Бондаревцы

Приезд маршала

Весь день 27 августа на станцию Павловск прибывали эшелоны. Полковники А. Л. Бондарев и А. И. Королев были вызваны в Смольный, в штаб фронта. Комдив приказал мне руководить выгрузкой полков.

Батальоны 402-го полка подполковника Ермакова без промедления направлялись в Антропшино, 260-го полка — майора Брыгина — в Тярлево и Глазово, 462-го полка — подполковника Кашинского — в Московскую Славянку и Ям-Ижору.

Больше всего я опасался за нашу дивизионную артиллерию. В тяжелых изнурительных летних боях мы полностью сохранили свои 412-й гаубичный и 453-й артиллерийский полки, поэтому непростительно было бы сейчас потерять под бомбежкой даже одно орудие. Я приказал командирам полков строго соблюдать маскировку и ускорить выгрузку. Все обошлось как нельзя лучше. В районы сосредоточения полки прибыли вовремя, незамеченные вражеской авиацией.

Интенданта дивизии капитана И. Д. Кривулю вызвали в управление тыла фронта. Он позвонил мне и сообщил, что его принял начальник тыла генерал-лейтенант Лагунов и потребовал заявки на все необходимое для обеспечения дивизии.

— Бегаю из кабинета в кабинет, выписываю наряды, устал чертовски, — кричал в трубку Кривуля. — Но рад — дают все, что нам надо.

Обрадовался и я — ведь после эвакуации на Валаам личный состав дивизии питался лишь сухарями и консервами.

Штаб дивизии обосновался в казармах военного городка на окраине Слуцка. Бондарев и Королев еще находились в Ленинграде.

Утром 28 августа я с группой штабных командиров выехал за город. Признаться, вначале, когда мы отправлялись на рекогносцировку, настроение у меня было приподнятое. «Во-первых, — размышлял я, — хотя дивизии и предстоит действовать на главном направлении, но зато на узком участке, в то время как раньше она вела оборонительные бои на участке в 62 километра по фронту и в полуокружении; во-вторых, если до этого в лесах Карелии мы сражались без танков и авиации, то здесь, под Ленинградом, нам предстоит вести бои в тесном взаимодействии с ними».

Но стоило нашей машине выехать на Московское шоссе, как настроение мое сразу упало. Навстречу нам вдоль обочин группами и в одиночку устало шли красноармейцы в грязных, просаленных гимнастерках. О многом говорили их исхудалые, землистые лица. Шли по шоссе и толпы беженцев: старики, женщины, дети. Они тащили тележки, груженные домашним скарбом. Было ясное утро, каждая травинка, казалось, радовалась солнцу, только люди понуро брели и брели, глядя себе под ноги...

С памп поравнялся всадник. Мы вышли из машины.

— Артиллерист? — спросил я, взглянув на обрубленные постромки.

— Так точно! — Лейтенант соскочил с лошади, встал передо мной во фронт, представился, как положено по уставу.

Как выяснилось, это был командир батареи полковой артиллерии 237-й дивизии. Судя по его словам, батарея оборонялась до тех пор, пока не отошла пехота и артиллеристы не оказались в тылу врага.

— Мы подорвали орудия и еле пробились из окружения. Вот мои батарейцы, — взволнованно закончил лейтенант, указав на стоявшую поодаль группу бойцов. — Они готовы хоть сейчас в бой, только бы орудия.

— Надо было свои спасать, — набросился я на лейтенанта. — Думаете, Ленинград битком набит пушками? Вы же, видно, кадровый командир. Как могли бросить свои орудия? Лошадь, небось, для себя сберегли...

— Мы дрались до последнего снаряда и сожгли с десяток танков. Не верите, расстреляйте, только не кричите, — уже спокойно и с достоинством ответил лейтенант.

Я понял, что передо мной стоит не трус. Должно быть, и в самом деле он дрался до последнего снаряда. Я сказал лейтенанту, куда ему надо обратиться, и мы поехали дальше.

Невеселые мысли одолевали меня: «Здесь, пожалуй, будет тяжелее воевать, чем в Карелии». Но в то же время не хотелось верить и всему, что говорили «окруженцы». Я высказал вслух свои мысли. Товарищи, ехавшие со мной в машине, согласились с тем, что вряд ли стоит принимать всерьез информацию людей, вышедших в беспорядке из окружения.

