Окружение

В июне 1942 года в часть связи, размещенную в гарнизоне Московского пограничного училища, поступила из ГУПВ телефонограмма. Я в это время был дежурным по части и сам записал её текст. Из текста следовало, что командиру части требовалось подобрать командира-специалиста радиосвязи с одним радистом 1 класса для дальнейшего прохождении службы. Доложив эту телефонограмму начальнику штаба, я продолжил дежурство, однако, к вечеру получил команду передать дежурство другому командиру, а самому вместе с радистом 1 класса старшиной Дудельзаком завтра к 10 утра прибыть в бюро пропусков ГУПВ, получить пропуск и явиться в указанный кабинет здания № 12 по улице Дзержинского, где размещалось Главное Управление Пограничных Войск.

Выбор на меня пал не случайно, я недавно прибыл с Северо-Западного фронта, где в составе 33 Отдельного полка связи 11-й полевой армии был начальником автомобильной радиостанции. В часть связи ГУПВ я попал в связи с известным распоряжением Генерального штаба, требовавшим всех командиров-пограничников, оказавшихся с началом войны в частях Красной Армии, откомандировать в распоряжение Пограничных войск. Таким образом, я оказался в отдельном батальоне связи ГУПВ и проходил службу командиром взвода автомобильных радиостанций. Получив команду готовиться к отъезду, решил, что предполагается заброска в тыл с десантом или в партизанский отряд.

В ГУПВ, куда мы назавтра прибыли со старшиной, нас встретил лейтенант Кулаков, накануне приехавший из 39 армии Калининского фронта, и внес ясность в причину нашего вызова в ГУПВ. Оказалось, командующий 39 армией генерал-лейтенант Масленников И. И., бывший до войны (и формально остававшийся) заместителем наркома внутренних дел, просил начальника ГУПВ прислать в армию опытного командира-радиста и одного квалифицированного радиста срочной службы для включения их в штат личной радиостанции командующего, вводимой в структуру связи армейских объединений.

Запрос генерала Масленникова был понятен. Бывший пограничник, активный участник борьбы с басмачеством, бывший начальник Пограничных войск Белорусского округа, а затем заместитель наркома внутренних дел СССР по войскам, Масленников питал слабость к пограничникам и хотел иметь экипаж личной радиостанции также из пограничников.

Полевая 39 армия, которой командовал Масленников, формировалась в основном личным составом из пограничных и внутренних войск.

Лейтенант Кулаков, примерно моих лет молодой человек, с живым приветливым лицом и открытым взглядом, объяснил мне, что мы вместе с радистом поедем с ним на командный пункт 39 армии своим ходом полуторкой, на которой он приехал. Он приехал с пакетом от командующего армией, который должен вручить лично наркому Берии, и до отъезда получить на каком-то военном складе 5 самозарядных противотанковых ружей Симонова, выхлопотанных самим Берией, и вместе с этим грузом и нами ехать обратно.

Кулаков поделился рассказом о том, как был принят Берией, который поздоровался с ним за руку и произнес с грузинским акцентом — «Садысь, лейтенант». Берия прочитал тут же пакет, задавал вопросы Кулакову, внимательно его слушал. Я с интересом воспринимал рассказ Кулакова, который был принят и разговаривал с самим Берией. Тогда эта фамилия не звучала так зловеще, а сам ранг наркома такого наркомата воспринимался достаточно высоко. Мы условились с Кулаковым о встрече на следующий день, когда станет ясно конкретный срок отъезда и вернулись в Бабушкин.

В части связи, где мне также назавтра предстояло провести учебный полевой выезд и практическую работу на авторациях, я собрал начальников автораций моего взвода — молодых младших лейтенантов Тамарова, Коптюхова, Кузнецова и, не объявляя о своем отъезде, предвкушая фурор, который произведет эта новость, провел инструктаж, объявил радиоданные и порядок работы на полевом занятии. Однако, закончил я многозначительно, руководить занятиями в поле будет тов. Тамаров, так как я завтра выезжаю в действующую армию. Молодые, недавно прибывшие из Новосибирска, младшие лейтенанты были несколько обескуражены внезапной переменой, однако время было такое, что никакие перемены неожиданными быть не могли.

В штабе ОБС мне выдали предписание и запечатанный пакет (видимо личное дело), в продслужбе — сухой паек на 3 суток, секретарь КСМ организации — открепительный талон комсомольского учета. Я собрал личные вещи, которые с собой брать не собирался, и решил отнести одним знакомым в деревню Ватутино, что рядом с училищем. Хозяйке дома я сказал о своем отъезде и показал вкладываемую в чемодан записку о том, что если придет сообщение о моей гибели, то прошу эти вещи отправить по такому-то адресу родителям. Теперь мы с Дудельзаком были готовы к отъезду.

Дежурный по части нам передал, что был звонок из ГУПВ. Нам необходимо завтра быть у дома 12 к 10.00 утра. Мы отправились на электричку и через 35 минут были у дома 12, где нас уже ждал Кулаков. В проезде между 2-м и 12-м домом стояла грузовая полуторка, на которой нам предстояло ехать. Кулаков сел в кабину, я с радистом в открытый кузов, и мы поехали. В кузове был еще один человек, майор по званию, которому также надо было в 39 армию, здесь же лежал длинный деревянный ящик с пятью самозарядными противотанковыми ружьями Симонова и другое, по-моему, продукты, добытые в 40-м гастрономе.

Мы покатили вниз через площадь Дзержинского, мимо памятника Ивану Федорову и у здания Совмина повернули на улицу Горького и далее по Ленинградскому шоссе. Дорога была асфальтированная, и мы резво покатились, минуя пригороды Москвы, где стояли еще неубранные противотанковые ежи, бетонные надолбы, сдвинутые на обочину. Клин и особенно Калинин поражали своими разрушениями. После Калинина — езда то по булыжным мостовым, а то и просто по грунтовым, в лучшем случае грейдерным дорогам. После Старицы, Нелидово, объезжая линию фронта и стараясь попасть на свой КП, ехали по бездорожью или по болотистым участкам, оборудованным саперами. Были участки дороги, проложенные на кольях досками для каждой колесной колеи, были фашинные дороги, езда, по которым сущее наказание и серьезное испытание для машины. Однако, постепенно мы выбрались на выложенную булыжником дорогу и покатились, набирая скорость.

Неожиданно справа от дороги выскочил военный в каске и, страшно матерясь, делал знаки остановиться.

«Куда вас черти несут, — закричал он, подбежав, согнувшись. Через 500 метров немецкие окопы. Поворачивай назад, пока не открыли огонь».

Только теперь мы поняли, что попали на дорогу, ведущую прямиком в город Белый, занятый немцами. Командир огневого взвода минометной батареи во время успел нас остановить. Пришлось срочно разворачиваться и уезжать, пока немцы действительно не открыли огонь с близкого расстояния. Отъехав от этого места и детально расспросив дорогу на КП, мы благополучно до него добрались. Уже вечерело, когда мы изрядно уставшие сошли с машины и прошли к одному из срубов, стоявших в лесу. Нас хорошо и обильно покормили, после провели к другому срубу, где мы могли расположиться на ночлег. Намаявшись от тряской и длительной дороги, мы легли в домике, тут же на полу, и уснули как убитые.

На следующий после приезда день я должен был представиться командующему. Прихватив, переданный со мной пакет, я вместе с лейтенантом Кулаковым направился по проложенным мосткам в небольшой деревянный сруб командующего. Кулаков зашел первым, а мне адъютант сказал подождать. Видимо Кулаков докладывал о своей поездке в Москву и посещении Берии, так как я, как мне показалось, долго ждал, когда меня пригласят. Я испытывал, известную в таких случаях робость, повторял про себя текст доклада, поправлял фуражку, одергивал гимнастерку и старался выглядеть, как можно более собранным и аккуратным в глазах командующего. Прибыл я не в полевой форме, которой еще не имел, а в повседневной, в зеленой фуражке, с двумя кубиками в зеленых петлицах, окаймленных полоской золотого шитья. Масленников, как мне показалось, посмотрел на меня внимательно, сидел за столом; в комнате на табурете сидел адъютант капитан Куренков, здесь же был Кулаков.

Невысокого роста, с незатейливой прической, в полевой генеральской форме с тремя звездочками в петлице, командующий показался мне несколько сухим и строгим. Я заметно волновался, мне было известно, что Масленников до войны был заместителем наркома внутренних дел СССР, что в наркомате он курировал пограничные и внутренние войска. Большего начальника для меня тогда не существовало, поэтому близко лицезреть и даже разговаривать с генерал-лейтенантом Масленниковым была для меня не только честь, но и известное испытание.

Зайдя в комнату, где сидел командующий, я доложил: «Товарищ командующий, лейтенант Брагинский в Ваше распоряжение прибыл». Услышав: «Здравствуйте, лейтенант», поспешил ответить: «Здравия желаем, товарищ генерал-лейтенант». Командующий сказал, что должна поступить авторация на американском вездеходе Бантам, что я назначаюсь её начальником, и должен буду обеспечивать связь из любого места, где бы командующей не находился. Всем своим видом я выразил понимание сказанного и готовность все в точности исполнить, промолвив короткое «есть». Масленников далее заметил, что все детали, касающиеся связи я должен получить у начальника войск связи армии и, обращаясь к адъютанту, добавил, что пакет, который я держал в руках необходимо передать в полк связи, где штатно я буду числиться. Постоянно находиться мне надлежит в группе Военного Совета, размещаться вместе с адъютантами. Еще раз повторив «есть» и испросив разрешение идти, я вышел из комнаты.

Аудиенция состоялась, теперь надо было пройти на КП, доложить начальнику войск связи о своем прибытии, сдать в полк связи пакет, получить необходимые радиоданные.

Командный пункт 39 Армии располагался в лесу. Основные отделы и службы штаба размещались в палатках и в, невесть откуда взявшихся, деревянных срубах. В стороне от этого места, также в лесу, метрах в 250–300 располагалась так называемая группа Военного Совета 39 армии. Эта группа имела свой пищеблок, взвод охраны, именуемый «Отдельный особый взвод охраны Военного Совета 39 армии». Кроме командующего и Члена Военного Совета корпусного комиссара Фоминых А. Я., в группе постоянно находились адъютанты, связисты, стенографистка, машинистка, повар, женщина, ведающая хозяйством. Командующий, сам бывший кавалерист, держал поблизости небольшую группу кавалеристов со строевыми лошадьми. Основной состав обслуживающих и обеспечивающих лиц был из погранвойск и из аппарата канцелярии заместителя Наркомвнутдел. Так, отдельный особый взвод охраны Военного Совета состоял из бывалых пограничников, уцелевших после боев на границе, срок службы которых должен был закончиться в 41 году. Это были далеко не салаги, призывались еще до выхода Закона о всеобщей воинской обязанности в возрасте 21–22 лет, отслужившие 3 года на границе и понюхавшие порох первых дней войны. Задачей этих пограничников была охрана Военного Совета в местах его расположения и при выездах командующего и члена Военного Совета в войска. Из связистов в группе ВС был один радист мл. лейтенант Осипенко и один радист, фамилию которого не помню. Осипенко на радиостанции «Север» входил в связь с рацией узла связи Наркомата внутренних дел и передавал шифрограммы, адресуемые прямо наркому. Связь эта удавалась не всегда. «Север» — маленькая маломощная коротковолновая радиостанция предназначалась для армейских групп дальней разведки. Так как сообщения наркому шли не часто и не были особо срочными, то на этой радиостанции их удавалось передавать.

Осипенко с его радистом, Дудельзак и я должны были составить экипаж личной радиостанции командующего.

Возле домика командующего меня ждал старшина Дудельзак. Рассказав ему о разговоре с командующим и о том, что мы входим в штат личной рации командующего, я его взял с собой, и мы пошли на КП к связистам. Я представился Начальнику войск связи, доложил на какую должность прибыл, спросил, когда поступит авторация на вездеходе и попросил снабдить необходимыми радиоданными. Начальник войск связи тут же вызвал командира полка связи, предложил ему ввести меня в курс дела и выдать требуемые радиоданные. С командиром радиобатальона мы целый час разбирались в радиосетях ГШКА (Генерального штаба Красной Армии), КФ (Калининского Фронта) и своей 39 армии. Я получил увесистый пакет с радиоданными, и мы с Дудельзаком вернулись в группу ВС. Теперь нам оставалось стать на учет в первичной комсомольской организации. Секретарем КСМ организации в группе Военного Совета оказалась стенографистка командующего молодая, стройная девушка в ладно пригнанном военном обмундировании и с двумя кубиками в петлицах — техник-интендант 2 ранга Мушникова Аня. Аня записала нас в свой список и сказала, что, когда будет комсомольское собрание, она нас представит.

С полученными у связистов радиоданными было как будто ясно. Неясно было, как и на чем держать связь. Радиостанция «Север» и одна радиостанция РБ, имевшиеся в группе ВС, едва ли могли отвечать тем требованиям, которые предъявлялись личной радиостанции командующего. Неясно было, на каком транспорте мы будем перемещаться, будет ли какая-нибудь таблица условных сигналов или командующий будет держать связь открытым текстом в телефонном режиме, а если надо будет передавать криптограммы, то кто и где будет кодировать. Будет ли этот шифровальщик с нами, или для кодирования надо будет носить в шифрорган штаба. В общем, вопросов было много, но ответы на них я пока не знал. Было очевидно, что личная радиостанция командующего только что введена, и практики такой работы, как и опыта применения личной радиостанции в армии еще не было. Очень хотелось, чтобы подошла обещанная радиостанция на вездеходе.

Уже в конце второго дня нашего пребывания на КП пошли слухи и неопределенные высказывания о чрезвычайно сложном оперативном положении 39 армии и высокой вероятности оказаться в окружении.

Положение 39 армии было действительно довольно опасным. Вся армейская группировка и 11 кавкорпус после Ржевско-Вяземской операции к весне 42 года оказались своеобразным мешком, вдавленным в сторону немцев по линии фронта. Удлиненные фланги этого мешка и особенно его основание по линии Белый-Оленино были весьма уязвимы и могли побудить немцев активными действиями перевязать этот мешок. Так что опасность оказаться в окружении в лесных массивах при полном отсутствии дорог была весьма вероятной. Для уяснения и понимания действительной ситуации, складывающейся для 39 армии и 11 кавкорпуса, надо хотя бы кратко напомнить общую обстановку на Советско-Германском Фронте в эти дни.

К этому времени на участке Западного фронта, граничащего с Калининским., плохо сложилась обстановка для 33 армии и 1 гвардейского кавкорпуса. Стремление захватить с ходу Вязьму, предпринятое в первых числах февраля 42 г., закончилось тем, что эта группировка войск оказалась в окружении. Тяжелые бои в окружении велись совместно с партизанами в течение около двух месяцев. Однако в середине апреля состояние окруженной группировки стало угрожающим. Командование Западного фронта (генерал армии Жуков Г. К.) приняло решение о прорыве окружения и о соединении с войсками фронта. 1-й гвардейский кавкорпус генерала Белова и части воздушно-десантной бригады, совершив большой путь лесными массивами вышли на участок 10 армии и соединились со своими 18 июля. Печальная участь постигла группу войск 33 армии генерала Ефремова. Решив соединиться со своими более коротким путем через реку Угру, группа Ефремова была обнаружена немцами и разбита. Генерал-лейтенант Ефремов был тяжело ранен, и, не желая попасть в руки врага, застрелился. Вместе с ним погибли и ряд других генералов из руководства 33 армии. Напомню, трагические события окруженной группировки войск южнее и юго-западнее Вязьмы по времени совпадают с не менее трагическими событиями разгрома 39 армии и 11 кавкорпуса на Калининском фронте.

Серьезные события, резко ухудшившие обстановку на советско-германском фронте в эти же дни, стали складываться на юге. 4 июля был оставлен Севастополь, в руки противника перешел Крым. За два дня до этого противник на стыке Брянского и Юго-Западного фронтов прорвал оборону и углубился в прорыв до 80 километров, угрожая выйти к Дону и захватить Воронеж. К середине июля, отбросив наши войска за Дон, противник завязал бой в излучине Дона, стремясь прорваться к Сталинграду. Эти тяжелые события на юге также совпали с периодом окружения 39 армии и 11 кавкорпуса. Эта констатация событий, точно по времени совпадающих с событиями окружения группировки войск 39 армии и 11 кавкорпуса, объясняет тяжесть и безысходность окруженных войск, загнанных в леса, без тяжелого вооружения и боевой техники, без пополнения боеприпасами и продовольствием. Стало понятным, почему в дни активизации немецких войск перед окружением и в период боевых действий окруженной группировки наших войск, в небе над нами не было ни одного нашего самолета.

