Штурм Большого Хингана
Тревоги грядущего дня
Пока мы с командармом и группой офицеров оперативного и разведывательного отделов штаба на машинах добирались до НП, в моих мыслях, как титры на киноленте, снова и снова возникали слова боевого приказа фронта: 39-й армии, обходя Халун-Аршанский укрепленный район, нанести главный удар в общем направлении на Солунь. Ее 94-му стрелковому корпусу нанести вспомогательный удар в направлении на Хайлар, с тем чтобы во взаимодействии с 36-й армией отрезать пути отхода хайларской группировки японских войск к Большому Хингану... Мысленно я охватывал и громаду наших сил, которые с наступлением Ч ринутся на врага — три стрелковых и артиллерийский корпуса, танковая дивизия, две танковые бригады, гвардейские минометы. Одного пока что я не мог при всем своем немалом фронтовом опыте представить: как развернется борьба, что предпримет незнакомый нам противник?
Уверен, что о том же, отвлекшись от всего, думал и Иван Ильич Людников.
Наблюдательный пункт армии был устроен на горе Салхит с топографической отметкой 1133, находящейся на территории МНР. Людников, до этого уже побывавший на НП, решил не подниматься на вершину и отдохнуть в автобусе. Меня же тянуло взглянуть на Хинган о такой высокой точки.
Видимость с горы Салхит была великолепной. Передо мной Большой Хинган распластывался во всей своей дикой красе. Офицеры, бывшие уже не раз на НП, показали мне, где проходит государственная граница, где притаились наши [66] войска в исходном положении. Было удивительно: там сейчас располагались десятки тысяч воинов, огромное количество боевой техники, а все это было скрыто от человеческих глаз. Сколько я ни всматривался, не заметил никакого движения. Невольно приходилось следить за орлами, парившими в небе. Их было много, они смело пикировали на добычу — сусликов и тарбаганов. Смотришь, камнем летит вниз, кажется, разобьется в лепешку, но нет, вовремя отрывается от земли и уже держит в когтях свою жертву.
Хотелось подольше любоваться изумительными картинами природы, но реальная обстановка напоминала о другом: хотя Большой Хинган красив, но для нас это огромное препятствие, и его преодоление потребует много человеческого пота, крови и, наверное, немало жизней. Суровый хребет, казалось, скрывает в себе неведомую нам тайну, неизвестность, которая может обернуться бедой, потерями.
Я даже позавидовал Людникову, что он смог отрешиться от всех забот и дал себе перед наступлением отдохнуть. Проверил телефонную связь, убедился — она действовала исправно. В наблюдаемых районах исходного положения войска ведут себя по-прежнему тихо, ничем себя не выявляют. На вершине горы значительно свежее, чем внизу. Только вышел с НП, вижу, как преодолевая последние метры подъема, на гору взбирается Людников. Вид у него был какой-то строгий, сердитый, ему не свойственный.
— Иван Ильич, что-нибудь случилось? — спросил я.
Оказывается, ничего не произошло. Просто, объяснил он, внизу температура воздуха поднялась до 34 градусов, и было не до сна.
Но мы такую жару переносили в Монголии не однажды, она помехой для отдыха едва ли могла послужить. Значит, командарма томило, скорее всего, то же чувство неизвестности, что и меня.
На западе мы вместе с Иваном Ильичом прошли боевой путь от Витебска до Кенигсберга длиною более года, что по фронтовому календарю срок большой. Потом мы с ним прослужили почти два года в Порт-Артуре. И за все время не было у нас такого откровенного и тревожного разговора, какой произошел на этой самой горе Салхит.
Мы обменялись мыслями о том, что к этому моменту было недоделано, и согласились, что поработать, оказывается, надо было еще немало. Так случалось, конечно, и раньше. Обычно объяснялось это недостатком времени или боевых ресурсов. Но сейчас, в Монголии, и время было, хотя и ограниченное, и войска располагались компактно и удобно [67] для организации боевой учебы, и материальное обеспечение операции считалось достаточным, не в пример прошлому. И все же... Беспокоило, хватит ли горючего для танков и автотранспорта, встретится ли на пути войск питьевая вода, надежны ли данные о силах противника в полосе наступления армии.
Перебирая свои минусы, мы соглашались, что они не могут сыграть какой-то роковой роли, однако с трудом отгоняли от себя томящее чувство неизвестности, какую нес в собой завтрашний день в этих диких пустынных горах. Чтобы окончательно избавиться от него, погрузились в самую что ни на есть конкретику: обсудили свои личные планы на время начала наступления, условились, с кем завтра встретиться, связались с несколькими дивизиями и узнали, как были встречены воинами обращения военных советов фронта и армии.
К этому времени на НП поднялся командующий бронетанковыми и механизированными войсками армии генерал-майор А. В. Цинченко. Он доложил, что передовые отряды готовы к тому, чтобы ровно в полночь пересечь границу. Командарм решил, чтобы до перехода в наступление основных сил армии Цинченко оставался на НП армии, поддерживая постоянную связь с передовыми отрядами.
Кстати, генерал Цинченко слыл в управлении армии умелым рассказчиком. О любом деле он умел поведать сочно и занимательно.
На этот раз он сообщил о своей неожиданной встрече в 61-й танковой дивизии. Там он разговорился с механиком-водителем танка, фамилия которого была ему знакомой с детства. Этот танкист оказался земляком генерала. Как водится, Цинченко спросил сержанта о семье, о переписке с ней. Тот сначала уклонялся, а потом рассказал, что двое его сыновей-школьников часто писали ему о родственниках и других земляках — на одного пришла похоронка, другой ранен, третий вернулся в орденах... Танкист, прослуживший на Дальнем Востоке уже лет семь, воспринимал письма сыновей как упрек: другие, мол, воюют, а у него нет ни ранений, ни наград. Собрал он как-то все эти письма, пришел с ними к командиру и потребовал, чтобы его отправили на фронт. Ему, понятно, отказали. Он обратился с новым рапортом, пригрозил, что уедет самовольно, сам найдет штрафной батальон. Сержанту показали письменное запрещение переводить на фронт воинов-дальневосточников...
— Можете представить, как воинственно сейчас настроен мой земляк? — заканчивал свой рассказ Цинченко. — [68] Исход боя его не пугает, он уверен, что победит. Очень он на самураев осерчал.
К этому времени на НП собрались другие генералы и офицеры из управления армии. До темноты мы не разрешили им выезжать в войска, чтобы не мешать отдыху воинов. После утомительной жары здесь, на вершине Салхита, прохладный ветерок освежал, дышалось легко.
Но вступать в разговор никому не хотелось. Солнце над Монголией садилось все ниже, приближалось начало огромных событий, от которых нельзя было отвлечься. А если мы и обменивались короткими фразами, то только для того, чтобы окончательно уточнить какой-то вопрос, уяснить, кому и чем заниматься с началом похода.
В предгорье и горах уже шумела вечерняя жизнь: громче застрекотали кузнечики, щебетали пугливые при свете птицы, чаще и чаще пикировали орлы. Все то, что так искусно пряталось днем, сейчас выходило из укрытий.
И вот, как только солнце зашло, мы стали видеть и войска: задымили кухни, задвигались цистерны с водой, замелькали бледные еще в ранних сумерках огни фар.
Теперь готовность войск определялась уже короткими часами, скорее, даже минутами. От каждого это требовало предельной сосредоточенности.
В канун боя я много раз был среди воинов. В это время лица их, как правило, выражают отрешенность от бытовых мелочей, а сами люди задумчивы, неречисты. Каждый глубоко переживает обстановку неизвестности, какую несет с собой предстоящий бой. Такими их я представлял и сейчас. Знал, как до сигнала еще много им предстоит доделать своих солдатских дел да еще успеть вздремнуть часок-другой, поесть...
В полночь вперед пошли разведчики, за ними границу пересекли передовые отряды дивизий, отправились команды регулировщиков: они будут направлять движение войск по заданным маршрутам.
План наступательной операции, который мы разрабатывали в минувшие дни и ночи, начал осуществляться. Но еще ждали своего часа Ч на исходных рубежах тысячи и тысячи воинов, огромная масса танков и артиллерии.
И вот в 4.30 пошли в наступление полки, дивизии, корпуса. Этот «железный поток» теперь ничто не остановит до полного разгрома Квантунской армии!
Уже полчаса как мы на вершине Салхита беспокойно вглядывались в еще темную даль. Над нами развернулся бескрайний зонт чистого и необыкновенно звездного неба, [69] на котором особенно выделялись Большая Медведица, Полярная звезда — извечный надежный ориентир при движении ночью.
Предбоевые минуты томительны, каждую из них чувствуешь как бы в отдельности от других, но проходят и они.
В какое-то мгновение все, кто находился на НП, буквально ахнули от свершившегося чуда: небо как бы перевернулось, тысячи огоньков — звезд — замерцали внизу, там, где раскинулись предгорья Большого Хингана. Это были задние сигнальные огни наших танков и автомашин; на отдельных направлениях стала просматриваться и глубина колонн. Операция началась по плану.
Но беспокойство не покидало нас. Как было на западе? Перед наступлением мы почти всегда имели довольно подробные данные о системе обороны и боевом расположении войск противника. Наша разведка раскрывала намерения врага, его возможные действия. С учетом этого строились и планы наступления.
Здесь, чтобы не обнаружить себя, разведку за пределами границы мы не вели. Данные о противнике наш разведотдел получал из штаба 17-й армии. Они были недостаточны, могли к этому времени устареть. Поэтому так хмурился начальник нашей разведки полковник М. А. Волошин, находившийся рядом с нами в ожидании первых донесений от разведгрупп. Ему, как и нам, все еще чудились опасности для войск, таившиеся в безмолвных горах, оврагах и ущельях Большого Хингана.
С рассветом на НП ждали первых докладов из войск. Все заметили, как стали бледнеть звезды, а внизу менее отчетливыми становились огоньки машин, как на фоне посветлевшего неба проступили очертания горных вершин. Будь другое время, мы, наверное, вдосталь полюбовались бы красотой раннего утра на горе Салхит. Сейчас было не до нее.
До НП донеслись первые выстрелы, вначале из стрелкового оружия, а затем и орудийные. Но огонь сразу прекратился, до боя дело, видимо, не дошло. Вскоре доложили, что это передовые отряды 17-й и 19-й гвардейских дивизий встретили группы прикрытия 2-й кавалерийской дивизии войск Маньчжоу-Го и рассеяли их.
Такой эпизод не был для нас неожиданным. Мы знали, что на солуньском направлении будем иметь дело и с японскими, и с маньчжурскими войсками. Серьезного сопротивления со стороны последних не ожидалось, и первая же встреча гвардейцев с маньчжурскими кавалеристами это подтвердила. [70]
Более трудными могли стать для войск армии те рубежи, на которых, как предполагалось, оборону будут держать японцы. Командиры и штабы еще в период подготовки к наступлению, сколь возможно по картам, тщательно их изучили; были намечены планы их преодоления, предусмотрены дополнительные силы и средства, способы взаимодействия наших войск. Главный расчет делался на то, чтобы упреждать противника и самим первыми захватить выгодные для боя рубежи, что возлагалось на наши мощные передовые отряды.
Однако уже утром 9 августа выяснилось, что начало нашего наступления оказалось для японского командования неожиданным и оно не успевало предпринимать ответных мер. Наши корпуса и дивизии продвигались в глубь отрогов Хингана, а противник молчал. Молчал даже Халун-Аршанский укрепленный район со всеми своими отборными частями и сильными огневыми средствами, защищенными мощными укрытиями.
Позже мы узнали от пленных японских генералов, что, по их расчетам, Красная Армия могла перейти в наступление не раньше зимы или даже весны 1946 года. В который уже раз эти господа просчитались!
Для нас же было просто замечательно, что так оправдали себя меры по обеспечению скрытности сосредоточения войск, подготовки к наступлению. Мы так много заботились об этом! Войска передвигались ночью, хорошо маскировались, радиостанциями не пользовались, а ограниченные разговоры велись только по кодированным таблицам. Личный состав размещался в открытой степи, хотя рядом протекает река Халхин-Гол и на ее берегах в сильную жару жизнь была бы куда легче. Какую бы высокую цену пришлось заплатить, раскрой противник наши планы!
А теперь, находясь на горе Салхит, мы наблюдали успешное продвижение наших войск на восток. Изредка от них поступали бодрые донесения.
Вот передовые отряды 5-го гвардейского стрелкового корпуса пленили еще одну конную группу войск Маньчжоу-Го. Радиостанции у нее не было, и об обстановке, в какой она оказалась, никому не сообщалось.
Все это нас на НП радует, и в то же время наше беспокойство не уменьшается. Все еще не укладывается в голове, что такой опытный противник проявляет явную беспечность. Нам кажется, что впереди, в наиболее трудных местах, коварные самураи еще обрушатся на наши войска. Командарм приказывает передовым соединениям усилить разведку, чтобы [71] не попасть в ловушку. В направлении наступления послана авиация, мы запрашивали летчиков, что им видно; но ответ все тот же: действуют только отдельные конные отряды и небольшие группы пехотинцев противника, нанести встречный удар они не способны.
Тем временем главные силы войск армии уже скрылись за первыми грядами отрогов. С НП видны только небольшие замыкающие колонны и отдельные машины.
Пришли в движение дивизионные тылы — верный признак того, что наступление развивается успешно, в чем я не раз убеждался и раньше.
Солнце поднялось уже довольно высоко; мы не сомневались, что оно и сегодня будет таким же безжалостным, как и в минувшие дни. Это хорошо понимают все командиры и спешат, чтобы «выжать» как можно больше километров с утра: когда жара станет совсем невыносимой, тогда неизбежны привалы и даже перерывы.
К 10 часам утра войска армии продвинулись по своим направлениям от 25 до 30 километров, а передовые отряды до 40 километров при полном отсутствии дорог.
Вместе с командующим мы заслушали доклад начальника разведотдела армии полковника М. А. Волошина. Это очень опытный разведчик. Он прошел всю войну на Западе с 39-й армией. К докладам Максима Афанасьевича мы привыкли относиться с большим доверием. Но на этот раз он только подтвердил известное: по отдельным направлениям встречаются группы прикрытия, действуют единичные отряды, как правило, кавалерийские. Главные силы японских войск находятся за Большим Хинганом, видимо, в готовности занять и оборонять его перевалы. Дорог нет даже для повозок. Имеются только караванные тропы. Вывод один: стремительное наступление к перевалам Большого Хингана.
