... На самом деле это не так... «Центральный комитет прибалтов» является центром антисоветской и антирепатриационной работы в зоне. Под его руководством действуют многочисленные антисоветские «общества»... Его агенты при Ваших военных правительствах провинций и связные в лагерях руководят антисоветской и антирепатриационной работой лагерных комитетов и лагерной администрации».
Британские власти и это не опровергли. Позже стало известно, что «ЦК прибалтов» имел и военный отдел, занимающийся учетом и подготовкой военных кадров, а также организацией террористических актов.
В 1946 году в английской зоне оккупации Германии продолжали осуществлять свои функции дипломаты несуществующих буржуазных прибалтийских правительств. Эти господа, никого, кроме самих себя, не представлявшие, выдавали заграничные паспорта фашистским прихвостням, чтобы укрыть их в надежных местах. [64]
При этом они помогали преступникам сменить фамилии. Особенно щедро раздавал паспорта бывший посол буржуазного литовского правительства в гитлеровской Германии Димшас. Чтобы получить у него заграничный паспорт, многого не требовалось. Надо было заполнить анкетку, приложить к ней две фотокарточки и 20 немецких марок. Анкетку заверял лагерный антисоветский комитет, подтверждая, что данный перемещенный «заслуживает доверия». Получив такой паспорт, военный преступник выезжал в страны, продолжавшие признавать «правительства» политических призраков, и таким образом заметал следы.
Из кого же состояли все эти «комитеты», «союзы», «общества», точнее, каков классовый состав подобных организаций? Первоначальным и основным костяком их являлись белоэмигранты, бежавшие из России после Октябрьской социалистической революции, — бывшие фабриканты, купцы и помещики, агенты царской охранки, князья и бароны. Все они ненавидели Советскую власть, мечтали утопить ее в крови, чтобы вновь сесть на шею народу.
Но время шло. Советское социалистическое государство росло и крепло. А они продолжали плести за границей бесконечные сети заговоров против Советского Союза, исходили бессильной злобой и... старели. Эмигрантские митинги, собиравшие в первые послереволюционные годы значительное число людей, к началу войны превратились в сходки нескольких десятков стариков. Эмигрантские организации «усохли» до семейных размеров — порой та или иная «партия» насчитывала в своих рядах одну супружескую чету. Осознав бесполезность этой эмигрантской шушеры, западноевропейские и американские капиталисты в конце концов почти лишили ее своей финансовой поддержки.
Но вот гитлеровская Германия напала на Советский Союз. Прежде всего «взыграли духом» белогвардейцы, обосновавшиеся в Германии. Продавшись гитлеровской разведке, они в гестаповском обозе прикатили на русскую землю. Их единомышленники в западных странах, входивших в антигитлеровскую коалицию, скрежетали зубами от зависти. Их час пробил позже, когда сотни тысяч перемещенных лиц оказались в захлопнувшейся американо-английской западне. [65]
Вслед за военной администрацией в лагери для перемещенных бросилась за добычей вся мразь, именующая себя «белой эмиграцией». Эти генералы без армий, не оставившие своих фантазий о реставрации капитализма в России, решили, что теперь-то за счет перемещенных лиц они смогут пополнить ряды своих «партий» и «организаций», влить в них свежую кровь. (Кстати сказать, и те белогвардейцы, которые во время войны работали на гитлеровцев, также сумели выгодно пристроиться к американо-английским оккупационным властям и тоже подвизались в лагерях). Свою антисоветскую работу эмигрантские главари начали со сколачивания «актива» из изменников Родины, бывших сотрудников гестапо, карателей и вешателей.
Так произошло соединение старых белоэмигрантов, вышвырнутых революцией на свалку истории, с предателями и преступниками периода второй мировой войны. Сообща они разлагали и обрабатывали рядовую массу перемещенных лиц так, как этого требовали Вашингтон и Лондон. Соперничая между собой, молодые и старые преступники изо всех сил демонстрировали американо-английским властям свое усердие и выклянчивали у хозяев денежные подачки.
Но я далек от мысли обвинить всю эмиграцию в антисоветской деятельности. После Октябрьской социалистической революции в среде эмигрантов постепенно шел процесс расслоения и размежевания. Многие поняли свои ошибки и историческую неправоту эмиграции. В тяжелую для Родины годину войны они особенно остро почувствовали себя ее сыновьями, переживали наши временные неудачи и радовались нашим победам, а после войны вернулись на родину. Известная часть эмигрантов денационализировалась, забыла родной язык, приняла гражданство страны проживания и отошла от всякой политической деятельности.
С одним из старых эмигрантов, человеком, исстрадавшимся в скитаниях на чужбине, мне довелось встретиться в 1947 году в Бад-Зальцуфлене. Мы только что вернулись из служебной поездки, и майор Румянцев доложил, что какой-то гражданин желает меня видеть. Выйдя в приемную, я увидел мужчину лет шестидесяти, в черном поношенном костюме. По выправке и манерам этого человека можно было предположить, что он немало [66] лет провел в военном строю. Так оно и оказалось. Гость положил на стол выцветшую от времени фотографию, на которой он был запечатлен в форме поручика царской армии, и, заметно волнуясь, попросил нас терпеливо выслушать историю его жизни. Смущенно улыбнувшись, он сказал: «Я впервые на своем веку говорю с офицерами Красной Армии».
Мы приготовились слушать.
— Много лет назад, — начал он свой рассказ, — я учился во Владикавказском кадетском корпусе. Затем стал кадровым офицером. В первую мировую войну в тылу не отсиживался. Был дважды ранен, награжден офицерским георгиевским крестом. В общем «служил царю и отечеству верой и правдой». Октябрьскую революцию принял враждебно, ну и, естественно, попал к Деникину. Затем сражался против Красной Армии в Крыму у Врангеля, так что перед вами, как видите, бывший ярый враг Советской власти. Бывший — я это подчеркиваю, это мое далекое прошлое...
Последние слова он произнес глухо и, задумавшись, умолк. Потом продолжал:
— После разгрома белой армии бежал из Крыма за границу. Нужда заставила стать шофером такси, потом официантом в ресторане. Приходилось и уборные чистить... Вскоре умерла дочь, ушла жена. Я запил, опустился, и тут нашлись «добрые знакомые», которые решили «помочь», свели с господами из разведки. Я стал агентом...
Мы видели, как все чаще подрагивало его правое веко, руки нервно теребили бахрому скатерти.
— В эту войну я от всего сердца желал вам победы. Мучительно раздумывая над причинами, которые привели к Октябрьскому перевороту, я все чаще и чаще говорил себе, что народ был прав, а я пошел против народа... Сейчас продаваться англичанам и идти в лагери уговаривать перемещенных изменить Родине не хочу. Я сам мечтаю вернуться домой. Многое осознал, настрадался и хочу умереть на своей родной земле. Если вы мне верите, то помогите...