Между тем разговоры о вероятном окружении сменились разговорами, что окружение произошло, и что следует вскоре ожидать команды о перемещении командного пункта армии. Понимая, что авторация на Бантаме уже не поступит, я обратился к старшему адъютанту с просьбой доложить командующему о желательности выделения из полка связи в наше распоряжение одной автомобильной радиостанции РСБ-Ф. Доложил ли он командующему или позвонил сам начальнику войск связи, но вскоре к нам подъехала знакомая мне РСБ-Ф с одним шофером. Я чрезвычайно обрадовался, проверка показала, что рация в рабочем состоянии, и мы с Осипенко и Дудельзаком стали заносить наши вещи, а также наши переносные радиостанции «Север» и РБ в фургон радиостанции. Разговоры о том, что окружение произошло, как-то не вызвало у меня особой тревоги. Окружение крупных группировок войск, каковые имели место в начале войны, средства массовой информации тогда не афишировали, и что это такое и с чем это связано я представлял себе не очень. Мне казалось, что окружение опасно для подразделения, батальона, полка, но что многотысячная армия с ее вооружением и ресурсами может быть подвергнута разгрому и уничтожению, этого я себе представить не мог. Поэтому, когда вечером уже поступила команда готовиться к передислокации КП, я отнесся к этому достаточно спокойно. Я знал о перемещениях КП 11 армии на Северо-Западном фронте, знал о суматохе и некоторой неразберихе в такой ситуации, но что после переезда и развертывания средств связи — все приходит в нормальное состояние.

Суета и беготня, обычные при подготовке перемещения КП, возникли сразу же после поступления команды готовиться к отъезду, грузить имущество. Все, что было в домиках и палатках, а данное КП не перемещалось достаточно долго, начали вытаскивать и грузить на грузовые машины. В спешке и суматохе несколько бойцов взвода охраны грузили бочку бензина в кузов грузовика, как вдруг прогремел случайный выстрел. Пуля угодила в бочку и пробила железо только с одной стороны. Потекла струйка бензина, однако возгорания не произошло. Бойцы взвода охраны грузили имущество группы ВС, личные вещи командующего и члена ВС, оборудование столовой и т.п. Постепенно все необходимое было погружено, и машины, в том числе, и наша авторация, стали выстраиваться по дороге в ожидании команды на отъезд. Команда, однако, долго не поступала.

Командующий долго разговаривал с командирами частей, отражающими атаки противника, пробовал говорить даже с командирами подразделений, пытаясь уяснить обстановку и принять меры по сдерживанию противника. Уже начало темнеть, когда поступила, наконец, команда двигаться. Командующий и член ВС с адъютантами, стенографисткой, машинисткой и охраной поехали верхом на лошадях. Я даже не знал, когда это произошло. Остальной состав, обслуживающий ВС, в том числе и радисты со мной — на своих машинах. Уже достаточно стемнело, ехали с погашенными фарами, часто останавливаясь, двигаясь, то по грунтовой дороге, то в стороне от неё по пахотному полю. Вскоре справа по ходу движения открылась картина ожесточенного ночного боя. Отчетливо стал слышен треск ружейно-пулеметного огня, и виден светящийся подвижный пунктир трассирующих пуль с обеих сторон, ведущих бой подразделений. Бой шел совсем недалеко, в нескольких сотнях метров от нашей колонны и, если бы не знать, что это ожесточенная перестрелка враждующих сторон, можно было подумать, что это иллюминация в какой-то из праздников, когда взрываются петарды и горизонт прочерчивают трассирующие заряды осветительных ракет и мелких бенгальских огней. Колонна машин в полной темноте, ведомая передними машинами командного пункта, уклонялась по пахоте слегка в сторону от участка, на котором шел бой. Постепенно в темноте, огибая район боевых действий, стали скапливаться машины других служб КП, которые должны были ехать либо другим маршрутом, либо за нами. На поле, стараясь двигаться в одном направлении, оказалось много машин, что в условиях ночи вносило страшную неразбериху.

Было непонятно и досадно, почему меня и хотя бы еще одного радиста не включили в состав группы командующего, а оставили вместе с людьми хозяйственного обслуживания Военного Совета. Мои недоумение и тревога состояли в том, что что-нибудь похожего на постановку мне задачи, как и на чем следовать за командующим, будет ли в группе шифровальщик, и, вообще, могу ли я понадобиться командующему как связист в сложившейся ситуации, о чем он, кстати, мне говорил, когда я представлялся, ничего этого не было. Прошло всего два дня, как я прибыл, ко мне еще не только не привыкли, но и меня еще не очень знали, своих обязанностей я еще не выполнял, Поэтому я, мл. лейтенант Осипенко, старшина Дудельзак оказались в той группе обслуживания Военного Совета, которая выполняла снабженческие задачи.

Поставить же мне задачу в той суете и суматохе, которая начинала доминировать на КП и в группе ВС, было в силу моего недавнего появления никому не досуг. Не думаю, чтобы такую задачу мне должен был ставить сам командующий, но хотя бы старший адъютант это должен был сделать. Об отъезде командующего я вообще не знал, старшего адъютанта не видел; говорили, его Масленников послал с поручением в одну из дивизий. Мы, радисты, ехали в своей авторации вместе с грузовыми машинами Военного Совета. Так само сложилось, что старше меня по званию в этой группе не было и мне пришлось командовать группой, хотя никто мне это не поручал.

Начинало светать, конец июня, ночи короткие. Было уже около 4 утра, и колонна машин стала продвигаться вперед по пахотному полю. Постепенно местность, по которой мы ехали, стала понижаться, и впереди поперек нашему маршруту оказался неглубокий овражек, похоже, слегка заболоченный. Ехавшие впереди нас машины стали пробуксовывать и застревать. Мы поискали место, которое нам показалось посуше, попытались с ходу проскочить этот овражек, но не удалось. Пробуксовывая во влажном грунте, колеса прорезывали дерн, и машина садилась на задний мост. Таким образом, впереди оказался овражек, преодолеть который было почти невозможно. Тяжелая радиостанция и еще два наших грузовика засели, остальные машины стояли повыше, не рискуя спуститься. Создавалась неприятная ситуация, уже становилось светло, можно было ожидать немецкого самолета-разведчика, а мы прочно засели на этой полосе болотной местности. Я собрал всех из нашей группы людей, мы старались вызволить наши машины, подталкивали, раскачивали, но все бесполезно.

Метрах в двухстах от нас по полю двигался трактор на гусеничном ходу. Сразу же созрела мысль попросить его вызволить наши машины из плена. Я побежал навстречу трактору и руками стал махать, требуя остановиться. Тракторист, старшина по званию, с неохотой остановился и сбросил газ, так как при работающем двигателе разговаривать было нельзя. Я стал говорить старшине, что застряли машины Военного Совета, одна из них радиостанция командующего, что вытащить их надо, во что бы то ни стало. Однако, старшина, ссылаясь, что он выполняет приказ, не может заниматься вытаскиванием машин. Стараясь перекричать шум мотора, я повторил требование, заявляя, что он обязан выполнить последний приказ, который я ему отдаю, так, по крайней мере, следовало согласно последнему Дисциплинарному уставу. Тем не менее, старшина стал нажимать на газ и трактор, который мог нас вызволить, стал уходить. Страшно матерясь, я стал кричать, чтоб он остановился. Видя, что трактор уходит, вне себя от возмущения я выхватил пистолет и стал стрелять в сторону уходящего трактора, но чуть выше, надеясь, что это подействует на «треклятого» старшину. Подействовало. Трактор остановился. Несмотря на злой взгляд старшины, я забрался к нему в кабину, и мы поехали в сторону застрявших машин. В непродолжительное время наши три застрявшие машины были вытащены. К нам подошли еще люди, умолявшие тракториста, но он остался непреклонен и стал сворачивать трос. В это время ко мне подошел один гражданский и, объяснив мне, что в этом же болоте застряла машина с реквизитом и дорогими баянами какого-то эстрадного коллектива, что он очень просит меня, обязать старшину вытащить и их машину. Я стал просить старшину, но, видя его непреклонную решимость ехать и заявление, что он выполняет приказ, оставил его в покое.

Наши три машины выехали на пригорок, остановились, и я поспешил к ним, чтобы продолжить движение. Еще две наших грузовых машины остались по ту сторону овражка, но их водители были здесь. Я им велел оставаться у машин и ждать помощи, которую буду стараться оказать, когда догоню командующего. Проехав какое-то расстояние полем, мы, наконец, выбрались на проселочную грунтовую дорогу, но радость беспрепятственной езды и надежда догнать и разыскать своих была недолгой. Мы спускались опять к какому-то ручью, где уже буксовало несколько машин. Пока мы размышляли, как нам лучше поступить, много других машин подъезжали, пытаясь, справа и слева проехать, но все застревали, образовав полосу метров 50 засевших машин. Постепенно за застрявшими машинами выстроился большой хвост подъезжавших машин, так что по дороге образовался затор в несколько сот машин.

Уже совсем стало светло, когда над этим скоплением машин на небольшой высоте появился немецкий разведсамолет Фоке-Вульф, называемый у нас «рамой». Он и действительно был похож на раму своими двумя фюзеляжами. Покружив над машинами, он тут же удалился, и стало ясно, что надо ждать бомбардировщиков, для которых это скопление в открытом поле являло собой прекрасную мишень. Наше предчувствие не заставило себя долго ждать. Со стороны солнца подлетали 6 Хенкелей, которые по два в эшелоне стали заходить в пике для сбрасывания своего груза на колонну машин. Было отчетливо видно, как от самолетов отделяются черные точки бомб. Сразу же с этой видимой процедурой сброса бомб возник отчаянный вой сирен, видимо от стабилизаторов бомб. Нарастающий их гул, создавал впечатление, что бомбы эти летят прямо нам на головы. Вой сирен летящих бомб, нарастающий по мере их приближения к земле, заставил нас, не мешкая, броситься под машины. Раздался страшный грохот, посыпались осколки и комья земли, поднятые взрывам из воронки. Следующий эшелон самолетов стал бомбить машины, стоявшие чуть выше по дороге от ручья, а мы поняли, что нас пронесло и можно вылезать из-под машин и отряхиваться. Сильнейший испуг, сменился осознанием того, что мы уцелели и, уж не помню, было ли чувство радости, но тяжелый стресс от только что взорванных бомб неосознанно побуждал искать убежище или хотя бы отбежать в сторону, когда самолеты снова начнут пикировать. К сожалению, немецкие летчики могли это делать совершенно беспрепятственно. Ни наших истребителей, ни каких-либо зенитных средств поблизости не было.

Уяснив, что наши машины разбомбят, мы, не став дожидаться второго захода, и на всякий случай, взяв свои вещмешки, рацию «Север», отошли влево от дороги метров на 30. Недалеко от нас стояла легковая машина, кажется марки «Опель» и один из водителей сказал, что это машина заместителя командующего генерал-лейтенанта Богданова. Возле машины на земле лежал её водитель младший воентехник Герман и, видимо, получив ранение, тихо стонал.

Один красноармеец, склонившись над раненым, поднял гимнастерку и расстегнул ремень брюк, пытаясь по появившемуся пятну найти рану. Опустив брюки и подняв гимнастерку, мы увидели на уровне живота и чуть ближе к боку небольшое отверстие, которое не очень сильно кровоточило, но просматривалось внутри что-то розово-красное.

Раненный стонал, а кто-то из стоявших над ним сокрушенно произнес: «Ну, этот уже не жилец». Раненный это услышал и, продолжая стонать, спросил еле слышно: «... а не жилец?» В этот миг меня вдруг затошнило, и чуть ли не началась рвота. Я первый раз видел такого раненного и раньше слышал, что такая реакция на подобную ситуацию бывает.

Усилием воли мне удалось рвотный рефлекс задержать, тошнота прошла, и я, метнув осуждающий взгляд на бойца, сказавшего про раненого не жилец, стал говорить Герману, что мы его перевяжем и постараемся отправить в госпиталь, что большой потери крови нет, и что рану ему залечат. В легковой машине нашли перевязочный пакет, рану перевязали. Кровь почему-то действительно не выделялась, но он, видимо, чувствовал себя плохо, так как продолжал стонать. Видя, что бойцы моей группы подавлены, растеряны и молча за всем этим наблюдают, чувствуя, что я здесь старший и должен что-то предпринимать, закричал: «Поднимай раненого, клади мне на спину и поддерживайте его с обеих сторон под руки, понесем». В канаве среди застрявших машин виднелась санитарная, и я подумал, что, поместив туда раненного, попробуем вытолкнуть санитарку и отправить его в госпиталь. Мы понесли, таким образом, Германа, но тут снова началась бомбежка, и при нарастающем свисте падающих бомб мы все, вместе с раненным, грохнулись на землю. Бомбили опять машины. Некоторые начали гореть. Самолеты, отбомбившись, начали уходить, мы продолжили доставку раненого к застрявшим внизу машинам, а я велел трем бойцам из нашей группы спешить к машинам, собрать людей и попытаться вытолкнуть санитарку или какую-либо другую машину. Когда мы поднесли раненого, собралось порядочно народу и, раскачивая её и подталкивая, машину из грязи вытащили. Она поползла вверх и уже вскоре по сухому должна была остановиться, но я с ужасом заметил, что машина продолжает ползти вверх, не останавливается и водитель, похоже, хочет удрать. Вне себя от ярости, снова выхватываю пистолет и стреляю в его сторону. Видимо он понял и наконец остановился. Подбежав к санитарке, я закричал, что застрелю гада, если он попытается уехать без раненого. Водитель струхнул, побледнел и стал божиться, что не хотел уехать. Не верю. Поднесли раненного, положили в кузов на носилки, и я велел одному из взвода охраны ехать вместе с раненным, довезти и сдать его в госпиталь, какой только им попадется на дороге. Машина поднялась в гору и поехала.

Что стало с Германом, попал ли он в госпиталь и остался ли жив, я так и не знаю. Положительный исход весьма сомнителен. Осколок попал в брюшную полость, ранение это тяжелое и, если не сделать сразу операцию, надеяться не на что. Территория, куда поехала санитарка оказалась в зоне окружения и все войсковое и тыловое, что на ней было, стронулось с места и вверглось в водоворот событий. Маловероятно, чтобы госпиталь продолжал функционировать. Возможность отлежаться в деревне при таком ранении без медицинской помощи — нереальна.

По дороге вдоль скопления машин и левее по полю шло много военных. Ехали подводы на гужевой тяге. Что это за военные, откуда они, почему не все с оружием и без командиров понять было невозможно. Отправив раненого, я с Осипенко, Дудельзаком и двумя бойцами охраны пошел к машинам. Одна из наших полуторок была сильно покорежена, две других и фургон РСБ — меньше, но продырявлены осколками. Выбраться из этого затора было невозможно, впереди, сзади и по бокам стояли машины, многие из которых были повреждены. Пока мы соображали, как нам быть, начался минометный обстрел этого скопления машин. Видимо немцы были достаточно близко и, получив целеуказание от той же рамы, начали забрасывать мины на колонну застрявших машин. Начавшийся минометный огонь с характерным крякающим звуком разрывающихся мин положил нас снова в грязь под машины. После первых же разрывов мы снова отбежали в сторону к легковой машине, водитель которой после ранения был нами отправлен.

Минометный огонь продолжался долго. Находясь недалеко, я мог наблюдать, как попадание мины в машину тут же вызывало ее возгорание и интенсивное горение. Над скоплением машин поднимался черный дым. Почти все машины были сожжены, сгорели и наши со всем тем, что в них было. Несколько раз прилетал «Фокке-Вульф» (рама), видимо фиксируя результат бомбежек и минометного огня. Дальше оставаться возле машин не имело смысла.

Спустя некоторое время после окончания минометного огня, откуда-то, видимо, из ближайших деревень с мешками корзинами и ящиками прибежали местные жители: женщины, дети, старики, стали собирать все, что только можно было взять после разгрома и пожара колонны автомашин. Их нельзя было считать мародерами, они пытались взять все, что могло пригодиться в домашнем хозяйстве, особенно, что уцелело из продуктов.

