Полоса препятствий

Борьба разгорается

Поздней осенью 1945 года я вернулся из Италии в Москву, где до весны 1946 года работал в Управлении по делам репатриации.

Учреждение помещалось на улице Кропоткина, неподалеку от Центрального парка культуры и отдыха имени Горького. Зимой мы видели, как по Крымскому мосту спешили в парк на каток веселые юноши и девушки. Война закончилась, и мирная жизнь вступала в свои права. Но, глядя на оживленные лица, слыша веселый, задорный смех молодежи, мы с товарищами невольно думали о судьбе их сверстников и всех тех несчастных, которые прозябали на чужбине в лагерях для перемещенных лиц. Как сделать, чтобы и они, наконец, после долгих лет мытарств и страданий, засмеялись счастливым смехом?

О тяжких испытаниях, выпавших на долю этих людей, мир снова заговорил в конце 1945 года, когда в Нюрнберге начался процесс над главными немецкими военными преступниками.

Город, в котором нацистские бандиты собирались на свои съезды и в истерических речах клялись предать мир огню и мечу, стал местом, где их настигло заслуженное возмездие. С первых же дней процесса внимание мировой общественности было снова обращено на применявшийся гитлеровцами насильственный угон граждан оккупированных стран в Германию на рабский труд. Международный военный трибунал квалифицировал угон гражданского населения как военное преступление. [38]

4 миллиона 978 тысяч советских граждан были насильно увезены на каторжный труд в Германию — эта цифра приводилась в обвинительном заключении.

В то время как Международный трибунал вершил в Нюрнберге суд над нацистскими главарями, мы на своем участке старались как можно скорее ликвидировать последствия их злодеяний, в частности побыстрее закончить отправку на родину освобожденных из фашистской неволи советских граждан.

В Италии я, естественно, не располагал общими сведениями о ходе репатриации. В Москве же, работая в Управлении, легче было составить себе полное представление о размахе и трудностях этой работы.

Должен сказать, что мне, строевому офицеру, поначалу было нелегко работать в Управлении, где решались большие и сложные вопросы. Установление правильных взаимоотношений с союзниками требовало дипломатической гибкости и большого политического такта. В то время моим непосредственным начальником был Николай Александрович Филатов — человек широкого кругозора, умный, неторопливый в суждениях. Он требовал от нас справедливой, строго объективной оценки хода выполнения союзниками Крымского соглашения о репатриации. Советский Союз искренне стремился сохранить хорошие отношения с участниками антигитлеровской коалиции, и поэтому в своих докладах руководству мы не допускали даже намека на неправильные действия союзников, если они этого не заслуживали.

Решение о возвращении на родину советских граждан Совет Народных Комиссаров СССР принял еще 4 октября 1944 года. К тому времени Советская Армия полностью очистила нашу землю от фашистских агрессоров и перенесла боевые действия на территорию Германии. Поначалу репатриация наших граждан, освобожденных союзниками, шла очень медленно. Людей везли морем через Персидский залив, Дальний Восток или через Мурманск. Возвращались лишь десятки тысяч человек, хотя к этому времени были освобождены сотни тысяч. Причины крылись не только в трудностях транспортировки или в продолжавшихся военных действиях. Помимо всего прочего, союзники явно не уделяли должного внимания выполнению этой гуманной [39] миссии. И только соглашения по репатриации, подписанные 11 февраля 1945 года на Крымской конференции глав трех великих держав, несколько изменили дело. Кое-где улучшилось питание, медико-санитарное обслуживание и обеспечение советских граждан предметами первой необходимости. Союзное командование стало более щедро предоставлять пароходы для отправки наших людей домой.

После капитуляции Германии началось массовое возвращение граждан, насильственно оторванных от родины. Едва советские и союзные войска сомкнули тиски, окончательно раздавив гитлеровский вермахт, перемещенные стихийно, точно весенний паводок, хлынули по всем дорогам на восток. Если бы англо-американские власти и попытались в тот период удержать их, ничего бы не вышло — никакие рогатки и кордоны не могли остановить людской поток.

В октябре 1945 года «Правда» опубликовала статью генерал-полковника Ф. И. Голикова, который в качестве уполномоченного Совета Народных Комиссаров СССР по репатриации подвел некоторые итоги года работы по возвращению на родину советских граждан. К 4 октября 1945 года вернулись в родные края свыше 5 миллионов человек. Из них приблизительно 3 миллиона были освобождены Советской Армией и 2 миллиона — союзниками. Приемом и перевозкой хлынувших на восток людских масс занимались свыше 10 тысяч советских военнослужащих. Можно себе представить, сколько им пришлось поработать! Для измученных, исстрадавшихся людей нужно было организовать благоустроенные сборные пункты, где они могли бы, наконец, помыться, досыта поесть, поспать. Тысячи и тысячи перемещенных лиц, особенно бывшие узники фашистских лагерей смерти, нуждались в серьезном лечении.