Я разъяснил нашему гостю правила репатриации, а затем, благо время приближалось к обеду, пригласил его отобедать с нами. Поначалу он чувствовал себя [67] довольно неловко, но затем освоился, и разговор возобновился.
— Скажите, если это не секрет, вы кадровый офицер? — обратился он ко мне.
— Да. И представьте, учился в том же здании, что и вы. Я окончил Владикавказскую военную школу, которая тогда размещалась в помещении бывшего кадетского корпуса. Вот и Иван Андреевич Румянцев учился там же, во Владикавказе.
Наш гость всплеснул руками и, расчувствовавшись, начал припоминать, как выглядел городской сад, Военно-Грузинская дорога, Столовая гора, бурный Терек, и даже продекламировал:
В глубокой теснине ДарьялаПрощаясь, он многократно повторил свою просьбу разрешить ему вернуться на родину. Впоследствии его желание сбылось...
Многие белоэмигранты оказывали нам ценную помощь, помогая репатриировать советских людей. Но так поступали далеко не все. Другие, ничему не наученные историей, продались империалистическим разведкам и составили ядро различных антисоветских организаций, собирая вокруг себя разномастное фашистское отребье.
Преступный «актив»
Всю массу перемещенных лиц можно было разделить на три группы: верхушка, состоявшая из антисоветских главарей, изображавших из себя политических деятелей; их опора — «актив» из военных преступников; рядовая масса.
Перечень всех «активистов» занял бы слишком много места, поэтому я охарактеризую лишь некоторых из них.
Комендант украинского лагеря «Табор Лысенко» Горан в период оккупации фашистами Харькова занимал пост бургомистра. Руки этого мерзавца обагрены [68] кровью советских граждан, замученных фашистами при его непосредственном содействии.
Комендант лагеря «Везерфлюг» в городе Дельменхорст Степан Беляк — в прошлом гестаповец и бургомистр одного из районов города Львова.
Комендант украинского лагеря «Биллифельд» Василюк — предатель и палач советского народа с многолетним стажем. В 1919 году он бежал с Украины и с тех пор — в услужении у врагов Советской власти. До того, как продался Интеллидженс сервис, служил в гестапо.
В лагере «Мюнстер» комендантом был некто Бреневский, а начальником полиции — Мотрич. Кто же эти люди, облеченные доверием английских властей? Бреневский служил в дивизии СС пропагандистом, а Мотрич при фашистах занимал должность начальника полиции города Тарнополя. Нужно ли удивляться, что в лагере «Мюнстер» избивали и убивали перемещенных, имевших неосторожность объявить о своем намерении вернуться в отчие края?!
В 1946 году мы получили множество сигналов о том, что страшные дела творятся в лагере «Венен». Кучка бандитов, поставленная английскими властями во главе лагеря, наводила ужас на перемещенных, требуя от них беспрекословного Повиновения. Тон задавал комендант лагеря Ионинас. Вскоре нам удалось установить, что это за птица. Настоящая его фамилия была Иванаускас. Псевдоним он взял из страха, надеясь скрыть свое прошлое. В оккупированном гитлеровцами литовском городе Шауляе Иванаускас был одним из самых рьяных пособников гестапо и неоднократно участвовал в массовых расстрелах советских граждан. Он не упускал случая обобрать свои жертвы и на мародерстве сделал состояние. Иванаускас возил с собой «золотой запас»: множество золотых часов, колец и браслетов.
Пользуясь благосклонностью английских властей, этот подонок продолжал наживаться и в британской зоне. В лагере «Данклеге», где он сначала был комендантом, содержалось 80 человек, а Иванаускас получал от ЮНРРА продовольствие на 140 человек. Шестьдесят лишних пайков он перепродавал по спекулятивным ценам голодным немцам. [69]
6 ноября 1947 года я выразил генералу Бишопу наше возмущение тем, что во главе многих лагерей стоят военные преступники. Факты были настолько неопровержимы, что Бишоп не рискнул отпираться и заявил: «Я согласен, что демократия в лагерях зашла слишком далеко и что люди могли выбрать военных преступников». От такого цинизма у меня дух перехватило. Более вопиющей клеветы и на демократию, и на рядовых перемещенных нельзя было придумать. Кто-кто, а английский генерал Бишоп отлично знал, что военные преступники пребывают на административных должностях в лагерях, а не на скамье подсудимых, где им надлежало быть, исключительно благодаря заботам британских властей.
Немало было преступников, входивших в «актив», но не занимавших административных должностей. Возвращавшиеся на родину перемещенные снабжали нас точными и подробными данными об этих мерзавцах. Вот что мы узнали о некоторых из «активистов».
Власов Александр. В период оккупации гитлеровцами Северного Кавказа работал в гестапо. Затем — начальник полиции в станице Староминской, где по его личному приказу было повешено 18 советских граждан, в том числе одна женщина.
Ветбаштекс. Служил у гитлеровцев начальником полиции города Лиепая. Лично пытал и расстреливал советских патриотов. Непременный участник карательных экспедиций, массового уничтожения евреев. Помогал угонять советских людей на рабский труд в Германию.
Зайцев Анатолий. Служил в немецко-фашистском карательном отряде в Смоленской области. В деревне Русино обнаружил бежавших из немецких лагерей двух советских военнопленных, которых укрывала местная учительница, и собственноручно повесил всех троих.
Мейя Оскар. При фашистах командовал полицейским полком в Риге. Неоднократно проводил карательные экспедиции против партизан. Принимал личное участие в массовых расстрелах стариков, женщин и детей. По его приказу была сожжена не одна деревня.
Драница Иван. Начальник немецко-фашистского карательного отряда. На станции Негорелое собственноручно [70] расстрелял захваченную в плен партизанскую группу из 22 человек.
Подобного сброда в лагерях было немало.
Говоря об антисоветских террористических организациях, их вожаках и «активистах», советский делегат в ООН 6 ноября 1946 года заявил, что англо-американские военные власти «должны были бы ликвидировать эти вредные организации, а их вожаков посадить в тюрьму для первого раза, для того чтобы повесить их — для второго раза». Но у американских реакционеров и их партнеров были свои расчеты, и они продолжали широко пользоваться услугами этих бандитов, шпионов и убийц.
Да что там отдельные преступники — английские власти пригрели целые фашистские формирования!
В ноябре 1954 года все честные люди мира были потрясены скандальным признанием Черчилля о том, что еще до окончания второй мировой войны он приказал фельдмаршалу Монтгомери тщательно собирать немецкое оружие, чтобы снова вручить его гитлеровцам. «Мы должны были бы сотрудничать с немецкими солдатами, — сказал Черчилль, — если бы советское продвижение продолжалось».