Ситуация создалась безрадостная: я не знал где командующий, как его разыскать и вообще удастся ли это. Возле меня собрались понурые, подавленные всем виденным, голодные люди, которые смотрели на меня и ждали, что я им скажу. Выбора не было. Надо было идти и разыскивать своих. Всех водителей сгоревших машин, стрелков охраны, писарей под командованием ст. сержанта Лоцманова (старшина взвода охраны) я направил пешком по дороге догонять и отыскать группу Военного Совета. Сам с Осипенко, Дудельзаком и младшим сержантом Климовым, взяв с собой опытного шофера, пошел к легковой машине, надеясь её завести и проехать столько, сколько удастся. К счастью машина довольно быстро завелась, и мы начали с пригорка спускаться. Не доехав до мокрого места, вышли из машины стали искать место посуше и набрасывать все, что попадется, на колею под колеса. Выйдя из машины для ее облегчения, велел шоферу разогреть двигатель и попытаться с ходу проскочить мокрое место. К радости нашей это удалось, и машина стала подниматься в гору, уже по сухому. Выйдя на пригорок, мы, 4 человека, сели в машину и выбрались на проселочную, грунтовую, но вполне проезжую дорогу.

Мы были на дороге не одни. По дороге ехали повозки, видимо, тыловых обозов частей, шли люди в форме, многие без оружия, но были также и с оружием, мосинскими винтовками образца 1930 года. Не было похоже, чтобы шедшие военнослужащие являли собой какое-то подразделение с командиром во главе и были бы как-то организационно собраны. Шли угрюмые, в тяжкой задумчивости люди с осознанием чего-то необычного, непонятного, непредсказуемого и поэтому достаточно опасного положения, в каком они оказались. Эти люди или небольшие группы лиц, не связанные между собой, не знающие друг друга, походили скорей на толпу, бредущую неизвестно куда, лишь бы подальше и поскорей от опасности снова оказаться под огнем немецкой артиллерии и авиации. Это была удручающая картина, пугающая отсутствием какого-то организующего начала и далекая от того, чтобы это походило на армию.

Огромная по протяженности линия фронта, не очень плотно занимаемая 39 армией, с началом окружения и потерей управления, рассыпалась сама собой. Личный состав подразделений, оставив позиции, беспорядочно стал уходить в глубь лесных массивов. В лесу оказалось много людей из совершенно разных частей, разных боевых подразделений, тыловых служб, перемешанных между собой.

Мы ехали на своей легковушке, когда вдруг заметили, что немецкий одномоторный самолет (кажется Хейнкель-109) делает маневр и пикирует прямо на нас. Кричу: «Останавливай, глуши». Мы выскакиваем из машины, бросаемся в кювет и смотрим на самолет, пытаемся увидеть и определить полет сбрасываемых бомб. Горький опыт подсказывает, что, своевременно увидев оторвавшиеся от самолета черные точки бомб, можно мгновенно сориентироваться, успеть отбежать и, бросившись на землю, снизить вероятность поражения осколками. Если видишь, что пикировщик сбрасывает бомбы прямо над тобой, лучше оставаться лежать на месте — бомбы пролетят по курсу самолета и окажутся существенно впереди. Хуже, когда самолет идет курсом на тебя и сбрасывает свой груз, не долетая, это опасно, бомбы могут лечь недалеко. Не и в этом случае, только заметив их сброс и отбежав в сторону, мгновенно лечь на землю, можно убавить вероятность быть пораженным осколками.

Самолет пикировал, мы внимательно, лежа на спинах, наблюдали за ним, однако отделившихся точек не видели. И когда самолет ушел снова, сели в машину и поехали, и буквально через 5 минут этот самолет опять стал пикировать на нашу машину. Картина повторилась, бомбы от самолета не отделялись. Мы снова поехали, но теперь я не сидел в кабине, а встал на подножку и смотрел на ходу на этот дурацкий самолет, пытаясь вовремя заметить его маневр, чтобы остановиться и срочно покинуть машину. Такая процедура продолжалась еще несколько раз, и, наконец, мы поняли, что у самолета, видимо, нет боеприпасов, и он нас пугает и пытается задержать, возможно, до подлета другого. Такую охоту за отдельной машиной и даже за отдельным человеком немцы себе позволяли. Видимо для развлечения.

Подъехав к одной из опушек леса, где уже было несколько откуда-то приехавших машин, мы остановились. В кузове одной полуторки была зенитная пулеметная установка из четырех пулеметов на турели. В это время к опушке подлетели два немецких одномоторных самолета и не стали нас бомбить, а открыли огонь из крупнокалиберных пулеметов. Ситуация малоприятная. Ты слышишь стрекот пулемета, видишь врезающиеся недалеко в грунт пули, в страхе втягиваешь голову в плечи и даже пытаешься руками защитить эту самую голову, ожидая, что пуля ляжет не вблизи, а прямо в тебя. Такая ситуация повторялась несколько раз. Сержант, стоявший у зенитного пулемета открыл огонь по одному из нападавших самолетов. Виден был полет трассирующих пуль в сторону самолета.

К сожалению, в самолет они не попадали, видимо просто до него не долетали. Я забрался в кузов зенитной установки и сказал сержанту, что хотел бы пострелять. Он разрешил и, приложившись к прикладам турели, в момент захода самолета на стрельбу нажал на гашетку. Чувство радости охватило меня, когда я увидел, что поток трассирующих пуль летит прямо на самолет. Самолет сделал резкий маневр вверх, уходя от попаданий, но он продолжал полет. Трасса моих пуль, если и попала по самолету, то, очевидно, повреждений ему никаких не причинила. Развернувшись, самолет открыл огонь по нашей машине, и, казалось, нам несдобровать, но и на этот раз пронесло.

День пошел на вторую половину. Мы, возбужденные от пережитых событий, усталые и голодные едем дальше догонять и искать нашу группу Военного Совета. Дорога пошла в лес, и тут снова пошли наши злоключения. Разбитая и глубокая колея проселочной дороги окончательно посадила нашу машину. Надо было решать, что делать. Бросать машину не хотелось, но и ехать дальше было невозможно. Впереди стояло несколько застрявших машин, возле одной кто-то копошился, остальные, похоже, были брошены, опасаясь появления немцев. Ясно было, что машину по такой дороге мы не проведем, да и бензин был на исходе. Принимаю решение машину бросить и далее идти пешком. Бросить пришлось не только машину, но и часть вещей. Бросил свои еще не плохие старые сапоги, обернул ноги новыми портянками, натянул новые сапоги, выбросил комплект постельного белья, полученного еще при выпуске из училища. Захватив несколько полегчавший вещмешок, полевую сумку с дневником, фотографиями и радиоданными, что меня накануне отъезда снабдили, взяли радиостанцию «Север», извлекли распределитель зажигания, из двигателя машины и забросили, и пошли пешком по просеке леса. Голод и страшная усталость давали о себе знать. Со вчерашнего дня мы не ели, ночью поспать нисколько не удавалось, весь сегодняшний день спасались от бомбежки, минометного обстрела и были свидетелями разгрома наших машин. Настроение было не из лучших, но надо было идти и мы шли. Прошагали, наверно с час, когда справа от просеки в лесу увидели группу людей, рядом с которыми стояли привязанные к стволам деревьев оседланные лошади. Сразу возникла мысль: «Не наши ли это?», и, когда подошли поближе, оказалось, что это группа Военного Совета, что здесь командующий и почти все руководство армии.

Однако людей было больше, чем их должно было быть в группе Военного Совета. Оказывается, здесь находились часть людей штаба армии, роты охраны и некоторых служб. Мы были чрезвычайно рады этой встрече, так как это означало соединение с основной частью подразделения, где мы и должны были быть. Они уехали раньше и, может быть, другим маршрутом, меня удручало то, что я не знал, где они и как их найти. Но, слава богу, мы вместе и это несколько повышало настроение. В лесу ни одной машины не было видно, и это могло означать, что и эта часть пункта управления, да и те машины, которые могли быть с командующим, были брошены.

Меня вызвали к командующему. Я доложил обо всем, что произошло со вчерашнего дня и с момента отъезда. Доложил и о том, что водитель генерала Богданова Герман был ранен, что оказали ему помощь и отправили на санитарной машине в первый, какой только встретят, госпиталь, что легковая машина не сгорела, но нами брошена из-за невозможности ехать по бездорожью. Под конец доложил, что малая радиостанция «Север» с нами. Командующий с угрюмым видом слушал то, о чем я докладывал и не переспрашивал, подолгу молчал. Чувствовалось, что он очень удручен всем происходящим. Неожиданно спросил: «Передать радиограмму сможете?» Я ответил, что постараемся, хотя знал, что с помощью рации «Север» это гарантировать нельзя. «Тогда записывайте», сказал командующий. Я достал блокнот и карандаш, стал записывать текст, который он диктовал «КФ Коневу, немецкие самолеты бомбят на низкой высоте. Неужели нельзя прислать звено истребителей для минимального прикрытия воздуха. Масленников». Я спросил, надо ли текст закодировать? Вопрос поставил командующего врасплох, кодировщика с нами не было. Я добавил, что могу это сообщение закрыть по переговорной таблице дежурного радиста, которая хоть и имела гриф «секретно», но кодировочным документом не являлась. Масленников помолчал, потом резко ответил: «Не предавайте». Единственный раз, за весь период окружения, когда я получил команду передать сообщение, тут же было отменено. Возможно, командующий был прав. Передача сообщения по существу в открытом виде могла побудить немцев в случае перехвата предпринять мощные усилия по захвату и пленению всей группы командования армии вместе с командующим. Намерение выходить в эфир с этим сообщением было сопряжено с большим риском.

Командующий снова предупредил, что я со связистами должен быть там, где он находится. Меня ободрило такое решение, так как до этого и о том, кто с ним должен быть, и каким образом это реализовать при его перемещениях никто ничего не говорил. Видимо, понимая трудность именно этой проблемы для нас, он предложил попытаться достать лошадей.

Попытка добыть лошадей успеха не имела. Части 11 кавкорпуса были далеко от нас, среди тех неорганизованных военных, которых немало было в лесу, лошадей почти не было, а у того, кто имел ни отнять, ни выпросить было невозможно. Нам было попалась брошенная лошадь, и мы обрадовались, что положим начало этой найденной, но радость наша была преждевременной. Стоявший, как будто бы нормальный конь, на все попытки сдвинуть его с места никак не реагировал. Ни понукание, ни громкие выкрики «Но-о-о», ни побои, ни попытки тянуть за уздечку ни к чему ни приводили. Конь стоял как вкопанный, даже не мотал головой и не двигался с места. Похоже, это измученный, издерганный, некормленый и давно не поеный конь, которому было все равно, как и чем на него воздействуют. Мы с полчаса возились с этим конем и плюнули на эту затею.

В группе, которую мы догнали и влились, я не встретил ни генерала Богданова, ни его адъютанта капитана Мишенькина, которым хотел поведать о судьбе Германа и их легковой машине. Не было здесь адъютантов командующего капитанов Куренкова и Калмыкова, не было и лейтенанта Кулакова. Их командующий разослал с поручениями в дивизии. К горькому сожалению это было единственным средством и способом как-то управлять обстановкой. Никакой другой связи у командующего армией уже не было, да и по существу никакого управления, сложившейся сложной обстановкой не существовало. Ни адъютантов, ни Кулакова вплоть до выхода из окружения я больше не видел. Командир каввзвода старший лейтенант Березин исполнял обязанности адъютанта, младший лейтенант Тарасов — командира отдельного особого взвода охраны Военного Совета.

Между тем вечерело, и повеяло прохладой. Одолевал голод, и хотелось спать. Пожевали кое-что из сухого пайка, расстелили плащ-палатки на земле и сразу же уснули.

Отряд, который самопроизвольно создавался вокруг командующего, представлял собой сборную солянку. Сюда входил командный состав из отделов и служб штаба армии, командующего артиллерией, бронетанкового, инженерного отделов и других управлений. Причем был не весь штатный состав. Где и почему отсутствовали остальные, никто вразумительно ответить не мог. Сюда вошла большая часть роты охраны штаба армии и взвод охраны Военного Совета пограничников, о которых я уже упоминал. К сожалению, никого из связистов отдела связи штарма или полка связи в этой группе не было. Видимо, двигаясь со своей техникой отдельной группой, были разгромлены и рассеяны. В нашем отряде их не было. Оружие было только стрелковое: винтовки, карабины — несколько с оптическими прицелами; начсостав всех рангов и званий имел только пистолеты ТТ с тем комплектом патронов, которые к нему придавались. Березин носил на ремне маузер Масленникова. Было еще несколько автоматов ППШ во взводе и в роте охраны. Пулеметов никаких не было. С этим оружием отряд, численностью около 150–200 человек решил пробиваться на соединение со своими. В лесу кишело много народу, но Масленников приказал в состав отряда никого больше не брать, тем более, если это были незнакомые люди. Видя, что наш отряд как-то организован, подвластен командиру и свидетельствует о намерении прорваться к своим, к нам изъявляли желание присоединиться многие из тех, кому импонировал в той неразберихе организованный отряд. Но Масленников был непоколебим. Никого в отряд не брать. И когда два неизвестных настойчиво хотели влиться в наш отряд, а комендант штаба им не позволил, то они его застрелили и, не очень торопясь, ушли. Это было недалеко от отряда. Решимость людей в той ситуации обретала какие-то жестокие, зверские формы и использовать свое оружие в конфликтной ситуации никаких трудностей не представляло.

Обстановка становилась удручающей, в лесу было много народу из соединений и частей, оказавшихся в окружении. По существу это была толпа забитых, запуганных, оставшихся без командиров красноармейцев, не имеющих понятия, как им быть. Многие были без оружия, а у кого оно было, то почти без боеприпасов, и, главное, без какого-либо наличия продовольствия. Отсутствие продуктов питания сразу сказывалось на настроениях людей, и угроза голода угнетала особенно. Большинство, чувствуя безысходность и страшную опасность оказаться в плену или быть уничтоженными, было крайне подавлено. Невозможно было понять, как эта масса людей оказалась в лесу без командиров, не зная друг друга и совершенно не представляя, что предпринять и как поступить. Один рядовой видимо больше других чувствующий ответственность, пристал ко мне, чтобы я взял у него винтовку и дал ему расписку об этом. Он заметно прихрамывал и поэтому не мог быть использован в бою. Я не очень верил в его хромоту и, во всяком случае, его винтовка была мне совершенно ни к чему. Еле я его отвадил. Во время попыток добыть лошадей мне с Осипенко довелось видеть жуткую картину: в лесу лежал труп одного солдата в шинели и сапогах, у которого вместо головы виднелся череп, совершенно такой, как у скелета, но руки почему-то были желто-воскового цвета, как у покойника. Как такая страшная картина могла иметь место, я до сих пор себе не представляю.

Наш отряд стал готовиться для выдвижения. Маршрут, по которому следовало двигаться, определяли и прокладывали по карте два командира из оперативного отдела штаба, знатоки компаса и карты. Отряд должен был продвигаться пешим порядком, несколько лошадей командующего коноводы вели за отрядом. Командующий не брал лошадей и намерен был идти вместе с отрядом. Немцы были недалеко, опасность их нападения была вполне реальной, и надо было уходить в лес, подальше от соседства с ними.

С середины ночи отряд стал собираться в дорогу. Старались не шуметь, костров не жечь, незаметно и неслышно покинуть этот сборный пункт. Тихо, понуро, длинной цепочкой в колонну по одному мы начали движение вглубь леса. Уже начинало сереть, была вторая половина июня, когда ночи очень короткие. Впереди показались штабеля заготовленных дров, поперек нашему движению проходила лесная просека и, видимо, грунтовая дорога.