Командующий уточнил задачи 5-му гвардейскому и 113-му корпусам, дал дополнительные указания по дальнейшему развитию наступления, и прежде всего по действиям передовых отрядов.
Это были последние распоряжения, отданные с последнего пункта на территории Монголии — горы Салхит. Для поддержания связи с войсками на некоторое время на горе оставалась группа офицеров во главе с начальником оперативного отдела штаба армии генералом Б. М. Сафоновым. Остальные, включая нас с генералом Людниковым, оставили Монголию и взяли курс на восток, в неведомую Маньчжурию.
НП армии перемещался по общей оси передвижения [72] штаба армии. На этом направлении связисты армии до начала наступления провели «шестовку» (линия связи на шестах) до государственной границы, а с началом перехода ее передовыми отрядами приступили к строительству линии связи через Хинган. Это была нелегкая задача, но воины под руководством начальника связи генерала А. П. Сорокина справились с ней довольно успешно. За хребтом связь командарма и штаба с соединениями осуществлялась по радио. Забегая вперед, скажу, что наши связисты обеспечили командующему и штабу армии надежное управление войсками на протяжении всей операции. В условиях сложного рельефа, бездорожья, жары армейский полк связи и его командир полковник Е. К. Рудаковский действовали, можно сказать, героически.
Особенно трудно при быстром продвижении войск было телефонно-телеграфному батальону, которым командовал майор М. А. Вольфтруб. Воины этого подразделения совместно с радиоротой смонтировали на автомашине подвижной радиотелеграф, оказавшийся очень полезным. Даже в ночное время отважные связисты поднимались на полуторке в горы, откуда их рация обеспечивала надежную связь. Хочу отметить здесь, что начальником этого подвижного узла был старшина И. А. Хабаров. После войны жизнь Ивана Александровича пошла, как говорится, по другой колее. Он стал профессором, заведовал кафедрой философии в одном из московских вузов, до конца своих дней вел большую общественную работу в совете ветеранов 39-й армии. Добавлю еще, что после разгрома Квантунской армии многие наши связисты, в их числе С. С. Рокотян, С. К. Нечипоренко, применили свой опыт и выучку в Порт-Артуре, помогая китайским властям налаживать связь в мирных целях.
Военный совет армии при подведении итогов операции высоко оценил самоотверженный труд наших связистов.
Но сейчас наступление только начиналось, и связисты, как и все воины армии, продвигались вперед.
Через западные отроги Большого Хингана
У подножия горы Салхит меня ожидал «виллис», водителем которого был мой давний спутник по дорогам войны старший сержант Виктор Прошляков. С ним я и отправился в путь, намереваясь догнать колонны 5-го гвардейского корпуса (об этом мы еще с вечера условились с генералом Людниковым). [73]
Возможно, проще это было сделать, воспользовавшись закрепленным за мной самолетом армейской связи ПО-2. Его летчику старшему лейтенанту Виктору Нуждину, как и Прошлякову, я вполне доверял, но решил, что на машине можно больше увидеть и узнать, потому и предпочел ее.
С первыми же километрами пути пришлось убедиться, как нелегко дается продвижение к хребту. Многие машины буксуют, водители других пытаются найти объезды; встречались даже танки, засевшие в болотистых низинах так глубоко, что вынуждены были дожидаться подхода тягачей. На отдельных участках работали саперы — гатили топкие места или выравнивали крутые подъемы.
Часто приходилось задерживаться, поэтому долго мы не могли нагнать главные силы корпуса.
Многим попортила нервы протянувшаяся поперек маршрута заболоченная лощина со следами русла высохшего ручья. Саперы в двух местах сделали насыпи через нее, и войска могли переходить на другую сторону лощины только через них. Правда, попытки перебраться через болото в других местах были, но все они, судя по застрявшим машинам, закончились неудачей.
Так насыпи превратились в переправы; ими энергично и толково распоряжался разбитной майор, как он доложил, начальник инженерной службы 91-й гвардейской стрелковой дивизии. Между тем переправлялись тут колонны артиллерийской дивизии прорыва, автотранспорт тылов разных дивизий, к которым майор отношения по службе не имел, потому просил освободить его от свалившихся на него обязанностей.
И верно, обеспечивать переправу должны были бы представители армии, но я попросил майора продолжать начатое им дело, пока не свяжусь с армейскими инженерами.
К радости майора, вопрос решился быстрее, чем мы думали. Оказалось, что нашим же маршрутом двигался на восток и начальник инженерных войск армии полковник В. Ф. Тимошенко, тотчас же приставивший к переправе своего офицера.
Но вечером, при подведении итогов первого дня наступления, мне пришлось привлечь внимание к этому эпизоду. А ночью в войска пошла телеграмма о практических мерах по преодолению подобных заболоченных и заросших травой лощин и ручьев.
И после этой «переправы» мы с Прошляковым на своем «виллисе» за час проехали всего километров пятнадцать. Я убедился: сказать, что на западных отрогах Большого [74] Хингана нет дорог, — значит мало что сказать. Трудно было двигаться не только на машинах, но и в пешем строю: скорость колонн на подъемах значительно замедляется, а на обратных скатах не очень увеличивается, компенсации во времени не происходит. Это мы заметили еще на горе Салхит, наблюдая за движением первых колонн. Но одно дело обозревать через бинокль или стереотрубу, другое — увидеть собственными глазами местность со всеми ее преградами. К тому же по мере продвижения на восток препятствия возрастали: круче становились подъемы, обрывистее спуски, недоступнее перевалы.
К концу дня я наконец добрался до рубежа, достигнутого головным полком 17-й гвардейской дивизии, пронаблюдав, таким образом, за действиями воинов на всем протяжении маршрута. Надо сказать, командир дивизии генерал Квашнин и его штаб умело руководили походом. На всем пути я видел регулировщиков, где они были необходимы, указатели маршрутов для танков, автомашин, конного транспорта, обозначения для обходов и объездов опасных мест.
На наиболее сложных участках дежурили саперы, а то и стрелковые подразделения на случай оказания помощи. Беседуя с воинами, я убедился, что они хорошо понимают свою боевую задачу и действуют отлично, в том числе и молодые.
Ночью на какой-то безымянной высоте, куда переместился НП армии, Военный совет вместе с генералами и офицерами управления рассмотрел итоги первого дня наступления, о которых доложил начальник оперативного отдела штаба армии генерал Б. М. Сафонов. Все соединения задачу выполнили. Дивизии 5-го гвардейского и 113-го стрелковых корпусов при всех дорожных трудностях продвинулись в глубину вместо запланированных 30-ти до 50 километров, а передовыми отрядами до 75-ти. Части 61-й танковой дивизии, действовавшей как передовой отряд армии, к исходу дня прошли до 100 километров, преодолевая сопротивление мелких групп и отрядов противника. Успешно наступали на хайларском направлении и дивизии 94-го стрелкового корпуса, тоже не встретившие, вопреки ожиданиям, серьезного сопротивления противника. Личный состав армии в целом проявил высокий наступательный порыв.
Итоги первого дня были хорошими — так их оценили и в штабе фронта, — но возникали новые заботы.
Впредь мы уже не могли использовать фактор внезапности: противник теперь знает о нашем наступлении и его масштабах, и завтра-послезавтра следовало ждать его активных ответных акций. Возрастали, как уже говорилось, дорожные [75] трудности, к которым добавлялось действие 32–34-градусной жары. От солнечных ударов в каждой дивизии за первый день вышло из строя 30–40, а в 338-й стрелковой дивизии даже 60 человек; жару не выдерживали лошади, моторы машин, отчего транспорт многих полков останавливался.
Всем этим были обусловлены указания Военного совета на 10 августа.
Войскам предписывалось усилить все виды разведки; полковнику Волошину было дано дополнительное указание разведать маршруты на направлениях Халун-Аршанского укрепрайона и города Солунь. Вносились коррективы в распорядок движения колонн на солуньском направлении — в часы солнцепека личному составу разрешался большой привал, темп наступления снижался до 40–50 километров в сутки.
От медотдела армии требовалось осуществить дополнительные меры по защите воинов от солнечных ударов и лечению больных в походных условиях.
Внесли изменения в свои планы на следующий день и мы с командующим. Когда я сказал И. И. Людникову, что утром поеду в 338-ю стрелковую дивизию, он улыбнулся: мол, этого и ожидал, раз там неблагополучно с защитой от солнца. Впрочем, добавил, что и сам намерен побывать в той же дивизии, но позже, а с утра будет в 192-й стрелковой дивизии.
На НП мы и заночевали.
Едва над нашей горой рассвело, как километрах в двух севернее от нее начали свой новый переход гвардейцы 5-го корпуса. Пока я наблюдал за ними, Прошляков подогнал «виллис», и мы тоже отправились в путь.
Чтобы войти в полосу 113-го стрелкового корпуса на маршруте его 338-й дивизии, надо было возвратиться километра на три назад и по лощине вдоль ручья проехать около 15 километров на юг. Мы рассчитывали, что будем там не позже чем через час. Но на пути нагнали машину начальника политотдела 17-й гвардейской стрелковой дивизии полковника Малахова, ехавшего в свой медсанбат. Там он собирался проверить, как медики начали выполнять требования Военного совета по предотвращению потерь от солнечных ударов. Палатки для больных медсанбат уже развернул.
Для меня это было кстати, поскольку тем же мне предстояло заниматься в 338-й стрелковой дивизии.
И вот мы оказались в большой санитарной палатке, заполненной больными. Палатка хорошо проветривается через [76] входную дверь и приподнятую заднюю стенку. Вольные устроены по-походному: настлана сухая трава, поверх нее шинели — вот вся постель; оружие при них, значит, опасно заболевших нет.
Командир медсанроты и пожилой лечащий врач доложили, что больные получают все, чем можно лечить в походных условиях, поправляются быстро.
Беседую с солдатами. Большинство объясняют, что сами виноваты в болезни: то долго голова была открыта, то поленился устроить для себя тень на привале, то перегрелся, помогая товарищу нести скатку. Были и такие, которые просто не выдержали столь сильного солнцепека.
Было видно, что воины очень переживают свое выбытие из строя. Я спросил у молодого солдата, рядового Чумакова, почему он пригорюнился. Тот в ответ начал покаянно корить себя в «безответственности», «легкомыслии».
— У нас в Оренбургской области в совхозе были верблюды, — сказал он. — Так они с бóльшим соображением и выносливостью работали, чем я. От солнца они не становились больными, а я, слабак, подвел командиров и товарищей своей хлипкостью... На командире взвода гимнастерка не порвалась, а прямо-таки поломалась от соли и пота, а он выдержал, остался в строю, а я здесь в тени прохлаждаюсь...
Командир медсанроты потом объяснил, как Чумаков попал в медсанбат: южанин, он начал бравировать привычкой к солнцу, снял головной убор, вот за это и поплатился.
Позднее я узнал от Малахова, что под городом Солунь Чумаков в бою проявил высокие солдатские качества, был ранен, словом, показал себя настоящим гвардейцем.
В медсанбате мне сообщили о такой закономерности: чаще всего воины получают солнечные удары при движении, а также в глубоких лощинах во время привалов. Отсюда вытекала необходимость усиления контроля за личным составом со стороны офицеров и медслужбы во время марша и особенно на привалах. Правда, думал я, офицеры, находящиеся в постоянном движении, сами нуждаются в отдыхе; значит, надо правильно расставлять их, чтобы им меньше приходилось передвигаться ради контроля на привалах.
Все увиденное в медсанбате гвардейцев я как-то близко принял к сердцу и на пути в 338-ю стрелковую дивизию не. переставал размышлять о том, что еще можно было бы предпринять против солнечных ударов.
Пятнадцать километров в горах — расстояние приличное, да и задержался я в медсанбате часов до одиннадцати, [77] поэтому с беспокойством ощущал, как крепко палило солнце. Машина же наша дважды застревала: даже такой опытный водитель, как Виктор Прошляков, с листа «читавший» любую дорогу, не смог разглядеть здесь заболоченные места. На их преодоление ушло часа два, проведенных нами на солнцепеке. Очень скоро пришлось убедиться, что даром это для меня не прошло.
Проехав по маршруту 338-й дивизии еще километров пять, мы наконец заметили палатки ее медсанбата. На ночную нашу телеграмму в дивизии тоже отреагировали: там работала целая комиссия. Но сразу познакомиться с ее выводами мне не довелось.
Оказалось, что мой внешний вид вызвал подозрение у врачей. Меня пригласили в ближайшую палатку, измерили температуру, дали таблетки и напоили крепким чаем, а потом твердо предложили снять обмундирование и не выходить на солнце. Я и сам почувствовал в этом необходимость, только попросил выделить мне в палатке уголок и поставить там раскладной столик для работы.
Так мне на собственном печальном опыте довелось узнать последствия солнечного удара. Но нет худа без добра. Находясь со мной в одинаковых условиях, солдаты и сержанты, пострадавшие как и я от солнечных лучей, разговаривали со мной более свободно и откровенно, особенно на такие «вечные» темы, как правда, справедливость, долг. С удовлетворением я убеждался, например, как эти молодые люди глубоко истолковывают смысл таких, казалось бы, простых и ясных понятий, как «можно» или «нельзя», связывая их с нормами поведения в коллективе, с товариществом и дружбой, а то и с ленью, равнодушием, нечестностью.
Для меня это был один из тех памятных контактов с молодежью, в ходе которых яснее становились ее привлекательные черты, крепло уважение к ней, оставшееся со мной на всю жизнь. И по сей день я с внутренним неприятием отношусь к далеко не всегда оправданным упрекам в адрес молодежи.
Понятно, что в беседах с «друзьями по несчастью» я продолжал доискиваться, в чем были причины время от времени возникавших вспышек солнечных ударов.
Больше всего в палатке оказалось больных из 1138-го стрелкового полка. Все они получили солнечные удары в период с 12 до 14 часов, когда полк продвигался по глубокой лощине, выбраться из которой было невозможно из-за [78] крутых, обрывистых склонов гор. Собственно, и меня солнце настигло в такой же лощине.