Нашей миссии пришлось увидеть воочию проявление подобного двурушничества.
Однажды на сборный пункт прибежали пятеро эстонцев — три солдата и два офицера.
— Мы из 1-го эстонского запасного полка, — представились они.
Заметив наше недоумение, эстонцы рассказали следующее. Изменник эстонского народа, подполковник немецкой фашистской армии Стокеби по заданию фашистского командования сформировал 1-й эстонский запасный полк. Его помощниками были подполковник Сааль и майор Васк.
Весной 1945 года этот полк с оружием в руках сдался англичанам. Британскому командованию было известно, что полк следовало расформировать, желающих возвратиться на родину репатриировать, а военных преступников, вроде Стокеби и его помощников, передать советским органам для суда. Однако английские военные власти сохранили полк как боевую единицу. [71] Они взяли его на полное снабжение, регулярно выплачивали жалованье.
Беглецы принесли с собой военные документы, выданные британскими властями всему личному составу части. «Раньше немцы давали нам документы на немецком и эстонском языках, — говорили они, — теперь англичане выдали на английском и эстонском. Какому новому Гитлеру мы сейчас служим?» Эстонцы рассказали, что большинство солдат и офицеров полка стремятся выехать домой, но говорить об этом боятся, В полку много шпионов, и они выдают всех, кто помышляет о возвращении на родину.
На очередной встрече с англичанами 24 февраля 1947 года мы выступили с протестом против сохранения британскими властями фашистских воинских формирований. Каково же было наше возмущение, когда в полученном нами несколько дней спустя английском тексте протокола конференции не оказалось ни слова о нашем протесте!
Что же касается 1-го эстонского запасного полка, то англичане сначала переименовали его в «рабочую команду», а затем перевели солдат и офицеров на положение гражданских лиц, переодев их в штатские костюмы. Тех, кто особенно решительно настаивал на репатриации, перебросили в лагери со строгим режимом, причем комендантами назначили бывшего командира полка военного преступника Стокеби и его помощников.
Мы неоднократно протестовали, указывая британским властям, что Стокеби совершил кровавые злодеяния против советского народа. Впрочем, англичане это и сами отлично знали. Не за это ли они его и ценили, игнорируя наши протесты?
Подлая война
На приемах и конференциях британские офицеры, широко улыбаясь, поднимали тосты за «доблестных русских союзников», а в лагерях для перемещенных лиц вели против нас подлую войну руками пригретых ими мерзавцев. Преступная свора, окопавшаяся в лагерях, с превеликим рвением принимала участие в бандитских [72] действиях против советских представителей. Для злодеев, запятнанных кровью невинных жертв, репатриироваться — означало отдаться в руки советского правосудия. Поэтому они стервенели при одном только виде мундира советского офицера. Их желание — отбить у сотрудников советской миссии всякую охоту бывать в лагерях — полностью совпадало с целями британских реакционеров, которым мы мешали вершить в лагерях грязные дела. Поэтому, если уж англичанам приходилось давать нам разрешение на посещение лагеря, они заблаговременно готовили соответствующую встречу.
О том, как это делалось, рассказывали многие перемещенные, бежавшие из лагерей. Вот что, к примеру, сообщил однажды пришедший на сборный пункт комендант украинской секции объединенного лагеря «Драс» В. Папченко.
Этот лагерь находился в ведении английского офицера Кемпбелла. В конце ноября 1947 года Кемпбелл срочно вызвал комендантов всех секций лагеря — украинской, русской, югославской, польской, литовской, латышской и объявил им, что в лагерь должен прибыть советский офицер. «В связи с этим, — сказал Кемпбелл, — приказываю: коменданту русской секции вообще к советскому офицеру не выходить, а вам, остальным, заявить, что по-русски не понимаете. Если советский офицер будет спрашивать, есть ли в лагере желающие поговорить с ним, отвечайте, что таковых нет и что в Советскую Россию никто возвращаться не намерен из-за несогласия с советской идеологией».
Приказания Кемпбелла были выполнены. Советский офицер, хотя и не поверил ни единому слову коменданта, оставил газеты и уехал, не поговорив с людьми. После его отъезда появился Кемпбелл и со смехом вручил коменданту-литовцу пачку советских газет с наказом: те, что на русском и украинском языках, отдать прибалтам, а на языках прибалтийских народов — украинцам и русским. «Бумага ведь всем нужна», — добавил он, ухмыляясь.
В другой раз Кемпбелл вызвал Папченко и передал ему объявление, гласившее, что в этот день в 15 часов в лагерь приедет советский офицер для беседы с перемещенными. «Повесьте это минут за 10–15 до его приезда, [73] не раньше, — распорядился Кемпбелл. — Людей держать в бараках. Офицеру скажете, что разговаривать с ним никто не желает».
Но на этот раз Папченко не захотел быть сообщником в подлом деле. Он знал, что многие его товарищи тоскуют по вестям с родины и рвутся домой. Поэтому, действуя на свой страх и риск, он оповестил людей о предстоящем приезде офицера из советской миссии. В результате беседа прошла успешно.
Узнав о случившемся, Кемпбелл пришел в ярость. Он угрожал ослушнику-коменданту суровыми карами и наверняка привел бы свои угрозы в исполнение, если бы Папченко не бежал...
Кемпбелл давал свои указания устно, а вот начальник 117 английского ДЕПАКСа майор Бурнард летом 1947 года разослал по лагерям официальную директиву, которой перемещенным лицам строжайше запрещалось обращаться к советским офицерам и вступать с ними в разговоры. Мы узнали об этой директиве и спросили у английских офицеров, насколько, по их мнению, распоряжение Бурнарда соответствует международным обязательствам Англии. Нам ответили, что Бурнард не совсем удачно отредактировал директиву, он, мол, хотел сказать «что-то другое».
Бывало, что мы имели при себе списки людей, которые, как нам было точно известно от их товарищей, мечтали вырваться на родину. Но разве могли мы предъявить эти списки английскому командованию? После нашего отъезда жизнь советских патриотов находилась бы под смертельной угрозой. Убийства людей, заподозренных в желании вернуться домой, были в лагерях явлением не редким...
Мы решительно отметали заведомо лживые утверждения, будто никто из перемещенных лиц не желает с нами разговаривать, и требовали, чтобы нам предоставили возможность побеседовать с людьми. Тогда, «уступая» нашим настояниям, британские офицеры говорили: «Если желаете, можете встретиться с представителями лагерной администрации».
Приходилось соглашаться и на это.