Действительно, как мы убедились потом, многие части выходили из окружения организованно, с боями. 227-й гаубично-артиллерийский полк 70-й дивизии во главе с командиром Ходаковским и его заместителем Подлуцким прошли по тылам врага более 150 километров и соединились южнее Колпина со своими войсками, сохранив всю материальную часть.

К концу сентября части и соединения Лужского участка обороны, более полутора месяцев героически сдерживавшие натиск превосходящих сил врага, вышли из окружения и в дальнейшем принимали самое активное участие в боях за город Ленина.

Мы осмотрели укрепленный рубеж вдоль левого берега реки Ижоры. Ленинградцы подготовили для нас окопы, траншеи, щели и блиндажи в 2–3 наката.

К нам подошли женщины с лопатами в руках.

— Нравится наша работа? — спросила одна из них, пожилая, с опаленным от солнца лицом.

— Хорошие окопы и траншеи, — ответил я.

— Неужели БЫ и их оставите? — продолжала женщина, поглядев на своих подруг. — Мы и под Кингисеппом, и под Лугой, и под Гатчиной на окопах работали. Всякого насмотрелись. — Женщина показала рукой на небо. — Они, эти гады, с утра до вечера нас бомбят!

И тут зашумели все сразу. Я уже не мог разобрать всего, что они говорили, только улавливал отдельные слова.

— Успокойтесь! Не отступим! — заверили мы женщин, прощаясь с ними.

Когда шел к машине, чувствовал на себе их взгляды. Тогда тяжело было нашему брату — военному смотреть в глаза ленинградцам. Иной раз думалось, что от стыда сгоришь. Но каждый раз выходило как-то так, что сами же ленинградцы нас успокаивали. Вот и сейчас уже неслись нам вдогонку добродушные шутки:

— На своих нечего обижаться, злее будете воевать!

— Глядите, не подкачайте, приедем проверять, как защищаете наши окопы.

В тот день, когда мы производили первую рекогносцировку, фашисты методически бомбили дорогу, запруженную беженцами. Стиснув зубы, смотрели мы на трупы детей и женщин...

Только вернулись в штаб, как меня позвали к телефонному аппарату. Звонил командующий фронтом генерал М. М. Попов.

— К вам выехал «хозяин», — сказал командующий. — Встречайте его на окраине Александровки.

Нетрудно было догадаться, что к мам едет главнокомандующий Северо-Западным направлением маршал К. Е. Ворошилов.

Я долго прождал главкома в указанном месте, но он не появился. Решил вернуться в штаб, позвонить в Смольный и справиться — не изменил ли маршал своего решения. Но минут через двадцать у ворот военного городка столкнулся с К. Е. Ворошиловым. От неожиданности я на секунду замешкался, но сразу опомнился и доложил о себе, как положено по уставу. Климент Ефремович спросил, долго ли я его ждал, и сказал, что по дороге пришлось изменить маршрут и ехать через Пушкин.

— Где у вас здесь можно поговорить? — спросил маршал.

Мы зашли в штаб. Климент Ефремович подошел к столу, на котором была разложена карта. Я старался докладывать предельно коротко и сжато.

Узнав о состоянии и дислокации дивизии, маршал спросил:

— В чем нуждаетесь?

— В пополнении людьми и боеприпасами.

— Сколько в дивизии по спискам на сегодняшний день?

— Девять тысяч семьсот!

Климент Ефремович улыбнулся — дескать, другие могут об этом только мечтать.

— Ну хорошо, получите пополнение. Какой нужен срок для полного сосредоточения?

— Три дня.

— Что ж, пусть будет по-вашему, — после долгого раздумья сказал главком, — только постарайтесь за этот срок привести людей в порядок, пополниться боеприпасами, продовольствием.

Он повернулся к генералам, окружавшим его, и стал давать им указания. После этого маршал вышел из штаба и, попрощавшись, зашагал к машине.

С нетерпением ждал я комдива. Хотелось скорее все рассказать ему, поделиться своими впечатлениями, мыслями.