Таким образом, оказаться в самый солнцепек в низине, где воздух неподвижен, — это для нетренированного человека и было главной опасностью. С учетом этого в дальнейшем как в 338-й стрелковой дивизии, так и в других наших соединениях и осуществлялась соответствующая профилактика.
Вечером 10 августа врачи разрешили мне покинуть палатку медсанбата. Когда я приехал на НП, генерал Сафонов и полковник Волков показали мне проект приказа войскам о мерах по предотвращению поражения личного состава от солнца. Поскольку я оказался более «просвещенным» в этом вопросе, то внес в проект свои коррективы. Приказ сыграл положительную роль: уже 11 и 12 августа потери от солнечных ударов резко сократились. В самый канун штурма перевалов Большого Хингана это было особенно важно.
Успешными оказались итоги наступления войск армии и на второй день. Корпуса и дивизии продвигались строго по плану, личный состав действовал самоотверженно, преодолевая все преграды на пути к перевалам. Из передовых отрядов докладывали, что, несмотря на постепенное повышение гор, движение по ним облегчалось: стало больше плоскогорий с более твердой каменистой поверхностью, проходимость всех видов транспорта на маршрутах повышалась.
Самым отрадным было сообщение о том, что по мере продвижения вперед улучшались условия для водоснабжения войск. Хотя и на достигнутых рубежах речки и озера заросли травами, но залегание воды в них было неглубоким — полтора-два метра, дебит достаточным, а главное — вода качественная.
В это время наши войска выходили на рубеж реки Ургэп-Гол, притока Халхин-Гола, — главной водной преграды в полосе наступления армии. Она несет с гор чистую, прозрачную, пригодную для питья воду, и это доставило воинам огромную радость. Водой были заполнены все бочки, баки, фляги (кстати, замечу, что стеклянные фляги наших воинов в горных условиях оказались малопригодными, половина их была разбита).
Речка местами имела глубину до 2 метров, и через нее пришлось наводить семь мостов, из них три 35-тонных и один 45-тонный.
Весь день 11 августа Военный совет оставался на НП, Войска армии подошли вплотную к перевалам хребта и на отдельных участках встретились с сопротивлением разрозненных [79] сил противника. Заметно усилилась активность японцев на нашем левом фланге, в районе Халун-Аршанского укрепленного района.
Приближался решающий момент. На 11.00 на НП были вызваны командиры 5-го гвардейского и 113-го стрелковых корпусов для доклада о готовности к преодолению главного хребта Большого Хингана. Мы не сомневались, что первый эшелон войск армии с этой задачей справится. Генералы Безуглый и Олешев своими докладами укрепили уверенность Военного совета.
Обычно в подобных случаях, то есть накануне каких-то важных событий, я находился в войсках. Но врач еще рано утром предупредил меня, что о выезде в войска до следующего утра не может быть и речи. И Людников настаивал на том же, предложив мне заняться рассмотрением накопившихся документов.
Вот так и пришлось мне всю вторую половину дня 11 августа провести в палатке вместе с секретарем Военного совета капитаном Василием Щербой, человеком исполнительным и настойчивым в своем деле. Из принесенной им толстой папки к вечеру удалось по большинству бумаг принять решение, и капитан ушел удовлетворенный.
Тем временем на НП — в ту же палатку, где я работал, — продолжала поступать новая и новая информация.
Наша разведка уже действовала на подступах к главному перевалу. По данным авиации, замечено усиленное передвижение войск противника в районе Халун-Аршанского укрепрайона и города Солунь. Японские летчики нанесли бомбовые удары по частям 61-й танковой дивизии.
К концу дня донесения стали веселее. Наши передовые отряды во многих местах пересекли хребет или надежно закрепились на перевалах и готовили проходы для основных сил дивизий, без задержек двигавшихся по своим маршрутам. Некоторые подразделения из головных частей не удержались от соблазна и еще до исхода дня преодолели главный перевал. Их порыв был понятен, он отражал боевой настрой войск, но в эту ночь их приходилось сдерживать. Надо было создать пути не только для пеших воинов, но и для транспорта, тяжелой артиллерии, подтянуть все части и тылы, надежно прикрыть левый фланг, организовать разведку на восток от хребта.
Вечером состоялся разговор с маршалом Р. Я. Малиновским. Генерал Людников доложил командующему фронтом обстановку, твердо заверил, что завтра, 12 августа, перевалы Большого Хингана в полосе 89-й армии будут форсированы. [80]
Маршал воспринял это с большим удовлетворением, но потребовал, чтобы эту уверенность засвидетельствовал и я. Поэтому мне дважды пришлось брать трубку и с подробностями докладывать ему об успешных действиях дивизий 6-го гвардейского и 113-го корпусов.
После обстоятельного разговора о командующим фронтом у нас с Иваном Ильичом появилось приподнятое настроение. Ведь, откровенно говоря, еще несколько дней назад о таких боевых результатах мы не могли и мечтать!
День оказался в целом таким удачным, что я даже начал беспокоиться, не переоцениваем ли мы свои силы и возможности. В этих таинственных и пустынных горах поневоле станешь суеверным! Людников, однако, не разделял моих тревог и предложил, подкрепившись чаем, обязательно отдохнуть и с рассветом обоим выехать в войска.
За перевалы!
Оценивая обстановку, мы ожидали наиболее активного противодействия нашему продвижению прежде всего на левом фланге, в полосе наступления 5-го гвардейского стрелкового корпуса. Эти опасения связывались с наличием здесь мощной группировки японских войск, опиравшейся на Халун-Аршанский укрепленный район и фронтальную железную дорогу, единственную в полосе наступления армии.
Приходилось принимать меры, чтобы парировать возможные ходы вражеского командования. Так, надо было ускорить продвижение 91-й гвардейской стрелковой дивизии, а также обеспечить, чтобы как можно скорее преодолела хребет 139-я армейская пушечная бригада с ее тяжелой материальной частью.
12 августа, еще до восхода солнца, я с небольшой группой офицеров управления армии был в полосе наступления 91-й дивизии. Ее командир генерал Кожанов находился на перевале и оттуда управлял движением полков. Я задержался в 279-м стрелковом полку. Командир полка гвардии майор Созинов выбрал себе пункт управления в самой высокой точке у перевала. Кроме телефона при нем были ракетница и разноцветные флажки для передачи сигналов и команд. Отсюда я некоторое время наблюдал всю впечатляющую картину перехода воинов через перевал, потом спустился вниз, шел с подразделениями.
Впереди двигалась колонна 1-го батальона. Одна его рота вместе с разведротой дивизии уже находилась за перевалом, прикрывая с фронта выдвижение полка. Еще ночью [81] саперами и бойцами стрелковых рот на этом участке была подготовлена дорога к перевалу: я видел два четко выделявшихся на местности серпантина, огибавших крутые подъемы. Крутизна на них нигде не превышала 30–35 градусов, что делало дорогу проходимой для полкового транспорта. Путь через перевал прикрывался подразделениями, выдвинутыми вперед. В воздухе все время патрулировали наши истребители.
Преодоление воинами подъема шло в довольно высоком темпе. Этому содействовали специально выделенные группы страховки, расставленные на отдельных участках о крутыми склонами.
К перевалу полк выдвигался ротными и взводными колоннами, их выход регулировал один из офицеров управления полка. Там находился и замполит полка. Он уже побывал за перевалом и теперь предупреждал командиров и солдат о необходимости соблюдать осторожность: дорога покрыта легким камнем, можно поскользнуться, а за перевалом довольно часто встречаются ямы, заросшие травой...
При такой четкой организации стрелковые подразделения уверенно преодолевали перевал, чему откровенно радовались: я не раз слышал, как из-за перевала доносилось громкое «ура».
Конному и автомобильному транспорту требовалось большее содействие — на всем протяжении подъема и спуска команды физически крепких солдат помогали повозкам и автомашинам преодолевать тяжелые участки дороги. Загодя припасенные лямки, разные чурки, колодки — все эти предельно простые средства оказались очень полезными в том трудном пути.
Познакомившись с обстановкой в полку, я пристроился к одной из колонн и вместе с ней перебрался через перевал. И там, на восточной стороне хребта, сам ощутил удивительный прилив радости, глубокого удовлетворения. Все мы много и напряженно готовились к преодолению могучего хребта, труд наш увенчался успехом, перевал взят — как же было сдержать чувства! Вот и гремело здесь русское «ура», после которого эти дикие горы уже не стали казаться мне такими злобно-таинственными, какими я их видел раньше.
Я вернулся на перевал и метрах в двадцати от дороги поднялся на какую-то гряду, будто специально здесь насыпанную. Обзор с нее был замечательным — и ширь и даль неоглядная, голубой небесный купол огромный. Большой Хинган просматривался во всех направлениях, а до ближайших [82] подступов к перевалу с обеих сторон, казалось, можно достать рукой.
Картина была настолько выразительной и впечатляющей, что какие-то мгновения я не находил сил от нее оторваться, потому и запомнил ее на всю жизнь. Даже жалко становилось, что повториться все это уже не может.
Но недолго пришлось любоваться необычайно красивой панорамой. На левом фланге началась артиллерийская стрельба — там, запоздало сосредоточившись, японские части, видимо, готовились пойти в контратаку. По ним немедленно открыли огонь пушки одного из дивизионов 139-й артиллерийской бригады. В воздухе появились наши штурмовики и, построившись в круг, тоже нанесли удар по противнику.
С той точки, где я находился, все это наблюдалось отчетливо, словно фрагмент Бородинской панорамы.
Прямо на восток, в сторону города Солунь, было тоже неспокойно — слышались разрывы авиационных бомб, артиллерийских снарядов, мин, виднелись столбы дыма от этих разрывов.
Вскоре выяснилось, что противник, поддержанный авиацией, нанес удары по частям 61-й танковой дивизии и передовым отрядам соединений 5-го гвардейского корпуса.
Это были первые признаки усиления сопротивления японских войск, однако общая захватывающая картина нашего наступления не менялась. На моих глазах там, на восточных склонах Большого Хингана, двигались огромные массы советских войск, их победный поток неукротим! Меня охватила глубокая радость, взволнованно билось мой сердце.
Как раз в это время к перевалу поднялся вездеход, на котором, как мне уже сообщили, ехал член Военного совета Главного командования войск Дальнего Востока генерал И. В. Шикин. Не было сомнения, что Иосиф Васильевич, которого я давно и хорошо знал, разделит мое волнение. Так и случилось.
Я встретил генерала Шикина, доложил ему обстановку на этом участке. О боях в районе Халун-Аршанского УРа он уже знал от И. И. Людникова. Вскоре к нам подошел генерал Кожанов, доложил о действиях своей дивизии. Подробно расспросил нас генерал Шикин о ходе преодоления перевала, о безуспешной попытке противника контратаковать на левом фланге. Затем он подошел к колонне воинов 279-го стрелкового полка, которая приближалась к перевалу. Это была рота 3-го батальона, воины которой помогали спецподразделениям [83] и тылам полка при преодолении крутых подъемов, поэтому они были заметно уставшими. Их лица раскраснелись, залиты потом, на гимнастерках выступила соль. Но гвардейцы были бодры, заверили генерала Шикина, что свою боевую задачу они выполнят. Беседа с ними, занявшая всего две-три минуты — рота должна была догнать за перевалом свой батальон, — выявила и боевой порыв воинов, и их выносливость, и, что особенно произвело впечатление на члена Военного совета, дух товарищества, взаимной выручки в походе.
Иосиф Васильевич выразил удовлетворение тем, что увидел, поблагодарил генерала Кожанова и пожелал дивизии дальнейших успехов.
В двух-трех километрах южнее двигалась через перевал 139-я армейская пушечная бригада. Мы решили посмотреть, как она действует. Напрямую добраться до артиллеристов было нельзя, пришлось сделать порядочный крюк, объехать громаду наваленных друг на друга каменных глыб.
Встретивший нас офицер доложил, что движение бригады идет по плану. Один пушечный дивизион уже занял огневые позиции за перевалом, дивизион 152-миллиметровых пушек-гаубиц завершает переход, а дивизион 122-миллиметровых пушек в исходном положении для преодоления перевала.
Командир бригады полковник Б. И. Смирнов и начальник политотдела подполковник С. П. Кузнецов уже были за перевалом. Генерал И. В. Шикин решил их не вызывать.
Видно было, что минувшей ночью здесь самоотверженно потрудились армейские саперы, помогавшие артиллерийской бригаде в подготовке колонного пути к перевалу. Проложенная дорога действовала нормально. Лишь последние 30–50 метров подъема не давались большинству тракторов, тянувших тяжелые 152-миллиметровые пушки. Помощь им оказывали люди, впрягавшиеся в лямки. Вот они-то опять и привлекли к себе внимание Шикина.
Люди в бригаде в большинстве были кадрового состава, закаленные в боях на западе. Физически крепкие, загоревшие, они работали без рубах, только с пилотками на головах. На них было любо-дорого смотреть.
Дивизион 122-миллиметровых пушек преодолел подъем и сам перевал без посторонней помощи, успешно прошли на восточные скаты и машины и повозки бригадного тыла. Это еще раз подтвердило, что армейские саперы, готовившие дорогу, поработали на совесть. Я поблагодарил их, но результатами [84] их труда, как мне показалось, стоило бы воспользоваться полнее. Я поручил находившемуся в пушечной бригаде офицеру штаба артиллерии армии капитану В. П. Климову немедленно сообщить на НП, что по подготовленной дороге можно направлять часть армейского транспорта, установив на ней службу регулирования. Нет необходимости объяснять, насколько важно было в тех условиях ввести в дело дополнительную коммуникацию в полосе наступления армии. В тот же день ею эффективно воспользовались части второго эшелона и транспорт служб материального обеспечения.
Я видел, как искренне радовался Иосиф Васильевич Шикин успешным действиям войск. Настроение у него было отличное. И. И. Людникову, как мне стало известно, он радировал: «Наблюдаю с восхищением преодоление перевала войсками вашей армии».
Недаром после войны И. В. Шикин не один раз настойчиво советовал мне написать о Маньчжурском походе. Увы, потребовалось слишком много времени, чтобы выполнить его совет; при жизни Иосифа Васильевича мне это сделать не удалось.
