Грейфсвальдская история

Парламентеры и русский переводчик

Геббельсовская пропаганда на все лады превозносила рейхскомиссара и гаулейтера Штеттина Шведе-Кобурга, ставила всем в пример его «героическое» решение защищать город до последнего человека. И вдруг именно Штеттин был довольно быстро занят русскими.

В своих мемуарах, вышедших в ГДР и переведенных на русский язык, комендант и начальник гарнизона города Грейфсвальда полковник Рудольф Петерсхаген, с которым после войны мы стали друзьями, вспоминает:

«Как же я был поражен, когда в моем штабе собственной персоной появился этот защитник Штеттина! Шведе-Кобург переменил свое «героическое» решение и в сопровождении колонны машин пустился наутек. Пассажиров в машинах было немного, зато добра хоть отбавляй» {17}.

Немецко-фашистские войска отходили, бросая технику, обозы. Наша дивизия, неотступно преследуя противника, 28 апреля овладела городом Торгелов и, развивая наступление, к исходу дня вышла на ближние подступы к городу Анклам.

Среди документов, захваченных войсками 1-го Белорусского фронта в имперской канцелярии Гитлера, был обнаружен дневник верховного главнокомандующего вооруженными силами фашистской Германии за период с 20 апреля по 9 мая 1945 года. Когда этот дневник после войны был опубликован в одном из наших журналов, я обратил внимание на запись, сделанную 28 апреля, т. е. в день выхода нашей дивизии на ближние подступы к городу Анклам.

«В 19 часов 15 минут генерал-полковник Йодль разговаривает по телефону с генерал-полковником Хейнрици. (В то время командующий группой армий «Висла». — С. Б.) Генерал-полковник Хейнрици докладывает, что под влиянием обстановки, складывающейся в районе Нейбрандебурга — Фридланда, где отдельные танки прорвались в районе южнее Анклама, он вынужден отвести свой правый фланг за канал Хафель-Фосс и за реку Хафель, чтобы можно было перебросить часть сил в район прорыва»{18}.

Генерал-полковник Хейнрици был явно плохо информирован. К вечеру 28 апреля не отдельные танки, а два пехотных полка нашей дивизии — 176-й и 314-й — и поддерживающие их танковые и самоходные части подошли к Анкламу.

Видимо, Гитлер, не надеясь удержать войска маршала Рокоссовского, отрезавшие северную группировку от остальных войск, оборонявших Берлин, думал только об усилении флангов армии Венка («Армии спасения»). Из дальнейшего разговора генерал-полковника Йодля и генерал-полковника Хейнрици видно, что командующий группой армий «Висла» уже не в силах был штопать все бреши, образующиеся в своей обороне.

«В 23 часа 30 минут, — как дальше свидетельствует запись в дневнике, — фельдмаршал Кейтель отстраняет от должности за неповиновение командующего группой армий «Висла» генерал-полковника Хейнрици и его начальника штаба генерала фон Трота. Вместо них назначаются генерал-полковник Штудент и генерал Детлефзен»{19}.

Все эти смещения и назначения не могли уже помочь Гитлеру и его генералам. Накануне полного краха нацистская верхушка еще продолжала уповать на случай, ждать чуда. В то время как Берлин был окружен советскими войсками и всему миру стало ясно, что дальнейшее сопротивление немецко-фашистской армии только увеличивает страдания и жертвы немецкого народа, Гитлер отдавал приказ за приказом, требуя сражаться до последнего солдата.

Утром 29 апреля передовые части советских войск находились всего в 500 метрах от рейхсканцелярии. Гитлер ждал от командующего «Армией спасения» генерала Венка известий, но их не было. О страхах Гитлера, его надеждах, похожих на мираж, о бегстве, подобно крысам с тонущего корабля, ближайших соратников фюрера ни армия, ни народ ничего не знали. От них тщательно скрывалось все, что свидетельствовало об агонии нацистской верхушки, доживавшей свои последние дни. Разбитые и разрозненные части и соединения гитлеровцев продолжали оказывать советским войскам сопротивление.

Наша дивизия пыталась с ходу прорвать передовым отрядом 314-го полка оборону у Анклама, но успеха не достигла. За ночь мы подтянули к самому городу свои главные силы. 29 апреля после тридцатиминутной артподготовки 314-й и 340-й полки перешли в наступление и ворвались в город. К полудню овладели южной частью Анклама и вышли к реке Пеене, которая делит город на две части.

Враг подорвал все мосты и занял оборону по северному берегу реки. Он цеплялся за каждый дом. Все здания были приспособлены к обороне, а улицы перегорожены каменными заборами.

Утром я связался по рации с подполковником А. П. Мельниковым. Он доложил, что 314-й полк готовится форсировать реку Пеене. Затем через несколько часов Мельников сообщил, что передовые подразделения форсировали реку и завязали бои в домах на противоположном берегу.

В это время саперы майора М. Н. Верещагина под огнем противника восстанавливали подорванный мост. Одновременно артиллеристы пытались разбить, а затем разобрать каменный противотанковый забор, перекрывающий выход с моста на улицу. Но по ним открыл огонь тяжелый немецкий танк, стоявший где-то за углом многоэтажного дома. Командира батальона М. Н. Верещагина взрывной волной отбросило в сторону и контузило. Придя в себя, он встал и, покачиваясь, пошел к реке продолжать руководить восстановлением моста.

Вскоре бойцы одного из подразделений 314-го полка, делая короткие перебежки, добрались до многоэтажного дома, за которым стоял вражеский танк. Пехотинцы взобрались на второй этаж дома и оттуда, забросав танк гранатами, подорвали его.

Бой за Анклам был в самом разгаре, когда мы вместе с командиром корпуса генералом В. С. Поленовым на машине въехали на окраину города. Танки и артиллерия уже переправились через реку и вместе с 314-м полком штурмовали дом за домом. Город горел. Мы медленно ехали вперед, расспрашивая у бойцов, где находится НП командира их полка. Вдруг к нам подбежал командир взвода старший лейтенант Поляков и крикнул:

— Товарищ генерал, вы проехали НП! Здесь опасно! Скорее поворачивайте назад! Сейчас будет «концерт»!

Человек пятьдесят автоматчиков устремились на кладбище и в центр города, откуда немцы вели огонь фаустпатронами.

Этим эффективным видом оружия в условиях уличных боев овладели и наши пехотинцы. Сейчас после нескольких залпов «катюш» наши бойцы продолжали выкуривать немцев из домов автоматным огнем и фаустпатронами.

Наконец мы нашли НП Мельникова и оттуда стали наблюдать за боем. Он был упорным. Об одном из интересных эпизодов, происшедшем в центре города, мы узнали потом от сержанта М. Ф. Иванова. «Осторожно пробирались мы от дома к дому, — рассказывал он, — стремясь использовать всякую возможность, чтобы укрыться от пуль и фаустпатронов. Из большого дома вели интенсивный автоматный огонь. Мы подавили автоматчиков и пошли осматривать дом — нет ли там спрятавшихся фашистов с оружием.

Когда я толкнул дверь в подвал, то невольно вздрогнул: передо мной сидели, лежали и стояли десятки оцепеневших от страха людей. Здесь были и дети. Они цеплялись за матерей. Все немцы продолжали испуганно смотреть на меня. Мне даже показалось, что они, эти люди, не дышали. Конечно, я представляю, какое впечатление произвело на них неожиданное появление русского солдата с автоматом наизготовку.

— Есть здесь солдаты? — спросил я по-немецки.

— Нет, нет, мы все цивильные! — раздалось в ответ несколько голосов.

— Люди, вам нечего нас бояться! — сказал капитан В. П. Прияткин. — Идите к вашим солдатам и скажите им, что у нас здесь много танков и сопротивляться бесполезно. Мы не хотим бессмысленного кровопролития.