Все это было сделано. Партия и Советское правительство создали перемещенным все необходимые условия для лечения и последующего трудоустройства. После долгой мучительной разлуки эти люди вновь влились полноправными гражданами в трудовую семью советских народов.

Одновременно Управление вело большую работу по репатриации граждан союзных нам государств. Я уже говорил о внимании, радушии и союзническом дружелюбии, [40] с которыми относились к англо-американским солдатам и офицерам на сборном пункте в Шлохау. Работая в Управлении, я убедился, что так же хорошо к ним относились повсюду. Иностранцы получали у нас такое же материальное обеспечение, как бойцы и командиры Советской Армии. Расставаясь с советскими товарищами по оружию, они устно и письменно выражали свою признательность. Супруга Уинстона Черчилля госпожа Черчилль, посетив в Одессе большой транзитный лагерь союзных государств, выразила благодарность за заботу, проявленную советскими властями об англичанах, освобожденных из германского плена.

Но уже тогда, в самый разгар массовой репатриации, кое-какие моменты нас настораживали. Начать с того, что в нарушение духа и буквы Крымских соглашений союзное командование с мая по август 1945 года отказывалось допустить в западные зоны оккупации Германии советские миссии по репатриации. Американский генерал Баркер, занимавший в то время пост заместителя начальника штаба союзных оккупационных сил, прислал в наше Управление письмо, в котором утверждал, что не считает целесообразным приезд советских миссий по репатриации в Западную Германию, поскольку репатриация советских людей из Западной Германии «в основном закончилась». Остались, мол, одиночки, которые в ближайшее время будут переданы советским властям.

Между тем, по данным, которыми мы располагали, в лагерях для перемещенных лиц в западных зонах Германии и Австрии содержались не «одиночки», а несколько сотен тысяч советских граждан. Возникло сильное подозрение, что всех наших людей отдавать не хотят.

В сентябре 1945 года генерал-полковник Ф. И. Голиков в заявлении корреспонденту ТАСС отметил, что в ряде случаев союзники, нарушая подписанные соглашения, не сообщают советским органам по репатриации, где находятся наши граждане. Ф. И. Голиков подчеркнул, что были случаи, когда союзнические власти не допускали советских офицеров в лагери для перемещенных. В зонах, контролируемых американо-английскими войсками, подняли головы предатели и изменники. Эти мерзавцы, сотрудничавшие во время войны с фашистами, [41] повели среди перемещенных лиц антисоветскую пропаганду. Они запугивали людей и одновременно сулили им всяческие блага за границей. В сотнях лагерей фашистские последыши стояли во главе администрации.

Может быть, союзнические власти не были осведомлены об активности этих темных элементов? Нет, они были полностью в курсе дела. Больше того, существующее положение вещей их определенно устраивало.

О том, что правящие круги Англии и США не желали обуздать преступников, орудовавших в лагерях для перемещенных лиц, убедительно свидетельствует борьба вокруг вопроса о беженцах, развернувшаяся на сессии Генеральной Ассамблеи ООН в феврале 1946 года. Советская делегация предложила включить в резолюцию следующий пункт: «В лагерях для беженцев не допускать какой-либо пропаганды против интересов Организации Объединенных Наций или отдельных ее членов, а также пропаганды против возвращения на родину». Для того чтобы изгнать из администрации лагерей подозрительных или явно преступных людей, советская делегация предложила в состав обслуживающего персонала привлекать в первую очередь представителей государств, гражданами которых являются беженцы.

Советская делегация настаивала на том, чтобы предатели и военные преступники, то есть лица, запятнавшие себя сотрудничеством с гитлеровцами, ни в коем случае не рассматривались как беженцы, которые могут пользоваться покровительством Объединенных Наций. Предатели и военные преступники должны быть немедленно возвращены в их страну для суда, говорили советские представители в ООН.

Английский делегат Макнейл и представлявшая США г-жа Рузвельт выступили против советских предложений. Жонглируя такими словами, как «неограниченная свобода слова», «терпимость» и даже «сострадание», они стремились поставить под сомнение необходимость и сорвать принятие советских поправок. Своим поведением они открыто продемонстрировали заинтересованность англоамериканских реакционеров в сохранении существующего положения в лагерях для перемещенных лиц.

Нужно отметить, что хотя американо-английское большинство в ООН отклонило советские предложения [42] и таким образом умышленно ослабило эффективность резолюции о беженцах, в ней все же содержалась следующая недвусмысленная и ко многому обязывающая формулировка: «...главной задачей в отношении перемещенных лиц является поощрять и помогать всеми возможными способами скорейшему возвращению их на Родину».

Весной 1946 года меня назначили главой советской миссии по репатриации советских граждан из английской зоны оккупации Германии и из Дании.