В делах Бондарев любил ясность, определенность. Всегда — шел ли тяжелый бой, предстояло ли дивизии выполнить сложную задачу — комдив спокойно обдумывал и принимал решения, без суеты отдавал приказания. Его деловитость передавалась всем работникам штаба дивизии, командирам полков, батальонов. Был он человек с юмором. Над нерадивыми больше подшучивал. Отчитывал их в исключительных случаях. Но шутка его действовала на людей лучше любого «разноса». И мы учились у полковника умению, как говорили у нас в штабе, командовать мудро, без «голосовых связок».

Меня Андрей Леонтьевич иногда называл «академиком». Я попал на фронт сразу из Военной академии имени М. В. Фрунзе и, бывало, разрабатывая боевые приказы и плановую таблицу боя, старался точно придерживаться того, чему нас учили. Если не было, например, необходимых средств усиления, я петушился, расстраивался.

— Эх ты, «академик», — с иронией говорил в таких случаях комдив. — Надо исходить из реальной обстановки. Тут тебе не кафедра военного искусства, а поле боя. И перед тобой не профессор, принимающий экзамен, а враг, которого надо бить в любых условиях.

В другой раз, случалось, накануне очередного боя Андрей Леонтьевич скажет добродушно: «Ишь ты, академик». Это означало, что мои решения ему понравились.

Однако потом он скрупулезно проверял все расчеты, не уставал часами обдумывать ход предстоящего боя, спрашивал у штабных командиров, какие решения примут они, если обстановка сложится не так, как мы предполагали.

Вечером 28 августа из Ленинграда приехали комдив и еще несколько командиров. Начальника штаба полковника Королева среди них не было. Я поинтересовался, где он. Полковник Бондарев, хитровато прищурившись, отшутился:

— Потеряли по дороге.

Я не стал расспрашивать Андрея Леонтьевича, а приступил прямо к делу. Выслушав мой доклад, комдив сказал:

— Держи, товарищ майор, крепкую связь со штабами полков, проверяй, как идут у них дела. — Внимательно посмотрев на меня, спросил:

— Почему не радуешься?

— Чему?

— Майором тебя величаю. — Думал, оговорились.

— Хитришь, вижу по глазам. Сразу все понял. Так как же, майор Борщев, за три дня подготовим полки к обороне?

— Срок более чем достаточный.

— Ну вот и хорошо. Значит сработаемся с новым начштабом.

— Скажите, а куда перевели Королева? Полковник улыбнулся.

— Назначен командиром девяностой дивизии.

В те тревожные дни так и не пришлось отметить повышение. Было не до этого, не хватало времени даже для сна. Обычно я «отсыпался» в машине, пока ехал из полка в полк. Прикорнешь, бывало, минут на десять — пятнадцать, не больше. За сутки, таким образом, набегало два-три часа. Можно ли было желать лучшего?!

После отъезда главкома наш штаб заработал с удесятеренной энергией. На карты наносились районы сосредоточения полков, изучался Красногвардейский укрепленный район, подходы к нему, огневые позиции артиллерии на случай, если придется там обороняться. Однако мы еще не знали, откуда и какими силами будет наступать враг. Было лишь известно, что наши части обороняют Любань.

Неожиданно ночью позвонили из штаба фронта и приказали встречать «хозяина».

— Опять к нам, — сказал полковник Бондарев. — Это неспроста.

Я взглянул на часы. После первого приезда маршала прошло не более девяти часов. Видно, обстановка осложнилась. Не станет же главком ни с того ни с сего в два часа ночи отправляться в ту самую дивизию, где совсем недавно побывал.

— Можно ставить крест на три дня, которые нам дали для подготовки, — сказал я комдиву. — Надо обзвонить командиров полков. Пусть будут наготове.

— Не пори горячку, — полковник нарочито медленно застегнул ремень, оправил гимнастерку. — Пусть хоть поспят лишних десять минут перед боем.

Мы вышли из штаба и направились к воротам военного городка. Слабый свет ручного фонарика еле освещал нам дорогу. Бондарев со мной не разговаривал. Молчал и я, понимая, что комдив думает сейчас, как выпросить у главкома хоть какое-то время на подготовку к обороне. Ведь полки еще не успели отдохнуть после марша. Должно быть, где-то в глубине души у комдива, как и у меня, теплилась маленькая надежда. Мы еще рассчитывали на отсрочку.