Совершенно неожиданно, внезапно, впереди под прикрытием сложенных в штабеля дров, немцы открыли автоматный огонь. Видимо, высланную вперед разведку они беспрепятственно пропустили или бесшумно захватили, а когда показалась основная группа отряда, открыли шквальный огонь. Сразу же был открыт огонь и с нашей стороны, и общее огневое столкновение было настолько сильным, что в редколесье стало слегка дымно. Тяжесть ситуации состояла в том, что мы совершенно не ожидали нападения, оно было ошеломляющим. Ответный огонь возник сам собой в сторону стрелявших немцев, и одновременно также само собой, без команды возникло громкое «Ура!». Крича «Ура!» и стреляя на ходу, мы побежали в сторону штабелей, и наши автоматчики нескольких немцев убили, несколько обратилось в бегство. Им вдогонку открыли огонь, но преследовать не стали. Это было первым таким боестолкновением, которое в результате неожиданности принесло немалые потери. Те, кто уцелел во встречной перестрелке и остальные, что шли в колонне и тоже стреляли, быть может, даже не видя немцев, а только в их сторону (не исключено, что и по своим) как только стрельба несколько утихла, стали переходить просеку в ту часть леса, куда немцы хотели нас не пускать. Было вероятно, что, пропустив часть отряда в лес, они снова займут просеку и постараются не пустить тех, кто не успел проскочить просеку, как и тех, кто побоялся её преодолеть, и, услышав стрельбу, откатились назад.

Были убитые и были раненные. Те, кто был ранен, но мог идти, старались не отставать от отряда. Тяжело раненые, остались без помощи на этой редколесной поляне. Трудно ожидать помощи во время шквального огня. Уцелевшие и легко раненные устремились вперед, другие повернули назад, под угрозой попасть под огонь подбежавших на помощь своим, немцев. Это было ужасно. Когда отошли на какое-то расстояние от этого места и остановились, убедившись, что нас не преследуют, передохнуть, стали вырисовываться потери и судьба тех, кто был тяжело ранен. Тут же стало известно, что начальник штаба армии генерал-майор Мирошниченко был тяжело ранен, видя, что помощь не оказывают, застрелился, не желая попасть к немцам. Застрелился политрук нашего взвода пограничников, взвода охраны Военного Совета Сысоев. Осколочками разрывной пули был ранен в ногу командующий Иван Иванович Масленников. Ему медсестра перевязала рану, выстрогали палку, и он продолжал движение, слегка прихрамывая. Тяжело ранен в обе ноги был начальник политотдела 39 армии бригадный комиссар Юсим. Ему сгоряча удалось преодолеть просеку, но дальше идти он был не в состоянии. Ему была оказана помощь, сделана перевязка. Из двух тонких жердей и плащ-накидки сооружены носилки, и выделено четверо бойцов, которые его несли. На привале к нему подошел член ВС Фоминых, и я слышал, как Юсим подавленным, хриплым голосом просил, чтоб его постарались передать партизанам. Забегая вперед, скажу — сделать это не удалось. В одном из последующих боестолкновений осталось неясным, что с ним стало, где бойцы, его переносившие, что, в конце концов, произошло. Этот бригадный комиссар Юсим оказался родным братом военинженера 2 ранга Юсима, бывшего начальника цикла электротехники училища, которое я кончал. Уже, будучи переведенным в Москву в 1971 году, я встретил этого Юсима и, узнав, что он родной брат бригадного комиссара, поведал ему все, что знал о судьбе брата. Аня Мушникова была свидетелем того, как корпусной комиссар Фоминых передал раненому Юсиму пистолет ТТ, чтобы он мог застрелиться, если будет совсем плохо. В этом же бою пропал без вести командир взвода охраны Военного Совета младший лейтенант Тарасов.

Это первое серьезное боестолкновение, первые потери и тяжелое чувство беззащитности и беспомощности, реальная угроза оказаться в таком состоянии, когда, будучи раненным, не останется никакого выхода, как пустить себе самому пулю в висок. Для меня это была весьма вероятная ситуация. Если кто-то еще мог втайне надеяться сохранить жизнь пленением или как-то затеряться среди местных жителей, то для меня финал в случае тяжелого ранения был совершенно ясен.

Немцы знали, что мы в лесу и порою находились недалеко от нас. К ним попадало немало отчаявшихся, больных, голодных бойцов, которых они заставляли в ночной тишине кричать в мегафон в нашу сторону: «Стреляйте жидов, комиссаров, коммунистов и переходите к нам».

Нередко немцы и сами кричали в ночи отвратительным визгливым голосом: «Рюсь, сдавайса». Все это создавало тягостную картину почти полной уверенности в трагическом исходе. Свинцовые мысли о том, что неминуема гибель, что мне только что исполнилось 21 год, что я еще не знал жизни, не знал женщин, эти мысли были невыносимо тягостны. Пока мне везло, я не был ранен, но я видел, что с каждым боестолкновением мы не досчитываемся людей, что хочется надеяться на благополучный исход, но уверенности такой не существовало.

Слушая выкрики в ночи немцев, я думал: какие сволочи, какие гады, по какому праву они пришли к нам за тридевять земель и задались целью уничтожить нас. Возмущение не знало предела.

Постепенно, по мере того как росла вероятность, что гибели не избежать, возникала естественная, обусловленная мстительной злобой мысль, продать, как можно, дороже свою жизнь. Стало грезиться, как мне поступить в такой ситуации, как сделать так, чтобы, уходя, прихватить с собой несколько гадов, хотя бы одного.

Я стал думать о том, что надо загнать патрон в патронник пистолета и поставить на предохранительный взвод, чтобы из последних сил в случае тяжелого ранения застрелиться. Я также вставил в гранату РГД, висевшую на поясе, взрыватель, надеясь при необходимости выдернуть кольцо и запустить в гадов или при подходе подорвать себя вместе с ними.

От этих мыслей становилось легче и тягостная отрешенность, что тебя безнаказанно убьют, постепенно уходила и появлялась надежда, что ты будешь отомщен.

В недавнем бою, у штабелей дров пропал радист, рядовой, фамилию которого сейчас не помню. Я не знаю погиб ли он, ранен ли, или, испугавшись стрельбы, побежал назад. С нами его не было. Раненым или убитым его не видели, да и кто и что мог увидеть в том страшном ружейно-автоматном треске, когда с криком «Ура!», стреляя на бегу, все кто мог, устремлялись вперед к штабелям и просеке, откуда шел огонь.

Беспорядочность стрельбы, которая велась нашей стороной, привела к тому, что были раненые от нашего огня, от огня лиц, впервые попавших в такую перестрелку и стрелявших невпопад, не видя немцев, а просто в сторону, откуда они вели огонь. С нами был один боец, получивший ранение в ягодицу.

Этот первый бой отчетливо показал нам нашу возможную судьбу.

Ситуация людей, попавших в окружение, наиболее достоверно описана Константином Симоновым в его романе «Живые и мертвые». Мы действительно были поделены на живых и мертвых, только не знали в какой группе окажемся.

Все это действовало крайне угнетающе на психику, особенно то, что раненым никто никакой помощи не оказывал. Да и как её было оказать, любая задержка, в условиях, когда еще идет огонь и одни стараются преодолеть опасный рубеж и уходят вперед, другие под воздействием страха откатываются назад, раненые остаются без какой-либо помощи. Легкое ранение, особенно в область мягких тканей или, по крайней мере, не в ноги, позволяло идти, преодолевать участок прорыва и затем получить первичную помощь. Такие если могли идти дальше, шли, другие — вынуждены были добираться до какой-либо деревни и пытаться пересидеть до заживления.

Хуже было с теми, кто был ранен тяжело. Как правило, они оставались на месте боестолкновения и что с ними, в конечном счете, было оставалось неизвестным.

Однако, быть убитым или покалеченным было одним из вероятных, но самым тяжелым из исходов. Были и другие беды, которые ослабляли организм и давили на психику. На второй и третий день стало ясно, что питаться нечем. Грозило голодное существование, которое долго продолжаться не могло. Если попить можно было из ручья или из выемки в грунте, где застоялась дождевая вода, то кушать было абсолютно нечего, и надеяться на доставку не приходилось. Нечего было также и думать о пополнении боеприпасов, которые после боестолкновения катастрофически таяли.

В общем тяжелые мысли о почти неизбежном катастрофическом исходе не оставляли. Порою казалось, что все мы приговорены к смерти и только одно оставалось неясным, как и когда это будет приведено в исполнение.

Неудивительно, что психика некоторых не выдерживала. Вскоре после упомянутого боя у штабелей дров, на одном из переходов, в лесу, недалеко от расположения немцев, когда мы старались тихо себя вести и так ступать, чтобы не вызывать треск, ломаемых сухих веток, кто-то из нашего отряда стал громко, пронзительно выкрикивать какие-то невнятные слова и, похоже, бежать из отряда. Стало очевидно, что человек лишился рассудка и в невменяемом состоянии способен на самый безрассудный поступок. Складывалась критическая ситуация, угрожающая отряду. Этого несчастного стали удерживать, просили замолчать, и, наконец, вынуждены были кляпом заткнуть ему рот. Это было недалеко от командующего. Потерявший рассудок представлял немалую опасность для отряда: он мог убежать к немцам и их привести, он мог им рассказать, что в отряде высшее руководство армии и вероятность разгрома в этом случае была бы неизбежна. Было принято решение этого несчастного умертвить, и те, кто держал его, стали протыкать тело штыками до тех пор, пока он не захрипел и перестал сопротивляться.

Это было у меня на глазах, и я до сих пор без ужаса не могу вспоминать эту сцену. Недалеко от этого места находилась Аня Мушникова. Она до обморока была ошарашена происшедшим; она бы скорей всего и оказалась в обмороке, если бы ее не опекал тогда Николай Березин. Он держал Аню за руку и увел от этого места. Оставив этого несчастного, отряд двинулся дальше.

Постепенно вырисовывалась картина, как избежать голодной смерти. На территории, окруженной противником, были не только части 39 армии. В окружении оказался и 11 кавкорпус, с большим количеством лошадей. Как и людей их преследовала бескормица, так как в лесу пригодного травостоя было мало. Постоянные перемещения не позволяли покормить, а нередко и напоить лошадей. Многие лошади ослабели, стали выглядеть отощавшими, безучастными к происходящему вокруг и, если так можно сказать про коня, с апатией во взоре. Сразу же выяснилось, что, не дав лошади окончательно пасть и прирезав её, можно использовать в пищу мясо. Это спасало окруженцев от голодней смерти. Конину можно было варить, у кого были котелки, или жарить на костре. Правда, не на каждом привале можно было развести огонь, он демаскировал расположение. Но когда немцы были далековато, а мы забирались вглубь леса, куда проникать они побаивались, можно было развести небольшой костер и постараться, чтоб он не очень дымил, нанизав куски конины на шомпол карабина, делать что-то наподобие шашлыка. Такой шашлык заглушал чувство голода, придавал сил, но был страшно невкусен из-за отсутствия соли. Соли не было ни у кого, и мясо могло быть вполне терпимым, если бы его хоть немного посолить. Но делать было нечего, это была единственная пища, которую можно было жевать. Еще мы собирали в лесу траву из трех круглых лепестков, похожих на клевер. Трава эта была кислая как щавель, до этого я ее не знал, и называли ее заячий щавель.

Отряд наш двигался в сторону фронта, выбирая глухие лесные чащобы, стараясь не привлекать внимание немцев. Но после первого боестолкновения часть лошадей оставили, две лошади продолжали двигаться с нами, но вскоре Масленников велел и их оставить, только привязать к деревьям, чтобы не пошли за нами и не привели немцев.

До линии фронта было еще далеко, мы двигались лесными массивами. Однако лес не был беспределен, его пересекали просеки, дороги, которые нашему движению представляли серьезную угрозу.

Немцы знали, что мы в лесу, могли предположить, что нас немало, и мы вооружены. Поэтому нападать на нас в лесу остерегались, а вот устроить засады на пути нашего движения, используя для этого дороги и просеки, старались, во что бы то ни стало. Преодоление этих дорог представляло для нас серьезную опасность. Случалось, однако, переходить дороги, где немцы нас не ждали, но в связи с тем, что по дорогам сновали немецкие машины, а сама дорога имела по бокам редколесье и даже участки поля, приходилось проявлять повышенную осторожность. В подобных случаях накапливались на опушках перед полем, следили, чтобы на дороге не было машин, преодолевали участки поля и дорогу небольшими группами, ускоренным шагом и даже бегом.

Идти приходилось много, переходы казались длинными, очень мало спали и уставали страшно. С удивлением обнаружил в себе способность спать на ходу, в движении. Был немало поражен этим. Шел, спотыкался, старался сквозь сон посматривать на впереди идущего, и по возможности не удлинять отрезки сна, потому что в такие периоды случалось, если не упасть, то уклоняться на 10–15 метров сторону и потом догонять.

Одолевают короткие сновидения, шаг делается тяжелым, неуверенным, самочувствие и состояние чего-то тяжелого, неприятного, страшно неудобного, от чего хотелось бы, наконец, избавиться. Порою усталость была так глубока, самочувствие так подавлено, мысли путались с короткими сновидениями, что хотелось упасть на землю, дать, наконец, мышцам и костям расслабиться и пусть все провалится в тартарары. В такие моменты и опасность воспринималась не так остро. Черт с ней с этой опасностью, не все равно от чего погибать, от немцев или от полного изнеможения, когда уже больше невмоготу и полная апатия ко всему происходящему.

И все-таки возникали и другие мысли. Когда в таких же условиях рядом с тобой оказывалась женщина, слабый пол, которая несла такие же тяготы. Как же так Аня Мушникова идет и не похоже, чтобы она была так подавлена. Что я слабее её, какой же я мужик? Такой ход мыслей вынуждал собраться, не раскисать, заставить себя отрешиться от пораженчества и уныния и шагать вместе со всеми.

Питались по-прежнему кониной, безвкусной и надоевшей. Однажды я нашел веточку земляники с тремя красными ягодками, это было забавным. Несмотря на желание отправить их тут же в рот, я бережно у самой земли оторвал стебелек с ягодками, показал диковинную находку и поискал глазами Аню Мушникову, чтобы вручить ей это чудо. Она улыбнулась, поблагодарила.

Безопасность нашего движения требовала знания и уверенности, что на маршруте мы не наткнемся на засаду. Надо было также обезопасить отряд от незнакомых бродячих окруженцев, способных на любую пакость.

Было ясно, что если бы немцам стало известно, что в этом небольшом отряде находятся командующий со своей свитой, они бы приняли все меры и задействовали бы столько сил и средств, чтобы пленить или уничтожить командование армии. Вот почему желаемое, казалось бы, пополнение нашего отряда Масленниковым пресекалось.

Опасность напороться на засаду вынуждала разведывать маршрут следования, хотя бы на 2–3 километра вперед. В разведку Масленников посылал офицеров штаба. Однажды меня позвали к Масленникову, возле него стоял один полковник, как я потом узнал, он был начальником оргмоботдела штаба армии. Здесь же был Березин и еще два незнакомых мне командира. Масленников заявил, что этот полковник идет в разведку, а его рюкзак пока он не вернется, следует мне поносить. Затем, когда я буду послан в разведку, мой вещмешок поносит полковник. Все было ясно. Я сказал «есть» и взвалил рюкзак полковника на спину, а свой вещмешок приспособил на грудь-живот и в таком виде шагал с полдня, пока разведка не вернулась.

На другой день уже я посылался в такую разведку и отдавал свой вещмешок носить полковнику. Уходили мы с одним майором-танкистом, которого я не знал. Был он в гимнастерке с прикрепленной к ней орденом Красного Знамени и по дороге рассказал, что получил он его в Испании.

Уход от отряда на 2–5 километра вперед, поселял, конечно, в душе тревогу. Как обернется на этот раз? Ведь увидеть замаскировавшегося в лесу немца непросто, а преимущество у того, кто первый увидит и раньше откроет огонь. Вот почему продвигаясь от ствола (куста) к другому стволу напряженно всматриваешься в окружающую тебя местность. У каждого из нас была топографическая карта и компас и, продвигаясь вперед, мы останавливались обсудить и сверить правильность выбранного курса движения.

В одном месте возникло разногласие: я находил, что дальше надо идти левее, танкист считал, что надо продолжать идти прямо и несколько правее. Несогласие породило ожесточенный спор и чуть ли хватание за пистолеты. Старшим из нас никто назначен не был, но он, будучи старшим по званию, здесь считал старшим себя, а я, будучи из группы командующего, считал, что к моему мнению тоже надо прислушаться и с ним считаться. Мы все-таки пошли по маршруту, предложенному танкистом. Пройдя метров 400, наткнулись на двоих в нашей форме военных: лейтенанта и рядового красноармейца. На вопрос, что они тут делают, был ответ: ожидают темна, чтобы двигаться к линии фронта и выйти к своим. Лейтенант сообщил, что он — командир разведроты одной из дивизий, боец — из его роты.