Если перед поездкой в Италию мы еще задавали себе вопрос, помогут ли нам союзники, то теперь, после печально знаменитой фултонской речи Черчилля в марте 1946 года, никаких надежд на помощь и сотрудничество быть не могло. Стало ясно, что за возвращение каждого советского гражданина, оказавшегося по ту сторону демаркационной линии, придется вести борьбу.

Первое знакомство

В Берлин я вылетел с полковником Кутузовым, майором Румянцевым и другими офицерами, командированными, так же как и я, в Западную Германию. Несколько дней ждем в Берлине визы английской администрации на въезд в зону. Наконец разрешение получено, на машинах отправляемся на запад. Зональную границу пересекаем в районе Гельмштедта. Английские полицейские тщательно проверяют документы, заглядывают в машины и наконец берут под козырек — можно следовать к месту назначения.

Штаб советской миссии по репатриации до осени 1946 года помещался в маленьком немецком городке Бад-Ойзенхаузен. Казалось, война пощадила это местечко. Под лучами майского солнца мирно краснеют черепичные крыши, не видно развалин, но и здесь люди тяжело поплатились за кровавые авантюры бесноватого фюрера — на кривых узких улочках то и дело встречаются инвалиды.

Офицеры миссии оказались простыми и славными людьми с боевым прошлым. Их отличала особая подтянутость, аккуратность как в работе, так и во внешнем виде. Безукоризненно пригнанная, вычищенная и разглаженная [43] форма удовлетворила бы самого строгого ревнителя воинских традиций. Подполковники Гудков, Юхно и Шаповалов, майоры Чекмазов, Иотко, капитан Палагушин и другие товарищи проделали большую работу по репатриации советских граждан.

— Сюда мы прибыли в августе сорок пятого, — рассказывал Шаповалов, — и за два месяца отправили на родину более тридцати тысяч наших соотечественников.

Я сообщил, что американо-английские власти уверяли, будто миссии в их зоны направлять незачем, поскольку перемещенных остались считанные одиночки. Товарищи горько рассмеялись — хороши «одиночки»!

Сотрудники миссии рассказали, как мощный поток советских людей, стремившихся на родину, постепенно превратился в тонкую струйку. На запросы наших офицеров о причинах прекращения репатриации английское командование давало уклончивые ответы вроде: «люди будут переданы своевременно по плану», «передадим по возможности скоро», «придется обождать, пока у нас будет транспорт». О советских гражданах, батрачивших у немецких кулаков, говорилось, что они будут репатриированы после окончания полевых работ. Кстати сказать, подобными туманными обещаниями англичане потчевали не только наших офицеров, но и самих перемещенных. А одновременно поступали тревожные сведения о том, что лагери перемещенных лиц, находившиеся у самой демаркационной линии, английские власти спешно перебрасывают в глубь зоны. Для этого транспорт нашелся!

Шаповалов ознакомил меня с системой общения миссии с британскими властями. Сначала наши офицеры были аккредитованы при штабах английских дивизий и корпусов, затем — при английских военно-административных органах в германских землях (провинциях). Например, подполковник Шаповалов был советским представителем по вопросам репатриации при английском военном правительстве{1} в земле Шлезвиг-Гольштейн, а подчиненные Шаповалову офицеры находились в городах Фленсбург, Киль и Любек. Такие же представители [44] были в землях Северный Рейн-Вестфалия и Нижняя Саксония. Работу их координировал штаб советской миссии.

Полномочным представителем британского правительства в зоне считался главнокомандующий британскими оккупационными войсками маршал Шолто Дуглас. В системе английской военной администрации имелось Управление по делам военнопленных и перемещенных лиц, долгое время возглавлявшееся бригадным генералом Кинчингтоном. Ему подчинялись соответствующие отделы и отделения в землях. Лагерями непосредственно ведали так называемые ДЕПАКСы — местные управления лагерями перемещенных лиц.

К этому надо добавить, что все лагери находились под опекой ЮНРРА (United Nations Relief and Rehabilitation Administration) — Администрации помощи и восстановления при Организации Объединенных Наций. Со всеми британскими инстанциями, а также с представителями ЮНРРА советская миссия имела право вести дело только через английский Отдел связи с союзными миссиями. Туда мы передавали все наши письма и заявления и там же получали ответы.

Возглавлял Отдел связи бригадный генерал Картью. По приезде я нанес ему визит. Встреча произошла в кабинете генерала. Из-за письменного стола навстречу мне вышел худощавый, довольно высокий англичанин с хорошо отработанной добродушной улыбкой. Он предложил сесть за круглый стол, стоявший здесь же, и завел светский, ни к чему не обязывающий разговор.

— Как вы находите этот портрет? — спросил он, указывая на большую фотографию, изображавшую Черчилля с книгой в руках.