Я перевел слова капитана. Раздался вздох облегчения. Люди задвигались, зашумели. Но что это? Вдруг один из них стал протягивать нам карманные часы, другой — кольцо... Вскоре кто-то подал нам, стоявшим у порога, шляпу, наполненную драгоценностями: золотыми портсигарами, кольцами, брошками, серьгами...

— Верните эти ценности их владельцам, — сказал капитан Прияткин, — к вам пришли не грабители. Мы освобождаем вас, немцев, от фашизма. Город горит. Идите лучше тушить пожары и спасать свое имущество от огня.

Люди окружили нас, плакали. Им все еще не верилось, что их не расстреляют. Они не понимали, почему русский офицер отказался от «выкупа». Хорошо, что я знал немецкий язык и смог им объяснить, что они свободны, что мы не та армия, которая живет в их воображении благодаря фашистской пропаганде. Нам было неприятно видеть, как они все еще заискивающе смотрели на нас. До чего мог подавить, унизить, устрашить фашизм этих людей...»

К рассказу сержанта Михаила Федоровича Иванова мне хочется добавить, что сам он видел зверства гитлеровцев на Псковщине, бежал из концлагеря, партизанил. Уж он-то настрадался, вынес много горя и лишений. Он был типичным представителем Советской Армии, благородным, великодушным воином, человеком исключительной душевной чистоты, который пришел на землю фашистской Германии не мстителем, а освободителем...

Надвигался вечер. Отдельные группы немецко-фашистских войск еще продолжали сопротивляться в нескольких кварталах Анклама. В прорыв был введен полк самоходных установок. Кроме них по Анкламу стреляли орудия противотанково-истребительного дивизиона майора Г. Л. Вольфсона и артиллерийского полка, которым командовал полковник С. А. Миль.

Недавно С. А. Миль — двоюродный брат известного конструктора вертолетов-гигантов — сказал мне, что он как-то в разговоре в шутку упрекнул своего брата, что тот не создавал свой столь эффективный вид воздушного транспорта во время войны. Дескать, были бы у нас тогда эти вертолеты, мы бы забрасывали к немцам в тыл огромные массы воздушных десантов с танками и легко брали бы города.

А пока 393-му артиллерийскому полку, которым командовал С. А. Миль, как и всем нашим частям и подразделениям, победа доставалась очень тяжело. В уличных боях орудийные расчеты шли вместе с пехотой и выкуривали гитлеровцев из каменных домов. Вот и сейчас, казалось бы, весь Анклам уже очищен от врага и можно входить в город. Но со стороны аэродрома все еще стреляют вражеские скорострельные пушки. Должно быть, подумал я, прикрывают отлет своих фашистских главарей. Звоню С. А. Милю, приказываю подавить вражеские зенитные орудия, а он отвечает, что в обход аэродрома уже направлен огневой взвод...

Об этом разговоре с командиром 393-го артполка я недавно вспомнил, получив письмо от бывшего командира огневого взвода М. Дементьева, в котором излагались подробности боя за аэродром в Анкламе. «Мне приказал командир батареи, — писал мне Дементьев, — своими орудиями поддержать пехоту, подавить скорострелки фашистов. Я в свою очередь приказал командиру орудия В. А. Бересту поддерживать наш стрелковый взвод, наступающий в направлении на юго-восток, а сам со вторым орудием и огневым взводом пошел в обход по балке с юго-запада. Мы ворвались на аэродром. Враг нас не заметил, и мы быстро открыли огонь, разгромив его. Наши автоматчики бросились вперед и заняли крайние дома. Противник стал стрелять из окон чердаков фаустпатронами. Но автоматчики 314-го полка засекли все эти чердаки и подавили огонь. Бой за аэродром длился буквально считанные минуты. Здесь была ликвидирована оказывавшая нам сопротивление группа фашистов, видимо собиравшаяся в драп-полет. Гитлеровские офицеры увидев, что их план может провалиться, приказали фаустникам остановить нас. Но им это не удалось. Не смогли остановить нас и сами вражеские офицеры... Мы нарушили их «рейсовое расписание». Как говорится, погода оказалась для них нелетной...»

29 апреля в 20 часов части нашей дивизии полностью овладели Анкламом. Почти весь город был разрушен.

Противник начал поспешно отходить к Грейфсвальду. 314-й полк преследовал врага.

В 18 километрах от этого города наши части были остановлены организованным огнем с заранее подготовленных позиций.

Мой командный пункт разместился в Анкламе в одном из уцелевших маленьких домиков на Блутслустерштрассе.

Вечером враг начал бомбить город. Я очень беспокоился за судьбу наших тяжелораненых и медиков из 36-го медсанбата. Дело в том, что тяжелораненых нельзя было транспортировать, поэтому здесь в двухэтажном доме в центре города была развернута шоковая палата, где работали военврач К. Н. Кац, медицинская сестра Дуся Полянская и сандружинница Лиза Зеликович. Раненых готовили к операции, делали им переливание крови. Когда бомбежка окончилась, мне сообщили, что одна из бомб, как назло, попала именно в край того дома, где была развернута шоковая палата. Часть дома обрушилась, и под обломками оказались раненые, врач, медсестра и сандружинница. Я немедленно послал им на помощь бойцов комендантского взвода.

Допоздна работали со мной начальник штаба полковник П. Д. Федоров, командующий артиллерией полковник А. И. Бальсин, офицеры оперативного и разведывательного отделений. Мы связывались со штабами полков, уточняли обстановку, отдавали приказания. Дивизии предстояло наступать на Грейфсвальд.

Теперь этот город знаменит. О нем пишут книги, мемуары, научные исследования, создают фильмы. Тогда же он стоял на нашем пути как очередной сильно укрепленный опорный пункт врага. Разведка донесла, что Грейфсвальд и подступы к нему имеют хорошо подготовленную в инженерном отношении оборону, а в самом городе большой гарнизон, готовый дать нам бой.

Штурм города должен был начаться рано утром. Артиллерия — и наша, и приданная нам — была подтянута, заняла боевой порядок и готова была с утра начать артиллерийскую подготовку. Я решил немного отдохнуть перед наступлением.

Только прилег, как дверь открылась и в комнату вошел старший лейтенант Н. И. Руденко.

— Товарищ генерал, — доложил он, — командир триста четырнадцатого полка подполковник Мельников сообщает, что к нему явились парламентеры для переговоров о сдаче города без боя, и спрашивает, что с ними делать.

— Передайте Мельникову, чтобы направил парламентеров к нам в штаб, — приказал я.

О прибытии парламентеров в расположение дивизии я тотчас доложил командиру корпуса генерал-лейтенанту В. С. Поленову. Через некоторое время Поленов сообщил, что командующий армией генерал-полковник И. И. Федюнинский приказал переговоры вести мне.

Группу парламентеров возглавлял помощник коменданта и начальника гарнизона города полковник Вурмбах — человек среднего роста, тучноватый, в летах, однако с хорошей строевой выправкой. Он предъявил мне полномочия и представил своих коллег — ректора университета профессора Энгеля, профессора Катша и других. Переводчиком у парламентеров был человек в форме офицера советского Военно-Морского Флота. Мы познакомились. Им оказался ленинградский инженер Борис Леонидович Матусов. Он кратко рассказал о себе. Незадолго до войны его призвали на флот. В 1941 году, во время оборонительных боев на острове Даго, он попал в плен и находился в лагере военнопленных, расположенном вблизи Грейфсвальда.

Рассматривая мандат Вурмбаха, я спросил, кто комендант города, чья подпись стоит на документе, не эсэсовец ли?

— Нихт, нихт! — поспешно ответил Вурмбах и продолжал: — Господин генерал, мы прибыли договориться с вами о капитуляции военного гарнизона и сдаче города без боя. В нашем старинном городе скопилось несколько тысяч беженцев. В Грейфсвальде находится один из древнейших университетов Германии. Мы прибыли от имени коменданта и бургомистра города просить вас пощадить беженцев и мирное население города, не допустить кровопролития, сохранить наш университет и город. Каковы будут ваши условия?