Такие группы по 3–5 человек тогда встречались. Бытовало мнение, что шансов на спасение, в составе больших отрядов, вынужденных прорываться с боем, меньше. Такие разговоры были и в нашем отряде, но член Военного Совета корпусной комиссар Фоминых резко выступил против такой идеи. Трудно сказать, кто больше прав. Вполне возможно, что на огромных просторах наших лесов найти свободный проход и незаметно просочиться небольшой группе могло считаться предпочтительным.

Этот лейтенант — профессиональный разведчик, к моему удовольствию подтвердил, что то направление, по которому предлагал идти танкист перекрыто немцами и, что поэтому лейтенант со своим бойцом собираются двигаться в том направлении, по которому предлагал следовать я. Мы прошли еще километра полтора и, захватив с собой лейтенанта с бойцом, стали возвращаться в отряд.

Масленников, выслушав наш доклад, стал расспрашивать, приведенного нами лейтенанта. Разведчик толково отвечал на вопросы, казалось он знает обстановку и может быть отряду полезен, Масленников велел ему оставаться в отряде.

Я забрал у полковника свой вещмешок, сел на землю, привалившись к дереву, достал кусок вареной конины, завернутый в лоскут новой портянки и решил поесть и отдохнуть, так как перед вечером снова двинемся в путь. Ко мне подошел майор-танкист, с которым мы только что вернулись из разведки и предложил договориться о выручке и взаимной помощи на случай ранения. Это была разумная мысль, она имела хождение среди окруженцев. Мы пожали друг другу руки, однако в цепи дальнейших событий больше не встретились.

Начали движение по проложенному маршруту, двигались большую часть ночи и перед рассветом, остановились на отдых. Уже около 12 часов дня на разведку маршрута был послан лейтенант-разведчик со своим бойцом, которых мы привели, и после их возвращения, отряд должен был продолжать движение.

Время, спустя которое лейтенант должен был вернуться, прошло, а лейтенант не возвращался. Это вызвало серьезное беспокойство Масленникова. Ждали еще около двух часов, а лейтенант не возвращался, Кто его знает этого лейтенанта: может, вознамерился предать, может, убоялся остаться в отряде, опасаясь, что если немцы узнают, что здесь Масленников, то предпримут решительные меры к разгрому отряда и пленению командующего. А может, просто решил, что вероятность выбраться из окружения вдвоем со своим бойцом, значительно больше той, которая может быть в составе отряда. Может, наконец, его захватили немцы и как он себя поведет неизвестно. Трудно сказать. Любая версия возможна.

Лейтенант так и не вернулся и отряд уже ближе к исходу дня начал собираться для очередного перехода.

Была выслана снова разведка, спустя какое-то время после ее ухода мы снова двинулись в путь. Шли весь вечер и уже в густых сумерках остановились на отдых. Ожидаемого подвоха со стороны немцев не было, тем не менее, костров велено не разводить, не курить, да и курить собственно было нечего, так как табак у всех кончился, но заядлые курильщики собирали сухой лист, крошили, вытаскивали страшно дефицитные клочки бумаги, делали самокрутки.

Видимо, немцы все-таки знали наше местонахождение, ибо, когда на одном из привалов ночью, стараясь не шуметь, мы остановились на отдых, стали слышны выкрики немцев «Рюсь, сдавайса». Идти ночью на нас они побаивались, но, зная, что мы недалеко, визгливым, омерзительно противным голосом кричали «Рюсь, сдавайса». Выкрикивать полную фразу «Расстреливайте жидов, комиссаров и коммунистов, переходите к нам» у них не получалось, а, видимо, пленных не было.

Июльские ночи короткие. Начинался предутренний рассвет и, слегка уклонившись в сторону от того места, откуда ночью доносились крики немцев, отряд снова пошел глухим лесом в направлении линии фронта.

Шли долго, уже достаточно рассвело, страшно хотелось спать, вышли на небольшую поляну, на краю которой ближе к лесу стоял большой сараи, в котором было сухое сено. Часть бойцов взвода охраны, с которыми были и я с Осипенко, оказались в голове колонны и даже несколько оторвались от нее, оказавшись впереди. Дойдя до этого овина, зашли внутрь и растянулись на сене, ожидая подхода остальных. Начали сразу засыпать, когда справа от сарая, с другой стороны леса послышались выстрелы.

Усталость неимоверная, наплывает сон, а тут редкий посвист пуль, прошивающих стенку сарая. Причем звук не обычных пуль, а разрывных, которые, если и мимо летят, то по издаваемому звуку и возможному разбросу осколочков создают впечатление, что эта пуля или эти осколочки летят прямо на тебя или в опасной близости. Неразрывные пули имеют другой посвист.

Нехорошо выругавшись и освободившись от сонливости, начинаю выползать из сарая и, глядя на меня, поползли и, пригнувшись, так как в нашу сторону шла стрельба, стали выскакивать все, кто был в сарае.

Наш отряд задержался или остановился на опушке леса, не считая нужным выходить на открытое простреливаемое пространство. Ко мне подбегает врио командира взвода охраны младший лейтенант Супрун с вопросом: «Что будем делать, лейтенант?». Несмотря на серьезность ситуации, вопрос Супруна мне польстил. Он спрашивает меня что делать. Он признает мое старшинство здесь, хотя я — начальник радиостанции без радиостанции и среди бойцов его взвода оказался совсем случайно. Похоже, он спрашивает не моего совета, а мое решение как поступить. «Как что делать?» — переспрашиваю я и решаю: «Надо отогнать немцев». Отряд наш почему-то еще не подошел, за нами никого нет, перед нами и несколько правее немцы ведут огонь, может это и есть линия фронта, лихорадочно думаю я. Нас человек 15, мы вооружены, у меня, кроме пистолета, карабин с оптическим прицелом, среди нас несколько автоматчиков. Делать нечего, надо отогнать немцев, не дать им перекрыть маршрут движения нашему отряду и разъединить нас.

Еще, выбежав из сарая, мы рассредоточились в цепь и лежа вели ответный огонь. Теперь мне надо командовать. В полном соответствии с тем, как меня учили в училище на уроках тактики, я кричу заученную фразу: «Слева, справа по одному, короткими перебежками, вперео-о-од!». К недоумению моему и ужасу никто команды не выполнил и короткой перебежки не сделал. Я снова громко выкрикиваю эту же команду и, вскочив и пробежав шагов 10, грохнулся на землю. Волна радости охватила меня, когда я увидел, что пограничники нашего взвода, повторяют мой маневр. Видимо бойцы взвода просто не знали, как выполняется эта команда и после моей перебежки стали за мной повторять.

Делая короткие перебежки и падая, производя выстрелы и снова устремляясь вперед, мы одним своим видом стремительного приближения погнали немцев. Их огонь стал реже, они уходили, отстреливаясь. Было видно, что их не больше нашего, и они вот-вот скроются в лесу. Лежа, я стал в оптический прицел искать уходившего немца, которого только что видел открыто, без прицела. Вот-вот уйдет в лес. Найдя его и подведя мушку в центр круга, плавно нажимаю на спусковой крючок карабина. Немец упал, тут же передергиваю затвор и посылаю еще одну пулю. С затаившимся дыханием и частыми ударами сердца смотрю, не поднимется ли эта маленькая, темная мишень. Не поднимается, я всматриваюсь до боли в глазах, несколько секунд еще смотрю и волна радости, непонятно какого-то восторга поднялись во мне, и я буквально завыл: «А-а-а, завалил гада, завалил одного! В такую и такую его мать!». «Теперь, — подумал я, если и меня завалят, не так обидно будет». С немецкой сторона стрельбы больше не было, прекратили стрельбу и мы. Ко мне вдруг подходит один боец и докладывает о ранении, которое он получил. Я впервые слышу такой доклад и с удивлением смотрю на бойца, по которому не вижу, что он ранен и в поведении его ничего сказать нельзя. В действительности он был ранен, но к счастью легко, в руку, выше локтя, в мягкую ткань. Наверно и боли сильной не было, так как на лице не видно было гримас от боли, он не жаловался и разговаривал нормально, что поначалу меня и смутило: раненый, а никак это не выражается.

Тем временем, совершенно неожиданно открылась стрельба со стороны сарая, откуда мы только что начали гнать немцев. Было непонятно, что происходит. Туда должны были подойти наши, почему они стреляют в нашу сторону, так, что мы вынуждены были залечь. Сомнений не оставалось, мы прогнали немцев, отошли от сарая с километр, а подошедший отряд, принял уже нас за немцев и вел активную стрельбу. Мы стали кричать: «Не стреляйте, свои!», но огонь продолжался, пока я не нацепил свою зеленую фуражку на ствол карабина и не поднял карабин с фуражкой вверх. Огонь прекратился, мы поднялись, к счастью потерь и ранений от этой стрельбы не было, и быстрым шагом пошли к сараю.

«Вы что ох...и, в такую-растакую мать! По своим стреляете!» — стал я в запале кричать на старшего сержанта Лоцманова, который с частью наших же стрелков вел огонь. «Да кто вас знает, какие вы. Кто-то сказал, что оттуда немцы стрельбу вели, вот и приняли вас за немцев. Извините лейтенант, ошибочка вышла». Это был старшина взвода охраны, бывалый пограничник, видно было его раскаяние, и я не стал его дальше ругать.

Радуясь тому, что все обошлось, мы стали собираться у того же сарая. Командующего с его окружением здесь еще не было. В это время пролетает какой-то одномоторный немецкий самолет и сбрасывает над нами листовки. Они разлетаются по поляне и падают возле нас. Я первый раз вижу такое. Многие поднимают их, с интересом смотрят, держу и я в руках листовку, всматриваюсь. Листок светло-серой бумаги с четверть стандартного машинописного листа содержит печатный текст с обеих сторон. Информация знакомая по ночным выкрикам немцев в нашу сторону. Вот и здесь предлагается расстреливать жидов, комиссаров и коммунистов и переходить к немцам, которые скоро и победоносно завершат войну и отпустят всех пленных по домам. На оборотной стороне крупным шрифтом призыв генерала Власова включиться в организуемую им борьбу против преступного режима. Характерно красочное обращение Власова: «К вам обращается генерал, грудь, которого украшают многие ордена». Я впервые читаю такие строки и с трудом верю, что в Красной Армии могут быть такие генералы-предатели. Слышал, что были репрессированы и даже расстреляны крупные военачальники за серьезные поражения в начале войны, но чтоб генерал, командующий одной из армий, перешел на сторону немцев, в такое не хотелось верить, и думалось, что это обыкновенная ложь.

Позже стало известно, что эта армия, попав на Волховском фронте в такое же окружение, как и наша, была разгромлена, а командующий генерал Власов пленен и перешел на сторону врага.

В конце такой листовки был очерчен прямоугольник, в котором на русском и немецком языках снова содержался призыв переходить на их сторону. Этот прямоугольник с названным призывом считался своеобразным талоном-пропуском, который достаточно было предъявить при сдаче в плен. Незаметно было, чтобы неоднократные призывы к уничтожению жидов возымели какое-то действие и возбуждали ненависть к евреям вообще, и ко мне, в частности. А ведь, казалось, повод для недовольства был, мы были в тяжелейших условиях, и когда как не в этих условиях искать виновников бед. Однако ж, нет, ничего похожего на антисемитизм тогда и в помине не было.

Много лет спустя с изумлением я вспоминаю это обстоятельство, сталкиваясь с отвратительными проявлениями антисемитизма и антисемитских выходок пресловутой «Памяти» или Русского национального единств (РНЕ), выходок Осташвили, Кондратенко, Макашова, Михайлова.

Нас позвали, отряд собрался на опушке леса в готовности продолжить движение. В это время снова прилетел немецкий самолет и стал разбрасывать листовки. Похоже, немцы догадываются о присутствии в этом лесу большой группы окруженных. Стало известно, что одновременно с нашим отрядом в лесных массивах действуют отряды, возможно белее крупные, чем наш. Был слух о боевых отрядах во главе с полковником Купатенко и полковником Маковлевым. Кажется, это были командиры дивизий нашей армии. Приехав на командный пункт за два дня до окружения, я еще не знал фамилий комдивов.

В сброшенных на этот раз листовках была та же информация: кого непременно и в первую очередь расстреливать, но кое-что новое. Так, на одной стороне листовки была нарисована карикатура Сталина, который с нагайкой в руке гнал на фронт дивизии, подвергавшиеся разгрому немецкой армией. Рисунку соответствовал и текст, что так будет со всеми соединениями, которые этот маньяк гонит.

Зато на оборотной стороне листовки — рисунок, имеющий прямое отношение к нам. Веревочная петля, завязанная узлом, внутри этой петли обозначена 39 армия и 11 кавалерийский корпус. Текст гласил, что из котла выйти немцы не позволят, что лучше прекратить сопротивление и сохранить жизнь, в противном случае окруженные войска будут беспощадно уничтожены. Как и первая листовка, эта содержала очерченный внизу квадрат, оторвав который можно было использовать в качестве талона-пропуска для сдачи в плен.

И эта листовка, как и первая особого воздействия на бойцов не производила. Хотя, что каждый про себя думал, сказать не берусь. Я хотел было взять листовку на память, но, откровенно говоря, побаивался, что могут обо мне подумать, увидев, что я собираюсь положить в карман. Во всяком случае, я не заметил, чтобы кто-то захотел взять листовку и положить в карман. Настроение было — надо прорываться к своим.

Пока отряд собирался продолжить движение, я увидел, что метрах в ста от нас несколько человек начсостава, среди которых был один подполковник и один майор, стали зарывать в землю свои партбилеты. Меня это поразило, так как не могло означать ни что иное, как попытку избавиться от компрометирующих документов, если случиться не избежать плена. Я тогда нехорошо о них подумал. Допуск мысли о возможном пленении по тогдашним моим понятиям равноценен предательству. Но, если мне плен грозил неминуемой смертью, то для этих людей это была некоторая надежда, не совсем ясная, но надежда сохранить жизнь. Я имел неосторожность спросить одного старшего лейтенанта из этой группы, и он нисколько не смущаясь вопросом ответил: «А ты как считаешь, если мой документ попадет к немцам в руки и они им воспользуются, во вред, это будет лучше?» И если партбилет старались завернуть во что-то влагонепроницаемое и закопать в землю и запомнить это место, то другие документы и удостоверения личности просто сжигали.

Я подумал о себе. Конечно, комсомольский мой билет и энкавэдовское удостоверение личности, даже если я их сожгу или спрячу, меня не спасут. Но вот целый набор радиодокументов, раскрывающий боевой состав армии и весь состав армейских объединений Калининского фронта, если он попадет в руки немцев, окажет им немалую услугу.

Я понимал, что радиоданные мне не нужны, что вряд ли придется что-то передавать по радио открытым текстом. Был уже прецедент, когда Масленников не пошел на это. «Тогда почему мне не сжечь эти документы?», — задался я вопросом. В общем, я решил так: дежурную волну приемника в радиосети штаба Калининского фронта, на которую мог быть настроен наш передатчик, и частоту приемника штаба нашей армии на последней странице комсомольского билета напишу и, что бы не забыть, соответственно и, по-моему, несколько скрытно, условно пририсую значки. Для передатчика это будет треугольник и рядом цифровое значение волны, для приемника это будет прямоугольник и рядом значение волны приема. Так было принято условными знаками обозначать радиоустройство, излучающее или принимающее радиосигнал. Но чтобы как-то замаскировать и лишить немцев разобраться в истинном значении этих знаков, если они к ним попадут, я лишил их стрелочек, которыми они дополняются на наших схемах. Рядом с этими значками указывались частоты связи в номерах волн. Дело в том, что на шкалах наших радиоустройств частоты связи указывались не в килогерцах, как это было принято в немецких радиостанциях, а в номерах волн кратным 25 килогерцам. Это тоже несколько скрывало истинную частоту связи. Я полагал, что если эти данные понадобятся, а у меня их не будет, то мы лишимся вообще всякой возможности связаться. Теперь мне оставалось весь ворох радиодокументов предать огню.

Условные знаки и номера волн так и оставались на последней странице-корочке моего комсомольского билета до тех пор, пока я не поменял его на билет кандидата в члены ВКП(б). Я просил оставить мне мой комсомольский билет с записью частот, как память об окружении, но пришлось его все-таки сдать.