Я похвалил мастерство фотографа. Английский переводчик майор Лаудон пояснил мне, что генерал Картью 15 лет работал вместе с Черчиллем.

С майором Эрнестом Лаудоном мы впоследствии встречались неоднократно. В качестве переводчика он неизменно присутствовал на всех наших переговорах с британским командованием. Полный, круглолицый, готовый в любую секунду рассмеяться неискренним, фальшивым смехом, Лаудон, как и Лев в Италии, играл в «друга русского народа». Ему было под 60, он хорошо говорил по-русски и любил вспоминать о своем «житье-бытье» [45] на Кавказе, в Баку, в Петербурге и в Архангельске. До революции он в течение восьми лет преподавал английский язык в Петербургском военно-морском училище. Во время гражданской войны Лаудон — вновь в России. Хотя мистер Лаудон предпочитал не распространяться на эту тему, по отдельным его высказываниям мы догадывались, что в составе английского экспедиционного корпуса он успел натворить в нашей стране немало черных дел. Теперь Лаудон весьма деятельно срывал репатриацию советских граждан.

Часто приходилось иметь дело с полковником Россом, довольно высоким, склонным к полноте человеком с серебряными висками, эффектно контрастировавшими с медно-красным лицом. Он тоже считал себя «специалистом по русским делам» и тоже участвовал в вооруженной интервенции против молодой Советской республики. Росс любил вставлять к месту и не к месту русские поговорки, безжалостно их перевирая.

На одном из официальных приемов британский полковник познакомил нас со своей супругой — стройной брюнеткой, которая на чистейшем русском языке попросила называть ее просто Татьяной. Она оказалась дочерью белоэмигранта — полковника царской армии, а с Россом встретилась еще в России.

Как-то раз Росс представил мне капитана английской армии, назвав его «князем Оболенским». Я не выдержал и поправил — «бывший князь». Полковник рассмеялся, а Оболенский, побагровев, забубнил что-то об именитости своего рода...

Понятно, что от подобной публики трудно было ожидать помощи в возвращении на родину советских людей, оказавшихся в их руках. Встречались, правда, изредка среди английских офицеров люди, искренне стремившиеся облегчить выполнение нашей задачи, и мы с большой благодарностью вспоминаем их. Но таких было мало. В целом аппарат английской военной администрации решительно проводил антирепатриационную политику.

Несколько слов о том, в каких условиях мы жили и работали.

Осенью 1946 года штаб миссии перебрался из Бад-Ойзенхаузена в другой городок — Бад-Зальцуфлен. Нам отвели двухэтажное здание бывшего пансиона на Паркштрассе. [46] Канцелярию мы разместили в первом этаже, а жили на втором. Уютный домик утопал в зелени, и поверхностному наблюдателю могло показаться, что нас встретили вполне гостеприимно. Но это было далеко не так. Против обитателей домика на Паркштрассе велась непрерывная тайная война. Фактически с первого же дня приезда миссии ее пытались выжить.

Английские власти не давали пропусков на въезд в зону советскому обслуживающему персоналу. Вместо этого они «любезно» взялись подобрать нам уборщиц, поваров и прачек из немецкого населения. Уборщицы оказались на редкость любознательными особами. Они рылись в наших вещах и подолгу простаивали у закрытых дверей, за которыми мы обсуждали текущие дела. Бывая в английских учреждениях, советские офицеры иной раз сталкивались в коридорах носом к носу со своими «прачками» и «поварами». Мы относились к этому в общем юмористически, поскольку ничего иного не ожидали ни от нашего «обслуживающего персонала», ни от их работодателей. Но в конце концов наше терпение лопнуло. Это произошло после того, как 10 апреля 1948 года уборщица-немка, работавшая у Иотко, взломала сейф и, похитив служебные документы, скрылась.

Мы заявили письменный протест, подчеркнув, что уборщицу рекомендовали английские власти. Позже мне пришлось говорить на эту тему с майором Лаудоном.

— То, что эта так называемая «уборщица» выкрала из сейфа советские документы, нас не удивляет, — сказал я. — Она выполняла задание. Но мы поражены низостью тех, кто дал ей такое поручение.

— Господин полковник, вы оскорбляете британских офицеров! — взорвался Лаудон.

— Позвольте, майор, разве я сказал, что британские офицеры давали ей задание?

Толстячок Лаудон аж вспотел, сообразив, какую он совершил глупость. Метнув на нас взгляд, полный ненависти, он поспешил вновь надеть личину «друга-приятеля» и, заулыбавшись, стал уверять, что его неправильно поняли.