Обычно английские власти устраивали встречи в отдельном помещении, подальше от основной массы жителей лагеря. В комнате собиралось человек 10–15. С первых [74] же минут беседы мы обнаруживали, что перед нами — специально подготовленная команда отборных мерзавцев. Они то и дело перебивали нас провокационными вопросами и антисоветскими заявлениями. Взывать к их чувству патриотизма было совершенно бесполезно, поскольку изменникам это чувство вообще неведомо.
Хорошо запомнилась одна из таких «встреч» в лагере «Лютик-казерне», который входил в район 55-го управления по делам перемещенных лиц. Возглавлял управление майор Бетсгрей, который отличался от своих коллег тем, что не считал нужным хотя бы прикрывать вуалью лицемерия ненависть к Советскому Союзу. Во вверенном ему лагере засело множество военных преступников. Вдохновляемые Бетсгреем, они терроризировали перемещенных и жестоко преследовали всех, подозреваемых в симпатиях к Советской отчизне.
Вот этот заповедник военных преступников мы и посетили ранним солнечным утром 27 ноября 1947 года. Представитель английского командования подполковник Хилл и Бетсгрей последовательно расставили на нашем пути все рогатки, имевшиеся в их распоряжении. Наша просьба собрать перемещенных для беседы отвергается, осмотр лагеря, жилых помещений запрещается, предложение вызывать перемещенных по одному для разговора с глазу на глаз отклоняется. Затем мистер Хилл, любезно улыбаясь, заявляет, что, к сожалению, не может допустить к переводу старшего лейтенанта Швыдкого. Взамен он предлагает своего переводчика. От этой «любезности» мы решительно уклоняемся.
Но что делать дальше? Не возвращаться же обратно. Пришлось прибегнуть к наименее желательному варианту — к разговору с чинами лагерной администрации.
И вот перед нами предстают восемь личностей с отменной строевой выправкой. Сразу видно — все восемь прошли курс муштры у гитлеровских фельдфебелей. Майор Бетсгрей предупреждает, что русского языка они не знают, английского — тоже. Начинаем с грехом пополам задавать им вопросы по-немецки. Молчат, пожимают плечами. Мой товарищ по работе подполковник Мяги спрашивает их по-эстонски и по-латышски. Снова угрюмое молчание. Желая положить конец этой довольно странной беседе, я неожиданно громко, в упор спрашиваю [75] одного из них: «А какой же у вас родной язык?» Опешив, он отвечает: «Русский». Чувствуя, что непоправимо проболтался, незадачливый артист торопливо добавляет: «Только я по-русски с вами разговаривать не желаю».
— Ну что ж, тогда, может быть, будем говорить по-эфиопски? — иронически предлагает подполковник Мяги.
— Такого не знаю, — цедит изменник сквозь зубы и отводит глаза в сторону.
Молчавший до этого подполковник Гудков, обращаясь к Бетсгрею, гневно резюмирует:
— Грязный балаган вы устроили, господин майор. Неужели вы не понимаете, что ваше поведение, боязнь допустить нас к перемещенным — показатель слабости, а не силы?
Перед тем как покинуть лагерь, мы зашли в кабинет Бетсгрея и на пороге едва удержались от излишне крепких выражений. Возмутительное зрелище предстало нашим глазам. На столе в специальных подставках торчали флажки несуществующих прибалтийских и украинских буржуазно-националистических «правительств». На самом видном месте красовался вымпел «УПА» — террористическо-бандитской организации украинских националистов.
Здесь майор Бетсгрей, а в его лице и вся британская политика в вопросе о перемещенных лицах предстали перед нами во всей своей гнусности...
Предусмотрительность организаторов инсценированных встреч не ограничивалась одним только подбором подставных фигур, которые должны были выступать от лица всех перемещенных. Нередко группы специально выделенных хулиганов встречали нас не провокационными вопросами, а градом камней.
Не забуду поездку в лагерь в районе Оснабрюк. Нас, советских офицеров, было трое — Румянцев, Швыдкий и я. Едва мы в сопровождении двух английских офицеров появились в лагере, как в воздухе засвистели камни. Группа хулиганов, человек 20–25, выполняла определенную задачу — не подпустить нас к баракам. Оба британских офицера, втянув головы в плечи, побежали [76] к бандитам, оставив нас у ворот. В первую секунду мы подумали, что они призовут мерзавцев к порядку и таким образом расчистят нам путь в лагерь. Но это была ошибка. Добежав до хулиганов, офицеры, спокойно переговариваясь, остановились чуть поодаль от них. И тут мы поняли — они просто удрали из-под обстрела.
«Невмешательство» англичан подстегнуло негодяев. Вот один камень попадает в грудь Ивана Андреевича. Стоять на месте больше нельзя. Сдерживаясь, поворачиваемся и неспешной походкой направляемся к выходу. Увидев наши спины, бандиты возликовали. Град камней усилился. Ощущаю сильный удар под левую лопатку. Пальцы в кармане шинели стискивают рукоятку пистолета, но применить оружие — значит сыграть на руку врагам.
Когда мы садились в машину, подошли оба английских офицера и вежливо пожелали доброго пути.
— Товарищ Швыдкий, — не удержался я, — переведите, что не вижу особой разницы между поведением господ британских офицеров и бандитов, закидавших нас камнями.
Швыдкий переводит, и мы, не дожидаясь ответа, захлопываем дверцу машины...
Всю обратную дорогу в машине царит тягостное молчание. Даже Швыдкому, неистощимому весельчаку, обычно развлекавшему нас забавными историями во время длительных поездок, на сей раз не до смеха.
— Эх, дать бы по этим гадам очередь из автомата, — нарушает молчание Румянцев.
Нет, так поступить нельзя. Не то что обстрелять, даже пригрозить оружием или обругать этих бандитов мы не можем себе позволить: английские власти тут же обвинят нас в проведении «принудительной репатриации» и запретят посещать лагери. Нет, мы не дадим таких козырей врагам репатриации.
— Терпи и ходи в лагери, Иван Андреевич, — ответил я. — Сегодня нас оскорбила кучка хулиганов, но ведь в лагере — 1500 советских граждан. Пусть их загнали в бараки или увели на работы, все равно они узнают, что Родина их не забыла, что она борется за их возвращение, а это очень важно.
И действительно, буквально на следующий день из [77] этого лагеря на наш сборный пункт пришли несколько десятков человек и попросили отправить их на родину. Вот почему мы упрямо придерживались формулы «терпи и ходи».