Поздоровавшись с нами, главком сказал, что обстановка на фронте резко ухудшилась. Противник овладел поселком и станцией Тосно. Маршал поставил перед нами задачу: остановить наступление гитлеровцев, рвущихся к Слуцку и Колпину. Он приказал посадить один полк на автомашины, форсированным маршем выйти в район Тосно, разгромить во встречном бою противника и не допустить дальнейшего его продвижения. Вторым полком занять рубеж обороны по левому берегу реки Ижоры — от деревни Аннолово до города Колпина. Третий полк держать в резерве и без его, главкома, разрешения не трогать.

Помню, как нас поразил и встревожил тот факт, что главнокомандующий запрещает командиру дивизии без своего особого приказа вводить в бой хотя бы одну часть или подразделение. Разумеется, мы не знали тогда, что положение с резервами на нашем фронте очень тяжелое.

Было решено бросить в бой в районе Тосно 402-й полк подполковника Ермакова. Главком хотел лично поставить боевую задачу командиру 402-го полка. Чтобы сэкономить время, так как Ермаков еще не знал дороги в штаб дивизии, комдив приказал мне выехать в Антропшино, поднять по тревоге 402-й полк и прибыть в штаб вместе с командиром полка.

Деревня, погруженная в темноту, спала. Кроме окликов часовых, ничто не выдавало здесь присутствия воинской части. Мне удалось быстро разыскать избу командира полка. Его адъютант младший лейтенант Наумец, — такой же высокий и статный, как и сам подполковник Ермаков, — неожиданно вырос из темноты и четко отдал рапорт.

— Почему не спите?

— Дела, — неопределенно ответил адъютант и с тревогой, которую можно было понять, спросил: — Вам подполковника?

— Да, а что — он спит?

— Только что лег.

— Ничего не поделаешь. Позовите.

Адъютант исчез в избе, и вскоре появился Яков Степанович. Узнав о приказе главкома, он сказал:

— Что ж, мы люди военные. Прошу для сборов пару минут.

Я ждал его на улице. Ермаков не задержался. Когда машина тронулась, Яков Степанович доложил, что полк поднят по тревоге и, как приказано, без промедления направится маршем в Слуцк.

С минуту подполковник молчал, потом, вздохнув, произнес:

— Ко мне из Ленинграда два часа назад приехали жена и дочь. Почти год не виделись, а теперь, кто его знает, когда еще встретимся. Велел им дожидаться первого поезда и уезжать в Ленинград.

Когда война разлучает мужа с женой, отцов и детей, могут ли они поручиться, что свидятся вновь? Легко было понять состояние Ермакова. Два месяца назад и я прощался с женой и сыном. Сейчас, слушая, с каким волнением Ермаков рассказывал о пятнадцатилетней дочери, которая не могла сдержать слез, и как нахваливал жену, державшуюся молодцом, я заново переживал расставание со своими. Только теперь на душе было еще горше, чем два месяца назад. Семью я отправил к родным в Красный Сулин, а в сводках Совинформбюро уже сообщалось о жестоких боях на Юго-Западном направлении...

Маршал Ворошилов встретил подполковника Ермакова как старого друга, хотя раньше никогда не видел его. По всему было видно, что главком хорошо знал о боевых действиях 402-го полка на границе и в лесах Карелии.

Позже полковник Бондарев рассказал, что до нашего приезда Климент Ефремович расспрашивал и о командире полка, и о всех командирах батальонов.

В руках у маршала блеснул орден Красного Знамени. Климент Ефремович подошел к Ермакову. Я заметил, как в этот миг Яков Степанович растерялся.

В начале войны награждали мало, и редко кто получал боевой орден Красного Знамени — знак высшей воинской доблести, мужества и храбрости, овеянный романтикой гражданской войны. Мы знали, что Указом Президиума Верховного Совета СССР за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с германским фашизмом и проявленные при этом доблесть и мужество 101 человек из нашей дивизии награждены орденами и медалями; 26 товарищей стали кавалерами ордена Красного Знамени. Пока эту боевую награду еще никому не вручали. Ермаков, конечно, не ожидал, что первым будет он. Поздравив Ермакова, Климент Ефремович на минуту задержал его руку в своей.