А тогда на прощание генерал Шикин, выразив большое удовлетворение ходом выполнения войсками армии боевой задачи, сказал мне:
— Очень жаль, что ни я, ни политуправление фронта не прислали сюда кинооператоров.
Мы, непосредственные участники форсирования Хинганского хребта, разумеется, тогда меньше всего думали о том, достойно ли это будет запечатлено в искусстве. Для воинов армии весь поход стал просто выполнением задачи по обеспечению безопасности дальневосточных границ Родины, свободы дружественных народов Монголии и Китая. Но позже и я сожалел, что эпопея штурма Большого Хингана десятками тысяч солдат и офицеров, с которыми через дикие горы, при полном отсутствии дорог двигалась громадная лавина техники, не осталась в документальной кинолетописи.
А ведь героическое свершение советских воинов вошло заметнейшей страницей в историю военного искусства не только отечественного, но и мирового. Его точная оценка дана Маршалом Советского Союза А. М. Василевским: «Форсирование Хинганского хребта явилось подвигом, не имевшим себе равных в современной войне»{8}. [85]
За этой лаконичной характеристикой стоит многое: и масштабы операции, и огромное напряжение физических и духовных сил воинов, и полководческое искусство тех, кто руководил войсками, и надежность отечественной боевой техники.
Находясь непосредственно в боевых порядках войск, я видел и чувствовал высокий политический подъем наших бойцов и командиров, их страстное желание в кратчайший срок завершить победой войну с империалистической Японией. Это было решающей предпосылкой к преодолению всех трудностей небывалого похода.
Наш армейский поэт И. В. Кузнецов в дни штурма хребта написал стихотворение «Хинганский перевал», в котором есть такие строки:
Взметнулись сопки без конца,Горы 39-я перешла. Не было такой преграды, которая бы могла остановить ее боевой порыв и предотвратить разгром Квантунской армии.
Эта мысль была положена в основу литературно-музыкального монтажа, подготовленного ансамблем песни и пляски армии по стихам И. В. Кузнецова. Как и стихи, он имел большой успех у солдат и офицеров.
Кстати скажу, что примечательно сложилась жизнь нашего тогда юного поэта в дальнейшем. Иван Васильевич стал ученым, доктором исторических наук, заведующим кафедрой Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова.
Вспоминая о форсировании Хинганского хребта не могу не сказать, что этот подвиг советских воинов еще не нашел нужного отражения в советской литературе и искусстве. Уверен, что к нему мастера искусства еще будут возвращаться, как в наши дни возвращаются к альпийскому походу А. В. Суворова.
Итак, 12 августа, преодолев хребет, войска армии на главном направлении продолжали стремительное наступление. Мы имели обстоятельную информацию и о действиях 221-й и 358-й стрелковых дивизий 94-го стрелкового корпуса [86] на хайларском направлении; взаимодействуя с войсками 36-й армии, они также успешно продвигались на восток.
Однако к полудню разведка 19-й гвардейской стрелковой дивизии и авиаторы обнаружили выдвижение значительных сил противника из района Халун-Аршанского УРа и со стороны города Солунь. Дело явно шло к тому, что они будут контратаковать. Об этом наши разведчики судили по такой замеченной нами особенности: собираясь в атаку, японцы всегда громко кричали — себя подбадривали, а нас пугали. Большой шум доносился со стороны противника и на этот раз.
К этому времени наши войска были уже за перевалом. Лишь части вторых эшелонов заканчивали переход через хребет. Мы располагали большими силами артиллерии, танков, нас поддерживала фронтовая авиация. Так что появление на левом фланге группировки врага нас не могло сильно обеспокоить. Даже наоборот, сообщение об этом мы встретили с известным облегчением: наконец-то противник, проявил себя, прояснились его замыслы.
Командующий армией приказал: при поддержке артиллерии и авиации 5-му гвардейскому стрелковому корпусу с юга, а 124-й стрелковой дивизии 94-го стрелкового корпуса совместно с 206-й танковой бригадой — с запада нанести удар по противнику и, разгромив его, овладеть Халун-Аршанским УРом.
Так завязался напряженный бой за один из сильнейших укрепленных районов, сооруженных японскими милитаристами у советской и монгольской границ. Победа в нем оказалась нелегкой, наши воины заплатили своей кровью и жизнями, чтобы замысел врага был сорван.
Начали все артиллеристы и летчики-штурмовики. Батареи гвардейских дивизий, корпусные и все поддерживающие нас силы, включая части 3-й гвардейской артиллерийской дивизии РВГК генерал-майора С. Е. Попова, еще до полного развертывания, по мере готовности дивизионов, открывали огонь. С армейского НП, находившегося на одной из самых высоких точек перевала, была хорошо видна и работа летчиков штурмовой авиации, атаковавших цели в расположении противника.
Чтобы нанести удар по вражеской группировке, 17-й и 19-й гвардейским стрелковым дивизиям пришлось в крайне неудобной местности повернуть направление наступления на 90°. Но гвардейцы, особенно танковые полки, быстро осуществили труднейший маневр, и перевес в силах оказался на нашей стороне. Мощный огонь артиллерии и [87] стремительная атака гвардейских стрелковых и танковых частей упредили развертывание сил противника и обеспечили первый успех: 107-я пехотная дивизия и части 143-й пехотной дивизии японцев были разгромлены, их остатки беспорядочно отошли на север, в лесные дебри Большого Хингана и в направлении города Солунь. На плечах противника гвардейцы ворвались в Халун-Аршанский укрепленный район с юга.
В это же время 124-я стрелковая дивизия и 206-я танковая бригада сразу же после налета на УР наших штурмовиков атаковали его с запада.
На заключительном этапе боев за укрепленный район особенно умело и отважно действовали воины 124-й и 19-й гвардейской стрелковых дивизий.
К штурму УРа части 124-й готовились заранее. В каждом батальоне полков первого эшелона были созданы штурмовые группы, основу которых составлял стрелковый взвод, усиленный саперами с подрывными зарядами, бронебойщиками, 3–4 танками, 1–2 САУ, радиосредствами. Такая группа была эффективной ударной силой для захвата и уничтожения отдельных дзотов и других укреплений.
Дивизия была усилена танками 206-й танковой бригады, действовавшими в боевых порядках стрелковых полков первого эшелона как танки непосредственной поддержки пехоты. Части усиливались также дивизионной артиллерией и инженерными подразделениями.
В полках дивизии и отдельно в штурмовых группах проводились специальные занятия и тренировки, на которых отрабатывались приемы действий против укрепленного района.
Но самое главное — люди готовились и морально. Воинов цементировали коммунисты и комсомольцы, они расставлялись так, чтобы в бою брать на себя главную роль, вести остальных за собой.
Можно видеть, таким образом, что дивизия, готовясь к выполнению боевой задачи, широко использовала свой опыт, приобретенный в боях с немецко-фашистскими захватчиками, особенно в Восточно-Прусской операции. Это принесло ей боевой успех.
Первыми высокое мастерство показали танкисты и артиллеристы. Ведя огонь прямой наводкой, они с началом атаки уничтожили артиллерию и пулеметные точки передних, самых опасных, дотов и дали возможность подразделениям первого эшелона ворваться на территорию УРа, продолжить штурм уцелевших дотов и дзотов. Все воины, среди [88] них наша молодежь, проходившая серьезную боевую проверку, действовали смело и решительно. Особую самоотверженность проявляли штурмовые группы. Экипажи подбитых танков, раненые бойцы не уходили с поля боя.
Комсорг роты из 622-го стрелкового полка сержант Литвиненко накануне боя говорил на комсомольском собрании: «Мы, комсомольцы, понимаем всю нашу ответственность за успешное выполнение боевой задачи. Наш долг — в бою быть впереди, служить примером мужества и отваги, действовать так, чтобы на нашем примере учились все воины». Так он и действовал на поле боя. Когда роту встретил сильный огонь противника, появились убитые и раненые и атака начала захлебываться, Литвиненко со словами «За мной на врага! Отомстим за смерть наших товарищей!» рванулся вперед. Бойцы поднялись за ним и, прикрываемые огнем своих пулеметов, дружно возобновили атаку. Сопка с мощным дзотом была взята, задача выполнена. Комсорг в этой схватке был ранен, но не покинул поле боя.
Командир полка полковник Д. Л. Лелеков, наблюдавший эту атаку, поблагодарил отважного сержанта за его смелые и мужественные действия. Вскоре была выпущена листовка-молния, рассказывающая о подвиге Литвиненко.
Смело действовали в бою за УР воины 406-го стрелкового полка. И здесь отличились комсомольцы, особенно сержант Павлов. Комсорг полка лейтенант Лукин написал письмо матери отважного воина: «Дорогая Анна Дмитриевна! С радостью сообщаю, что Ваш сын Василий, много раз отличившийся в боях с немецко-фашистскими захватчиками, проявил большое мужество и в борьбе с японскими самураями. Командование дивизии отметило его подвиг, наградив третьей правительственной наградой — орденом Красной Звезды. Комсомольская организация и весь личный состав полка гордятся Вашим сыном. От всей души благодарим Вас, Анна Дмитриевна, за то, что Вы вырастили и воспитали такого славного воина».
Среди многих и многих бойцов 124-й стрелковой дивизии, отличившихся в этом бою, я намеренно напомнил лишь о двух комсомольцах. Читатель уже знает, что состав нашей армии был более чем наполовину молодежным, комсомольским, и мне сегодня приятно вспомнить, как доблестно исполняла свое ратное дело наша молодежь.
Памятной для меня осталась одна деталь, связанная с боями 12 августа.
Когда 124-я дивизия ворвалась в Халун-Аршанский укрепленный район, на какое-то время к нам на НП армии [89] перестала поступать от нее информация, чем генерал И. И. Людников был серьезно обеспокоен. Но оказалось, что оперативный отдел штаба армии связи с дивизией не терял, и вскоре офицер этого отдела капитан В. И. Клипель подробно доложил нам обстановку. Людников, которому доклад капитана понравился, дал ему специальное задание обеспечивать постоянную связь с 61-й танковой дивизией и передовыми отрядами 5-го гвардейского и 113-го стрелковых корпусов, ушедшими далеко вперед, и оперативно докладывать об их действиях Военному совету. Надо сказать, капитан Клипель, активно используя авиацию и другие средства связи, обеспечивал Военный совет необходимой информацией о продвижении наших передовых отрядов. (Генерал Людников, начальник штаба армии генерал Симиновский и я думали тогда, что В. И. Клипель нашел свое призвание именно в штабной работе. Но Владимир Иванович после победы над Японией избрал себе литературное поприще, написал несколько интересных книг, стал членом Союза писателей СССР.)
Весомый вклад в ликвидацию серьезного препятствия на пути войск армии, какое представлял Халун-Аршанский УР, внесла 19-я гвардейская стрелковая дивизия. Началось это с ее участия в разгроме 107-й пехотной дивизии противника. Под прикрытием огня артиллерии командир 19-й дивизии генерал-майор П. Н. Бибиков мастерски перестроил боевой порядок в сторону своего левого фланга. Гвардейцы настолько стремительно, не отставая от танков, пошли в атаку, что части японской 107-й пехотной дивизии не успели занять оборону и в панике бросились в сторону УРа. Попытки отдельных групп японцев оказать сопротивление сразу были пресечены нашими танками и пехотой. К утру 13 августа Халун-Аршанский укрепленный район был полностью очищен от остатков японских войск.
Гвардейские полки в этом бою от начала до конца действовали смело и решительно. В полосе наступления 19-й гвардейской дивизии только убитыми японцы потеряли около 2 тысяч человек.
Замечательно проявили себя в бою молодые воины, комсомольцы.
Помощник начальника политотдела 19-й гвардейской дивизии по комсомольской работе Герой Советского Союза капитан М. И. Дружинин находился в ходе боя среди комсомольцев 54-го гвардейского стрелкового полка. Сам опытный и бесстрашный воин, он с восхищением докладывал в [90] политотделе армии о героическом поведении в бою комсомольцев этого полка.
50 воинов полка пали смертью храбрых, многие были ранены.
Всей армии стал широко известен подвиг наводчика станкового пулемета 3-й пульроты комсомольца Краснова. Впервые участвуя в бою, он проявил мужество и бесстрашие. Пять раз поднимались в атаку на том участке японцы. Краснов открывал по ним губительный огонь, истребил более двух десятков вражеских солдат. Пулеметчик был тяжело ранен, но продолжал свое дело, пока не потерял сознание. 18-летний воин был представлен Военным советом к награде.
А вообще за время наступления 267 комсомольцев этой дивизии были награждены орденами и медалями, 1300 получили благодарность командования, 250 молодых воинов приняты в ряды комсомола.
Так действовала в боевых условиях наша молодежь, еще месяц-другой назад вызывавшая беспокойство у некоторой части командиров. Бои 12 и 13 августа оказались для нее строгим экзаменом, и молодежь его выдержала с честью.
Как уже сказано, остатки японских 107-й и 143-й пехотных дивизий поспешно отступили на север, в лесистую часть Большого Хингана, и, таким образом, могли оказаться на пути наступления на хайларском направлении двух дивизий нашего 94-го стрелкового корпуса. Одна из этих дивизий — 221-я стрелковая генерал-майора В. Н. Кушнаренко — получила задачу добить отошедшую группу деморализованных, но не сложивших оружия японских вояк, что и было сделано в тот же день — 13 августа. В уничтожении и пленении этой группы японцев особенно отличился 625-й стрелковый полк, которым командовал подполковник В. П. Аверьянов.
Теперь, с окончательной ликвидацией этой группировки противника, можно было считать, что перестал существовать и Халун-Аршанский укрепленный район. А еще два дня назад он способен был создавать такую огневую завесу, которая не позволяла частям 124-й стрелковой дивизии и 206-й танковой бригады продвинуться даже в предполье.
Воины этих соединений радовались своей победе. Мы видели с НП, как в разных пунктах бывшего УРа вспыхивали в небе сотни разноцветных ракет, следы трассирующих пуль.
Поздравляли друг друга с этим важным для войск армии успехом и мы на НП. Как же было не радоваться! [91]
Ведь победа стала возможной после такого огромного труда. Она означала также, что планы наши выполнялись. Армия шла вперед.