Я ответил, что фашистская армия совершила неслыханные злодеяния на моей Родине, расстреляла и истребила в душегубках миллионы ни в чем не повинных детей, женщин и стариков. Гитлеровские фашисты чинили насилия и бесчинства над мирными советскими людьми, разорили и сожгли сотни тысяч сел, городов, превратили в зону пустыни захваченную ими советскую территорию. Но Советская Армия даже в условиях такой жестокой войны всегда была верна принципам гуманизма.

— Судьба населения и города, — заключил я, — будет зависеть от вас и вашего командования.

Парламентеры записали условия капитуляции:

1. В пять часов утра 30 апреля немецкие войска прекращают боевые действия, и с этого момента не должно быть сделано ни одного выстрела.

2. К девяти часам утра войска должны быть сняты с рубежа обороны и сосредоточены для сдачи на южной окраине города Грейфсвальда у дороги, идущей на Ангелам.

Продиктовав эти условия, я добавил:

— В десять часов утра в город прибудут представители советского командования принимать капитуляцию. За нарушение условий капитуляции будете нести ответственность вы и командование гарнизона.

Глава делегации полковник Вурмбах, посоветовавшись со своими коллегами, сказал:

— Господин генерал! Мы принимаем ваши условия и обязуемся выполнить их. Опасаемся только, что фашисты, узнав о нашей поездке к вам, попытаются помешать нам осуществить сдачу города.

Как показали дальнейшие события, эти опасения не лишены были оснований.

После завершения переговоров полковник Вурмбах сказал, что одна из их автомашин вышла из строя, и обратился с просьбой помочь им добраться до линии фронта. Начальник штаба полковник П. Д. Федоров предоставил парламентерам автомашину и выделил солдат для их сопровождения.

С ними отправился мой адъютант старший лейтенант Н. И. Руденко.

Когда парламентеры уехали, я долго думал над тем, что заставило коменданта и начальника гарнизона Грейфсвальда полковника Петерсхагена сдать город без боя. Глава делегации полковник Вурмбах охарактеризовал мне его как боевого офицера-фронтовика, командовавшего полком под Сталинградом, дважды раненного в бою до пленения 6-й армии, награжденного Рыцарским крестом. Я знал, что согласно приказу Гитлера любой фашистский фанатик может безнаказанно расправиться с тем, кто сдаст русским город без боя. Приказ фюрера гласил, что такой офицер, какие бы заслуги он ни имел, лишается чести и звания, подлежит расстрелу на месте, а семья его подвергается суровым репрессиям.

Еще ни разу противник не присылал к нам парламентеров. Были случаи, когда начальники гарнизонов рейхскомиссары и гаулейтеры, подобно штеттинскому, призывали солдат сражаться до последнего, а сами бежали. Но чтобы поставленный гитлеровцами во главе обороны города офицер, к тому же еще кавалер Рыцарского креста, сдавал город без боя, такого еще не было.

Кто он, этот полковник Петерсхаген? Кто они, те люди, которые ему помогают? Какая тайна, какие политические, военные и психологические факторы кроются за этой историей? Проще всего было бы объяснить все это очевидным поражением немецко-фашистских войск. Но ведь еще сильна была у офицерства вера в неминуемое чудо, которое вот-вот изменит весь ход войны. «Главное выстоять, время играет на нас!» — кричали газеты, радио, весь аппарат фашистской пропаганды.

Снова и снова пускалась в ход версия о поступающем на вооружение секретном оружии, раздувались всякие измышления о разладе в лагере союзного блока противника и успешных переговорах между гитлеровцами и англо-саксами, воскрешалась тень «старого Фрица» — Фридриха Второго, гений которого якобы унаследован фюрером.

Коменданты и начальники гарнизонов отвергали все наши ультиматумы, и только по их вине многие города на пути наступления советских войск в Германии лежали в развалинах.

Думая обо всем этом, я снова и снова мысленно возвращался к Петерсхагену: «Или он очень хитрая лиса, или мужественный, мудрый человек, который многое понял и извлек уроки из этой страшной, навязанной фашистами миру войны».

Очень хотелось, чтобы оказалось верным мое второе предположение. Однако, откровенно говоря, я мало верил в это. Мог ли я тогда знать, что к этому решению Петерсхаген и его друзья пришли после долгой душевной борьбы...

Через несколько часов Руденко доложил мне по телефону из штаба 314-го полка, что немцы в Грейфсвальде, видимо, приняли наши условия капитуляции.

— Почему так неуверенно докладываете? Где парламентеры?

— Мы столкнулись с эсэсовцами, дали возможность парламентерам проскочить, а сами задержались. Тут была небольшая заминка, но сейчас все в порядке. Грейфсвальдский гарнизон не оказывает сопротивления. Должно быть, комендант принял наши условия.

— Ждите меня в полку, — приказал я Руденко.

И вот мы въезжаем в Грейфсвальд. В машине нас трое: я, А. П. Мельников и Н. И. Руденко. После руин безлюдного Анклама этот город кажется нам мирным островком. Старинные здания готического стиля. На улицах людно. Нам улыбаются, приветливо машут. Из окон и с балконов свешиваются белые флаги, сделанные из простыней, наволочек и скатертей. Такие же флаги в витринах. Кое-где мелькают и красные флаги. Работают магазины. Город живет, бурлит, будто и нет кругом войны!

С полковником Петерсхагеном нам не удалось тогда познакомиться — был получен приказ наступать дальше на запад, брать с боем города Гриммен, Штральзнунд, остров Рюген с городами Берген, Загард, Засстниц, Бинц.

Командир корпуса генерал В. С. Поленов сообщил мне, что коменданты и начальники гарнизонов Гриммена и Штральзунда боятся сдать город без боя, хотя и понимают бессмысленность сопротивления. Следовательно, отдадут гарнизонам приказ сопротивляться, а сами драпанут. Опять драться, проливать кровь, терять боевых товарищей накануне победы. До чего все это во сто крат больнее и обиднее именно сейчас!

Вот уже и Грейфсвальд позади. Машина катит по ровной дороге. Война еще не прошлась по ней своей разрушительной силой. Обычно живой, общительный Мельников теперь сидит притихший, мрачный. Молчалив и задумчив Руденко. Оба они ранены. У Мельникова недавно из лица извлекли семнадцать мелких осколков, у Руденко перевязана рука. Его ранили фашисты, пытавшиеся нагнать и уничтожить парламентеров. Как позже я узнал из книги Петерсхагена, это были крейслейтер Грейфсвальда Шмидт, его адъютант, предводитель «Вервольфа» («оборотней» — военной организации, созданной из юнцов в конце войны для диверсий и убийств) и руководитель «Гитлерюгенда».

— Спасибо Пете Крицкому, — говорит Руденко, — не подоспел бы вовремя с автоматом, убили бы они меня.

Оказывается, в 12 километрах от города Грейфсвальда, у деревни Гансхаген, машина с парламентерами едва не столкнулась с мчавшимся навстречу «мерседесом», в котором находились Шмидт и его подручные. Заметив нашу машину, фашисты резко затормозили. «Мерседес» начал пятиться назад, пытаясь развернуться. Руденко приказал парламентерам ехать дальше, а нашим автоматчикам окружить машину. Сам он первым подскочил к «мерседесу», рывком открыл дверцу и увидел у сидящих на рукавах повязки с фашистской свастикой. Один из фашистов направил на него пистолет. Руденко мгновенно выбил его. Другой гитлеровец бросился на него с ножом, ранил в руку и ударил ногой в живот. Руденко упал. В этот момент к машине подбежал сержант Крицкий. Он автоматной очередью уложил трех фашистов и ранил шофера. Этот шофер сообщил, что, когда Шмидт и его помощники узнали об «измене» коменданта полковника Петерсхагена, они решили его расстрелять, но нигде не могли найти. Тогда нацисты направились по дороге на Анклам, чтобы при возвращении парламентеров в Грейфсвальд захватить их и уничтожить.