Жаловаться? Но кому — английским офицерам, тайным вдохновителям хулиганов? Впрочем, иногда британские власти предлагали снабдить нас полицейской охраной. К подобным предложениям мы относились с большим подозрением. Трудно было предположить, что английское командование собирается всерьез защищать нас от своих агентов. Следовательно, здесь крылось что-то другое. Что именно, мы узнали в августе 1946 года от одного честного английского офицера, которому претила грязная игра его шефов. Он предупредил нас, что Си-Ай-Си и Интеллидженс сервис готовят провокацию. Англичанин высказал предположение, что полиция может ранить или даже убить двух-трех обитателей лагеря. Затем будет поднят шум на весь мир о том, что протест перемещенных лиц приобретает такие формы, которые вынуждают полицию «для защиты советских офицеров» применять оружие. Американо-английские реакционеры таким образом получили бы желанный предлог для выдворения советских миссий по репатриации из Западной Германии.
Зная о подобных замыслах, мы, разумеется, отвергали предложения о полицейской охране и предпочитали рисковать собою, чем ставить под угрозу дело репатриации.
...Январским утром 1948 года ко мне пришел шофер миссии. Вид у него был встревоженный.
— Разрешите обратиться, товарищ полковник?
— Пожалуйста. Что-нибудь случилось?
Шофер рассказал, что около немецкой автомастерской к нему подошел какой-то неизвестный и, улучив момент, шепнул по-русски: «Пусть ваши не ездят в лагерь «Райне», а то им там хотят пустить кровь».
Поблагодарив шофера за информацию, я вызвал к себе Иотко и Базарова. Было над чем подумать. Мы действительно собирались посетить лагерь «Райне». То, что незнакомец знал это, не удивляло, поскольку предполагаемое посещение было разрешено английскими властями и поэтому ни для кого не являлось секретом. Но нужно ли верить предостережению? Хотели ли нас [78] таким образом запугать или неизвестный действовал из добрых побуждений?
Прежде чем решить, как поступить, я попросил Иотко дать краткую характеристику лагерю. Иотко был нашим уполномоченным по земле Северный Рейн-Вестфалия, и «Райне» входил в его район.
В лагере содержалось более 1600 украинцев. Администрация — сплошь военные преступники. Среди обитателей «Райне» — немало бывших сотрудников гестапо и петлюровских недобитков, бежавших за границу после гражданской войны. Лагерная полиция, скомплектованная из лиц, ранее служивших в эсэсовских частях, прошла «переподготовку» в английской полицейской школе и теперь жестоко расправлялась с теми, кто не хотел продавать Родину. Убежать из «Райне» было почти так же трудно, как из тюрьмы. В общем, лагерь тяжелый. А ехать все-таки надо.
— До убийства дело, вероятно, не дойдет, но бока намять могут, — заключил Иотко.
Меня интересовало, что представляет собою подполковник Флетчер, который должен нас сопровождать.
— Насколько я его знаю, — ответил Иотко, — это довольно выдержанный офицер. Во всяком случае, внешне он к нам относится корректно и даже предупредительно.
План действий, который мы разработали, был несложен. Поедем на двух машинах. В лагерь я пойду с Иотко и переводчиком Логуновым. Базаров останется с машинами. От охраны, если нам ее станут навязывать, откажемся.
— Я буду за охрану, — смеясь говорит Иотко.
В его устах это не просто шутка. Отважный фронтовик, Герой Советского Союза, косая сажень в плечах, человек стальной выдержки — с таким не пропадешь в любой передряге...
Ночью накануне поездки в «Райне» я долго не мог заснуть. Есть ли смысл рисковать жизнью моих товарищей, заслуженных боевых офицеров? Ведь мы знали, что нас встретит преступный сброд, составляющий антисоветский «актив» лагерей. Кучкой предателей и убийц, по которым тосковала скамья подсудимых, английское командование пользовалось как заслонкой, отгораживающей основную массу перемещенных от офицеров миссии. Может быть, в знак протеста демонстративно отказаться [79] от посещения лагерей? Но, взвесив все «за» и «против», я снова пришел к твердому убеждению, что нужно продолжать ездить в лагеря, даже если точно известно, что нас ожидают тщательно отрепетированные встречи с заранее подобранными негодяями. Американо-английские реакционеры именно того и добиваются, чтобы мы махнули рукой на перемещенных. Кроме того, наш отказ был бы немедленно использован для распространения гнусных клеветнических слухов. Завтра же по лагерям пошла бы гулять версия, будто мы считаем всех перемещенных лиц преступниками или боимся встреч с ними, или что-нибудь еще в таком же роде.
...23 января ровно к 11 часам утра, как было условлено, мы подъехали к английскому Управлению лагерями, где нас встретил начальник ДЕПАКСа Тембер и представитель международной организации по делам беженцев Майер. Обмениваемся приветствиями, спрашиваем, почему нет Флетчера, который должен сопровождать нас. «Не имею представления, где он находится, — отвечает Тембер. — Да он нам, собственно, и не нужен. Мы можем отправиться сейчас же. В лагере все готово. Вы будете вести с перемещенными индивидуальные беседы. Для этого выделена отдельная комната».
Помня неплохой отзыв Иотко о Флетчере, я замечаю, что надо бы все-таки разыскать англичанина. Тембер с раздражением заявляет, что он берет всю ответственность на себя. Дальше пререкаться неудобно, и мы отправляемся.
— Странно, — покачивает головой майор Иотко. Видно, и его озадачило отсутствие английского подполковника.
Въезжаем в ворота. Оставляем с машинами Базарова и направляемся через пустынный плац к казармам. Десяток лагерных полицейских несут караульную службу, На них английская форма, перекрашенная в черный цвет, английские белые гамаши, белые ременные портупеи. Только на беретах вместо британской военной кокарды красуется значок «УПА». Наглые, откормленные физиономии принимают подобострастное выражение, когда мимо проходят Тембер и Майер. Заискивающе, как дворняжки, заглядывают полицаи в глаза новым хозяевам и лихо отдают честь. Англичане важно и церемонно берут под козырек, отвечая бандитам на приветствие. Но вот [80] поравнялись с полицейскими мы, и выражение лиц молниеносно меняется. На нас смотрят помутневшие от звериной ненависти глаза. Кажется, подай только британцы знак — и нас разорвут на куски. Но нет, такая грубая работа не в духе англичан. Они наверняка заготовили нечто потоньше...
Нас ведут на второй этаж. Навстречу попадается несколько перемещенных. От них здорово попахивает спиртом. Идем по темному коридору. «Прошу сюда», — говорит Тембер, отворяя дверь в комнату, где мы должны беседовать с «желающими». Но куда мы попали?
Пять или шесть подростков, стоя, угощаются пивом. Мокрый стол заставлен бутылками и стаканами. И на все это взирает с портрета, висящего на стене, Петлюра. Подростки с любопытством оглядывают нас.
— Зачем вы привели нас в пивную? — спрашиваю я у Тембера.