Меня позвали к Масленникову. Командующий сказал, чтобы я оставил свой вещмешок, стоявшему тут полковнику, с которым мы поочередно таскали вещи друг друга и вместе с еще одним, незнакомым мне капитаном и двумя бойцами из нашего взвода пограничников снова пошли на разведку маршрута. Впереди, километрах в трех-четырех должна была проходить шоссейная дорога, которая разрезала лес в наиболее узком его месте. Можно было предположить, что немцы постараются эту дорогу перекрыть. В то же время для подхода к линии фронта другого маршрута, кроме как через эту дорогу, не существовало. Один капитан топографической службы, который прокладывал маршрут по карте, снабдил меня компасом, показал в каком направлении нужно следовать и указал азимут и точку нашего стояния, предупредив строго придерживаться указанного направления.

Мы пошли, рассредоточившись парами и на известном расстоянии друг от друга в паре. Спустя час, правой паре нашего дозора, попались на глаза трое в военной форме, однако, без петлиц и других знаков воинской принадлежности. Эта тройка нам поведала, что примерно в полутора километрах отсюда проходит дорога Варварино-Новотроицкое, что по ней проходят машины, а вдоль дороги вырыты окопы, занятые немецкими солдатами. Свое пребывание здесь ребята объяснили намерением пройти через эту дорогу дальше в лес, но поняли, что в этом месте пройти не удастся, думают поискать другой маршрут.

Мы решили подойти поближе к дороге. Надо было постараться не обратить на себя внимание немцев и в то же время посмотреть удобные места для подхода и незаметного сосредоточения так, чтобы в случае прорыве надо было меньше преодолевать открытый или редколесный участок местности перед дорогой. К нашему удовольствию мы встретили еще несколько мелких групп и один отряд численностью человек в 70, который подошел к этому месту, но пока не решался самостоятельно идти на прорыв, и был бы рад объединиться с нами. Держась подальше от дороги, мы, тем не менее, совместно с командиром этого отряда определили участок местности пред дорогой, в котором можно будет сосредоточиться и атаковать немцев на дороге, преодолевая наименьший участок редколесья и открытой местности.

С этими новостями, не мешкая, мы решили возвращаться и доложить командующему. Масленников нас выслушал с интересом, одобрил идею действовать совместно с тем отрядом, который мы встретили, и тут же пригласил генерала Богданова и корпусного комиссара Фоминых обсудить обстановку, вызвал каких-то командиров из оперативного отдела штаба. Похоже было, что прорывать дорогу командующий намерен чуть ли не завтра с рассвета. Он выслал еще одну группу вперед подетальнее изучить обстановку, туда уже вошли полковник, рюкзак которого я снова повесил на спину, и один из командиров разведывательного отдела штаба, остальным было приказано готовиться к выступлению. Вскоре мы снова пошли в том направлении, откуда только что вернулся наш дозор. Уже к вечеру мы были в том месте, где находился отряд, подошедший туда раньше нас.

Масленников вызвал этого начальника отряда, как позже выяснилось, состоявшего из кавалеристов 11 кавкорпуса и долго с ним беседовал. Оба отряда стали сосредоточиваться в густом лесу, не доходя к дороге метров 500–700. Было решено здесь расположиться на отдых и ночлег. Строжайше запрещалось курить и тем более жечь костры. Исполняющий обязанности адъютанта старший лейтенант Березин поведал нам, что в предстоящий день решено тщательно изучить позиции немцев, выявить по возможности их огневые точки, а с рассветом следующих суток, точнее с исхода ночи под прикрытием темноты выдвинуться как можно ближе к дороге и, открыв интенсивный огонь, атаковать. Боевой порядок был построен в два эшелона. Отряд спешенных кавалеристов должен был находиться слева, центр и правый фланг должен был быть занят нашим отрядом. Все, у кого были автоматы и ручные пулеметы составляли первый эшелон, разумеется, дополненный стрелками с винтовками и карабинами. Второй эшелон, меньшей численности и вооруженный в основном винтовками должен был расположиться по центру за первым, метрах в 50 и после начала атаки первого эшелона, поддержать его стрельбой по огневым точкам, продолжающим сопротивляться и вести огонь. Весь боевой порядок занимал по фронту не более 300–350 метров. Командующий, член Военного Совета, генерал Богданов, адъютанты и я со связистами должны были находиться сразу же за первым эшелоном. Такой боевой порядок был доведен до всего личного состава. Комиссар разведотдела штаба армии, высокий, живой и подвижный полковой комиссар с четырьмя шпалами в петлицах, с автоматом должен был возглавить первый эшелон. Вторым командовал один полковник, фамилию которого я не знал. Отряд должен был ночью приблизиться к дороге и ночью же в темноте занять позицию перед дорогой с тем, чтобы с началом рассвета начать атаку.

В полной темноте начали выдвижение к дороге, прикрываясь кустами и стволами деревьев, стали рассредоточиваться на местности, принимая обусловленный порядок. Похоже, что немцы нашего выдвижения не заметили. За нами, также рассыпавшись в цепь, занял позиции второй эшелон.

На востоке небо начинало светлеть, наступала предутренняя мгла, удивительная тишина установилась вокруг. Ни шороха не слышно. Все напряженно всматриваются впереди себя и ждут команды на открытие огня. Немцев не видать, еще темно и вообще они себя проявят, когда наш первый эшелон откроет огонь и пойдет на сближение с ихними окопами. Не знаю по чьей команде, так как сигнала ракетой не было, но наш первый эшелон открыл огонь и тут же вызвал встречный огонь немцев. В воздухе стоял страшный треск ружейно-автоматного огня. Цепь первого эшелона одновременно с огнем взорвала тишину громким «Ура!». В это время генерал Масленников дал мне знак рукой приблизиться и когда я подбежал, согнувшись, прокричал мне в ухо: «Бегом ко второму эшелону, передайте команду кричать «Ура!». Пригнувшись, я побежал от дерева к дереву, за стволами которых лежали бойцы, спасаясь от бешеного огня. Подбегая полусогнувшись и местами переползая, я достиг второго эшелона и приподнявшись на колене что есть мочи заорал: «Кричи «Ура-А-А!». От стоявшего треска я едва слышал собственный крик, но лежавшая цепь меня поняла, и стало ясно, что и они кричат «Ура!» по открытым ртам и напряженным лицам.

Убедившись, что меня поняли, я стал возвращаться обратно. Масленникова и его окружение, я уже не застал, но заметил, что часть бойцов первого эшелона в отдельных местах, стреляя на ходу, стала перебегать дорогу и устремляться в лесной массив по ту сторону дороги. Интенсивность перестрелки несколько ослабла, и если сейчас не решиться проскочить дорогу, можно остаться. Я посмотрел назад и заметил, что многие еще лежат и, видимо, выжидают белее удобного момента. Непонятно, почему второй эшелон не подходит к дороге? Я побежал вперед, перемахнул кювет, превращенный в окоп и, перебегая дорогу, тоже устремился в лес. В окопе лежал убитый немец, которого свалили автоматчики первого эшелона, наверняка, что и он вел огонь по нашей атакующей цепи. Видимо, одновременно со мной, но левее от меня метрах в 50, дорогу преодолел Масленников со своим окружением. Я это сужу по тому, что увидел его и корпусного комиссара, входящих в лесной массив. Все, кто перебежал дорогу и был в состоянии идти, стали уходить в лес, опасаясь преследования. Минут 30 ускоренно шли глухой чащобой леса, когда, наконец, остановились осмотреться и определить, кто с нами.

Картина оказалась неутешительной. Нас было человек 60–70, в том числе и часть незнакомых, видимо, из другого отряда. Хуже всего было то, что в этой группе не было Березина, Ани Мушниковой и многих командиров из штаба армии. Среди убитых и раненых их не видели, некоторые утверждали, что видели, как они преодолевали дорогу. Но почему их с нами нет? Скорее всего, что, забежав в лес и удаляясь от дороги, они пошли другой тропой и, возможно, тоже в лесу, но где-то в стороне от нас. Хотелось в это верить, потому что предположить, что значительная часть отряда не перешла дорогу, было нелегко. В нашей группе был Осипенко, но старшины Дудельзака с радиостанцией «Север» не было. Хотелось также надеяться, что и он в той группе, которая уклонилась в лес другой тропой.

Генерал Масленников сказал мне, что, так как Березина нет, то я буду исполнять обязанности адъютанта, при этом он передал мне свой маузер, который я тут же повесил на себя через плечо и добавил, что я должен следовать за ним, как тень. Масленников сказал также, что здесь мы расположимся на короткий отдых, и чтобы я выслал 2–3 бойцов во главе со старшиной в видневшуюся вдали деревню без оружия установить — нет ли в ней немцев и возможно ли добыть кое-что из продовольствия у селян.

Я послал в деревню старшину взвода охраны старшего сержанта Лоцманова, расторопного человека, механика ткацких машин из Иванова. С нашего лесного пригорка была видна эта деревня. Масленников (его в отряде называли еще Иван Иванович) отставив палку, на которую опирался, присел на землю, застеленную плащ-палаткой. Мне предстояло решить, что делать с рюкзаком полковника, который я продолжал таскать. Накануне боя у дороги Варварино — Новотроицкое он был послан в разведку. Больше я его не видел, вернулся ли он и участвовал ли в прорыве дороги, проскочил ли, ничего я этого не знал. Таскать его рюкзак, свой карабин, свой вещмешок, а теперь и маузер Масленникова не хотелось. Сначала я избавился от карабина и патронных сумок, предложив одному из наших бойцов охраны взять мой карабин с оптическим прицелом, а свою винтовку передать кому-либо из тех, у кого совсем оружия не было. Затем решил, что раз хозяина рюкзака нет, и неизвестно появится ли он, испросил разрешения у Масленникова, оставить рюкзак, предварительно проверив его содержимое. Оказалось, что кроме вещей носильного характера в рюкзаке лежала банка каких-то консервов, небольшой кусок сала, завернутый в чистую тряпку, опасная бритва, перочинный нож. Все эти вещи я переложил в свой вещмешок, а рюкзак полковника оставил.

Вернулся Лоцманов и доложил, что в деревне немцы, всего несколько человек, они в доме сельсовета, что на другом конце деревни. Продуктов эта группа не принесла. В крайнем домике, в который они заходили, у хозяйки самой ничего не было, но полбуханки хлеба домашней выпечки она отдала. Хозяйка страшно боялась, что если немцы узнают, что к ней заходили наши солдаты, её накажут.

Когда старшина доложил, что в деревне немцы, а сама деревня была недалеко от нас, Масленников приказал отряду собраться и следовать дальше глухим лесом. Я шел сразу же за ним. Он иногда на ходу разговаривал. На этот раз он посетовал на то, что вот мы не имеем никакой связи с Коневым.

- Была бы связь, лейтенант, быть бы вам с правительственной наградой, заметил он.

Слышать это было горько. Шагая за командующим, посчитал нужным оправдаться.

- А как её можно было наладить, радиосвязь?, — ответил я свою очередь вопросом. Обещанная радиостанция на американском Бантаме так и не поступила, своя радиостанция сожжена, да и американский джип, подойди он, постигла бы та же участь. По лесным тропам даже вездеходу не пройти. Осталась малая рация с источниками питания на исходе. После первого боя, у штабелей дров, Вы хотели передать донесение Коневу, а когда узнали, что шифровальщика нет — запретили. Теперь вот радист с малой радиостанцией пропал — я имел в виду старшину Дудельзака, которого среди нас не было, и я не знал, перешел ли он дорогу. Вы считали необходимым, продолжал я, чтоб я следовал за Вами, а как и на чем? О том, что Вы покинули командный пункт, я и не знал, меня оставили с грузовыми машинами. Так уж сложились обстоятельства, закончил я, надеясь, что командующий согласится с моими аргументами.

Радовало уже, что командующий обратил внимание на то, что если бы была связь, то человек ее обеспечивший, достоин был награды. Такого заключения, об острой необходимости связи, перед оставлением командного пункта, у командующего видимо не было.

Так, к сожалению сложилось. Практики работы личной радиостанции командующего еще не было, да и мой приезд за два дня до окружения, к тому же без необходимой для этого случая радиостанцией, не создавал ни у командующего, ни у адъютантов мнения, что я непременно должен быть возле командующего.

Так, стенографистка, машинистка, адъютанты, офицеры для поручений, еще ряд лиц были в его свите и сопровождали командующего, а начальник личной радиостанции — вроде как не обязателен. К этому еще не привыкли. К сожалению еще не привыкли и к тому, что раз уж есть личная радиостанция командующего, обязательно должен быть и работник шифроргана с документами. Этого тоже не было. Пытаясь, хоть как-то повлиять на ход событий в самом начале, командующий разослал адъютантов, офицеров для поручений в соединения и части. Но это мало к чему привело. Интересно, что точно также рассылал в войска с поручениями еще 130 лет тому назад Кутузов. Но тогда о технических средствах связи и понятий не было.

Дойдя до очередного привала, я расстелил плащ-палатку, и попытался накормить командующего. Взяв хлеб у старшины, который он принес из деревни и, открыв банку консервов, я предложил Ивану Ивановичу покушать, чему он был крайне удивлен. Порезав также сало на мелкие кусочки, я напомнил генералу, что оно соленое и что поможет сохранить силы своей калорийностью. Масленников был доволен, а я в свою очередь также, что оправдал свое назначение.

Надо сказать, что кусочек сала я оставил и для себя. С интересом вспоминаю ход мыслей в то время по поводу этого сала. Положить кусочек в рот было истинное, ни с чем не сравнимое наслаждение. Оно, видимо, было староватым, с легкой желтизной, приятным давно забытым запахом и, о чудо! соленым вкусом. Из всех достоинств сала это было, пожалуй, главным. Соли в пище давно не было, и сейчас она воспринималась, как какое-то чудо, необыкновенно приятное и сладостное, давно не бывавшее во рту.

Положив кусочек сала в рот, хотелось сразу его проглотить, но желание продлить удовольствие, чувствовать на языке соль и аромат старого сала, порождало желание подержать его дольше во рту, слегка разжевывая и посасывая, понимая, что как только проглотишь, лишишься этого наслаждения.

В состоянии длительного недоедания и постоянного чувства голода страстно хотелось положить в рот, оставшиеся несколько кусочков сала и сразу их съесть. В конце концов, так хочется есть, и не знаешь еще останешься ли жив, и стоит ли поэтому его держать, а может разумнее съесть, чтоб в случае гибели вообще не пропало.

Такие мысли вертелись в голове, и надо было буквально иметь мужество не положить все в рот, а постараться распределить и съедать по кусочку через определенные, достаточно продолжительные отрезки времени, что бы сохранить силы.

На исходе дня, измученные усталостью, бессонницей и голодом, наткнулись неожиданно в глухом лесном массиве на несколько палаток и возле них группу мужчин.

Странно было видеть этот лагерь в глухой чащобе леса, тем более несколько коров возле палаток. Оказалось, что это председатель колхоза, секретарь партячейки и с ними группа мужиков из деревни, которые скрылись от немцев.

Они называли себя партизанами, но были почти не вооружены, и все их партизанство состояло в том, что убежали от немцев, и пережидали, когда их снова прогонят, как прогнали в зиму 41–42 годов.

Масленникова они приняли радушно, пригласили в палатку, напоили молоком, горячим чаем и накормили блинами. Я заглянул в палатку спросить, будем ли располагаться на ночлег, уже вечерело. Масленников заявил, что здесь надо отдохнуть до утра, одновременно он взял из какой-то посудины блин и протянул мне. Я несколько растерялся, смутился, однако ж, пробормотал спасибо и протянул руку. Только тут я с ужасом заметил, насколько черная кисть руки контрастирует с высунувшимся из рукава шинели белым участком руки. Было стыдно и неловко, но в течение того времени, что прошло после прорыва дороги Варварино-Новотроицкое я, по-моему, не умывался и не мыл рук. Вообще, о личной гигиене в тех условиях можно было говорить весьма условно. Мыла не было, вода — тоже не всегда. Так, что черная кисть руки была не только загорелой, но и достаточно грязной. Трудно передать и то наслаждение, которое испытал, откусив кусочек еще теплого блина, предварительно скатав его в рулончик. Какое наслаждение: теплый, испеченный из муки, пахнущий давно забытым запахом домашней пищи, необыкновенно вкусный блин, несмотря на желание растянуть удовольствие, был-таки, мгновенно проглочен.