— Ехали мы вот сейчас по улицам целехонького Грейфсвальда, — говорит Мельников, — а я все еще мысленно вел бой в горящем Анкламе и на переправе через Одер.

И он рассказал, как в Анкламе у него на глазах осколком снаряда оторвало руку сандружинкице разведвзвода Клаве Шуваловой, ушедшей на фронт из хореографического училища, мечтавшей стать хорошей балериной, какой была и ее мама. А на переправе через Одер погиб под бомбежкой друг Мельникова, начальник артиллерии полка капитан Владимир Лептин, только перед войной окончивший Ленинградский инженерно-строительный институт. Скромный, застенчивый молодой человек, как мечтал он о скорейшем возвращении в Ленинград, о встрече с женой. Война разлучила их сразу же после свадьбы.

— Конечно, приятно было видеть ликующих граждан Грейфсвальда, — сказал Мельников, — их мечты сбылись, А вот мечты Клавы Шуваловой и Володи Леи тина...

Он тяжело вздохнул, так и не закончив фразы.

Я еще не знал тогда, как парламентеры Грейфсвальда добрались до Мельникова. И мне не хотелось спрашивать об этом у Александра Петровича. По всему видно было, что после боев за Штеттин и Анклам, после потери боевых друзей нервы его взвинчены до предела.

Много лет спустя я узнал об этом от Матусова. Помнится, Борис Леонидович очень просил меня тогда оставить его в нашей дивизии, чтобы участвовать в завершающих боях с фашизмом. Сам он был ленинградцем, жил на улице Петра Лаврова, окончил Политехнический институт, работал главным электриком на строительстве театра имени Ленинского комсомола, а перед войной — военным инженером в частях береговой обороны Краснознаменного Балтфлота, участвовал в строительстве оборонительных укреплений на острове Даго, а затем и в обороне этого одного из важнейших островов Моонзундского архипелага, где при стечении трагических обстоятельств попал в плен.

Я ответил Матусову, что он обязан вернуться в Грейфсвальд и довести свое дело до конца — быть переводчиком во время оформления акта о капитуляции города.

И вот после войны мы встретились с главным энергетиком станкостроительного объединения имени Я. М. Свердлова, членом правления Ленинградского отделения Общества советско-германской дружбы Б. Л. Матусовым. Меня интересует Грейфсвальд по ту сторону фронта в апреле 1945 года, все подробности, связанные с подготовкой к сдаче города без боя советским войскам, переход линии фронта парламентерами в ночь с 29 на 30 апреля.

Борис Леонидович задумывается, вздыхает, проводит ладонью по крупной бритой голове.

— Можно немножко истории? — спрашивает он. И я с большим интересом слушаю его. Многое из того, что он рассказывает, узнаю впервые.

На самой территории концлагеря в Грейфсвальде было 2000 заключенных, но за лагерем числилось 15 000 человек. Это были команды военнопленных, работавшие на предприятиях в Гриммене и Штеттине, на полях у хозяев крупных поместий, на подземных заводах в Свинемюнде и Пенемюнде, изготовлявших реактивные снаряды «Фау-1» и «Фау-2». Ночью из лагеря видны были где-то над Свинемюнде огромные вспышки. Это очередные реактивные снаряды взлетали в небо и ложились курсом на Лондон.

Среди сведений о положении на фронте, поступающих в подпольный комитет лагеря разными путями, наблюдение за полетом реактивных снарядов тоже имело свое значение. Все потом взвешивалось, сверялось, анализировалось, затем составлялась своеобразная сводка, которая передавалась из уст в уста. Надо ли говорить о том, как она ободряла людей, придавала силы даже самым больным, ослабевшим, не чаявшим уже дождаться дня освобождения. Кстати, члены антифашистского лагерного комитета, куда входил и Матусов, делали все для того, чтобы подольше задержать этих людей в госпитале для военнопленных. Их снабжали продуктами, которые удавалось раздобыть бельгийским, французским и югославским товарищам, работавшим у хозяев ремесленных предприятий Грейфсвальда. Эти же военнопленные получали в городе богатую информацию о положении на фронтах и сообщали ее антифашистскому комитету.

Уже давно исчезли огненные вспышки в ночном небе над Свинемюнде. Теперь только были слышны гул самолетов, пролетавших над лагерем, и далекие отзвуки взрывов.

По тому, откуда переводились рабочие команды, грейфсвальдские узники узнавали, какими городами овладевали наши войска. Из городов Штеттина, Свинемюнде и Пенемюнде команды перебрасывались на оборонительные работы под Анклам, Грейфсвальд, Штральзунд, Росток, Висмар...

У антифашистского комитета было в эти дни много работы. Уже давно он выявлял предателей, полицаев, осведомителей гестапо и незаметно для лагерного начальства совершал над ними свой справедливый суд. Сейчас следовало закончить это дело, чтобы не дать изменникам Родины затеряться в общей массе военнопленных и выдавать себя за жертв фашизма. Кроме того, комитет вынес решение: при подходе советских войск разоружить охрану и пробираться навстречу своим. Ждали вестей, чтобы в нужный момент дать сигнал к началу восстания.

Но вдруг администрация лагеря запретила вывод военнопленных на работу в город. Исчез самый надежный источник информации. Где советские войска? Далеко ли они от Грейфсвальда? Никто из заключенных этого не знал.

Однажды со стороны Анклама донесся гул канонады — вестник скорой свободы.

— Кто бы мог подумать, — замечает Борис Леонидович, — что избавление от фашистской неволи несут нам воины-ленинградцы! В тот день было много переживаний и много радостей.

Около полудня в барак советских военнопленных вошел дежурный унтер-офицер и позвал Матусова.

— За тобой приехали от военного коменданта города, — сказал он, — быстро собирайся, пошли.

Матусов и его друзья встревожились. Неужели немцы узнали об их намерениях?

Однако надо было идти, унтер ждал, и малейшее промедление могло вызвать у него подозрение. Матусов попрощался с товарищами. Никто не знал — вернется ли он, увидятся ли они когда-нибудь. У ворот лагеря стояла легковая машина, за рулем сидел обер-фельдфебель. Дежурный унтер-офицер передал ему Матусова под расписку. Через несколько минут машина остановилась у двухэтажного дома на небольшой тихой улице.

Когда вошли в просторный кабинет, обер-фельдфебель доложил, что из шталага 2Ц (так официально именовался их лагерь) доставлен советский военнопленный.

За столом сидели немецкий полковник с Рыцарским крестом, справа от него — какой-то господин в штатском, слева — пожилой полковник авиации. Матусов понял, что полковник с Рыцарским крестом и есть военный комендант. Именно он приказал обер-фельдфебелю выйти. Когда тот удалился, полковник обратился к Матусову:

— — Вы говорите по-немецки?

— Да.

— Город Грейфсвальд — один из самых старинных университетских центров Европы, — вежливо и спокойно продолжал полковник. — На базе университета работают многочисленные клиники. Город переполнен эвакуированными с востока женщинами, детьми, ранеными. В вашем лагере также очень много людей. Я и мои друзья пришли к. выводу, что сопротивление бессмысленно, и поэтому решили передать город без боя командованию Советской Армии. Согласны ли вы быть переводчиком у парламентеров и поехать вместе с ними в расположение русской дивизии?

Чего угодно, но только не такого разговора ожидал Матусов у коменданта города. Мгновенно промелькнула мысль о том, что надо каким-то путем сообщить о предложении полковника товарищам в лагерь. Ведь если город сдастся без боя, незачем поднимать в лагере восстание.

— Господин полковник, разрешите мне посоветоваться с моими товарищами в лагере?

— Хорошо. — ответил комендант, — возвращайтесь в лагерь. Но в восемь вечера будьте готовы, за вами приедут.

Полковник приказал обер-фельдфебелю отвезти русского военнопленного в лагерь и привезти вечером обратно.

Неожиданное возвращение Матусова в лагерь и его сообщение о предложении коменданта города вызвало бурную радость военнопленных.