— Мы на вас надеемся, подполковник, — сказал он, — давайте свою карту.

Ставя задачу, главком, несмотря на всю серьезность обстановки, старался, как мне показалось, не сгущать красок.

— Наведите там порядок, — заключил Климент Ефремович, водя карандашом по карте-километровке вдоль шоссейных и железных дорог, подступавших к станции Тосно.

Мы хорошо понимали, что означают последние слова главкома. Линия фронта в те критические для Ленинграда дни быстро перемещалась, неумолимо приближаясь к Гатчине, Слуцку и Колпину. Заняв Вырицу и Тосно, враг как бы занес меч над южными и юго-восточными пригородами Ленинграда. «Навести порядок», «Восстановить положение» — эти слова были тогда особенно в ходу. За ними следовали тяжелые бои. Но враг все еще имел огромное численное превосходство в людях и боевой технике, особенно в танках и авиации. В те дни поэтому редко удавалось восстанавливать прежнее положение, отвоевывать оставленные рубежи.

По мере приближения линии фронта к Ленинграду сопротивление наших войск возрастало. После войны из опубликованных данных стало известно, что, например, в июле гитлеровцы в среднем преодолевали с боями по 5 километров в сутки, а в августе — сентябре только по 2,2 километра. Но тогда никто из нас не успокаивал себя тем, что в августе гитлеровцы продвигаются медленнее, чем в июле.

Враг тучей надвигался на Ленинград.

И мы приложили все усилия, чтобы с честью выполнить приказ главнокомандующего Северо-Западным направлением маршала К. Е. Ворошилова.

Прошли многие годы, и один из ветеранов 402-го Краснознаменного стрелкового полка А. М. Митин в память о тех грозных днях написал маршалу К. Е. Ворошилову письмо с просьбой дать согласие быть почетным членом и председателем нашего совета ветеранов 168-й стрелковой дивизии, на что Климент Ефремович с присущей ему скромностью ответил:

«Уважаемый тов. Митин!

Мне было приятно узнать, что вы и другие бывшие воины 168-й стрелковой дивизии, занимаясь мирным трудом, сохранили верность боевым традициям и решили создать совет ветеранов дивизии. Это, конечно, хорошо, но вы должны ясно представить себе цель и задачи своего совета, чтобы не только изредка собираться и вспоминать минувшие дни, но и найти свое место в борьбе за упрочение мира и повышение обороноспособности страны, в осуществлении планов повой пятилетки, в пропаганде лучших боевых и трудовых традиций нашего народа.

Вы просите меня дать согласие быть почетным членом и председателем вашего совета ветеранов 168-й с. д. Я думаю, что в этом нет никакой необходимости. Главное не в этом, а в том, чтобы все ваши товарищи по оружию были передовиками производства, жили и работали по-коммунистически, всегда и во всем вели себя достойно, как и подобает вести себя воинам-победителям, славным защитникам нашей Родины.

Желаю вам и вашим боевым друзьям всего наилучшего.

С приветом К. Ворошилов.

24 февраля 1966 года».

И ныне этот завет покойного маршала ветераны 168-й стрелковой дивизии выполняют так же четко, по-военному, как и в лихую годину, 30 лет назад.

Встречный бои

С волнением ожидали мы донесения от Ермакова. Наконец в полдень Яков Степанович передал по рации: «Встретили немецких мотоциклистов-разведчиков, уничтожили их». Далее указывались населенные пункты, куда выслана наша разведка.

Из следующего донесения стало известно, что враг занял деревни Поповку, Ульяновку, Затишье, Красную Горку и другие населенные пункты западнее Тосно. Его пехота, поддерживаемая танками и авиацией, двигается по шоссе на Ново-Лисино (Форносово).

Необходимо было как можно скорее нанести удар, иначе враг обнаружит исчезновение своих разведчиков, установит движение 402-го полка и тогда наша союзница — внезапность — будет утеряна.

Бондарев приказал Ермакову:

— Действуйте решительно и без промедления, о результатах встречного боя доложите.