— Сейчас, сейчас, — успокаивает Майер, — все будет организовано.
И действительно — все было организовано... Подхватив бутылки и стаканы, подростки улетучились. Вместо них в комнате появилась дюжина взрослых перемещенных. Эти уже успели «заправиться» напитками более крепкими, чем пиво. Через приоткрытую дверь мы видим, что в коридоре собралось солидное подкрепление.
— Ну что ж, можно приступать, — говорит Майер.
Все мы стоим: в комнате — ни стула, ни скамейки. Я начинаю подробно разъяснять порядок репатриации советских граждан. Но моих «собеседников» это не интересует, они заняты какими-то странными маневрами: перешептываясь, усмехаясь, переходят с места на место, перегруппировываются. И вдруг мы понимаем: нас — Иотко, переводчика Логунова и меня — хотят оттеснить от англичан, чтобы сподручнее было расправляться. Однако мы расположились довольно удачно — Майер и Тембер стоят в середине, между нами, а с тыла у нас стена.
Через толпу встреченный одобрительными пьяными выкриками проталкивается от дверей лагерный полицейский и вешает под портретом Петлюры «герб» «УПА». Это сигнал к атаке.
Поднялся гвалт, в воздухе замелькали кулаки. Толпа надвигается на нас, обдавая тяжелым запахом сивухи. Иотко хладнокровно отводит кулаки хулиганов своими [81] твердыми ладонями. Я в довольно резком тоне заявляю Темберу, что необходимо немедленно обуздать негодяев и прекратить этот балаган.
— Да, да, разумеется, — говорит Тембер и, бросив несколько фраз Майеру, начинает пробираться к дверям, Майер — за ним. Но мы внесли некоторые коррективы в их план, попросив Майера секундочку повременить. За Тембером вышли мы. Майеру пришлось замыкать шествие.
Когда мы оказались в соседней комнате, я заявил, что поскольку проведение беседы было умышленно сорвано, я прошу предоставить мне возможность обратиться к перемещенным через лагерный радиоцентр. — Отличная идея, жалко лишь, что радио сейчас испорчено, — говорит Тембер.
— Почините, мы подождем.
Тембер мнется. Вдруг он «вспоминает», что без подполковника Флетчера не имеет права допустить нас к микрофону.
— А где же все-таки Флетчер?
— Его разыскивают.
Я предлагаю сообща поискать Флетчера, и мы отправляемся из лагеря в Управление.
В Управлении отказываемся от предложенного обеда и довольствуемся чашкой кофе. Всем своим видом показываем, что готовы ждать Флетчера хоть до полуночи.
И вот Флетчер появляется. Подполковник размахивает руками, смеется громко и не к месту. Он заметно пьян. Иотко вкратце рассказывает о событиях в лагере «Райне».
— Я им задам! — грозит Флетчер. — Все будет в порядке. Вы выступите по радио. А теперь давайте выпьем водки.
Слово «водка» он произносит по-русски и снова хохочет. Тембер и Майер настойчиво уговаривают нас распить бутылочку-другую. Мы категорически отказываемся. Англичане выпивают по стопке виски, и Флетчера так быстро «развозит», что у меня зарождается подозрение, не представляется ли он. Подполковник еле держится на ногах и божится, что немедленно лично, собственноручно сдерет все знаки «УПА».
Тембер, как бы оправдываясь, объясняет, что ношение этих значков было разрешено «для стимула», чтобы [82] полицейские старательнее несли службу. Мы замечаем, что таким образом стимулируют только антисоветскую деятельность.
Возвращаемся в лагерь. На плацу маячат те же полицейские. Флетчер ведет меня прямо в радиоузел, и я зачитываю обращение к перемещенным. Майор Базаров, остававшийся в машине, рассказывал потом, что, едва репродуктор разнес по лагерю мои первые слова, на плац высыпали перемещенные, но полицейские снова загнали их в бараки.
Дело приближается к вечеру. Большего, кажется, в этот день добиться уже нельзя, и мы направляемся к машинам.
— Подождите! Куда вы? — кричит Флетчер. — Я же вам обещал... Сейчас я сорву с них эти чертовы значки. Смотрите!
Он направляется к почтительно вытянувшимся полицейским. Толпа перемещенных угрюмо наблюдает за ним. Вольно или невольно, сознательно или спьяна, но Флетчер затевает новую провокацию, направленную против нас. Останавливаем англичанина, заявляем, что он может сделать это не в нашем присутствии. Кроме того, советуем Флетчеру попросту запретить ношение эмблемы бандитской организации, вместо того чтобы срывать значки поодиночке.
Когда садились в машины, в воздухе засвистели камни. Хулиганы не стеснялись ни Флетчера, ни Майера, ни Тембера. Своих не стесняются...
В английском Управлении нас спросили, какой дорогой мы намерены добираться домой. «Вон той», — ответил Иотко и неопределенно махнул рукой. Вместо того чтобы ехать напрямик, выезжаем из города с противоположной стороны и нарочно долго петляем. Мы уже научены горьким опытом опасаться неприятных сюрпризов: наше упорное стремление проникнуть в лагери кое-кому очень не по вкусу.
Темнеет. Шофер Мальцев останавливает машину и, сокрушенно причмокивая, осматривает вмятину на капоте — след от камня. Повреждение волнует его, кажется, больше, чем кровоточащая ссадина на собственном лбу. Тем временем мы, сидя в машине, суммируем события прошедшего дня. [83]
— Удивительное стечение обстоятельств, — говорит Иотко. — Флетчер, обычно такой аккуратный и подтянутый, решил напиться именно в тот день, когда должен был сопровождать нас в лагерь. Совесть что ли свою топил в виски? И в самом лагере тоже успели основательно «заправиться» перед встречей с нами.
— А вы обратили внимание, что англичане в этот раз не навязывали нам охраны?
— Да, зато у забора дежурила английская санитарная машина. Заметили? Для нас припасли. Трогательная предусмотрительность.
— А незнакомец был хорошо информирован — нам всерьез собирались пустить кровь. Не вышло... А как им хотелось втравить нас в провокацию — ведь недаром пытались споить...
Обо всем случившемся мы доложили своему командованию. Через несколько дней представитель командующего советскими оккупационными войсками в Германии генерал Шикин направил английскому генералу Бишопу резкий протест. Говоря о молодчиках из «УПА», обряженных в перекрашенную английскую форму, генерал Шикин заявил: «Этот факт мы рассматриваем как явно враждебный Советскому Союзу, и в частности Украинской Советской Социалистической Республике — члену ООН и Совета безопасности».