Вечером за Матусовым приехала машина. В доме коменданта его встретила супруга полковника и проводила в небольшую комнату, где попросила подождать. Через несколько минут она вернулась и принесла рюмку вина, печенье и пару сигарет. Он остался один в затемненной комнате, дверь была чуть-чуть приоткрыта. Матусов наблюдал за входившими и выходившими людьми. Приходили офицеры, гражданские, слышны были возбужденные голоса, следовали вопросы: «Что делать?», «Будет ли город обороняться?», «Близко ли большевики?», «Что собирается делать комендант?». Матусов успел заметить, как из кабинета коменданта вышли два капитана лагерного управления — Литцау и Ритц — и быстро сбежали по лестнице. «Наверное, бегут из города», — решил он.

Постепенно шум в доме утих. В комнату вошла супруга полковника.

— Пойдемте, пора, — сказала она.

Они спустились вниз. У подъезда стояли две легковые машины и возле них несколько человек. Среди них комендант, опирающийся на палку.

— — Садитесь, — сказал он, указав на первую машину.

Матусов сел на заднее сиденье вместе с ректором университета профессором Энгелем. Впереди, рядом с водителем, тем самым обер-фельдфебелем, который привез Матусова из лагеря, сел полковник авиации Вурмбах — заместитель коменданта города. Во вторую машину кроме водителя бывшего однополчанина Рудольфа Петерсхагена Оскара Лемака сели полковник медицинской службы профессор Катш и еще какой-то человек в штатском. Как позже выяснилось, он немного владел русским языком и, по-видимому, был взят для того, чтобы контролировать советского переводчика из военнопленных.

В последнюю минуту супруга коменданта открыла переднюю дверцу машины и подала полковнику Вурмбаху салфетку, которая должна была служить парламентерам белым флагом. Было около одиннадцати часов вечера, когда они тронулись в путь по дороге на Анклам, где предполагалось встретить передовые части Советской Армии. Ехали очень осторожно. Полковник Вурмбах опасался встречи с отступающими частями, что неизбежно повлекло бы за собой уничтожение парламентеров, а следовательно, и города.

На восемнадцатом километре от Грейфсвальда, у перекрестка дорог Анклам — Мековберг, полковник приказал остановить машины и предложил всем выйти. Справа от дороги стояло здание старой кузницы, ярко освещенное луной. Полковник Вурмбах, обращаясь к Матусову, сказал:

— — Попробуем отсюда позвонить по телефону, может быть, ответят русские, и вы доложите о парламентерах.

Позвонить они не успели. Неожиданно с другой стороны перекрестка, скрытого от их глаз в ночной темноте, раздался окрик на русском языке:

— Стой! Стрелять будем! Матусов немедленно отозвался:

— Не стреляйте, к вам едут парламентеры из города Грейфсвальда!

В одно мгновение их машину окружили автоматчики. При свете луны можно было рассмотреть их. «Какие молодые, красивые ребята, — подумал Матусов, — какие крепкие, здоровые! Как ладно сидит на них форма!» Надо что-то говорить, а он не может отвести от них взгляда — стоит и любуется. Они смотрят недоверчиво, командуют, покрикивают, а он думает: «Милые вы мои, ребята, как мы вас ждали! Так вот вы сейчас какие! Настоящие победители! И это хорошо, что проявляете бдительность! Командуйте, обыскивайте нас, только скорее ведите к своему начальству».

Но вот подошел советский офицер. Матусов объяснил, что едет вместе с парламентерами города Грейфсвальда. Они просят немедленно доложить о них генералу, командующему на этом направлении, и доставить их к нему.

Советский офицер исчез. Вскоре он вернулся и, сев в машину, сказал:

— Я буду вас сопровождать.

Минут через тридцать они въехали в пылающий, разрушенный Анклам и остановились у одного из уцелевших домов, в котором размещался командный пункт штаба нашей дивизии.

— Остальное вам все известно, — заключил Борис Леонидович, — хочется только добавить ко всему сказанному, что глава делегации полковник Вурмбах всю дорогу поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, рассматривая орудия, танки и приговаривая: «Надо спешить. Подумать только, что все это может обрушиться на Грейфсвальд!» А когда мы въехали в разрушенный и горящий Анклам, Вурмбах воскликнул: «Нет, Грейфсвальд не должен знать этого!»

Дальше события развивались так. Утром 30 апреля в Грейфсвальд прибыли командующий 2-й ударной армией генерал-полковник И. И. Федюнинский, командир 108-го корпуса генерал-лейтенант В. С. Поленов, командир 90-й стрелковой дивизии генерал-майор Н. Г. Лященко и группа офицеров штаба армии. Их встретили комендант города полковник Рудольф Петерсхаген, бургомистр доктор Руст и парламентеры. Полковник Петерсхаген доложил о выполнении условий капитуляции.

Как я уже упоминал, в это время наша дивизия вела бои за следующий после Грейфсвальда город Гриммен, и я, естественно, не мог принять участия в оформлении акта капитуляции. Генерал В. С. Поленов рассказывал мне потом, что все условия были в основном выполнены точно в установленные сроки. К девяти часам войска были сняты с обороны и сосредоточены в указанном нами районе. В тот день из грейфсвальдского гарнизона капитулировало до 20 тысяч солдат и офицеров фашистской армии. Правда, был один неприятный случай: рано утром раздались взрывы на аэродроме.

Наши представители заявили протест, но когда выяснили, что Петерсхаген и его друзья не виноваты в этом, сочли возможным не срывать из-за этого инцидента дальнейшие переговоры и всю работу, связанную с принятием капитуляции города.

В 11 часов утра в городской ратуше Грейфсвальда состоялось официальное оформление акта о капитуляции войск гарнизона и сдаче города без боя.

Я мало что знал о своем противнике — начальнике гарнизона Грейфсвальда, с которым мне предстояло сразиться, если бы не его благоразумие, благородство, гуманизм и мужество.

В одном из писем к ветерану нашей дивизии бывшему сержанту М. Ф. Иванову, ныне преподавателю физики в Псковском сельскохозяйственном техникуме — тому самому Иванову, который в горящем Анкламе убеждал мирных жителей, что им нечего бояться воинов Советской Армии, Рудольф Петерсхаген писал спустя 15 лет после войны: «Анклам усердно строится, но разрушение шло быстрее, чем строительство...» За этими строками угадывается скрытая гордость человека, который сделал все, чтобы участь Анклама не постигла Грейфсвальд.

В апреле 1945 года в этом городе было 36 тысяч жителей и примерно столько же беженцев, больных и раненых. Проявляя заботу о судьбе старинного Грейфсвальда, Петерсхаген и его друзья сделали свой выбор. Но это был только первый шаг, который потом вполне закономерно привел их в иной открывшийся им мир, мир подлинной свободы, демократии и социализма.

Наивно было бы думать, что Петерсхаген только в ночь с 29 на 30 апреля 1945 года принял решение о сдаче города советским войскам без боя. В условиях гитлеровской Германии даже в период завершающего этапа войны, когда запугивание зверствами русских, псевдопатриотические призывы фашистской пропаганды имели еще, к сожалению, свое влияние на население, потребовалось немало времени — целых четыре месяца, пока Петерсхаген нашел и отобрал себе единомышленников, людей, на которых он мог во всем положиться. Все эти месяцы полковнику приходилось играть роль человека, преданного режиму, и в то же время находить лазейки, чтобы не выполнять преступные приказы Гитлера и его клики. Это была скрытая, сложная борьба, когда малейшая неосторожность могла привести к роковой развязке...

Путь к высшему мужеству

В первых числах сентября 1942 года радиокомментатор геббельсовского ведомства пропаганды Ганс Фриче готовил большую передачу «Падение Сталинграда». От каждого армейского корпуса 6-й армии Паулюса должен был выступить по берлинскому радио один из награжденных Рыцарским крестом.