На маньчжурской равнине
Над НП в этот день по-прежнему палило солнце, но в восточной части небосклона неожиданно появились дождевые тучи. Не верилось, что с неба упадет хотя бы капля воды — мы так отвыкли от дождей, что даже радовались приближению туч. Лишь через несколько дней мы убедились, какой большой помехой станут дожди для продвижения войск армии на восток.
12 августа 61-я танковая дивизия, наступая на солуньском направлении, завязала бой за железнодорожную станцию Балтай. Вначале противник оказал сильное сопротивление, но после мощных ударов нашей артиллерии, танков и авиации вынужден был оставить станцию. В состав частей противника, оборонявших ее, входили корейцы и монголы-баргуты. Они-то и дрогнули первыми; срывая с себя погоны, массами стали сдаваться в плен. Но отдельные группы японских солдат дрались здесь стойко, даже безрассудно. Одна такая группа численностью до 40 человек бросилась в контратаку против танкового батальона и за считанные минуты была уничтожена.
Так будет и в последующие дни: с одной стороны, деморализация войск Маньчжоу-Го и прочих неяпонских формирований в составе Квантунской армии, их стремление быстрее сдаться в плен, а с другой — все более активное использование японским командованием смертников, всякого рода диверсий, засад и провокаций.
Наиболее организованное и упорное сопротивление противник оказал в боях за город и железнодорожную станцию Солунь. Полевая оборонительная система на подступах к ним была усилена различными сооружениями из камня и бетона, несколько кирпичных зданий в городе использовались как огневые точки.
Пыталась нанести удары по нашим войскам японская авиация. Дважды ей удалось бомбить передовые части 61-й танковой дивизии. Правда, это были последние ее вылеты. Авиация Забайкальского фронта, еще пока держалась летная погода, вывела из строя все ближайшие аэродромы противника и уничтожила на земле большую часть его самолетов. [92]
Но попытка наших передовых частей с ходу прорвать оборону противника на солуньском рубеже успеха не имела, более того — привела к неоправданным жертвам. Пришлось провести (в первый и последний раз за все время наступления) мощную артиллерийскую и авиационную подготовку. Лишь после нее части 61-й танковой, 17-й и 91-й гвардейских стрелковых дивизий, умело взаимодействуя, ринулись на город. Еще около часа противник продолжал сопротивляться, а потом его оборона затрещала по всем швам. Дело кончилось массовой сдачей в плен, в том числе и многих японских подразделений. Более тысячи солдат и офицеров противника было уничтожено.
Победа под Солунью не была бескровной и для войск армии. Мы потеряли здесь несколько десятков человек убитыми и ранеными. Новое подтверждение в боях за Солунь получили высокий наступательный порыв наших воинов, их готовность к подвигу.
Отважно действовал 279-й гвардейский стрелковый полк. За мужество и героизм в этом бою командир полка наградил 78 человек, 55 воинов были представлены им к награждению командиром дивизии. А что стояло за этими наградами, показывал пример командира пулеметного расчета 1-й пулеметной роты старшины Григорьева. В бою за город он один уничтожил 12 японских солдат, подавил две огневые точки, был ранен, но с поля боя не ушел. Так воевали и другие гвардейцы.
Между тем сам по себе Солунь, невзрачный городишко провинции Синань, ничего интересного не представлял, кроме разве того, что, находясь в самой середине восточных отрогов Хингана, лежал на главном пути выхода в Маньчжурию. Даже в центре городка преобладали убогие глинобитные хаты, всюду в глаза бросалась невероятная бедность жителей. Снабжалось трехтысячное население, состоявшее в большинстве из китайцев, а также монголов, по карточкам, да и то только овощами. Китайцы говорили: и покупать в городе нечего, и платить им нечем. Проживало здесь и около 300 человек японцев, но 12 августа они сбежали. В городе сразу же образовалось новое самоуправление во главе с мэром Чжоу Хенянем, 53-летним китайцем, подвергавшимся гонениям со стороны японских властей.
Городское правление и жители встретили советские войска с большой сердечностью и горячо благодарили нас за долгожданное освобождение от японских колонизаторов. Проявив немалую смелость, они не допустили взрыва японцами мостов через реку Таоэрхэ. Это была весьма ценная услуга [93] советским войскам, и наши командиры в свою очередь выразили городскому правлению благодарность. С помощью местных властей удалось выявить и оставленных в городе японским командованием замаскировавшихся агентов.
Так с первых же встреч на китайской земле налаживались добрые отношения между советскими воинами и местным населением.
Напряженными, хотя и непродолжительными, оказались боевые действия на подступах к городу Ванъемяо. Противник предпринял здесь отчаянные усилия, чтобы задержать наступление войск армии, не раз переходил в ожесточенные контратаки. Сюда пытались пробиться японские части, оставшиеся в тылу наших войск. Город опоясывала заранее подготовленная полевая оборона, включавшая мощные минные поля, повсюду разбросанные хитроумные сюрпризы, среди которых наши саперы находили, к примеру, начиненные взрывчаткой консервные банки с этикетками «Судак в томате. Одесса». Здесь особенно активизировались диверсанты. Они разрушали мосты, колею железной дороги, шоссе. Смертники с минами бросались под танки, автомашины, устраивали засады на пути даже одиночных советских воинов, особенно офицеров.
Старший лейтенант Н. П. Самуилов, адъютант командира 52-го гвардейского стрелкового полка, получил задание проверить выдвижение одного из батальонов к месту завязавшейся перестрелки у деревни Дахэ. Спускаясь с высоты, буквально метрах в 50 от НП полка, он наткнулся на японского офицера, сидевшего в засаде и ждавшего свою жертву. Самуилов выстрелил в него, но промахнулся. Двое схватились врукопашную. Эту схватку наблюдали с НП, но помочь Самуйлову не могли, так как противники, сцепившись, скатывались вниз по склону. Самуилов, опытный спортсмен-самбист, не дал японцу воспользоваться ножом. Решил исход борьбы камень, попавшийся Самуйлову под руку. Японцу пришел конец. Старший лейтенант отделался царапинами.
Младший сержант П. Д. Казаков из этого же полка, находясь с напарником в головном дозоре, наткнулся на засаду, прикрывающую японскую артбатарею. Японцы первыми открыли огонь и ранили напарника Казакова. Сержант ракетой дал своим сигнал «Встретил противника», оттащил молодого гвардейца в кювет и сделал ему перевязку. Вспугнутые ракетой, японцы начали отходить. Казаков бросился за ними. За кукурузным полем он увидел два орудия и нескольких японцев, лежавших около них в позах убитых. [94]
Зная коварство врага, сержант осторожно приблизился к одному из вражеских солдат. И тут «мертвый» вдруг вскочил с ножом в руке. Казаков был готов к этому и очередью из автомата свалил его. Отбежав в сторону, он бросил две гранаты и дал несколько очередей в сторону других японцев, уничтожив и их. Так, высокая бдительность, смелость и военная выучка Петра Дмитриевича Казакова решили итог схватки в его пользу.
К сожалению, так дело кончалось не всегда. Командующий артиллерией 17-й гвардейской стрелковой дивизии полковник П. Ф. Васильев с первых часов наступления действовал с передовыми отрядами. Под Ванъемяо он прибыл на самоходной артиллерийской установке. Едва полковник вышел из САУ и стал рассматривать в бинокль подступы к городу, как из кукурузы выскочили два камикадзе и ножом смертельно его ранили. Экипаж самоходки гусеницами машины раздавил бросившихся было наутек диверсантов. Это было возмездием. Но Павлу Федоровичу Васильеву уже ничем нельзя было помочь. Ему, не раз проявлявшему воинское мастерство, самоотверженность и мужество в боях, было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
Днем позже был тяжело ранен диверсантами, засевшими в водосточной трубе, старший ветврач 1134-го стрелкового полка капитан Лютых.
Военный совет в эти дни потребовал от командиров принять более действенные меры по борьбе с диверсантами, а главное, поддерживать на должном уровне бдительность. Хочу, однако, сказать, что в целом расчеты японского командования замедлить с помощью многочисленных групп диверсантов наше наступление, раздуть фанатизм своих камикадзе до таких размеров, чтобы посеять испуг в рядах советских воинов, лопнули как мыльный пузырь. Наши воины без особого труда ликвидировали все эти группы, пленили многочисленные бродячие отряды противника.
Кстати, на первых порах мне самому хотелось посмотреть на этих камикадзе — смертников. Думалось, что они — физически крепкие, решительные, чем-то непременно выделяющиеся из своей среды солдаты. Когда же я встретился с несколькими камикадзе, попытался как-то понять их, то убедился, что ничего примечательного за душой они не имеют, даже пресловутой самурайской воинственности. Обыкновенные, чаще молодые, люди, отвечавшие на все вопросы стереотипными, заученными фразами, вроде «избранности народа Ямато», они меньше всего походили на героев, как их преподносила японская пропаганда. Одна особенность [95] бросилась мне в глаза: как правило, камикадзе были мрачными, подавленными, растерянными. Тот же из них, кто улыбался, уже сам, видимо, разочаровался в своем предназначении смертника.
Приходилось недоумевать, что японское командование ставило на своих камикадзе какую-то ставку в боях с такой армией, как Советская Армия.
Стремительность нашего наступления могла возбудить вопрос: может, мы вообще переоценили своего противника и без нужды столь усиленно готовились к операции против Квантунской армии? Вспомним, что среди некоторой части наших воинов имели хождение разговоры о возможности «легкой победы» над ней.
Нет, никакой переоценки противника не было. Как я уже говорил, Квантунская армия располагала очень большими силами и средствами, а Маньчжурия по своим экономическим, природным и географическим данным являлась весьма выгодным театром, особенно для оборонительного сражения. Ни тем, ни другим противник в полной мере не воспользовался. Поэтому точнее говорить о прямой недооценке японским командованием наших боевых возможностей, о том, что оно не разобралось в планах советского командования.
Решающее значение в нашем успехе имело не превосходство в силах, а ошеломляющий внезапный удар, который нанесли Квантунской армии три советских Дальневосточных фронта. Противник не только ошибся в определении времени начала этого удара, но и вообще не предполагал, что его можно осуществить через казавшийся ему неприступным Большой Хинган.
Когда же наступление советских войск началось, японское командование проявило нерешительность, не сумело привести в действие свои большие реальные силы.
В полосе наступления 39-й армии в разное время и на разных флангах встречались части 107, 116, 119 и 143-й пехотных, 2-й кавалерийской и 4-й танковой дивизий, отдельные кавалерийские полки; на нашем пути стоял и Халун-Аршанский укрепленный район. Этого количества войск было вполне достаточно, чтобы, используя неудобный для наступающих характер местности, создать прочную оборону. Но практически в боях за перевалы оказали сопротивление войскам армии только 107-я и 143-я пехотные дивизии, гарнизоны Халун-Аршанского УРа, городов Солунь и Ванъемяо. [96]
Перед городом Ванъемяо наши войска даже несколько задержались, что было вызвано многими причинами.
Погодные условия в районе Большого Хингана в это время резко изменились. Начались дожди, значительно осложнившие спуск машин и повозок по восточным скатам хребта, рассеченным обрывистыми оврагами. Расход горючего возрос, а подвоз уменьшился.
К исходу 13 августа части 61-й танковой дивизии с ходу овладели железнодорожной станцией и северной окраиной Ванъемяо. Продвигаться дальше они не могли, так как у танков и автомашин кончилось горючее. С того момента это стало проблемой номер один, и все дальнейшие действия наших войск мы вынуждены были планировать в зависимости от наличия горючего. К счастью, на захваченном небольшом местном аэродроме танкисты обнаружили кое-какие запасы его. В первую очередь заправили машины танковой дивизии, дальнейшее распределение горючего шло по указанию Военного совета армии. Контроль осуществлял член Военного совета по тылу генерал Д. А. Зорин. В эти дни система снабжения горючим осуществлялась в «обратном порядке» — от фронта в тыл.
Такой же острой проблемой были и дрова для кухонь. Использовали буквально все, что могло гореть и годилось для приготовления пищи. На берегу реки Таоэрхэ 15 августа я встретился с командиром 48-го гвардейского стрелкового полка А. Д. Дегтяревым и его замполитом И. В. Ефебовским. Обратил внимание на то, что каркас их тачанки обит мешковиной. Выяснилось, что все деревянные части и сиденья сняты и отданы на кухню. Такая судьба постигла повозки и во многих других частях.
Помехой послужило и то, что японцы взорвали мосты на реке Таоэрхэ и железнодорожное полотно. Мосты для танков и артиллерии пришлось наводить, а насыпь восстанавливать.
Но это был лишь эпизод. Неожиданность для японского командования нашего наступления через Большой Хинган, особенности театра военных действий обусловили скоротечный и решительный характер боев, а значит, и своеобразие приемов тактической борьбы войск армии с противником.
Своеобразие нашей тактики выражалось особенно отчетливо в создании при каждой дивизии передовых отрядов.
Как я говорил раньше, в такие отряды, как правило, входили наиболее подготовленные стрелковые батальоны, действующие на автотранспорте. Они усиливались танками, самоходными установками, противотанковыми артиллерийскими [97] орудиями и представляли собой довольно мобильную и грозную силу. Передовые отряды оказались очень эффективным тактическим средством поддержания высоких темпов наступления.
Расскажу о довольно поучительных действиях одного из таких отрядов. Было это 13 августа западнее Ванъемяо. Бой разыгрался в полосе наступления 113-го стрелкового корпуса между передовым отрядом 262-й стрелковой дивизии и арьергардной группой войск противника, замеченной разведчиками в 10–12 километрах впереди. Эта вражеская колонна отходила по лощине под прикрытием конного отряда.
Командир батальона старший лейтенант Семенов принял решение немедленно настичь колонну и, не выпуская ее из лощины, уничтожить. План боя он наметил такой: сначала ударить по группе конников противника, отрезать ее от пехоты, а затем обрушить удар во фланг основной колонны.
Взвод автоматчиков лейтенанта Видного, посаженный на самоходную установку капитана Галкина и сопровождаемый противотанковыми орудиями, быстро двинулся в обход японских кавалеристов.
Несмотря на дождь и неудобный рельеф местности, стремительно развернулись для боя остальные силы передового отряда.
Одновременный удар наших автоматчиков и правофланговой роты оказался для японских конников ошеломляющим. Началась паника, беспорядочная стрельба. Командир конного отряда, поняв безысходность положения, выскочил вперед и поднял белый флаг. Весь отряд сдался в плен.