Партизаны эти помогли с продуктами, помогли уточнить точку своего стояния на карте, подсказали маршрут движения к линии фронта. Они же сказали, что при дальнейшем движении к линии фронта, в лесном массиве будет небольшая, окруженная лесом поляна. Эта поляна впоследствии стала местом приема ночью самолетов У-2.

Утром мы снова возобновили движение к линии фронта. Теперь все чаще стали попадаться небольшие группы, отряды, которые своими путями двигались к линии фронте, имея целью прорваться к своим.

Наконец, нам пришлось сильно порадоваться тому, что мы встретились с той частью нашего отряда, которая, преодолев дорогу Варварино-Новотроицкое, уклонилась в лесном массиве другой тропой и оказалась в отрыве. Также как и мы, своим небольшим отрядом они двигались к линии фронта, и вот к нашей общей радости мы встретились.

Было радостно встретить невредимыми адъютанта ст. лейтенанта Березина, стенографистку Аню Мушникову, радиста 1 класса старшину Дудельзака. К сожалению, не все, кто был в отряде и участвовал в бою по прорыву дороги, были в числе соединившихся. Не было командира взвода охраны младшего лейтенанта Супруна, не было и группы бойцов-пограничников, которые в первой линии с автоматами бросились на немцев и многие своею жизнью обеспечили успех прорыва, треклятой дороги. Не встретил я и полковника, рюкзак которого таскал, после его ухода в разведку.

С появлением Березина маузер Масленникова, я передал ему, и надобность исполнять обязанность адъютанта отпала, но без должности я не остался. Теперь, кроме меня и мл. лейтенанта Осипенко во взводе охраны командиров не осталось и мне пришлось стать командиром взвода охраны, бывалых ребят-пограничников.

Теперь отряд наш стал больше. Стало больше людей, мелкими группами и довольно значительными отрядами, скапливающимися в лесном массиве перед линией фронта. Сюда выдвинулись и крупные отряды, возглавляемые Купатенко и Маковлевым. Командующий стал принимать меры по их объединению для совместного прорыва линии фронта.

В лесу могло насчитываться до 1000 человек, стремящихся соединиться со своими, это поднимало настроение, повышало дух и надежду на успех прорыва.

Командованию Калининского фронта стало известно, что в лесных массивах недалеко от линии фронта большая группа людей, окруженной группировки. В одну из ночей к нам были сброшены на парашютах радист с радиостанцией и шифровальщик. Наконец была установлена связь командующего 39 армии с командующим Калининского фронта генералом Коневым.

До сих пор, я теряюсь в догадках, почему попавшей в бедственное положение группе войск 39 армии и 11 кавкорпуса не было оказано никакой помощи. Ведь, когда 33 армия и 1 гвардейский кавкорпус оказались в аналогичном положении под Вязьмой, им по воздуху доставляли продовольствие, боеприпасы, вывозили раненых. Почему ничего подобного к нашей армии предпринято не было?

Я, наверно, на эти вопросы не отвечу. Могу только догадываться и строить предположения. Их несколько:

— потеря управления с первого дня окружения;

— дислокация командного пункта оказалась недопустимо близко от противника;

— с первого дня окружения, сразу же после начала перемещения командного пункта, он оказался под огневым воздействием;

— авиация немцев, полностью господствуя в воздухе, с первого же дня разнесла в пух и прах технику полка связи.

Какое после этого управление? Армия, как боевая организация, перестала существовать. Соединения и части распались на отдельные группки и отряды, так, что неведомо кому и куда оказывать помощь. И еще, окружение 39 армии совпало по времени с тяжелейшим положением на всем советско-германском фронте. Именно в эти дни немцы начали развивать успех на юге, устремились к Сталинграду. Видимо, вся авиация была брошена на юг, и защитить окруженную армию на Калининском фронте было нечем.

Но вернусь к событиям тех далеких дней. После установления связи со штабом Калининского фронта появилась возможность координировать усилия войск на данном участке фронта с усилиями отрядов внутри окружения. Собралась довольно внушительная масса людей с остатками оружия и боеприпасов, настроенная решительно вырваться из окружения.

Найденная площадка в лесном массиве оказалось способной принимать самолеты ПО-2. В следующую же ночь стали прилетать эти вездесущие одномоторные кукурузники.

Необычайным подъемом и радостным ликованием встречался шум подлетающих на бреющем полете этих самолетов. Подлетали они по одному темной ночью. Заслышав шум самолета (родной, знакомый рокот; немецкие самолеты не так шумят) мы поторопились зажечь небольшие костры по периметру поляны. Возле каждого костра стояло по бойцу с задачей поддерживать слабый огонь и сразу же гасить, если появится шум немецкого самолета. К нашей радости послышался знакомый рокот нашего кукурузника, который, перейдя на бреющий полет, стал кружить над поляной. Делая круги и, не очень видя грунт площадки, а может сомневаясь, что это свои, летчик сбросил газ и планируя прямо над нами громко прокричал: «Куда тут садиться?». Было странно достаточно отчетливо слышать голос из высоты. Задрав голову и напрягшись, что есть сил, я в свою очередь стал громко орать: «Сюда-а-а, свои-и-и!» Видимо самолет услышал, так как увеличив газ, пошел в конец площадки и стал снижаться. Треск мотора стал громче, мы отбежали к кострам, опасаясь не задел бы нас, и первый самолет, опустившись на землю, покатился на край площадки в сторону леса.

Посадка оказалась неудачной, уже перед самым лесом самолет опрокинулся. Одно колесо попало в колдобину. Летчик вылез из кабины, без травм, оказался в объятиях подбегавших окруженцев и стал ругаться и горько сетовать на то, что не подготовили, как следует площадку. Это верно. Огни надо было выкладывать не по периметру площадки, а буквой «Т» по длине площадки и на определенном расстоянии. Насчет правильной выкладки огней я не знал, а площадку мы готовили и все колдобины и бугры засыпали, однако ж, одна в самом конце площадки попалась. Мы начали уже под руководством летчика выкладывать огонь как надо, помогли оттащить самолет, стали засыпать колдобину, когда послышался звук второго самолета. Второй самолет сел удачно, вскоре подлетел третий и также приземлился.

Летчики, видя наши изможденные лица и, проникшись жалостью и сочувствием, доставали свои продовольственные сухие пайки или точнее продовольственный запас на непредвиденные случаи и передавали нам. К сожалению, создавались такие трудности при попытках их поделить между бойцами, что чуть не привело к драке и применению оружия.

Первые же два прилетевших самолета были загружены до предела и тут же вылетели обратно. Важно было улететь до наступления рассвета. Над немецкими позициями самолет пролетал и был хорошо слышен, но не виден. Попасть в темноте в него было непросто, прожекторов в полосе их пролета не было, поэтому все самолеты ночные проходы линии фронта осуществляли без происшествий.

В первые же два улетавших самолета были отправлены командующий армией генерал-лейтенант Масленников, член Военного Совета корпусной комиссар Фоминых, командующий артиллерией, двое раненых. Масленников велел найти место Ане Мушниковой и эта стойкая и хрупкая девушка, через каких-нибудь 30 минут была уже вне всей этой дикости окружения.

Самолеты прилетали еще несколько ночей, привезли детали, отремонтировали поломанный самолет, и он тоже улетел. В последние машины были помещены несколько тяжело раненых.

Командовать всей группировкой собравшихся людей остался заместитель командующего армией генерал-лейтенант Богданов.

Постепенно установился какой-то порядок, выработано решение, распределены по местам боевого порядка отряды, прикреплены к отрядам небольшие группы просто болтающихся одиночек. Предстоял последний бой — прорыв линии фронта и выход к своим.

Атака с нашей стороны была назначена с середины ночи. Взвод охраны располагался вокруг генерала Богданова, по-моему, в первой цепи наступающих. По крайней мере, впереди нас я никого не видел. Движение начали молча без огня и, в сущности, не видя немцев.

Но вскоре немцы открыли довольно плотный огонь, прямо перед нами и почему-то правее. Были отчетливо видны потоки трассирующих пуль пулеметов, строчащих перед нами и, особенно правее по флангу и было крайне удивительно, что трассирующие пули, летящие в нашу сторону, почему-то вреда нам не приносят. Похоже, что эти пулеметы были либо далеко, либо ведущие огонь строчат наугад.

Мы молча бежали вперед, сначала по редколесью, а затем уже по полю, стреляя на ходу перед собой, хотя огонь этот не был прицельным, немцев не было видно и только-только начинало сереть. Рядом со мной кто-то бежит, и вдруг я слышу: «Товарищ лейтенант, я ранен». Я оглядываюсь и вижу рядом с собой старшину Дудельзака, он продолжает рядом бежать и на ходу произносит: «Товарищ лейтенант, я ранен в живот». Я бегу и в толк никак не возьму, как это раненый в живот может так резво бежать. Оказывается какая-то шальная пуля, рикошетная или на излете, попала ему в лобок, раскровянила там, но, видимо, не произведя сильной травмы, позволяла ему бежать в цепи, как ни в чем не бывало.

Так, продолжая наступать, мы вдруг в серой дымке рассвета, впереди увидели выбежавших из окопа или блиндажа людей, человек 10–12 и приняли их за наших, радостно крича: «Наши, наши!». Но это оказались немцы, которые стали убегать и мы, это не сразу поняв, открыли по ним огонь, но поразили кого или нет — не знаю. Мы продолжали бежать, посылая перед собой одиночные выстрелы, побежавших от нас немцев не видели, видимость была не более 40–50 метров, и они, видимо, убегали резвее нас и приняли левее, а мы продолжали бежать прямо перед собой.

Так продолжали мы бежать, когда поле уже заканчивалось, и начинался лес. Добежав до леса, мы решили, что линию фронта пересекли, однако, тут нас ждало еще одно тяжкое испытание.

Немцы, поняв, что большая группа людей прорвалась в лес, открыли интенсивный артиллерийский огонь по этому участку леса. Снаряды рвались довольно часто и вблизи, и если попадали в группу людей, вызывали крики и стон. В полной темноте леса раздавались взрывы, вызывая страх и ужас обезумевших от опасности людей. Кто-то кричал: «Давай вправо!», и уцелевшие вскакивали и бежали вправо, наталкиваясь на стволы, цепляясь за ветки, падая, снова поднимались и убегали от страшного места. Потом кто-то кричал: «Давай влево!», и все бежали влево. Такое ужасное метание по лесу продолжалось еще некоторое время, пока огонь не стих и совсем прекратился. В этой страшной суматохе трудно было что-либо понять и проследить, кто теперь рядом с тобой и куда и как рассыпались те, с кем начинал этот бег. На глаза мне попался Осипенко и группа бойцов взвода охраны, радиста-старшины не было.

Часть бойцов взвода охраны была со мной, сержант Климов и другие, которых я знал не по фамилиям, а в лицо, были рядом, а вот те, кто был позади нас в составе группы генерала Богданова и что с ними я не знал. А ведь с генералом Богдановым был его адъютант капитан Мишенькин и часть пограничников взвода охраны.

Уже несколько позже, выбравшись из леса на дорогу и, считая, что мы прорвалась через линию фронта и теперь находимся на нашей земле, когда к нам стали присоединяться среди выходивших из леса бойцы взвода охраны, мне сказали, что Богданов был тяжело ранен осколком снаряда и Мишенькин с несколькими бойцами вынесли его из леса и первой встречной машиной отправили в госпиталь. Позже стало известно, что рана оказалась тяжелой, во время операции генерал Богданов скончался. Хоронили Богданова в Калинине, на похороны из Москвы приезжал начальник ГУПВ и другие руководители Главка.

Выход из леса сопровождался душераздирающими событиями: некоторые плакали, падали на землю и целовали её, и можно было понять психическое состояние людей в течение месяца, находившихся под постоянной угрозой гибели или увечья, равносильного гибели.

Постепенно пограничники взвода охраны пополнялись выходящими из леса. Появился, наконец, и Дудельзак. Когда стало ясно, что из леса уже мало кто выходит, я собрал взвод и повел по дороге, которую указал один лейтенант, говоря, что там оборудован приемный пункт, выходящим из окружения.

Вскоре на дороге появилась грузовая машина с какими-то ящиками в кузове. Было необычайно радостно видеть нашу машину, на нашей земле, на наших дорогах. Это всякий раз, несмотря на наш измученный и изможденный вид, давало повод радоваться тому, что мы среди своих, что нам не угрожает ежедневная опасность.

Шофер остановился, и мы спросили, что у него в машине? Сухари вам везу, ответил парень с приветливой улыбкой. Сам он так решил, проникшись жалостью к окруженцам, или его выслал какой-то продначальник, но это был поступок доброй воли, желание помочь бедолагам.

Не могу передать, что стало твориться, когда люди узнали, что в ящиках сухари. К этому времени к машине подошло уже порядочно людей, когда увидели, как наши пограничники запускают руки в ящик с сухарями, и перекладывают их в свои вещмешки на машину, полезло много обезумевших от голода людей в надежде урвать и себе хоть какую-то долю. Сцена была тяжелой. Одни лезли на борт, пытаясь забраться в кузов, другие уже схватившиеся за борт, старались им помешать, стоявшие на земле цепляли за сапоги тех, кто пытался подняться в кузов, схватившиеся за борт кузова пинали сапогами тех, кто им мешал и тоже лез на борт, некоторые выли и плакали от того, что их отталкивали и, что им могут не достаться сухари.

Вся эта масса орущих и дерущихся людей не знала, что в нескольких километрах отсюда их ждут горы продуктов и не только сухари, но и консервы, колбасы, сельдь и многое другое.

Мои ребята, первыми залезшие на борт, выхватили ящик сухарей, перебросили через дерущихся людей своим же и стали невдалеке от машины перемещать сухари из ящика в свои вещмешки. Вдруг я услышал из группы, стоящих рядом и с завистью смотрящих, как бойцы взвода охраны пополняют свои вещмешки сухарями, выкрик: «Бросьте в них гранату!». Это была, не пустая угроза. Обезумевшие от голода люди способны на любое безрассудство. Я дал команду сержанту Климову и еще троим стать с автоматами наизготовку, чтобы предупредить возможную безумную выходку. Очень скоро сухари из ящика были переложены в вещмешки, и мы стали уходить от машины, где еще продолжались вопли и драки за сухари.

Мы прошли около 3-х километров в тыл, причем все это время на ходу грызли сухари, пока не дошли до места, где стояли палатки. В палатках были сосредоточены продукты, вывезенные специально для того, чтобы кормить выходящих окруженцев. Продукты раздавали щедро, каждому кто подходил и многие подходили по несколько раз, наполняя свои вещмешки.

К середине дня, когда у продпункта скопилось много народу, кто-то стал командовать, чтобы здесь больше не собирались, и кто получил продовольствие, должен покинуть это место, чтобы не привлечь самолеты противника. Сюда же прибыли две машины из санбата с тентами забрать раненных. Я постарался отправить старшину Дудельзака в госпиталь.

Было отрадно, что большая часть взвода собралась и, хотелось надеяться, что отсутствующие смогут еще подойти, так как из леса продолжали выходить одиночки и небольшие группы.

Я собрал взвод, и мы нечетким строем двинулись по дороге дальше в тыл к одной из деревень, которую нам назвали в качестве сборного пункта.

Мы шли дорогой, проходя небольшие деревеньки в сторону Селижарово. Вид у нас был довольно жалкий, мы были истощены, измучены, обросшие в грязном и нередко рваном обмундировании. Именно наш страдальческий вид побуждал многих женщин, проходимых нами деревень, выносить нам крынки молока. Это доброе дело обернулось для нас новой бедой.

Длительное время голодные, на подножном корму и в лучшем случае на несоленой конине, наши животы не выдержали, и все, кто прикладывался к кринкам с молоком, стали отчаянно поносить. Теперь, бредущие на сборный пункт окруженцы по пути движения то и дело убегали в сторону от дороги, в лес, справляли нужду и догоняли колонну.

К сожалению, понос, как я сейчас вспоминаю, длился достаточно долго. Никаких лекарств мы не принимали, но каждый лечился по-своему, пытался избавиться от напасти. Кто-то мне посоветовал, в стакан водки насыпать соли и перца, все это перемешать и залпом выпить. Что я и сделал. Не помогло. Хорошо еще, что не повредило.