В 18 часов Ермаков со своего наблюдательного пункта, находившегося в церкви деревни Поги, передал по рации:

— Ведем бой с одним из полков сто двадцать первой немецкой пехотной дивизии. Противник развернул легкую артиллерию и минометы. Первый и третий батальоны окружают его.

Беспокойство у нас вызывал 2-й батальон. Его командиру, старшему лейтенанту И. И. Шишере, было приказано оседлать перекресток железной и шоссейной дорог. Связь с батальоном прервалась, когда он подходил к перекрестку. Что могло случиться?

В это время начальник отделения разведки дивизии старший лейтенант Г. Г. Тюпа доложил, что немцы заняли станцию Саблино и поселок Ульяновку. Мы с Бондаревым переглянулись. Это было для нас неожиданностью. Бондарев поинтересовался — точны ли эти сведения? Григорий Григорьевич подтвердил их и добавил:

— Немцы ввели в бой свой второй эшелон и обошли полк Ермакова. Заняв Саблино, противник беспрепятственно продвигается вдоль Московского шоссе.

Ясно было, что вражеское командование, встретив сопротивление нашего 402-го полка, решило форсировать продвижение вдоль Московского шоссе на Красный Бор — Колпино. Гитлеровцы стремились развить наступление на Двух направлениях: по дороге на Слуцк и Пушкин и по Московскому шоссе на Саблино, Красный Бор, Ям-Ижору и Колпино.

Обстановка в полосе обороны дивизии осложнилась: 402-й полк подполковника Ермакова вел бой в районе западнее Тосно; 462-й полк подполковника Кашинского занял рубеж обороны по левому берегу реки Ижоры; 260-й полк майора Брыгина (без 2-го батальона) находился во втором эшелоне в деревнях Тярлево и Глазово; 2-й батальон капитана А. Е. Богданова вел сейчас бой с передовыми подразделениями врага в районе Красного Бора.

Комдив приказал мне связаться с оперативным управлением штаба фронта, доложить обстановку и не отходить от телефона, пока нам не будет дано разрешение главкома о вводе в бой 260-го полка. Ждать у телефона долго не пришлось: разрешение было получено сразу же.

На нашем участке фронта, после того как противник занял Саблино, положение ухудшилось. В штабе дивизии шла крайне напряженная работа. Здесь же находились представители штаба фронта и один из порученцев главнокомандующего Северо-Западным направлением.

— Маршал Ворошилов, — сказал порученец, — интересуется данными о противнике.

— Бои в районе Поги, Ульяновка, Красная Горка в самом разгаре, — ответил полковник Бондарев. — Ждем донесения от Ермакова.

Мы вели уже боевые действия, а наши люди не только не успели еще хорошо отдохнуть, привести себя в порядок, но даже в глаза не видели походных кухонь и, конечно же, не ели горячей пищи. Это обстоятельство нас очень волновало.

А. Л. Бондарев вызвал капитана И. Д. Кривулю. Тот доложил, что продовольствие и вещевое имущество выдали, но нет походных кухонь, лошадей, повозок и автомашин. Наши люди получают их сейчас в управлении тыла фронта.

Комдив приказал интенданту к 18.00 во что бы то ни стало накормить всех бойцов и командиров горячей пищей. Это было в полдень. Я посочувствовал нашему интенданту. Очень трудно было за каких-нибудь 5–6 часов доставить машины с продовольствием, лошадей, повозки, упряжь, походные кухни, приготовить горячую пищу и накормить весь личный состав дивизии. Не знаю уж каким чудом, но приказ комдива И. Д. Кривуля выполнил в срок.

Под Ленинградом предстояли большие бои. Многое зависело от работы тыла. И я верил, что работники наших тыловых служб нас не подведут, будут работать самоотверженно, четко, как и в предыдущих боях.

Вечером, получив подробное сообщение о действиях 402-го полка, мы, как говорится, воспрянули духом. Подполковник Ермаков докладывал, что разгромлена большая часть сил одного из полков 121-й немецкой пехотной дивизии. Батальоны капитана Уклебы и старшего лейтенанта Воробьева в тесном взаимодействии с танками и бронемашинами ведут бои на подступах к Тосно. Захвачено 300 пленных, полковое знамя, 46 орудий, 56 пулеметов, 1500 автоматов, несколько десятков автомашин. Капитан Уклеба недавно ранен. Его заменил старший лейтенант Марчук. Действует так же отлично. С батальоном старшего лейтенанта Шишеры установлена связь. Он точно выполнил задачу — захватил важный перекресток железной и шоссейной дорог между Тосно и Саблином и удерживает его.