В конце концов Лаудону пришлось согласиться, что поскольку эта немка была рекомендована майору Иотко британским командованием, то последнее несет ответственность за действия своей протеже. [47]

Ворованное не пошло англичанам впрок. В похищенной из сейфа папке находились... копии наших писем английской военной администрации и ее ответы. При всем желании наши недруги не могли из этого состряпать никакого «дела». А устроить провокацию, чтобы получить предлог для удаления нас из зоны, им ох как хотелось!

К советским офицерам подходили на улицах, а то и жаловали прямо в миссию какие-то темные личности, предлагавшие по недорогой цене «сведения особой важности», «военные секреты», фотопленки с заснятыми чертежами неизвестных механизмов и т. п. Таким посетителям мы обычно указывали на дверь, а иных без промедления передавали английской полиции. Помню одного такого проходимца, усиленно навязывавшего чертежи «сверхскоростного истребителя». В серебристом пыльнике с поднятым воротником, в нахлобученной зеленой шляпе с пером и в дымчатых очках, он точно сошел со страниц дешевого детективного романа. Не говоря худого слова, мы тут же вызвали пару английских полицейских и передали им таинственного незнакомца. Через несколько дней, идя по коридорам английского Отдела связи, мы столкнулись с обладателем серебристого пыльника и сказали сопровождавшему нас Россу, что знаем этого человека.

— Откуда?

— Ну, как же! Он приходил к нам в миссию, назывался «другом советского народа» и даже предлагал какие-то сверхсекретные военные чертежи. Признайтесь, мистер Росс, — это довольно грязная работа, не правда ли?

Росс, усмехнувшись, проворчал:

— Бывает...

Постоянно ожидая провокаций, мы порой, когда нужно было быстро отыскать единственно правильное решение, оказывались в затруднительном положении, Как-то весной 1947 года, в полночь, парадная дверь миссии затряслась под мощными ударами. Дежурный офицер открыл дверь, и в приемную ввалились два английских солдата. Их лица и руки были сильно порезаны, и кровь обильно капала на паркет. Солдаты попросили, чтобы их перевязали. Когда я вместе с капитаном Калиниченко вышел в приемную, англичане, оставляя за собой [48] кровавый след на полу, подошли к столу и оперлись на него, перепачкав белую скатерть.

Что делать? Солдаты не совсем вразумительно говорили о драке с какими-то хулиганами. Может быть, эта версия была фальшивой, но кровь-то лилась настоящая! Я распорядился немедленно перебинтовать солдатам лицо и руки и одновременно поручил лейтенанту Перфильеву вызвать английскую полицию. Услышав слово «полиция», оба ночных гостя ринулись к выходу. Перфильев бросился за ними. Ему удалось задержать одного солдата и в присутствии свидетелей передать английской полиции.

Я не берусь утверждать, что все это было умышленно подстроено. Но так или иначе, на утро по всему Бад-Зальцуфлену разнеслась молва, что офицеры из советской миссии исполосовали двух английских солдат, которые, истекая кровью, спаслись бегством. Не без помощи англичан эта выдумка дошла до лагерей перемещенных лиц, а там уже антисоветские элементы постарались приукрасить ее дополнительными деталями. Фашистские последыши утверждали, что за пытки над двумя английскими солдатами русские офицеры арестованы британскими властями и под конвоем отправлены в советскую зону, а советские миссии и представительства ликвидированы. Наше появление в лагерях весьма раздосадовало авторов провокационных слухов.

Две тактики

Нам, работникам миссии, отстаивавшим правое, благородное дело, незачем было прибегать к дипломатическим ухищрениям. В борьбе за возвращение советских людей на родину мы придерживались весьма несложной тактики: просто требовали от англичан выполнения соответствующих международных соглашений, под которыми стояла подпись представителей Великобритании.

Мы доказывали, что попытки насильственно задержать ожидающих репатриации советских граждан идут вразрез с соглашением о взаимной репатриации освобожденных граждан, подписанным в феврале 1945 года на Крымской конференции глав трех держав, а также противоречат резолюции Генеральной Ассамблеи, принятой [49] в феврале 1946 года, и резолюции, принятой. 17 ноября 1947 года. В последней говорилось, что Генеральная Ассамблея «подтверждает свою точку зрения, согласно которой главная задача в отношении перемещенных лиц заключается в том, чтобы поощрять всеми возможными способами их скорейшее возвращение в страны их происхождения...»

И, наконец, мы настойчиво требовали от английской военной администрации выполнения решений Московской сессии Совета Министров иностранных дел, происходившей весной 1947 года. На этой сессии, продолжавшейся полтора месяца, помимо германской проблемы, рассматривался ряд других вопросов, в том числе и вопрос о перемещенных лицах. Советское правительство выразило обеспокоенность судьбой советских граждан, которые в результате военных событий и всякого рода воздействия и насилия со стороны фашистских властей оказались за пределами Союза. Советская делегация подчеркнула, что давно уже настало время для окончательного разрешения проблемы перемещенных лиц. 23 апреля 1947 года министры иностранных дел Советского Союза, США, Англии и Франции подписали соглашение об ускорении репатриации.