Но пехота, двигавшаяся впереди, оказала нашему передовому отряду сопротивление, хотя находилась в ущелье, в невыгодном для себя положении: нельзя было развернуться и вести огонь из станковых пулеметов и арторудий.
Старший лейтенант Семенов верно оценил обстановку и решил дать бой без промедления. Японцы еще не знали, что их конный отряд был пленен, и по-прежнему втягивались в глубь ущелья, оставив позади выгодную для обороны высоту.
Наши танки, САУ, противотанковые орудия, стрелковые роты нанесли мощный удар по колонне с фланга. Бросая оружие, пушки, транспорт, сотни лошадей, противник в беспорядке стал растекаться по ущелью. Бой привлек сюда передовой отряд и другой нашей дивизии, 338-й стрелковой, он закрыл выход из ущелья с другой стороны.
Так, благодаря стремительным и умелым действиям двух передовых отрядов была полностью разгромлена многочисленная, [98] хорошо вооруженная группа противника, которая была намерена создать на левом берегу реки Таоэрхэ прочную оборону.
О подробностях этого боя нам доложил командир стрелкового корпуса генерал Олешев, который вместе с начальником политотдела полковником Рыбаниным в конце боя находился в боевых порядках 262-й дивизии. По оценке командира корпуса, благодаря умелым и грамотным действиям старшего лейтенанта Семенова этот бой был отлично разыгран, словно на хорошо организованных учениях.
Офицеры, многие бойцы передового отряда, отличившиеся в бою, были представлены к наградам. Ведь если бы не была разгромлена эта колонна, сложилась бы другая обстановка, ремонт железнодорожного моста проходил бы в сложных условиях. За дальнейшее продвижение вперед пришлось бы платить сотнями жизней наших воинов.
Так же успешно действовали в августовских боях за Большой Хинган передовые отряды других дивизий, заслужив отличную оценку при подведении итогов Маньчжурской операции.
14 августа войска армии на широком фронте форсировали реку Таоэрхэ и после короткого, но довольно мощного удара по обороне противника полностью овладели городом Ванъемяо.
Чтобы форсировать Таоэрхэ, мы должны были подтянуть необходимые войска и боевую технику. Но, к нашему удивлению, противник не воспользовался этой паузой и в боях за город не оказал сколько-нибудь серьезного сопротивления. Наблюдалась его явная растерянность, неорганизованность. Своих «союзников» — войска Маньчжоу-Го — японцы стали бояться не меньше, чем нас. Однако в плен они не сдавались.
Утром 14 августа батарея самоходных установок 508-го отдельного самоходного дивизиона 5-го гвардейского стрелкового корпуса находилась в готовности к выдвижению в новый район. В это время на параллельном от батареи пути показалась колонна японской артиллерийской части.
Лейтенант Бутуров выдвинул батарею несколько вперед и ближе к противнику. Позиция для ведения огня была выгодной. Развернуть свои орудия японцы не успели, а сдаваться в плен отказались. Батарея открыла огонь по колонне прямой наводкой и в короткий срок разгромила ее. На поле боя осталось 22 орудия и около 150 уничтоженных артиллеристов. Оставшиеся в живых японцы разбежались. [99]
По-другому вели себя войска Маньчжоу-Го, не желающие больше проливать кровь в угоду японцам.
Начиная с 13 августа они стали сдаваться в плен целыми подразделениями и частями. В трех километрах севернее Ванъемяо капитулировал отдельный кавалерийский полк во главе с командиром. Части 94-го стрелкового корпуса, наступавшие на хайларском направлении, приняли более тысячи пленных, среди них двух генералов и двух полковников.
14 августа в штаб 13-го стрелкового корпуса прибыла машина с группой командиров из частей Маньчжоу-Го. Они доложили, что японские офицеры ими уничтожены и 2-я Хинганская кавдивизия в составе более 2000 китайцев и монголов сдается в плен. С этого дня войска Маньчжоу-Го, по существу, прекратили сопротивление.
Командир 113-го стрелкового корпуса генерал-лейтенант Н. Н. Олешев и начальник политотдела полковник Д. И. Рыбанин вечером 14 августа доставили на НП армии командующего и начальника штаба 10-го военного округа войск Маньчжоу-Го. Командующий заявил, что округ как центр военного управления Маньчжоу-Го свое существование прекращает, что приказам японского командования маньчжурские войска больше не подчиняются и готовы действовать так, как им будет приказано советским командованием. Он выражал готовность сделать все, чтобы маньчжурские части как можно быстрее сдались в плен советским войскам.
Наш ответ сводился к следующему: управление округа пока не расформировывать, оружие сдать, оставив в своих войсках только то, что необходимо для выполнения охранных функций. Мы разъясняли этим начальникам, что войну мы ведем только против японской Квантунской армии, в Маньчжурию же пришли как друзья китайского народа и поэтому китайцев в плен не берем, а только разоружаем. Вопрос об использовании оставленного оружия и ношении офицерами личного оружия мы предложили решить с местными органами самоуправления.
В заключение мы угостили своих незванных «гостей» чаем, передали через них добрые пожелания в адрес китайского народа и, расспросив их о занятом нами городе Ванъемяо, беспрепятственно отпустили. Так закончилась наша первая «дипломатическая» акция.
Впрочем, сбивчивый рассказ перепуганных маньчжурских военачальников мало что прибавил к имевшейся у нас информации. Было известно, что Ванъемяо — административный [100] центр провинции Синань (Внутренняя Монголия), что его жители — монголы и китайцы. Основное занятие населения провинции, состоящего преимущественно из китайцев, — сельское хозяйство: огородничество и частично скотоводство. Подавляющее большинство жителей провинции — арендаторы земли или батраки у японцев и богатых китайцев.
Словом, вынужденный визит двух представителей маньчжурского воинства, еще вчера верой и правдой служивших своим японским хозяевам, большого впечатления на нас не произвел.
Гораздо памятнее для меня оказалась встреча с жителями Ванъемяо. Горожане ликовали, приветствуя советские войска, — так это уже было в Солуни, так будет, как мы убедимся, во всех китайских городах, в которые мы вступали.
Боевая задача выполнена
Выход войск армии в район городов Солунь и Ванъемяо обозначил важный этап в наступательной операции: они выполнили свою ближайшую задачу, поставленную командующим фронтом. Армия успешно преодолела главную преграду — труднейшие горные рубежи Большого Хингана, сокрушила Халун-Аршанский укрепленный район, отразила контратаки японских войск и продвинулась в глубь Маньчжурии до 250 километров.
В середине августа мы получили из штаба фронта дополнительную ориентировку и дальнейшую задачу — продолжать наступление в общем направлении на Таоань, Таонань, Чанчунь, с целью выхода в глубокий тыл Квантунской армии.
Несмотря на то что дороги из-за дождей ухудшились, наше наступление развивалось стремительно и успешно. Уже к 18 августа, после того как части 61-й танковой дивизии и подвижные передовые отряды других наших соединений овладели городом Таоань, главные силы армии вышли на Маньчжурскую равнину. Тем самым японские войска, действовавшие на направлении Хайлар, Цицикар, были отрезаны от своих баз снабжения и высших органов управления.
Столь же успешно продвигались вперед и другие соединения Забайкальского фронта. Теперь целью наступления войск фронта стали основные военно-политические и промышленные центры Маньчжурии — города Жэхэ, Мукден, Чанчунь, Цицикар. [101]
Войска противника в полосе наступления фронта были расчленены на изолированные группы, лишились основных коммуникаций и линий связи. В этой обстановке японское командование не могло планомерно отводить свои части на новые рубежи обороны и лишь беспорядочно бросало их в бой, не считаясь с потерями, с целью хоть что-то спасти, вывезти, не оставить стремительно наступающим советским войскам. Разными путями до нас доходила информация о растерянности в частях противника, среди его командного состава.
18 августа в штаб 192-й стрелковой дивизии бойцы привели двух японских офицеров в мундирах медицинской службы. Медики обреченно заявили, что их судьба, как и всех офицеров императорской армии, предрешена: впереди у них одно — расстрел, на родину им никогда не вернуться. Офицеров, готовых, по их словам, к такой печальной участи, беспокоило лишь то, что под их опекой находится много семей японских поселенцев, проживающих в провинции, и семей офицерского состава. Они просили разрешить отправить семьи в Мукден — там есть японская колония, но умоляли не поручать эвакуацию китайцам и не оставлять семьи в Маньчжурии, среди китайского населения, потому что тогда им всем будет конец.
Были ли у этих злополучных ходатаев причины беспокоиться за своих соотечественников? Да, были, и более чем достаточные.
За годы колониального господства правление японцев было настолько жестоким и причиняло китайскому населению так много бед и зла, что буквально каждая китайская семья могла предъявить свой счет японцам.
Однако мы выразили уверенность, что у китайцев хватит достоинства и здравого смысла, чтобы не унизиться до мести в отношении безоружных людей. Японским медикам было дано разрешение сопровождать беженцев до Мукдена. Что же касается их собственной участи, то мы сказали им, что хотя они и офицеры, но очень уж наивные люди, если поверили в беспардонные выдумки своих начальников о Красной Армии, о «расстрелах» пленных и т. п. После этого, удивленно кланяясь, ходатаи отбыли восвояси.
Неспособность Квантунской армии сдержать удары войск трех советских фронтов ни на одном из операционных направлений, ее начавшаяся агония заставили японскую правящую верхушку наконец понять, впервые за всю войну, неизбежность собственного краха. 14 августа это было оформлено в решении кабинета министров Японии. [102]
Вечером этого же дня командованию Квантунской армии было приказано уничтожить знамена, портреты императора, секретные документы. Но приказа о прекращении сопротивления не последовало, и обстановка на фронте не изменилась — японские войска продолжали оказывать сопротивление, на отдельных участках даже пытались перейти в контрнаступление.
В таких условиях маршал А. М. Василевский отдал приказ советским войскам ускорить наступление. В соответствии с этим командующий Забайкальским фронтом уточнил задачу 39-й армии, приказав ей овладеть городами Сыпингай и Чанчунь (в этом городе находился штаб Квантунской армии).
Японская верхушка продолжала маневрировать. Генерал Ямада, командующий Квантунской армией, 17 августа обратился к Маршалу Советского Союза Василевскому с предложением начать переговоры о прекращении военных действий. Но по-прежнему в нем ни слова не говорилось о капитуляции японских войск в Маньчжурии, а уведомление о прекращении военных действий не подтверждалось делами.
В ответной радиограмме маршал Василевский в тот же день ультимативно потребовал от генерала Ямады «с 12 часов 20 августа прекратить всякие боевые действия против советских войск на всем фронте, сложить оружие и сдаться в плен».
Утром 18 августа японское командование приняло все условия капитуляции, о чем нам стало известно из телеграммы начальника штаба Забайкальского фронта генерала М. В. Захарова. В тот же день до нас был доведен приказ Ставки Верховного Главнокомандования, в котором говорилось:
«1. На всех участках, где японские войска складывают оружие и сдаются в плен, боевые действия прекратить. Принять меры к организованному приему военнопленных японцев, обращение с военнопленными повсеместно должно быть хорошим.
2. Оказать содействие в организации в городах и больших населенных пунктах китайских органов самоуправления, замене японских флагов китайскими и в поддержании порядка в городах и на железнодорожных станциях».
Так день 18 августа 1945 года стал для воинов нашей армии и всего Забайкальского фронта днем разительных перемен. Еще вчера, используя всю силу огня и мощь техники, они громили коварного врага, а сейчас требовалось организовать [103] прием противника в плен и обращаться с ним гуманно, по-человечески. Эти указания немедленно были доведены до всего личного состава. Одновременно в политико-воспитательную работу с воинами вносились коррективы: командиры и политработники должны были гасить их гнев и ненависть к поверженному противнику, прививать сдержанность в отношении к нему.
Должен подчеркнуть, что солдаты, сержанты и офицеры, в том числе и наша молодежь, восприняли эти требования как естественные, отвечавшие морали, представлениям советского человека. Мы видели это сами, узнавали из политдонесений частей и соединений и даже от командования японских войск.
Конечно, никто не забывал о злодеяниях японских милитаристов в отношении советского народа, особенно в тяжелые для него годы гражданской и Великой Отечественной войн. У всех перед глазами были следы разбойничьего хозяйничания захватчиков и на китайской земле. Но враг повержен, те, кого мы с презрением звали самураями, стали теперь именоваться военнопленными, и у советских воинов-победителей наряду с доблестью и отвагой щедро проявились чувства сдержанности, гуманности, а если дело касалось больных или раненых, то и сострадания.
Для разоружения и пленения японских войск Военный совет создал специальные группы в таких гарнизонах, как Сыпингай, Ляоян, Инкоу, во главе с ответственными генералами и офицерами.
Для разоружения 39-й пехотной дивизии и танковой бригады в Сышшгае и Мукдене была направлена группа офицеров и солдат во главе с командующим артиллерией армии генералом Ю. П. Бажановым. Юрий Павлович доложил Военному совету, что приказ о капитуляции японские войска выполнили безоговорочно и точно. Когда трофейное оружие было принято и личному составу объявили о пленении, генерал Бажанов спросил командира дивизии генерала Сасу, есть ли у него вопросы. Тот ответил, что он от имени дивизии благодарит офицеров Красной Армии за хорошее отношение к пленным. Командир танковой бригады также доложил ему, как старшему начальнику, что советские офицеры очень хорошо обращались с японскими танкистами.
Такие сообщения поступали и от других наших генералов и офицеров, принимавших участие в разоружении и пленении японцев.
39-я армия пленила около 70 тысяч человек, в том числе [104] 14 генералов и около 1900 офицеров. Техники и оружия, которые мы взяли непосредственно у противника, а потом и на складах Гуаньдунского полуострова, было бы достаточно чтобы вооружить по японским штатам и табелям 100-тысячную армию.
...Глубокие перемены наступили в жизни населения Маньчжурии.
Мы убедились еще в Солуни, а потом, с выходом наших войск на Маньчжурскую равнину, и в городах Таоань, Сыпингай, Мукден и других, что весть о наступлении советских войск опережала наши танки и даже самолеты. Китайский народ, особенно молодежь, торжественно и радостно встречал и горячо приветствовал наши войска. Это был поистине настоящий праздник для населения.