Кавалера этого ордена командира 92-го Грейфсвальдского полка 60-й моторизованной пехотной дивизии полковника Рудольфа Петерсхагена, раненного в правую руку, отправили лечиться на родину и заодно приказали участвовать в радиопередаче, посвященной падению Сталинграда. Он приехал в родной Грейфсвальд, где его, героя битвы за Сталинград, приняли с почестями высокопоставленные отцы города.

«Прекрасные осенние дни летели неудержимо, — вспоминает Петерсхаген в своих мемуарах. — Сводки верховного командования ежедневно сообщали о новых успехах. На Эльбрусе — самой высокой вершине Кавказа — водружен флаг со свастикой.

А «падение Сталинграда» все никак не состоится.

О победном гимне Фриче, в котором я должен был выступать солистом, никто больше не вспоминал... Как опытный солдат, я понимал, что за всем этим кроются ожесточенные оборонительные бои. Вероятно, наступление провалилось, и немецкое командование вовсе не по доброй вола приняло решение об отказе от дальнейших завоеваний» {20}.

Герой похода на Восток, кавалер Рыцарского креста, начинает уже многое понимать. Когда жена одного из офицеров, уловив неопределенность в поведении Петерсхагена, спрашивает у него: «Вы думаете, мы проиграли войну?» — он не без ехидства отвечает: «Я думаю, что выиграть ее мы уже не можем».

Как признается далее сам Петерсхаген, от сомнений он спасается «бегством на фронт».

«Прошел сентябрь. Наступил день отлета в Сталинград. Я не хотел напоследок огорчать жену, но от нее не ускользнула моя задумчивость. Она понимала, что я тревожусь за судьбу 92-го Грейфсвальдского полка и всей 6-й армии» {21}.

Часто вспоминая грейфсвальдскую историю, я как-то невольно думаю о своей судьбе, судьбе хуторского парня с Дона, отец которого с оружием в руках отстаивал Советскую власть в годы гражданской войны, был членом комитета бедноты, участвовал в разделе земли богатеев, потом долгие годы мечтал, чтобы сын его стал агрономом...

В те годы, когда Рудольф Петерсхаген учился в офицерском училище, командовал взводом, ротой, я батрачил у кулаков, был избачом, секретарем сельской ячейки комсомола, боролся за колхозы. Тогда я вполне искренне разделял мысли своего отца — очень хотел учиться на агронома. Семейные традиции, конечно, складываются годами. Рудольф Петерсхаген и такие, как он, росшие в семьях, где царила атмосфера военного психоза и реванша, с детства мечтали о карьере офицера. А мы, дети рабочих и крестьян, мечтали о мирных профессиях. Но так уж вышло, что тучи войны надвигались на нашу страну, и многим из нас пришлось изменить своим мечтам и взяться за изучение военных наук...

И все же, если бы моему отцу тогда сказали, что его сын через 15 лет станет генералом, командиром дивизии и что дивизия будет громить врагов Советской власти на земле той самой страны, с войсками которой ему и его товарищам пришлось сражаться еще в первую империалистическую и гражданскую, он бы не сразу поверил. Как не сразу поверил он мне уже во время нашей встречи после войны, что именно я принимал парламентеров того немецкого коменданта, который сдал город без боя.

— Ответь мне, сынок, тот комендант был за коммунистов? — спросил отец.

— Нет, — ответил я, — он воевал под Сталинградом...

— Добрая школа, — сказал отец. — Вовремя, значит, для себя и для города полковник извлек урок.

Интересно, что командиром дивизии я был назначен в ноябре 1943 года, когда Рудольф Петерсхаген после первого ранения вернулся на фронт под Сталинград и снова вступил в командование полком. Мы готовились к прорыву блокады, а дивизия, где служил Петерсхаген, сказывала сопротивление нашим войскам.

Слушая отца, я в шутку заметил:

— Когда твой сын проходил ленинградскую школу, сталинградская готовила ему неплохого противника...

Битва под Сталинградом уже подходила к концу. Вторично раненного, теперь уже в ногу, Р. Петерсхагена с последним самолетом эвакуируют из «котла» и он снова попадает в один из госпиталей своего города.

У него раздроблена голень. Прошел год, прежде чем он смог подняться и начать передвигаться по палате на костылях. Наконец его выписывают из госпиталя, но он еще ходит туда на перевязки. И вдруг из Берлина Петерсхаген получает приказ о своем назначении в Верховный военный трибунал. «Такая «честь» была для меня тяжелым ударом. Я уже достаточно наслышался об этом заведении. Мне предстояло ставить подписи под смертными приговорами товарищам, которые вслух говорили то, о чем со времен Сталинграда неотступно думал я сам. Этого не допускала моя совесть»{22}.

Директор хирургической клиники университета профессор фон Зеемен помогает ему выпутаться из сложной истории. Он удостоверяет, что больному необходимо остаться в Грейфсвальде для дальнейшего лечения. «Из Берлина, из управления кадров, ответ пришел быстро. Было приказано принять дела начальника гарнизона Грейфсвальда. На ближайшее будущее мой жребий предопределен»{23}.

Сухопарого, еще не оправившегося от ран, хромого полковника с Рыцарским крестом знал весь город. Жители Грейфсвальда были довольны, что их судьбу вверили фронтовику, понимающему военное дело, а не какой-нибудь «тыловой крысе» из высокопоставленных эсэсовцев. Но никто в городе не догадывался, о чем думает комендант. А его с самого начала вступления на этот пост одолевали тяжкие мысли.

«Горько было сознавать, что Грейфсвальд с его средневековыми домами, с пятисотлетним университетом и древними церквами превратится в поле боя. Я вспомнил Варшаву, Львов, Днепропетровск, Ростов, Сталинград... Неужели Грейфсвальд... постигнет такая же страшная участь?

Нет, этого не должно быть! Все во мне бунтовало. Но я тут же останавливал себя: не мы ли превратили пол-Европы в развалины, не мы ли без долгих раздумий пролили реки крови, заставили страдать целые народы? Привыкшие к послушанию и победам, мы рвались к Москве и Сталинграду. А теперь война, точно бумеранг, обрушилась на нас самих. Эти размышления вконец измучили меня. Разве те, на кого мы напали, не любили свою родину так же, как мы свою? Мне было стыдно, что раскаяние проснулось во мне так поздно.

Я решил пойти наперекор Гитлеру и войне, хотя смог это сделать лишь в своей ограниченной сфере деятельности. Зато для жителей нашего города это могло иметь жизненно важное значение. Как осуществить свое решение? Ясного ответа у меня еще не было.

Всеми своими мыслями и сомнениями я привык делиться с женой. Но когда я сказал ей, что собираюсь сдать Грейфсвальд без боя, она испугалась. Отвернувшись от меня, она задумчиво и серьезно посмотрела на портреты двух своих предков: генерал-фельдмаршала фон Линдквиста и генерал-полковника фон Кесселя. Я тоже взглянул на этих увешанных орденами представителей прусского военного духа, и мы оба подумали, что спасение Грейфсвальда означает разрыв с традициями, которые были проклятием Германии. Для жены этот шаг был особенно тяжел, но она поняла, что он был неизбежен. А это было для меня очень важно.

Одному мне было не под силу осуществить этот план — необходимы помощники. Кому довериться, кого, быть может, перетянуть на свою сторону?» {24}.

Не только искренняя, звучащая как исповедь, книга «Мятежная совесть», но и вся последующая жизнь Петерсхагена в послевоенное время, его героическое поведение под пытками в тюрьмах Западной Германии, куда он был брошен на долгие годы агентами американской разведки Си Ай Си, его борьба за возрождение новой, демократической Германии свидетельствуют о том, что он, истинный сын своего народа, в ходе войны фашистской Германии с Советским Союзом понял, где его место в борьбе за будущее родины.

Ни Петерсхаген, ни его товарищи — помощник коменданта полковник Вурмбах, личный адъютант майор Шенфельд, бывший однополчанин, военный чиновник-инспектор, работавший в зенитном училище, Оскар Леман, профессора Энгель, Катш и многие другие — не были ни коммунистами, ни даже людьми, сочувствующими коммунистам.