Как же реагировали английские власти на наши требования?

В Москве мне представлялось, что в английской зоне оккупации Германии положение несколько лучше, нежели в американской. На месте я убедился, что существенной разницы нет. И в американской, и в британской зонах наши офицеры были отгорожены от советских граждан — перемещенных лиц железным занавесом, но в английской зоне этот занавес был старательно задрапирован мягким бархатом отговорок, уклончивых формулировок и туманных обещаний. Британские представители редко произносили слово «нет», но практически все наши просьбы и требования наталкивались на отказы.

Английский маршал Дуглас, генерал Робертсон, заместитель начальника штаба британской контрольной комиссии в Германии генерал Бишоп, английские генералы Феншоу, Кинчингтон, Тодд, Картью и Нэптон — все они придерживались одной и той же тактики: отрицали факты, давали событиям ложное истолкование, [50] уклонялись от бесед по существу, переводили разговор на Ерему, когда мы спрашивали про Фому, и щедро давали ни к чему не обязывающие расплывчатые обещания.

Английское выражение «as soon as possible», что значит «так скоро, как это будет возможно», я до сих пор не могу слышать спокойно, до того оно нам осточертело за годы работы с представителями английского командования.

По 3–4 месяца не могли мы добиться ответа на наши письма. В отношениях с нами британская военная администрация копировала методы знаменитого диккенсовского «министерства околичностей», которое прежде всего пыталось отыскать способ «как не делать этого», а если попытка не удавалась и надо было решить срочный вопрос, требовало «целый фамильный склеп безграничной канцелярской переписки».

Английское командование тоже выискивало всяческие средства «как не делать этого», то есть как не осуществлять репатриацию. Одним из способов был отказ от переговоров под любым, даже самым смехотворным предлогом. Так, например, в апреле 1947 года маршал Дуглас приказал генералу Бишопу не вести со мной переговоров. Между тем в это время в Москве шли заседания Совета Министров иностранных дел, и было очень важно договориться с Бишопом о практическом претворении в жизнь решений СМИД, касающихся репатриации.

Чем заслужил я такую немилость у британского маршала? Об этом спросил у Бишопа советский генерал Вершинин. «Брюханов иногда бывает груб и стучит кулаком по столу», — объяснил английский генерал. Мы ломали себе головы, пытаясь догадаться, что он имел в виду, и пришли к выводу, что речь, скорее всего, шла о моей стычке с английским бригадиром Кинчингтоном.

Вместо разговора по существу Кинчингтон имел привычку пускаться в отвлеченные рассуждения с основательной примесью антисоветской клеветы. И вот, как-то раз, когда он пытался прочитать Румянцеву, Швыдкому и мне очередную лекцию антисоветского содержания, я прервал его, сказав:

— Господин бригадир, мы собрались здесь, чтобы поговорить о том, как лучше выполнить договорные обязательства [51] наших стран. Слушать клевету на мою Родину, да еще из уст человека, который по роду своей службы обязан бороться с антисоветской пропагандой, мы не намерены.

Кинчингтон разъярился и, стукнув кулаком по столу, заявил, что мы грубо разговариваем с ним.

— Такого рода жесты, — сказал я, копируя его удар по столу, — едва ли помогают делу.

Ссылка на «грубость Брюханова» все же не помогла Бишопу. Ему пришлось — и не раз — вести со мной переговоры.

На нашей стороне была справедливость, на стороне английских оккупационных властей — сила. Мы могли действовать лишь словом убеждения, но — плетью обуха не перешибешь — наши доводы не могли заставить английские власти вернуть похищенных людей. Британские офицеры делали вид, будто их не касаются соответствующие резолюции Генеральной Ассамблеи ООН и решения СМИД. Когда мы требовали объяснений, они отвечали, что действуют по инструкциям из Лондона.

Мрак и туман

«Нахт унд небель» — мрак и туман — так называли гитлеровцы самые мрачные свои концлагери — фабрики смерти, в которых бесследно исчезали миллионы противников гитлеровского режима. Это выражение «нахт унд небель» часто приходило нам на ум. Мы знали, что Западная Германия буквально усеяна лагерями перемещенных лиц. Но сведения о том, где именно расположены эти лагери и сколько находится в них людей, англичане старательно скрывали, хотя и были обязаны предоставлять их нам. В этом смысле английская зона оккупации Германии была для нас окутана мраком и туманом.