Позднее мне довелось ознакомиться с ответом Великобритании на ноту Министерства иностранных дел СССР по поводу террористических нападений на советских офицеров. Английское дипломатическое ведомство заявляло, что в лагере «Райне»... никому никаких оскорблений не было нанесено.
Чувствуя свою безнаказанность, бандиты учиняли кровавые расправы над советскими представителями. В лагере Бурдорф группа негодяев напала на советского офицера Сафонова, его переводчика Раппопорта и шофера Долгих. Все они были жестоко избиты, а Раппопорт получил глубокую ножевую рану в спину. Когда бандиты начали расправу, английские офицеры бросили Сафонова и Раппопорта, сказав, что бегут за полицией. Однако полиция так и не появилась. Мерзавцев рассеяли [84] сами перемещенные, они же оказали первую помощь пострадавшим. Кстати сказать, как мы узнали позже, лагерная администрация провела расследование, пытаясь выявить, кто из перемещенных осмелился заступиться за наших офицеров.
В тесном содружестве с английскими властями бандиты подготовили покушение на жизнь советских офицеров в городе Бломберге. О «бломбергском деле» необходимо рассказать подробнее.
На центральной площади Бломберга стоял двухэтажный кирпичный дом, в котором помещался клуб одного из «комитетов». Перемещенные прибалты подвергались там антисоветской идеологической обработке. В этом же доме жила на лагерном положении группа перемещенных лиц. Наши офицеры Кутузов, Сенин и Палагушин посетили их. На обратном пути в машину была брошена граната. Имелись веские основания полагать, что покушение было подготовлено заранее.
От английского командования мы потребовали самого тщательного расследования и привлечения виновных к ответственности. Мы настояли на том, чтобы следственная комиссия работала в присутствии наших представителей.
Комиссия заседала несколько дней, опросив более тридцати свидетелей. Совершенно точно было установлено следующее: преступные элементы, проживавшие в доме, после прибытия советских офицеров перекрыли улицы, выходящие на площадь, остановленными автомобилями и повозками. Для обратного проезда наших машин оставалась одна узенькая улочка.
Прибывших советских офицеров немедленно окружила группа хулиганов. Они оскорбляли наших представителей и всячески мешали им работать. Такая обстановка не позволяла долго оставаться в доме. Английский капитан Миллер ответил отказом на предложение полковника Кутузова сопровождать их до выезда из города. Между тем Миллер видел, что дороги перекрыты и действия бандитов носят организованный характер. Он был обязан взять под защиту офицеров союзной державы, но не сделал этого.
Когда две машины с нашими офицерами отъехали от площади 200–250 метров, из переулка слева в первый автомобиль была брошена граната, которая, отскочив, [85] покатилась в сторону. Взрыв последовал после того, как проехала вторая машина. Оба автомобиля получили вмятины и пробоины. Пассажиры не пострадали, но были ранены оказавшиеся поблизости немцы — мальчик, мужчина и женщина.
Английский офицер, руководивший следствием, заботился не о том, чтобы отыскать участников преступления и предать их суду, а о том, чтобы их скрыть. Зато он, елико возможно, старался бросить тень на советских офицеров. Так, на третий день следствия появились два «свидетеля», утверждавших, что они видели, как из советской машины был выброшен какой-то предмет, после чего и произошел взрыв. Председатель следственной комиссии внимательнейшим образом выслушал эту чушь и предложил зафиксировать ее в протоколе, как «особо важные показания». Тогда я потребовал, поскольку «свидетели» назвали точку, откуда они все это будто бы видели, осмотреть еще раз место происшествия и проверить правильность их показаний. Как и следовало ожидать, с того места, о котором говорили оба «свидетеля», не могло быть видно машин, проходивших по узкой улочке. Стало ясно, что эти люди являются соучастниками преступления.
Антисоветский актив в бломбергском лагере состоял из военных преступников — бывших сотрудников гестапо или эсэсовцев, проживавших под вымышленными фамилиями. Поэтому я в упор спросил этих типов: «Фамилии, которые вы сообщили здесь под присягой, — настоящие или вымышленные?» Те, растерявшись, жалобно смотрели на председателя следственной комиссии. Англичанин их выручил, запретив отвечать на наш вопрос, как на «не относящийся к делу». Такая же участь постигла и второй вопрос: «Как долго и в каких должностях служили вы у немцев?»
Председатель комиссии продолжал вести себя столь же возмутительно и при допросах других «свидетелей». Зато он давал мерзавцам полную возможность для пространных антисоветских выступлений. В общем, это было не следствие, а гнусная антисоветская инсценировка. Само собой разумеется, дело кончилось тем, что «преступников обнаружить не удалось».
Английские военные власти имели в лагерях для перемещенных лиц тайных агентов, которые полностью [86] информировали их о лагерной жизни. Бригадиры Картью, Нэптон и другие английские офицеры в разговорах с нами это признавали. Как-то подполковник Кук хвастливо сказал:
— В каждом лагере у нас есть информаторы, и мы знаем, чем дышит каждый перемещенный.
Майор Базаров тут же спросил Кука, почему же в таком случае участники террористических актов против советских офицеров обычно остаются «не найденными». Подполковник растерялся и ответил первое, что ему пришло в голову:
— О, это объясняется большой политикой!
Кук не солгал: преступники действовали по указаниям английских офицеров, выполнявших инструкции, полученные из Лондона. Это была не столько большая, сколько грязная политика.
Но не всегда английские власти успевали должным образом подготовить «прием» в лагере. Порой лагерная полиция и администрация оказывались не в состоянии сорвать встречу, и тогда на беседу с советскими офицерами приходили сотни людей. В таких случаях бандитам открыто помогали английские солдаты.
Так произошло, например, 15 апреля 1948 года в лагере «Акку» в городе Ганновере, где жили перемешенные граждане прибалтийских республик. В лагерь направились советские офицеры — подполковник Мяги и лейтенант Гаурилис. Их сопровождали англичане Воттсер и Минхол. Чтобы услышать вести с родины и узнать, каковы условия репатриации, в клубе собралось более трехсот человек. Было и еще одно обстоятельство, подогревавшее интерес перемещенных к этой встрече, — надежда получить письма от родных. Дело в том, что перемещенные писали домой через международную почту, но ответов не получали — письма сжигались лагерной администрацией. Бандиты неспроста боялись этих писем. Весточка от близкого человека, рассказывающего, как налаживается после войны жизнь на родине, что делается дома, у знакомых, соседей, — эти листочки бумаги, источающие аромат и теплоту родного очага, [87] разрывали пелену лжи, которой пытались окутать перемещенного англо-американские псевдоблагодетели. Хотя английские власти и запретили нам собирать у перемещенных письма и вручать им ответы, мы, по-человечески сочувствуя нашим соотечественникам, шли на нарушение запрета.