«Допрашивая меня, — вспоминает Петерсхаген, — советские офицеры интересовались главным образом мотивами моего поступка. Наверное, им было бы приятнее услышать, что мои действия продиктованы коммунистическими воззрениями. Но я сказал, что действовал лишь по велению совести» {25}.

Западная пропаганда, и в первую очередь боннская и американская, окрестила Рудольфа Петерсхагена и «красным полковником», и «коммунистическим крейслейтером». Единственным доказательством тому были акты гуманности по отношению к раненым советским военнопленным, равно как и к населению Грейфсвальда. В связи с этим весьма любопытен следующий эпизод, происшедший с Петерсхагеном в одной из тюрем Западной Германии, который описывает автор книги «Мятежная совесть»:

«Из председателя грейфсвальдского районного правления национально-демократической партии Германии меня вдруг превратили в «коммунистического крейслейтера». Я узнал, что в Си Ай Си допрашивают всех, вернувшихся из советского плена, требуя доказательств моего «сотрудничества с Советами». «Доказательством сотрудничества с Советами еще в 1941 году» оказался вдруг следующий эпизод.

К концу лета 1941 года, захватив военный аэродром возле Днепропетровска, мы взяли в плен несколько сот советских солдат, среди них много раненых. Эвакуировать их мы не могли. Я предоставил в распоряжение пленных медицинских работников несколько домов на окраине города для размещения раненых и приказал обеспечить их из трофейных запасов. Когда мы, спустя две недели, отправились дальше, советский врач в присутствии раненых и медицинского персонала поблагодарил меня. Я ответил, что это естественный акт рыцарства. Теперь это рассматривалось как опасное «сотрудничество с красными!» {26}.

Многие страницы в книге Петерсхагена, человека большого мужества, рыцаря подлинной правды, посвящены гуманизму и великодушию Советской Армии-победительницы.

Командир 92-го Грейфсвальдского полка 60-й моторизованной дивизии лежит в 1943 году раненый в госпитале своего родного города. Он волнуется, переживает, беспокоясь о судьбе солдат, попавших в плен к русским под Сталинградом. В мирном небе Грейфсвальда появляется самолет с красной звездой и сбрасывает не бомбы, а листовки. Фашисты тщательно собирают их и сжигают. Распространение русских листовок карается смертью. Но в госпиталь к Петерсхагену приходит его бывший однополчанин Оскар Леман и осторожно достает листовку, которую он хранил на груди под рубашкой. Листовка рассказывала о том, что однополчанам в плену у русских живется хорошо. Командир полка узнает факсимиле — подписи своих подчиненных. Он спешит известить об этом родственников, которые ничего не знают о судьбе своих близких и считают их погибшими. Но можно ли верить русским? Не подделаны ли подписи, взятые из воинских книжек? Разве злые русские даруют жизнь пленным? Петерсхаген убеждает родственников солдат, что русским можно верить. На фронте были случаи, когда их Грейфсвальдский полк отбивал своих солдат, попавших в плен, особенно раненых. И те рассказывали, что советские солдаты обращались с ними очень гуманно.

И все же не все верят ему. Они спрашивают, почему из России нет писем, а из английского и американского плена письма доходят. Они не знают, что руководители гитлеровского государства наложили запрет на почту от военнопленных из Советского Союза. На запросы родственников власти отвечают отписками, распространяют слухи об ужасах советского плена. В Советском Союзе знают об этом коварстве гитлеровцев. Письма попавших в плен под Сталинградом начинают сбрасывать над Венгрией. Кто-то пересылает одно из них в Грейфсвальд. Так к родственникам военнопленных из России приходит еще одна весточка. В гуманизме русских родственники военнопленных уже не сомневаются.

О великодушии советских солдат, офицеров, генералов, всей нашей армии в книге Рудольфа Петерсхагена сказано много. Я привел лишь один пример, чтобы показать, как постепенно узнавалась правда о нашей армии, нашем советском народе, нашем социалистическом государстве. Она. эта правда, оказалась сильнее лжи, фальши, фашистской пропаганды. В связи с этим постепенно менялась психология не только немцев-солдат, но и честных, сильных духом офицеров.

Впервые мы встретились с Петерсхагеном и его верным другом и помощником супругой фрау Анжеликой в 1956 году, т. е. спустя 11 лет после войны, в Грейфсвальде, куда я был приглашен на празднование 500-летия университета.

Мы сидели за столиком в уютном банкетном зале. Наблюдая, с какой нежностью, заботой и особым тактом жена Петерсхагена ухаживает за мужем, я думал об удивительной, не совсем обычной судьбе этой женщины...

Она родилась и выросла в аристократической семье. Оба деда ее — генерал-фельдмаршал фон Линдквист и генерал-полковник фон Кессель — сподвижники и приближенные последнего кайзера Германии Вильгельма Второго. Генерал-фельдмаршал Линдквист — дед по линии отца — был адъютантом кайзера, дед по линии матери — генерал-полковник фон Кессель — комендантом Берлина в годы первой мировой войны. Мать Анжелики воспитывалась вместе с детьми кайзера, а дети наследного принца были товарищами ее дочери, неизменно вовлекавшими ее в свои игры.

В 1934 году Анжелика, несмотря на протесты родных, выходит замуж за ротного командира капитана Рудольфа Петерсхагена. Это была настоящая любовь, ради которой она порвала с родными, пожертвовала блестящим положением в высшем аристократическом обществе.

Супруги Петерсхагены прошли через тяжелейшие испытания. Но они были по-настоящему счастливы, и фрау Анжелика никогда не жалела, что разделила судьбу с человеком, на долю которого выпало столько страданий и душевных невзгод. Она поддерживала мужа, ободряла его в тот тяжелый, тревожный период, когда он готовил сдачу Грейфсвальда советским войскам без боя, примирилась с его решением добровольно отправиться в плен, чтобы не искать для себя лучшей доли, чем его солдаты. Оставшись одна, фрау Анжелика работала прачкой, судомойкой, уборщицей, участвовала во всех общественных начинаниях, копала огород, мостила улицы...

Рудольф Петерсхаген вернулся из плена полным сил, энергии и жажды деятельности. Он становится городским советником, членом правления Общества германо-советской дружбы. Его избирают делегатом от Грейфсвальда на Третий немецкий народный конгресс, который в мае 1949 года утверждает проект конституции Германской Демократической Республики. Супруги Петерсхагены ведут большую переписку со многими общественными деятелями и простыми людьми, живущими за рубежом, активно участвуют в борьбе за укрепление мира между народами.

Но вот новые испытания обрушились на семью. В 1951 году Петерсхаген едет по личным делам в Западную Германию. Агенты американской разведки и неофашисты из числа недобитых гитлеровцев устраивают ему провокационную ловушку и бросают в тюрьму.

«Красного полковника» хотят переубедить, заставить клеветать на СССР и ГДР. Он выдерживает самые невероятные пытки, сидит месяцами в одиночках, голодает, переносит тяжелейшие болезни в сырых холодных камерах, но не сдается. Его приговаривают к восьми годам тюремного заключения. И снова незримо рядом с ним его Анжелика. Ее письма, постоянная забота ее и друзей помогают ему с честью пройти через все испытания и ужасы западногерманских застенков. Под влиянием широкой общественности, участвовавшей в борьбе за освобождение героя Грейфсвальда, американская разведка и власти ФРГ вынуждены были выпустить на свободу ни в чем не повинного Рудольфа Петерсхагена.

...В те дни, когда мы впервые встретились на праздновании 500-летия Грейфсвальдского университета, еще не была издана книга «Мятежная совесть». Петерсхаген сообщил мне тогда, что он завершает работу над ней. Не зная еще всего того, что ныне известно о последних днях Грейфсвальда при фашизме, я спросил об этом у Петерсхагена.