По нашим, далеко не полным данным, в то время в английской зоне и в Дании находилось свыше 120 тысяч советских граждан, не считая тех, которых продолжали эксплуатировать немцы. Британцы же заявляли нам, что «в английском понимании» в их зоне находится всего лишь... 370 советских граждан, о репатриации которых может идти речь... Оказывается, в их «понимании» прибалтийские [52] республики и Украина... не являются советскими, а потому перемещенных лиц латышской, литовской, эстонской и украинской национальностей они советскими гражданами не считают. Приходилось терпеливо разъяснять, что все это граждане советских республик, полноправных членов Советского Союза, что эти республики реально существуют, растут и крепнут, что там проживают родные и близкие людей, которых английские власти томят в лагерях для перемещенных.

Наши граждане, прибывавшие на сборные пункты для отправки на родину, указывали, где расположены лагери, и помогали составлять списки находившихся там людей. Списки мы немедленно направляли английским властям с требованием предоставить нам возможность встретиться с соотечественниками. Ответы, если мы их вообще получали, чаще всего гласили: «Люди, перечисленные вами, в лагерях не обнаружены».

20 июня 1946 года губернатор Ганноверской провинции в официальном письме сообщал, что в лагерях для перемещенных прибалтов выявлено много лиц, желающих выехать на родину. Мы спросили у майора Лаудона, где эти люди и почему их не передают нам для отправки на родину. Лаудон заявил, что не уполномочен командованием отвечать на подобные вопросы. Впоследствии выяснилось, что всех желающих отправиться на родину английская администрация перевела в специальные лагери, в которых хозяйничали отъявленные мерзавцы. Фактически это были своеобразные концентрационные лагери, где советские граждане подвергались преследованиям и террору.

Даже располагая неполными сведениями о количестве советских людей, находящихся в английской зоне оккупации Германии, мы не раз сажали в лужу бригадира Картью, его помощников, доказывая, что они действуют, как весьма скверные фокусники. Дело в том, что число лишь одних русских (то есть советских людей даже в «английском понимании» этого слова), репатриированных после того, как британские власти заявили, что у них находится всего лишь 370 человек, в несколько раз превышало эту высосанную из пальца цифру. А так как списки репатриированных были признаны английскими властями действительными, то бригадир Картью и другие высшие британские офицеры скоро [53] поняли, что окажутся в смешном положении, если будут продолжать настаивать на своей лжи.

К июню 1946 года нам были известны места расположения не более чем половины лагерей. Для того чтобы скрыть местонахождение перемещенных лиц, англичане часто переводили их с места на место. Бывало, выехав в лагерь, мы заставали опустевшие бараки, и на вопрос, куда переведены люди, следовал издевательский ответ: «Согласно инструкциям из Лондона, мы не можем предоставить вам таких сведений».

Однажды стало известно, что несколько тысяч советских граждан, находившихся в английских лагерях в Бельгии и настойчиво требовавших отправки на родину, английское командование перебросило в Западную Германию. 2 июля. 1946 года я попытался выяснить их судьбу у бригадира Картью.

— Да, я слышал о переводе из Бельгии семнадцати тысяч человек, но зачем это сделано и где они сейчас находятся, не имею представления, — ответил Картью.

Но 17 тысяч живых людей — не иголка в стоге сена. Удалось установить, что все они размещены в английской зоне оккупации Германии в пяти-шести лагерях, известных своей антисоветской атмосферой.

6 августа 1946 года бригадир Кинчингтон был вынужден признать, что это действительно те люди, которые были переброшены из Бельгии. Однако он и не заикнулся об их репатриации. Таким образом, Кинчингтон признал незаконность действий английского командования, так как в соответствии со статьей 2 Крымского соглашения от 11 февраля 1945 года перемещение лагерей, равно как и перевод людей из одного лагеря в другой, должно производиться по договоренности между компетентными советскими и британскими властями. Так грубо британские оккупационные власти попирали международные соглашения.

Препоны и рогатки

Разумеется, невозможно было бороться за возвращение на родину наших людей, не бывая в лагерях для перемещенных. Мы должны были видеть своими глазами, что там происходит, говорить с людьми. Кроме [54] того, было важно, чтобы и перемещенные видели нас и убедились таким образом, что Родина не бросила их на произвол судьбы, а, наоборот, прислала своих представителей для ускорения репатриации. Вот почему мы бомбардировали английское командование заявками на посещение лагерей. Однако британские власти чинили всяческие препятствия и шли на любые ухищрения, лишь бы не дать нам возможности свободно общаться со своими соотечественниками — обитателями лагерей.

Основным «тактическим» приемом английских представителей был самый примитивный обман. Нам отказывали в посещении того или иного лагеря, ссылаясь на идущую в лагерях «реорганизацию» или на «карантин». А люди, вырвавшиеся к нам из этих лагерей, рассказывали, что никаких карантинов или реорганизаций там не было и в помине...