В городах Таоань и Таонань жители встречали советские части с красными флагами и повязками на рукавах с надписями «Да здравствует СССР!». На многих домах вывешивались красные и китайские национальные флаги. В этих городах уже 20 августа были организованы местные общества содействия Красной Армии. Они вместе с органами самоуправления являлись организаторами митингов, встреч с советскими воинами, других массовых мероприятий в ознаменование освобождения от японских колонизаторов, в честь дружбы с Красной Армией.
Упомяну о встрече наших войск в железнодорожном поселке Гегенмяо, что около города Таоань, в которой приняли участие также жители прилегающих к поселку деревень.
На массовом митинге выступил местный житель Лю Ваньцзы. Горячо поддерживаемый собравшимися, он сказал:
— От имени населения поселка и ближайших деревень я благодарю Красную Армию, которая принесла нам свободу от чужеземного гнета. Японские колонизаторы безжалостно нас грабили, оставляя без продуктов и одежды. Теперь мы будем свободно трудиться и помогать Красной Армии всем, чем можем.
И действительно, китайское население помогало нам во всем. Охотно выполнялись наши просьбы по ремонту дорог, мостов, а затем и по охране их. А самое главное, что горожане и крестьяне проявляли к нам добрые чувства, — это было дороже всего.
Я видел, как китайцы угощали наших воинов овощами и фруктами, поили свежей колодезной водой. Эх вода, что за чудо! Нет более замечательного дара природы, чем кружка чистой и вкусной воды, ее нельзя ничем заменить. Кувшин [105] воды для солдата, соскучившегося по такой воде, — это угощение, которое он ценил очень высоко, тем более что оно преподносилось от чистой души, выражало дружбу и посильную помощь освободителям.
Представители только что созданного в городе Ванъемяо самоуправления не скрывали своего огорчения: они спешно подготовили столовые, в которых наши бойцы и офицеры могли пообедать, но воинские части шли без задержки, и доброе усердие горожан, казалось, останется втуне. Огорчение китайцев было таким искренним, что взвод связистов, работавший на телефонной линии, решил побывать в гостях в одной из столовых. Как я потом узнал, это принесло настоящую радость радушным хозяевам. В свою очередь наши связисты, желая засвидетельствовать удовлетворение приемом и угощением, сказали хозяевам, что очень хотели бы сделать об этом запись в книге отзывов. Китайцы не поняли, что это за книга такая, но лист чистой хорошей бумаги все-таки принесли. Так в Маньчжурии появилась, надо думать, первая письменная благодарность советских солдат, украсившая стену скромной городской столовой.
Такие же памятные и сердечные встречи были и в других городах. Нашим воинам было чему радоваться, но было чему и сочувствовать. В городах и особенно в деревнях в глаза бросалась потрясающая бедность, нищета китайского населения. Тяжело было смотреть на детей — в большинстве рахитичных, с гноящимися глазами, со струпьями на голове, в заношенной, рваной одежде.
Наши воины воочию убедились, в каком бесправии жил, какие страдания перенес народ Маньчжурии. Японские власти в течение многих лет проводили здесь жестокую колониальную политику. В чем-то провинившихся китайцев подвергали тяжелым телесным наказаниям, часто и казнили, Нам рассказывали о многих случаях арестов, после которых люди без вести пропадали. Позже стало известно, что часть из арестованных превращались в подопытный материал — в так называемые «дрова» — в японском бактериологическом отряде № 731.
И, по правде говоря, было неудивительно, что чувства ненависти китайцев к колонизаторам после капитуляции японских войск кое-где выражались в острой форме самосудов, в разгромах и поджогах домов и магазинов японцев.
Однако мы настойчиво предлагали органам местного самоуправления принять меры против подобных актов мести, безрассудного уничтожения имущества, созданного руками [106] самих же китайцев, и других негуманных акций в отношении поверженного врага. В конечном счете и во время наступления, и позже, когда армия была дислоцирована в районе Порт-Артура, такие случаи удавалось сводить к минимуму.
Обстановка кричащей бедности населения побуждала наши войска в ходе наступления особенно бережно относиться к имуществу, к материальным ценностям. Военный совет армии требовал от командиров и всех служб всячески избегать разрушения населенных пунктов, дорог, не наносить ущерба хозяйству крестьян, природе. Располагая большим количеством артиллерии, реактивных установок, войска применяли эти боевые средства лишь в крайних обстоятельствах, создаваемых действиями противника.
Но война есть война, в боях случается всякое. При овладении городами Солунь и Ванъемяо было несколько эпизодов, когда пришлось компенсировать урон, причиненный имуществу китайцев боевыми действиями наших частей. Делалось это без проволочек и излишних расследований, на основе доверия к жалобам пострадавших.
Помню, когда наши саперы восстанавливали в Ванъемяо железнодорожный мост через реку Таоэрхэ, ко мне подошел довольно пожилой китаец с сыном. Он пытался изложить свою обиду, но залился слезами, махнул рукой и отошел в сторону. Начал говорить его сын, начал с того, что ему больно и стыдно: русские так хорошо относятся к ним, китайцам, а его отец пришел со своей жалобой. А все дело оказалось в том, что советский танк неосторожно проехал по огороду этого китайца, чем нанес немалые для крестьянина убытки.
Я пригласил их к себе, заверил, что все убытки мы компенсируем, в беде не оставим. Наш разговор происходил в присутствии начальника политотдела 192-й стрелковой дивизии полковника Кица, который и получил от меня указание возместить убытки. В тот же день китайцу были выплачены деньги, а позже наши солдаты привезли ему и овощи, собранные с брошенных японцами огородов.
Мне вспомнилась еще одна деталь, характеризовавшая непосредственность и дружелюбие наших отношений с китайским населением. Она, кстати, проявилась и при только что упомянутой моей встрече с отцом и сыном — огородниками.
Не успел еще отец высказать все слова благодарности за внимание к его жалобе, как сын стал энергично показывать в сторону стоявшего невдалеке танка Т-34, кажется [107] рассчитывая на мое позволение подойти к машине. Поскольку мы все хорошо знали об исключительном интересе китайцев, в первую очередь молодых, к нашей технике, особенно к танкам и САУ, их неистощимом любопытстве, я показал юноше жестом: иди, мол. К моему удивлению, вслед за сыном к танку резво бросился и отец. Они не раз обошли машину, все осмотрели, кое-что погладили, а потом чуть не бегом удалились, чтобы, видно, сразу же рассказать домашним и соседям, как они знакомились с русским танком.
Еще больше гордости и радости испытывали молодые китайцы, когда им разрешали взбираться на танк, тем более прокатиться на нем, а наши танкисты часто доставляли им такое удовольствие.
Взволнованные встречи, горячее проявление уважения и благодарности к Красной Армии — освободительнице встречали нас на всем длинном пути до самого Порт-Артура. Излишне говорить, что радость была взаимной. Воины армии видели плоды своей победы над японскими захватчиками, гордились ею. Думаю, что никому из них даже не верилось, что все это можно было совершить за какие-то десять августовских дней.
Я уже говорил, что перед наступлением и сам не представлял, как развернутся бои с японскими захватчиками. Объяснял себе это слабым знанием нового противника, его загадочностью, склонностью к разным коварным действиям. Но я хорошо знал силы своей армии, высокие качества ее солдат и офицеров, надежность боевой техники, знал, что Красной Армии по плечу разгромить войска Квантунской армии.
И вот победа одержана, можно оглянуться назад, охватить единым взглядом перипетии наступательной операции, источники ее успеха.
На первый план выдвигалось, несомненно, форсирование Большого Хингана — могучей естественной крепости, дикого царства скал, ветров, бездорожья и безводья. Преодоление беспримерного природного препятствия выразило огромный морально-политический и боевой потенциал советского воина: преданность Родине и пролетарский интернационализм, боевую выучку и физическую закалку, отвагу и дисциплинированность.
Недооценив этот главный фактор, японское командование допустило серьезный просчет. Оно считало наступление войск Забайкальского фронта через горный хребет со стороны Монголии невозможным; в худшем для себя случае [108] оно допускало здесь возможность действия только наших частей малой численности и рассчитывало обойтись в борьбе с ними силами конных отрядов Маньчжоу-Го и Внутренней Монголии. Скрытность сосредоточения и развертывания советских войск в тамсаг-булакском выступе территории МНР усугубила этот просчет противника: наш решительный удар через Большой Хинган оказался для него неожиданным.
Такой благоприятный фактор всеми объединениями Забайкальского фронта был использован очень умело. Динамику операции характеризовали высокая подвижность, маневр в ходе наступления, обход и охват опорных пунктов обороны противника, перехват путей его отступления, упреждение в захвате перевалов и других важных рубежей.
Стремительным был темп наступления через Хинган.
Вот красноречивые данные о пройденном соединениями 39-й армии боевом пути с 9 по 16 августа. 113-й корпус преодолел 846 километров, а в среднем за сутки 43 километра. Соответственно 5-й гвардейский корпус — 340 и 42, 94-й корпус — 312 и 39 километров.
В быстром разгроме Квантунской армии важнейшую роль сыграло военное искусство наших командных кадров, обогащенное громадным опытом Великой Отечественной войны. Скрытность перегруппировки и сосредоточения огромной массы войск, искусный и смелый план кампании, умелый выбор направления главного удара, необычное построение боевых порядков с эффективным использованием танков и САУ в составе передовых отрядов соединений и объединений — со всем этим японские захватчики не встречались за долгие годы своих разбойничьих походов в Восточной Азии. Оказалось, что японским стратегам, заявившим свои претензии на мировое господство, нечего было противопоставить замыслам и искусству советского командования.
Наша армия, успешно выполнившая поставленные перед ней боевые задачи, действовала под руководством Военного совета Забайкальского фронта и Главного командования войск Дальнего Востока. Хочу хотя бы кратко напомнить о некоторых людях, осуществлявших это руководство.
Как читатель знает, за несколько недель до объявления войны с Японией командование Забайкальского фронта сменилось. Диктовалось это, несомненно, особыми соображениями Ставки Верховного Главнокомандования и высшими интересами предстоящей войны, но, вспоминая короткие недели подготовки армии к наступлению при прежнем руководстве [109] фронта, не могу не сказать с чувством уважения, что директивы и указания штаба фронта, личные указания командующего генерал-полковника М. П. Ковалева и члена Военного совета генерал-лейтенанта К. Л. Сорокина были всегда проникнуты глубокой заботой об обеспечении войск армии всем необходимым.
Уже говорилось, что с новым командующим фронтом Маршалом Советского Союза Р. Я. Малиновским мы встретились в выжидательном районе в середине июля, когда он с группой генералов и офицеров штаба фронта проводил рекогносцировку местности в полосе предстоящего наступления.
В тот день на нашем КП маршал отдал приказ командующему армией на наступление. Приказ был кратким, но боевую задачу он определил четко и исчерпывающе; именно тогда мы узнали, что войскам армии предстоит форсировать считавшийся до этого неприступным горный хребет в самой его центральной части. Большой Хинган после этого открылся перед нами, казалось, совсем по-другому.
Других мероприятий и встреч на КП армии Р. Я. Малиновский в тот раз не проводил, вообще выглядел усталым после утомительной рекогносцировки. Помню, предупредил нас не раскрывать его подлинное имя даже генералам управления армии (он объезжал объединения фронта в форме генерал-полковника и под другой фамилией).
Несколькими днями позже побывал у нас и новый член Военного совета фронта генерал-лейтенант А. В. Тевченков. Он выступил на проходившем тогда в армии совещании начальников политотделов, обсуждавшем вопросы партийно-политической работы в ходе подготовки к наступлению.
Но, к сожалению, как на совещании, так и в последующей беседе со мной и членом Военного совета армии по тылу Д. А. Зориным генерал Тевченков по каким-то причинам был раздражительным, в суждениях безапелляционно резким, а главное, он не счел нужным вникнуть в те трудности, связанные с материально-техническим обеспечением войск армии, о которых мы ему докладывали. Словом, деловая встреча с ним как-то не получилась, а в дальнейшем наши служебные контакты осуществлялись лишь через средства связи. Так эта встреча и оставила в памяти неприятный для меня след. Увы, в жизни нельзя миновать все острые углы. И я рад, что в годы войны у меня был лишь один такой случай, когда не удалось сразу же установить правильные должностные отношения с членом Военного совета фронта, хотя встреч таких было немало. [110]
Самые лучшие впечатления у меня остались от общения с работниками политуправления фронта. В армии у нас несколько дней находился начальник политуправления генерал-майор К. А. Зыков с группой офицеров. Они обстоятельно знакомились с работой политотделов соединений, встречались с партийным и комсомольским активом и оказали нам немалую и полезную помощь в подготовке к наступлению.
Все, кто участвовал в Маньчжурской кампании, особенно благодарно связывают ее успех с именем Маршала Советского Союза А. М. Василевского. И это глубоко справедливо.
Я уже говорил о нем как о полководце и крупнейшем военном специалисте, каким он мне виделся по личным наблюдениям в годы Великой Отечественной войны. В операциях против Квантунской армии все это подтвердилось с новой силой.
За время подготовки и проведения Маньчжурской операции главнокомандующий был в нашей армии дважды, и я имел возможность яснее увидеть стиль, манеру его отношений с людьми, решения служебных вопросов.
Прежде всего обращали на себя внимание культура, такт этого человека. Маршал умел дорожить опытом и мыслями своих собеседников любого ранга, умел направлять беседу с ними, терпеливо их выслушивать, но не любил при этом лишних, тем более пустых слов. Сам формулировал вопросы или давал ответы коротко и предельно ясно.
Нам было известно, какое бремя забот по руководству войной нес главнокомандующий, но мы не видели, чтобы он, в отличие от некоторых других начальников, торопился, отмахивался от нужд войск.
Как я это замечал и раньше, на западе, А. М. Василевский очень внимательно вникал в состояние партийно-политической работы в войсках. Позже он обобщит свои взгляды, свой опыт, относящийся к этой сфере войсковой жизни, в следующих емких словах:
«В успешной деятельности командования фронтов и армий, в решении задач вооруженной борьбы исключительно важную роль играла партийно-политическая работа». Она «обеспечивала высокие боевые и морально-психологические качества как каждого в отдельности воина, так и частей, соединений, войск армий, фронтов. Наши полководцы знали это и постоянно опирались на политорганы, партийные и комсомольские организации и сами умели идейно влиять [111] на массы воинов. Они не мыслили проводить операции без партийно-политического обеспечения»{9}.