— О, это длинная и, пожалуй, самая драматическая история, — сказал, погружаясь в раздумье, Петерсхаген. — В тот день, когда я узнал от моего бывшего начальства о подходе Советской Армии, мы были на волоске от смерти. Наши планы, так тщательно готовившиеся долгие дни и недели, могли рухнуть в одну минуту.

Вот что мне тогда вкратце поведал Петерсхаген. Командование 2-го армейского корпуса, которому подчинялся комендант Грейфсвальда, потребовало от Петерсхагена ответ, как долго он сможет удержать город силами гарнизона.

Петерсхаген ответил, что гарнизон сможет продержаться 4 часа. Он, комендант, надеялся, что из-за такого ничтожного срока командование 2-го армейского корпуса не станет рисковать древним университетским городом, его населением, где к тому же находилось еще несколько военных госпиталей и скопилось много беженцев. Но вскоре из Гюстрова, где был штаб 2-го армейского корпуса, позвонил начальник штаба полковник Штаудингер (кстати, родственник Петерсхагена) и дружеским тоном сказал, что командира корпуса ошарашил его срок. «Но, — сказал полковник Штаудингер, — мы здесь все тщательно проверили, взвесили и считаем, что ты прав. Наш генерал окажет тебе полнейшую поддержку. Он велел передать тебе, что если наша дивизия, которая действует под Анкламом, будет «Иванами» оттеснена, то во изменение ранее поставленной задачи она получит приказ отходить с боями к Грейфсвальду и поступит в твое полное распоряжение».

Далее полковник Штаудингер дал ясно понять Петересхагену, что Грейфсвальд рассматривается как плацдарм для будущего контрнаступления и его надо во что бы то ни стало оборонять изо всех сил и как можно дольше.

— Мне посулили звание генерала и «Дубовые листья» к Рыцарскому кресту, не понимая, как смешно тогда выглядел бы весь этот пафос, ради которого я должен был расплачиваться кровью мирных жителей и городом, история которого насчитывает семь веков... Мне пришлось пуститься на хитрость, заставить разоткровенничаться своего родственника. Я спросил у него, какова была первоначальная задача их дивизии, действующей под Анкламом. Он удовлетворил мое любопытство и сказал, что ранее предполагалось, что гарнизон Грейфсвальда будет обороняться самостоятельно, а дивизию используют в другом месте.

Петерсхаген улыбнулся:

— Это нас и спасло...

В решительную минуту адъютант и друг Петерсхагена майор Шенфельд помог ему переслать командованию немецкого соединения, отступающего из Анклама на Грейфсвальд, фиктивный приказ, в котором говорилось, что их дивизия должна следовать в обход Грейфсвальда.

— Вы, Семен Николаевич, — продолжал Петерсхаген, обращаясь ко мне по-русски, делая ударение на отчестве, — тогда в Анкламе сильно потрепали ту дивизию, и ее командование обрадовалось, что следующий город можно миновать, иначе все, что уцелело от нее в Анкламе, было бы добито в Грейфсвальде. Это всем было ясно. Лишь отдельные подразделения, никем не предупрежденные, оказались у нас, но и они, узнав о моем приказе, бросились догонять своих. Но что могли уже тогда решать такие потрепанные дивизии! Войска маршала Рокоссовского, в том числе и ваша дивизия, своим стремительным наступлением не давали им возможности занимать оборону в городах, которые можно было бы превратить в опорные пункты. Истинные патриоты Германии будут вечно благодарны советским воинам, спасшим от разрушения большинство городов Ростокского округа и всей Мекленбургской провинции Германии...

До сих пор на Западе время от времени поносят в газетах Петерсхагена, который якобы «осквернил» честь кавалера Рыцарского креста. Совершенно очевидно, что если у Рудольфа Петерсхагена и его друзей — бывших офицеров вермахта, нашедших в себе мужество порвать с гибельными для немецкого народа традициями прусской военщины, изменились понятия о подлинном рыцарстве, то у бывших гитлеровских генералов-реваншистов они остались прежними: жги, истязай, мучай, убивай, шагай к военной славе даже через трупы своих сограждан. Эту мысль убедительно раскрывает Петерсхаген в своем ответе некоторым военным преступникам, с которыми американская разведка и тогдашние власти ФРГ сочли возможным содержать его вместе в тюрьме 4 года.

Однажды с провокационной целью один из этих военных преступников спросил Петерсхагена:

« — Как это вы, кавалер Рыцарского креста, без боя сдали Грейфсвальд красным ордам?

Все выжидательно смотрели на меня. Я принял вызов:

— Именно мои ордена помогли мне принять это решение.

Многие удивленно вытаращили глаза и навострили уши. Я продолжал:

— Никто не сомневался в моем мужестве и готовности вступить в бой. Это освобождало меня от тщеславного стремления к военным лаврам. Я сумел понять главное стремление измученного немецкого народа: мир. Мне открылся путь к высшему мужеству» {27}.

Летом 1964 года на Неве у моста Лейтенанта Шмидта бросил якорь учебный корабль одного из мореходных училищ ГДР, прибывший из Грейфсвальда. Меня пригласили к себе в гости курсанты. Командир корабля передал мне привет от Рудольфа Петерсхагена и сказал:

— А у нас есть для вас сюрприз.

Этим сюрпризом оказался фильм «Совесть пробуждается», поставленный по книге Р. Петерсхагена «Мятежная совесть». Там на корабле впервые я и посмотрел его. Все события, происходившие на экране, воспринимались мной заново.

Я знал, что гитлеровцы заочно приговорили Петерсхагена к смертной казни, знал, что рано утром 30 апреля 1945 года, т. е. за несколько часов до вступления в город советских войск, в комендатуру ворвались три эсэсовца с заряженными пистолетами и обратились к майору Шенфельду, исполнявшему в тот день обязанности дежурного, с требованием указать, где полковник Петерсхаген. Они заявили, что им поручено расстрелять его. Шенфельду удалось ускользнуть от эсэсовцев. Он выпрыгнул из окна и предупредил по телефону Петерсхагена. И все же, когда на экране появились палачи-эсэсовцы, охотившиеся за главным героем фильма, я волновался так, словно и не знал, что все кончится благополучно...

Вместе со мной волновались и переживали курсанты Грейфсвальдского мореходного училища, хотя они уже не раз смотрели этот фильм. Когда зажегся свет, курсантам обступили меня, стали задавать вопросы. Больше всего, конечно, спрашивали, насколько правдиво отображена в фильме история спасения Грейфсвальда, реальная ли была угроза его уничтожения, если бы Петерсхаген не выслал парламентеров.

— Многое показано так, как было. Но есть и художественный домысел, который, впрочем, не искажает самой сути всей грейфсвальдской истории.

Так я ответил немецким юношам, дополнив эпизод сдачи города без боя некоторыми подробностями. Что же касается угрозы уничтожения города, то она была вполне реальной. Дело в том, что после большого боя за Анклам мы пытались разведать, будет ли Грейфсвальд сопротивляться.

— Но Петерсхаген, видимо, большей конспиратор, — в шутку сказал я, — в свои замыслы он нашу разведку не посвятил.

Да, у нас были все основания начать штурм города. Фашистские газеты писали о том, что Грейфсвальд превращен в крепость, которая будет обороняться до последнего солдата. Данные нашей разведки говорили о скоплении войск в городе. Кроме того, арьергарды отступающей из Анклама дивизии вечером 29 апреля оказали организованное сопротивление огнем нашему 314-му полку. Все это говорило о том, что гарнизон не собирается ни отступать, ни капитулировать. Опоздай парламентеры на 2–3 часа, Грейфсвальд лежал бы в развалинах так же, как и Анклам...

Я смотрел на крепких, загорелых немецких парней, многие из которых родились в Грейфсвальде уже после войны, и думал: вряд ли так счастливо сложилась бы их судьба, если бы Петерсхаген и его друзья 30 апреля 1945 года не проявили высокого гражданского мужества.