Так как в каждом отдельном случае английским офицерам было трудно напрягать фантазию, выдумывая новые отговорки, британское командование издало в начале 1947 года специальную инструкцию. Этот документ, подписанный полковником Бреем, фактически имел целью полностью изолировать перемещенных лиц от представителей Советского Союза. Нужно отдать должное составителям инструкции: документ был изготовлен в духе лучших образцов британского буржуазного лицемерия. В инструкции вовсе не утверждалось, что нам запрещается въезд в лагери — упаси, господи! Такая грубая формулировка была бы не в стиле британского дипломатического искусства.

На первый взгляд требования английских властей выглядели как будто приемлемо. Но только на первый взгляд. Инструкция предусматривала, что советские представители могут посещать лагери лишь в том случае, если там окажутся лица, желающие встречаться с ними. Однако в большинстве лагерей такое желание, высказанное вслух, было смерти подобно: перемещенному не поздоровилось бы от военных преступников.

Далее, инструкция требовала, чтобы в предварительных заявках мы указывали фамилии людей, с которыми желаем говорить. Но откуда взять все эти фамилии, если английские власти старательно скрывали их от нас?

Наконец, инструкция разрешала посещение лагеря только одному офицеру, его переводчику и шоферу. Это [55] внешне невинное требование имело глубоко враждебный репатриации смысл. Дело в том, что часто в одном лагере содержались советские граждане различных национальностей. Многие из них не говорили по-русски. Следовательно, переводчик, с которым я приезжал в лагерь, должен был говорить не только по-английски, но и, допустим, по-литовски, по-эстонски и по-украински. Такими полиглотами мы не располагали.

Положение было трудным, и англичане делали все, чтобы эти трудности усугубить. Например, без всяких оснований они давали отводы нашим вполне квалифицированным переводчикам. Чаще всего жертвой их запретов оказывался Швыдкий. Помимо того, что Швыдкий блестяще владел английским, он, как общительный и остроумный человек, пользовался популярностью у перемещенных лиц украинской национальности. «Коэффициент полезного действия» Швыдкого был очень высок. Англичане это знали и с особенным злорадством отводили его кандидатуру.

Инструкция по своему духу была настолько враждебна делу репатриации, что ее стыдились даже некоторые английские офицеры. На свой страх и риск они иногда разрешали посещать лагери в обход распоряжения полковника Брея. Но таких честных людей было, к сожалению, мало. Большинство британских офицеров не только выполняло эту инструкцию, но и придумывало новые ограничения.

Однажды майор Иотко подал заявку на посещение в ноябре 1947 года нескольких указанных им лагерей. Заявка как будто канула в лету. Затем, после долгого молчания, подполковник британской армии Дени сообщил, что в перечисленных лагерях желающих встретиться с советским офицером не имеется, и поэтому, мол, посещение лишено смысла. Вскоре на наш сборный пункт прибежали вырвавшиеся из этих лагерей советские граждане и рассказали, что ни подполковник Дени, ни его заместители ни разу не спрашивали перемещенных, хотят ли они встретиться с советским офицером. Такова была судьба многих наших заявок...

Мы деятельно изыскивали пути обхода рогаток и препон, чинимых нам любезными «союзниками». Подполковник Гудков, видя, что англичане не хотят пускать нас в лагери, предложил открыть за пределами лагерей [56] приемные комнаты, куда перемещенные могли бы приходить на беседы с советскими представителями. Британское начальство для виду согласилось, но дало своим лагерным подручным задание — сорвать работу в приемных помещениях. Антисоветские элементы установили блокаду приемных комнат. Сначала тайные агенты фиксировали, кто из перемещенных ходит на встречи с советскими офицерами, и этих людей потом жестоко преследовали. А затем у дверей появились посты присланной из лагерей полиции, которая просто отгоняла людей от приемных комнат. Наши протесты ничего не изменили.

Со своей стороны Советский Союз преподал союзникам предметный урок пунктуального выполнения обязательств. По сообщению «Правды», к 1 января 1947 года советские органы по репатриации возвратили на родину более 1 миллиона граждан союзных стран, в том числе: французских граждан — 315 тысяч, британских — 24544 и американских — 22479 человек.

Множество писем с выражением благодарности получили советские военные органы от перемещенных французов, американцев, англичан, а также от британских офицеров, занимавшихся репатриацией. Вот одно из таких писем, пришедших в адрес, советского Главного командования:

«Ваше Превосходительство!

Как бывший британский офицер (демобилизован несколько месяцев тому назад), который имел удовольствие в начале этого года поехать в командировку в русскую зону оккупации Германии (в Саксонию) в целях розыска пропавших без вести британских военнопленных, я хотел бы выразить мою благодарность за исключительную любезность и хороший прием, оказанный мне, и мое восхищение той помощью и содействием, которые я получил со стороны Вашей администрации. Искренне Ваш Малис Грэхэм».

Письмо датировано 31 декабря 1946 года.

Это ли не свидетельство добросовестного выполнения Советским Союзом своих международных обязательств! [57]