И когда мы встречались с А. М. Василевским перед наступлением через Хинган, он не упускал возможности лично убедиться, как оно подготовлено в партийно-политическом отношении. Его интересовали моральное состояние войск, подготовленность партийной и комсомольской прослойки личного состава, наличие и боевитость партийных организаций в ротах и батальонах, особенно частей первого эшелона, работа по укреплению бдительности воинов, наши взаимоотношения с населением Монголии — короче, все самое важное, чем жили тогда в армии политорганы и парторганизации. Любопытно, что по отдельным вопросам он делал записи в своем блокноте, требовал дать ему или номер армейской газеты с интересным материалом, или какую-нибудь листовку, или памятку. Думаю, Александр Михайлович воспринимал и ценил работу с людьми прежде всего в ее конкретном, живом, творческом исполнении, нацеленном на решение практических задач в борьбе с противником.
Конкретности, гибкости, неразрывной связи с боевыми задачами в организации политической работы в войсках требовал и член Военного совета Главного командования генерал И. В. Шикин, о встречах с которым я уже говорил. Мы обратили внимание на то, что маршал Василевский очень тепло и с большим уважением относился к И. В. Шикину; позже он говорил, что видел в Иосифе Васильевиче «образец коммуниста, глубоко преданного делу воспитания наших Вооруженных Сил в духе коммунистических принципов и идеалов».
Оба этих человека, каждый по-своему, олицетворяли лучшие черты той плеяды советских военачальников, под руководством которых была одержана победа над японской Квантунской армией.
Вождение войск не является прерогативой только высших военачальников. Без грамотных, идейно убежденных командиров частей и подразделений даже хорошо спланированная и материально обеспеченная операция своих целей не достигнет.
Наша армия имела таких командиров, превосходивших офицеров противника и боевым опытом, и политической зрелостью.
Боевое мастерство большинства из них сформировалось [112] в сражениях с немецко-фашистскими захватчиками, о чем мне посчастливилось рассказать в книге «С думой о Родине». Здесь, на Востоке, наши командиры и политработники умело применили свой опыт в боях с новым противником. Однако это не произошло само собой.
Перед началом операции Военный совет уделил повышенное внимание подготовке к ней офицерского состава, особенно в эвене полк — батальон — рота. Усилия были сосредоточены на изучении противника, привитии командирам умения руководить подчиненными в сложных условиях незнакомого театра военных действий и стремительных темпов наступления. В короткий срок надо было ознакомить молодых и невоевавших офицеров с наиболее ценным боевым опытом фронтовиков, приходным в новой обстановке.
По японским данным, офицерский состав Квантунской армии считался отборным. Однако в ходе боевых столкновений с японскими войсками мы не увидели этой «отборности». Да, в ряде боев японские командиры выказали упорство, но достигалось это не искусством, а безрассудными жертвами, безразличием к солдатским жизням. Гораздо чаще встречалось проявление растерянности, обреченности у солдат и офицеров противника.
На таком фоне отчетливее виделись высокие качества наших командиров, их уверенность и решительность, основанные на военной грамотности, нравственно-политической подготовке, слитности с солдатской массой.
Стремительный теми наступления был одним из главных условий успешного решения войсками армии боевой задачи. Но обеспечить продвижение вперед усталых бойцов могли только командиры, шедшие с ними в одном строю. И они самоотверженно вели за собой свои подразделения и части.
Мне в то время удалось обстоятельно вникнуть в один боевой эпизод, участником которого был взвод младшего лейтенанта В. Шалаева из 91-й гвардейской стрелковой дивизии. О себе взводный говорил мало, все больше об отделении младшего сержанта Алексея Мохова.
Отделение это состояло из молодых солдат, не имевших боевого опыта. Может быть, поэтому, несмотря на всю предварительную тренировку, трудности перехода через хребет превзошли все их представления и ожидания. Главное, что мучило, были зной и безводье, становившиеся все более нестерпимыми по мере приближения к перевалу: круче становились подъемы, опаснее спуски, тяжелее скатки, вещевые мешки, оружие. [113]
Шедший с бойцами отделения старый воин коммунист старшина Однев как мог ободрял молодежь:
— Кренитесь, ребята! Еще немного — и перевалим Хинган. Там ветер охладит нас.
К концу третьего дня похода во взвод пришел командир батальона майор Латышев. От него бойцы узнали, что батальон, обойдя по параллельной тропе отступающую колонну японцев, может отрезать ее и уничтожить; взводу, оказавшемуся ближе всех к голове колонны противника, предстояло перекрыть ей путь.
Бойцы Шалаева заняли выгодный рубеж, окопались. В полночь на них напоролся авангард вражеской колонны и, встретив дружный огонь, пытался пробиться в обход то справа, то слева, но был отброшен. Перед рассветом японцы решили идти напролом. Они выползли из гаоляна и двинулись стеной. Заговорил наш ручной пулемет; пока солдат Дроздюк посылал одну очередь за другой, второй номер Гордыч заряжал диски. Отделенный Мохов, другие бойцы били из автоматов. Японцы, как скошенные, падали в нескольких шагах от окопа.
Но японский командир не образумился и пустил вперед смертников. С ножами в руках они бросились к окопу и падали почти, у самого бруствера, срезанные пулями наших автоматов. Один из камикадзе уже занес нож над бойцом Власовым, но подскочил Гордыч и расстрелял японца в упор.
Так отделение Мохова прошло боевое крещение, а взвод выполнил задание командира батальона.
Вот о чем рассказал младший лейтенант Шалаев, руководивший боем. Во взводе ранен один человек, убитых не было. А сколько вражеских солдат уничтожили наши гвардейцы!
Василий Шалаев был самым типичным офицером нашей армии, на его месте бой провели бы с тем же результатом и многие другие наши командиры.
Примечательно, что при всей недостаточности отображения в художественной литературе эпопеи перехода наших войск через Хинган советские писатели довольно обстоятельно высветили роль и качества советского офицера, как они проявились в Маньчжурской операции. Авторы книг на эту тему сами участвовали в том походе, их свидетельства убеждают своей достоверностью. Капитан Колчин в романе Р. Палехова «Солнце над Большим Хинганом», старший лейтенант Егоров в повести Г. Маркова «Орлы над Хинганом», лейтенант Глушков в романе О. Смирнова [114] «Неизбежность» кажутся мне как раз теми славными трудягами командирами, достойными глубокого уважения, которые шли со своими ротами и батальонами в составе нашей 39-й армии.
Впрочем, прототипом для образа старшего лейтенанта Глушкова мог быть несомненно офицер из 39-й армии: ведь сам автор романа Олег Павлович Смирнов в ней тогда служил.
Я с волнением перечитываю сейчас страницы романа «Неизбежность» — они мне приятно напоминают и мужество воинов армии во время марша, и их героизм при форсировании Большого Хингана. И командир роты Глушков мне по-особому близок, потому что он любит свою роту, гордится ею, ощущает себя ее частицей, потому что судьба людей роты кровно связана с его судьбой. Как он зрело судит о людях своей роты: «Я и в эшелоне, и после... иногда разглядывал своих подчиненных, схватывая внешние приметы, случайные, а хотелось схватить и другие. Проникнуть бы в их суть, в глубину характера, в нравственную сердцевину! Каждый же из них — личность своеобразная, неповторимая. По-моему, плоских, одномерных характеров нет».
Я уже не раз отмечал, как мы тревожились за молодое пополнение войск армии. Но прошло всего лишь две недели после тех беспокойных дней, и как изменились бойцы! После перехода через Хинган, после боев за Халун-Аршанскии УР, за города Солунь и Ванъемяо они уже не казались мне слишком молодыми и слабосильными. Теперь это были мужественные, закаленные воины.
С большим удовлетворением к такому же выводу приходили все наши командиры и политработники.
Приведу, например, относящееся к тому времени письменное свидетельство командира 1136-го стрелкового полка 338-й стрелковой дивизии полковника Т. Савокина, которого я лично хорошо знал: «Если бы мне раньше сказал кто-либо, что мой полк пройдет по горам и ущельям 55 километров в сутки с ограниченным запасом воды и с такой нагрузкой, я бы ни за что не поверил.
А сейчас мы идем. Великий Суворов был мастером больших переходов, он ведь имел натренированных солдат, служивших 20–25 лет в армии. У меня в полку 65% — молодежь 1927 года рождения... Так идти могут только люди, сильные своим моральным духом!»
Не могу представить, чтобы чудо-богатыри Суворова без трудностей преодолевали альпийские кручи или многоверстные [115] переходы, но, пролив много солдатского пота на тренировках, «в учении», они, естественно, могли выдерживать самые высокие нагрузки. Но эту же суворовскую науку проходили и наши воины.
Знакомый уже читателю рядовой 45-го гвардейского полка X. Салихов отметил в своих мемуарах примечательный факт, как он и его товарищи, молодые воины, в этот момент постигали цену суровой солдатской науки:
«Теперь каждому солдату понятно, почему командование заставило совершить почти невозможное: сверхтяжелые переходы — это победа без крови, это победа потом. Вот когда полностью дошло все до нашего сознания.
Несколько тяжелых переходов — и мы на восточном склоне Хингана: перед нами Маньчжурия!»
Солдатская школа, пройденная молодым пополнением под руководством командиров, повысила не только выносливость людей в походах. Все воины, включая молодежь, проявляли в очень сложной обстановке организованность, дисциплину, бдительность.
Был у меня в районе города Ванъемяо разговор с командиром 113-го стрелкового корпуса генералом Н. Н. Олешевым. Оборонявшаяся здесь группировка противника была разгромлена, бои закончились. Но опытный генерал был доволен не только этими успехами своих дивизий.
На пути к городу соединениям пришлось преодолеть много минных полей. Кроме того, японцы всюду разбросали свои «сюрпризы». Вот генерал и радовался, что, как ни старались вражеские саперы, в корпусе было всего два случая подрыва солдат на минах. Сообщил Николай Николаевич и о другом факте: при таком затруднительном водоснабжении войск в частях не было зарегистрировано ни одного желудочно-кишечного заболевания.
Я знал цену таким фактам, их зависимость от организованности, дисциплины войск и полностью разделял доброе настроение командира корпуса, как и его решение поощрить за это многих командиров полков и других офицеров.
В дни, когда пишутся эти воспоминания, я слышу и читаю много хвалебных и справедливых слов в адрес японской техники и технологии. Теперь, когда в Стране восходящего солнца вновь подняли голову откровенные милитаристы и реваншисты, совсем не исключено, что новые технические достижения там широко приложатся и к области вооружений. И перед второй мировой войной они этим не только бахвалились, но кое в чем и преуспели. Достаточно [116] здесь вспомнить шумный успех удара японской авиации по американской базе Пёрл-Харбор.
Но в августе 1945 года наши войска в сравнении с Квантунской армией имели качественное превосходство по многим видам военной техники и вооружения. Признаться, было неожиданностью встретиться со значительной отсталостью японских танков, самолетов и многих образцов артиллерии. Наш танк Т-34 по своим габаритам, броне и вооружению, скорости и маневренности не шел с японскими танками соответствующего типа ни в какое сравнение. Так же выгодно отличалась по скорости, маневренности и вооружению наша истребительная и штурмовая авиация. Особенно высокие боевые качества показали замечательные штурмовики Ил-2. Они прекрасно взаимодействовали с наземными войсками, поддерживая их в наступлении. Лучшей была и наша артиллерия.
Анализируя причины краха Квантунской армии, мы о законной гордостью ставили в их ряд наше огромное превосходство над противником и в этой области.
Однако же все эти причины, как лучи в точке фокуса, сводятся к одному — к советскому солдату. Ему принадлежит основная заслуга в подведении последней черты под второй мировой войной, и провел ее он здесь, в долинах Маньчжурии.
В цитированных выше словах полковника Савокина, одного из наших командиров полков, главное достоинство советского воина правильно связывается с его высоким боевым духом, который воспитывали в людях командиры, политработники, партийные и комсомольские организации.
Так ковалась победа.
С Квантунской армией японская верхушка связывала главную надежду затянуть войну, выторговать для себя те или иные поблажки в случае перемирия. Ни атомная бомбардировка японских городов, ни угроза высадки американских десантов на периферии островной империи не могли оказать такого решительного влияния на японскую военщину, чтобы она капитулировала. Война на востоке могла продолжаться еще многие месяцы, если не годы, потребовала бы новых огромных жертв.
Но согласованными по времени, месту и целям ударами войска Забайкальского, 1-го и 2-го Дальневосточных фронтов и силы Тихоокеанского флота и Амурской военной флотилии нанесли полное поражение Квантунской армии, что и решило судьбу войны.
Был положен конец постоянным устремлениям империалистической [117] Японии к захватам чужих земель, впервые складывались благоприятные условия для национального освобождения Китая, Кореи, других стран Юго-Восточной Азии.
Естественно, настроение у воинов 39-й армии было приподнятым. Мы испытывали чувство гордости своей причастностью к большим историческим событиям, укреплявшим безопасность нашей страны и дружественной Монголии, радовались, что помогали китайскому народу освободиться от оккупантов.
А вскоре Главное командование возложило на 39-ю армию новую ответственную задачу. Она вытекала из важного политического документа тех дней — советско-китайского договора о дружбе и союзе, подписанного в Москве 14 августа 1945 года.
В целях предотвращения повторной агрессии со стороны Японии договором предусматривалось создание в Порт-Артуре военно-морской базы, используемой совместно Китаем и СССР, оборона Порт-Артура и района базы вверялась Вооруженным Силам СССР.
Нашей армии поручалось представлять в Порт-Артуре Советские Вооруженные Силы, обеспечивать оборону того участка китайской земли, который был обильно полит кровью русских воинов. Это выражало доверие к ратному мастерству воинов армии, высокую оценку их вклада в победу над японскими захватчиками.
Но о новой своей миссии мы узнали несколько позже, в конце августа. До Порт-Артура войскам армии предстоял еще долгий путь. [118]