В эти первые дни после выхода из окружения, все ужасно помногу ели, что, конечно, не облегчало участь наших желудков. Многие уже понимали, что потребление большого количества продуктов, способно навредить, однако чувство голода, не уходило и желание продолжать отправлять пищу в рот стойко держалось.

Голодное существование в течение месяца образовало у каждого какое-то психо-эмоциональное состояние, когда даже после обильного приема пищи, желание кушать не исчезало, а стремление пополнить свой запас продуктов, побуждало пополнять свой вещмешок, где и как только удавалось.

Мы подошли к деревне, которая значилась как сборный пункт, где уже была развернута служба учета всех вышедших из окружения. Один штабист с одной шпалой в петлице обходил отдыхающих, высматривал и спрашивал старших групп и начальников команд и предлагал пройти в один из домов, получить какие-то бланки и составить список потерь. Я исполнял теперь должность командира взвода охраны Военного Совета, получил эти бланки и стал составлять, требуемые сведения. Мне в этом помогли мл. лейтенант Осипенко, ст. сержант Лоцманов, сержант Климов и другие.

Мы располагались в деревне. Стояли сухие теплые дни последней педели июля. В одном из домов деревни возникло недоразумение. Хозяйка, дома, средних лет женщина не пускала в дом одного нашего бойца, узбека по национальности. Начинал разгораться скандал, так как женщина упорно отказывалась впускать узбека. Пришлось выяснить, в чем дело.

Выявилась странная история, согласно которой женщина имела основание так поступить. Дело в том, что, когда осенью 41 года наши войска отступили и территорию заняли немцы, женщине этой кто-то сказал, что ее мужа видели в числе пленных недалеко от города Нелидово. Желая повидать мужа и возможно как-то облегчить его участь, бедная женщина собрала кое-что из продуктов, и пошла к городу Нелидово, где собралась колонна военнопленных. Мужа эта женщина среди пленных наших бойцов не нашла. А когда колонну военнопленных под охраной немецких солдат и каких-то людей, как она рассказывала, с раскосыми глазами стали конвоировать, то она в числе других женщин, глядя на изможденных пленников, стали бросать на дорогу, принесенные с собой продукты. Наши военнопленные, стараясь поднять продукты, замешкались, нарушив строй, стали отставать от колонны. И тут случилось страшное. На глазах у стоявших на обочине женщин конвоиры с раскосыми глазами стали палками избивать пленников, не позволяя поднимать брошенные тётками продукты, и заставляя догонять идущих.

Жестокие побои измученных наших военнопленных на глазах у охваченных ужасом селянок так подействовало на хозяйку этого дома, что она на какое-то время лишилась дара речи и стала заикаться.

С тех пор, если через село проходили наши военные, и кто-то просился к ней на постой, она неизменно отказывала, если постоялец был киргиз, казах или калмык. Она их не могла различить, но если кто-то походил лицом на тех, кто палками избивал пленников, места в её доме он получить не мог. Я решил не спорить с женщиной и оставить ей право поступать так, как она хочет. Узбек Абдульманов мало походил на человека с раскосыми глазами, но бог с ней, с хозяйкой этого дома. Абдульманов поселился через один дом от нее.

Наконец еще через два перехода мы поселились в большой деревне, не помню названия, но кажется недалеко от Андриаполя, в которой предстояло формироваться армейскому объединению. Сюда уже прибыли ряд штабных командиров, в числе которых окруженцев почти не было. Налаживалось делопроизводство, трудились писаря, разворачивалась работа штаба. Стало известно, что будет формироваться армейский штаб и что армия будет именоваться не то 39, не то 59.

Странно было, что командовать этой армией будет не Масленников, а какой-то другой генерал. Похоже, что 39 армия, формировавшаяся из войск пограничной и внутренней охраны, перестанет существовать.

Это воспринималось с огорчением, а главное возникал вопрос, что будет с нами? Вольемся ли мы в эту армию, или нас заберут к нашему командующему, про которого мы не знаем, где он и что с ним.

Вопрос казался не праздным. На моих глазах армейская группировка была разгромлена, повергнута в прах. Зная нрав Сталина и его отношение к военачальникам, войска которых были разгромлены, можно было ожидать, что Масленникова ждет суровая кара, И хотя я был твердо убежден, что в тех условиях, в которых оказалась 39 армия, и при той помощи, которую оказывали Ставка и Калининский фронт, ничего сделать было нельзя, но разве это могло остановить великого вождя всех времен и народов.

Однако сообщений о наказании руководства 39 армии не поступало, и мы продолжали надеяться, что нас заберут к Масленникову.

Объективно к генералу Масленникову никаких претензий предъявлено быть не могло. Любой другой, самый талантливый командующий ничего другого не сделал бы. Может это обстоятельство, а может и то, что Масленников был заместителем наркома внутренних дел, а наркомом был Берия, помогло определиться тому, что наш командующий вскоре возглавил группу армий на Северном Кавказе, был позже командующим двух фронтов и закончил войну генералом армии, героем Советского Союза, крупным, заслуженным военачальником.

Однако время шло. Мы находились глубоко в тылу, отъедались, отсыпались и постепенно приходили в нормальное состояние людей, переживших смертельную опасность и уцелевших. Люди приходили в себя, ушло состояние отрешенности, и жизнь опять казалась прекрасной и бесконечной. Недостатки и неудобства, в каких мы находились — какое они имели значение? Однако они были.

Нас заедали вши. Находясь, месяц и более без помывки, без смены белья, неделями не умываясь, мы почему-то страшно обовшивели. Этих зловредных насекомых стало на нас такое количество, что погубить их способом «к ногтю» было совершенно бесполезно. Приходилось собрать веничек из сухой травы и сметать их с почерневшего от пота и грязи белья. Однако веничком их из складок и прошивных мест не сгонишь. Тогда приспособились их жечь на огне костра. Но тут надобно уменье. Приходится так подносить к огню места скопления насекомых, чтобы их прижечь и не дать загореться белью. В общем, крутились, как могли, по зуд мешал жить.

Вскоре подвезли белье и в одной из пустующих бань по-черному стали греть воду и организовывать помывку. Но странное дело, смена белья и мытье не спасало от насекомых. Их стало меньше, но сказать, что они совсем пропали нельзя. Забегая вперед, скажу, что я еще не скоро избавился от этой напасти. Уже, будучи откомандирован в ОБС ГУПВ, что в Бабушкине, я несколько раз ездил в санпропускник Казанского вокзала, сдавал белье и новое обмундирование на пропарку и все равно продолжал встречать этих тварей. Вне жарочной камеры оставались фуражка, ремень, сапоги. Но спустя день два, я снова мог встретить отдельные единицы. Но пришло, однако, время, когда они напрочь пропали.

В деревню, где мы приходили в себя, приехал член Военного Совета 39 армии корпусной комиссар Фоминых. Мне сказали, что он хочет встретиться с личным составом взвода, и я стал готовить людей.

Многих удалось подстричь, невесть откуда взявшимися ножницами, причем подстригали друг друга, сами. У меня уже отросла, приличная черная борода, а усы я стал отпускать еще до приезда в армию.

Теперь усы стали заправскими, а бороду надо было снять. Но это было далеко не просто. У меня была бритва, но не было кисточки. Кое-как пришлось намылить бороду, орудуя тампоном из марли и пробуя опасную бритву. Направить бритву было не на чем, и была она отчаянно тупа, так что с превеликим трудом и немалой болью я бороду сбрил. Нового обмундирования нам еще не выдавали, но свое обмундирование бойцы начали отстирывать, благо мыло появилось. Личный состав Отдельного, особого взвода охраны Военного Совета 39 армии стал приобретать нормальней внешний вид.

Адъютант члена ВС капитан Халецкий передал к 16 часам построить взвод. Часть личного состава располагалась на сеновале большого овина, к этому овину были собраны и те, кто был на постое в домах. Когда собрались все, дал команду привести себя в порядок, заправиться, почистить сапоги. Сапожных щеток не было, но тряпками, зажатыми в кулак, комками сена, сапоги несколько очистились, стали чернеть.

Стараясь придать своему голосу зычность и командные нотки я прокричал: «В две шеренги, становись!» и вытянутой в сторону от себя рукой показал направление шеренг, Личный состав взвода стал выстраиваться. После команды: «С правительственными наградами, в первую шеренгу!», все, кто имел медали, стали занимать места в первой шеренге. Основной состав был в пилотках, но часть имела на голове фуражки, что несколько портило общий вид. После команды: «Равня-а-а-йсь!» шеренги выровнялись, глядя на носки свои и соседей, и строй приобрел более или менее требуемый уставом вид. Когда корпусной комиссар вышел из избы в сопровождении адъютанта и одного незнакомого майора, я выждал, когда они подойдут поближе, подал принятую в таких случаях команду: «Смирно-о-о! Равнение направо!» и стараясь чеканить строевой шаг, и поднеся руку к козырьку фуражки, пошел навстречу идущим. Не доходя до корпусного комиссара за 4 шага, остановился и громким голосом доложил: «Товарищ член Военного Совета! Отдельный особый взвод охраны Военного Совета 39 армии для встречи с Вами построен! Исполняющий обязанности командира взвода лейтенант Брагинский!»

Член Военного Совета, видимо, одобрительно воспринимая эту процедуру, редко принятую в полевых условиях, пожал мне руку и, подняв руку к козырьку фуражки, произнес громко: «Здравствуйте, товарищи!». Не очень согласовано вначале, но, закончив вполне четко, прогремело: «Здравия желаем, товарищ корпусной комиссар!». Получив команду. «Вольно!», я её повторил, но люди, по-моему, не изменили своих поз, стояли по-прежнему смирно, внимательно глядя на члена Военного Совета и стараясь услышать, что он скажет.

Член Военного Совета поздравил личный состав с выходом из окружения, сказал, что немцы, используя значительно превосходящие силы и, пользуясь тем, что основные усилия Красной Армии брошены на юг, отражая наступление немцев к Сталинграду, сумели окружить войска 39 армии, и нанесли ей потери в живой силе и технике. Тем не менее, немалая часть вырвалась из окружения, из леса продолжают выходить небольшие группы и одиночные бойцы, не желающие оставаться в плену у врага. Армия переформировывается, будет пополнена людьми и техникой. Ни у кого не должно быть сомнения, что противник будете остановлен, разгромлен и в конечном счете изгнан из пределов священней Советской земли. Верховный главнокомандующий товарищ Сталин издал приказ о неотложных мерах по стабилизации положения на фронте, который будет вам сейчас зачитан.

Обращаясь ко мне, корпусной комиссар сказал, что людей надо завести в овин, там представитель политуправления Калининского фронта, он указал на рядом стоящего майора, зачитает приказ Верховного Главнокомандующего.

Мы переместились в сарай, уселись на сено. Прибывший майор достал из полевой сумки приказ, напомнил, что приказ этот имеет гриф «секретно» и, обведя взглядом собравшихся, громко стал читать: «Приказ Верховного Главнокомандующего № 227».

Собравшиеся в сарае, напряженно и внимательно вслушивались в читаемый майором текст. Констатация положения на фронте была удручающей.

Потери, понесенные страной и народом, откровенно изложенные в приказе тяжело воспринимались и вызывали изумление своей неприкрытой наготой. Так необычно для нас и с такой прямотой и откровенностью, равной разве что Июльскому выступлению по радио товарища Сталина в 41 году, еще не обращались.

В голове путались мысли. Как же так, что происходит? Порой закрадывалось вообще сомнение в конечном результате войны. Неужели не одолеем? Для меня это конкретно означало только одно — гибель.

Но сознание не может с этим мириться, ибо тогда всякая деятельность, всякое существование теряют смысл. Не может быть, не должно быть, чтобы война закончилась поражением. Мы должны одолеть ненавистного врага, мы его победим, потому, что мы хотим жить.

Для меня было невыносимо тяжело слушать текст приказа. Тяжело было осознавать и совсем уж странное: формирование в действующей армии заградительных отрядов. Казалось, это последняя мера в стремлении остановить откат наших войск и удержать позиции.

Майор из политуправления Калининского фронта, закончил читать приказ, еще раз напомнил о его секретном грифе, положил приказ в сумку и вышел из овина.

Мне показалось, что и люди испытали некоторое потрясение. Стали выходить из сарая, закуривать. Поднятого настроения не чувствовалось.

Назавтра член Военного Совета со своим адъютантом и майором, зачитывавшим приказ № 227 уехали. Корпусной комиссар сказал, что вопрос о взводе пограничников, решается, и нам сообщат, будет ли он оставлен в штате формируемой армии, или нас отправят в то объединение, которым будет командовать генерал Масленников. Все, конечно, желали второго варианта.

Еще несколько дней мы продолжали отдыхать. Не знаю по каким соображениям врио нач. оргмоботдела формируемого штаба, незнакомый мне подполковник и, знающий меня только, как командира взвода, представлявшего ему список потерь, предложил вакантную должность начальника заградотряда, который предстояло формировать.

До сих пор не пойму, по каким параметрам я ему показался пригодным командовать таким подразделением. Само предназначение такого подразделения казалось мне невозможным. Я решительно отказался от такого повышения. Я связист, и по этой службе хотел быть и дальше используем. Кроме того, неизвестно как будет с нами дальше. Возможно нас заберут к генерал-лейтенанту Масленникову. Подполковник из оргмоботдела не стал настаивать. Я вообще удивляюсь тому, что мне предлагали. Такое во время войны было редко. Могли отдать просто приказом. Видимо, смущало наше пограничное происхождение.

После отъезда члена Военного Совета, а он останавливался в доме, где я жил с мл. лейтенантом Осипенко, остался его блокнот, который я положил в свою сумку, надеясь при встрече передать. Однако, встретиться больше с корпусным комиссаром не пришлось. В блокноте одна страница содержит черновую запись доклада Масленникову о численности вышедших из окружения (см. п. 5. странички из блокнота). Цифры ошеломляют. Наверняка они не точны и скорее уменьшены, так как выход небольших групп и одиночек пока продолжался. Тем не менее, численность отправленных (вышедших) не могла идти ни в какое сравнение с тем, что состояло в дивизиях армии до окружения.

Спустя несколько дней нам с мл. л-том Осипенко сказали, чтобы мы собирались к отъезду. Нас откомандировывают в штаб пограничных войск по охране войскового тыла Калининского фронта.

Войска по охране войскового тыла фронта состояли из пограничников. Бывшие пограничные отряды стали пограничными полками, заставы — ротами, служба их состояла в том, что они обеспечивали охрану войскового тыла действующей армии. На фронтовых узлах дорог, на дорогах в прифронтовой полосе пограничники выставляли посты, проверяли документы у направлявшихся лиц и транспортные средств в сторону фронта, отлавливали дезертиров. В задачу подразделений пограничных войск входило так же выявлять вражеских разведчиков, диверсионные группы, лиц, содействующих противнику путем целеуказания при бомбежках и др.

Весной 1942 года я и еще один лейтенант-связист (Рыбаков К. П.) были как-то опознаны, что мы бывшие пограничники и, согласно изданному тогда приказу были возвращены в погранвойска из 33 отд. полка связи 11 армии Северо-Западного фронта. Теперь вот меня и младшего лейтенанта Осипенко, видимо, в соответствии с тем же приказом направляют в штаб охраны войскового тыла Калининского фронта.

Было неясно, попадем ли мы снова к генералу Масленникову, и что будет с личным составом взвода охраны Военного Совета. Ведь взвод состоял из очень бывалых, опытных обстрелянных пограничников.

Штаб войск охраны тыла Калининского фронта стоял в большой, добротной неповрежденной деревне Зубарево, начальником войск по странному стечению обстоятельств был полковник Зубарев. Личный состав штаба размещался в добротных избах, люди спали и питались в нормальных условиях и жизнь этих пограничников во время войны не отличалась от мирной, довоенной. Именно поэтому, пограничники из частей действующей армии завидовали пограничникам из войск охрены войскового тыла, злословили на их счет и втайне не против были попасть к ним.

В деревне Зубарево мне и Осипенко выписали предписание на откомандирование в Отдельный батальон связи ГУПВ. Наши с Осипенко злоключения на этом закончились. Взвод охраны Военного Совета, как я потом узнал, оставили в 39 армии и слили с ротой охраны штаба.