Английские власти начали с того, что прибегли к своему традиционному средству — не разрешили подполковнику Мяги проводить беседу, а перемещенным приказали немедленно покинуть клуб. Народ шумно запротестовал. Тогда Воттсер вызвал английских солдат, и те силой принялись выгонять людей. Воттсер и Минхол деятельно помогали солдатам.
— Вот она, ваша английская «демократия»! На своих спинах чувствуем! — кричали перемещенные.
Подполковник Мяги призвал английских офицеров выполнять решения Совета министров иностранных дел. Он напомнил, что эти решения, скрепленные подписью представителя Великобритании, предоставляют советским офицерам полную свободу общения с перемещенными лицами.
— Вы же, — заявил Мяги Воттсеру, — применяете вооруженную силу, чтобы лишить нас возможности рассказать нашим соотечественникам правду о репатриации.
Воттсер утвердительно кивал головой и соглашался со всем, что говорил Мяги.
— Но что же я могу поделать, — сказал он, словно извиняясь, — если у меня есть приказ командования не допускать бесед перемещенных с советскими представителями.
Откровеннее не скажешь!
Если бы перемещенные лица действительно не желали возвращаться на родину, как об этом трубила на весь мир реакционная пропаганда, то почему же англоамериканские оккупационные власти так панически боялись допускать нас в лагери? Нет, господа! Эти люди мечтали воссоединиться с матерью-родиной, но вы отгородили их от Советского Союза лагерными заборами, дубинками полицейских, штыками солдат, террором и завесой лживой антисоветской пропаганды. И ничто так не выдавало ваших грязных замыслов, как упорное нежелание разрешить нам беспрепятственно проводить в лагерях репатриационную работу! [88]
За годы общения с английскими официальными представителями я встречался с потрясающими образчиками их лицемерия. Не нахожу слов, чтобы описать охватившее меня возмущение, когда 6 ноября 1947 года британский генерал Бишоп небрежным великосветским тоном спросил: «Кстати, господин полковник, почему вы не проводите бесед в лагерях? Мне это непонятно». Призвав на помощь все свое самообладание, я ответил ровным голосом: «А потому, господин генерал, что ваши подчиненные не дают нам возможности проводить беседы, потому что нам не разрешают свободно передвигаться по лагерю и заходить в бараки». Вероятно, мой взгляд красноречивее слов выдавал мои чувства, потому что Бишоп отвел глаза в сторону. Юркий Лаудон поспешил на помощь начальству, но не успел он докончить свое обычное: «Таковы инструкции Лондона», как Бишоп кашлянул столь многозначительно, что Лаудон поперхнулся и съежился.
Одним из методов подлой войны, которую вели против советских представителей, была организация автомобильных катастроф. Так как английские власти не давали разрешения на въезд в зону нашим автомеханикам, не оставалось ничего другого, как производить ремонт в немецких мастерских, а там работали разные люди — и друзья, и враги. Поездка на машине, только что взятой из ремонта, была весьма рискованным предприятием. То в пути взрывался мотор, то соскакивало колесо, то отказывало рулевое управление. Иногда нашим шоферам удавалось лишь в самый последний миг предотвратить катастрофу. Обследование показывало умышленно неправильную сборку.
Но были ли виновны в этом британские власти? Может быть, катастрофы подстраивали немецкие фашиствующие элементы, отравленные до мозга костей геббельсовской антисоветской пропагандой? Вместо ответа на этот вопрос я расскажу об одном эпизоде.
Трое неизвестных подошли однажды к машине подполковника Гудкова, в которой находился один шофер. Они завязали с ним разговор и предложили под видом дорожного инцидента убить Гудкова. Шофер, не стесняясь в выражениях, предложил негодяям убираться подальше. [89] Те настаивали и пообещали ему за соучастие 15 тысяч немецких марок и выезд за границу. Видя, что водитель не поддается, негодяи стали угрожать ему расправой.
Шофер обо всем сообщил Гудкову. Вскоре удалось установить, откуда появились эти трое неизвестных 17 июля 1946 года подполковник Гудков сделал официальное заявление представителю английского командования Кемпбеллу.
— Ну, видите ли, — сказал Кемпбелл, — ведь убийства не было, и даже сговор, можно считать, не состоялся. Следовательно, мы пока еще не имеем юридических оснований привлекать этих людей к ответственности.
Но и тогда, когда злодеяние совершалось, преступники уходили от суда. Английские власти, как правило, их «не обнаруживали».
В результате автомобильной катастрофы погиб сотрудник миссии полковник Блекис. Это был боевой офицер, участник Великой Отечественной войны, чуткий, душевный человек, который установил широкие связи с перемещенными. Латыш по национальности, он умел найти путь к сердцу перемещенных-прибалтов. Люди шли к нему за советом, за разъяснениями, за всякими справками. За короткий период пребывания в зоне Блекис проделал большую работу, вернув Родине многих ее граждан. Антисоветским организациям и английским реакционным кругам успешная деятельность полковника Блекиса была явно не по душе. Он получил с десяток анонимных писем, полных грубых угроз и требований покинуть Западную Германию.
Однажды полковнику предстояло ехать из Любека в штаб нашей миссии в Бад-Зельцуфлене. Так как поездка намечалась на вечер, утром шофер отогнал машину в мастерскую для профилактического ремонта и к вечеру получил ее обратно. Через полчаса после выезда из Любека на совершенно ровном и сухом шоссе внезапно отказало рулевое управление. На полной скорости машина врезалась в придорожное дерево. Полковник Блекис был убит. Тяжело пострадали капитан Чекрыгин и шофер Назаренко. Разбитую машину с места катастрофы забрала полиция. Ни у кого из нас не было сомнений в том, что авария была не случайной. Наш славный товарищ полковник Блекис пал жертвой подлой диверсии. [90]
К весне 1948 года, когда обстановка в зоне стала особенно напряженной, я решил сделать еще одну попытку усовестить англичан и с этой целью 4 апреля 1948 года обратился к бригадиру Нэптону с личным письмом. Просто, в неофициальном тоне, как солдат солдату, я рассказал, как чертовски тяжело работать в условиях, когда союзники только и делают, что вставляют палки в колеса. Приведя несколько примеров бандитских провокаций против советских офицеров, я писал: «То, что террористы нападают на советских представителей, нас не удивляет. Ничего другого ожидать от профессиональных бандитов не приходится. Но нас удивляет другое — все это делается в присутствии представителей британского командования. Что это — слабость английских властей или их преднамеренное попустительство?»
Ответа я так и не дождался. Нэптону не хватило мужества признать, что громилы и диверсанты действуют по указаниям и под непосредственным руководством английского военного командования. [91]