Бондарев, обычно сдержанный, на этот раз сказал:

— Молодец Ермаков! Великолепно провел бой!

Вскоре была получена телеграмма из штаба фронта, которая извещала, что подполковнику Якову Степановичу Ермакову присвоено звание полковника. Бондарев позвонил и поздравил его. Я не мог, конечно, слышать, что ответил Ермаков, но по тому, что Бондарев сказал: «Брось скромничать, тебе не привыкать — хорошо бил колчаковцев, так же бьешь и гитлеровцев», — понял, что Яков Степанович не ожидал такой высокой оценки своих заслуг.

С передовой вернулся начальник политотдела батальонный комиссар Г. Г. Белоусов. Он был еще под впечатлением успешных боев 402-го полка.

Внезапность удара ошеломила противника, рассказывал он. Передовые подразделения немецкого полка были разбиты наголову в первые же часы боя. Но ехавшие на машинах сзади успели рассредоточиться и укрыться в ближайшем лесу, где располагались подразделения тыловых служб 121-й немецкой пехотной дивизии. Здесь гитлеровцы заняли оборону. На опушку леса они выдвинули легкую артиллерию, минометы и открыли огонь. Ермаков послал в обход леса батальон Воробьева.

Вскоре появились вражеские самолеты-разведчики, а затем бомбардировщики. Они стали бомбить и обстреливать из пулеметов боевые порядки 402-го полка. На своем пути в деревнях Кайболово, Лорвилово, Шумба, Рамболово батальон Воробьева встретил упорное сопротивление автоматчиков, засевших в домах. Их поддерживали огнем танки и артиллерия. Деревни по нескольку раз переходили из рук в руки.

Так же, как и в боях на границе, отлично действовал старший лейтенант Н. Н. Воробьев. Он вовремя вывел своп роты из-под огневого удара артиллерии противника. Продвигаясь по лесисто-болотистой местности, 3-й батальон первым обрушился на врага. Гитлеровцы не ожидали появления нашей пехоты на участке со стороны болот. Артиллеристы противника даже не успели развернуть орудия и минометы. Ворвавшись на огневые позиции, бойцы 3-го батальона в рукопашной схватке уничтожили расчеты нескольких батарей легкой артиллерии и минометов. Вскоре подоспел на помощь с правого фланга 1-й батальон старшего лейтенанта Марчука. После короткого ожесточенного боя оставшиеся в живых гитлеровцы стали сдаваться в плен.

Коммунист младший лейтенант Павлов, парторг роты Семенов, лейтенант Митин (назначенный недавно начальником штаба 3-го батальона) и другие командиры шли впереди, воодушевляли своим примером всех красноармейцев.

Раненые отказывались покидать поле боя. Боец Григорьев сам перевязал свои раны, а затем уложил еще с десяток гитлеровцев.

...В детстве я мог часами слушать рассказы сапожника нашего казачьего хутора деда Савича о подвигах русских солдат, сражавшихся в Болгарии с турками. Высокий, худой дед виделся мне в баталиях молодым богатырем, сокрушающим турков штыком и прикладом. Однажды я, желая подзадорить Савича, спросил, не прибавляет ли он трошки.

Сапожник покосился на меня, выплюнул в коробок гвозди, встал и ушел в горницу. Вернулся он оттуда со старым военным мундиром. На нем я увидел пять боевых медалей и сразу пристал к деду с расспросами. Он ответил мне только, что воевал как положено, вот и его наградили.

Я вспомнил о деде Савиче, когда начальник политотдела Белоусов закончил свой рассказ о действиях 402-го полка словами: «Награждайте каждого и не ошибетесь — Все воевали как надо, все герои».

В штаб дивизии привели пленных. Из восемнадцати допрошенных мною только один согласился давать показания. Остальные держались нагло, вызывающе, с тупым упорством маньяков повторяя: «Рус капут!»

Первого в своей жизни фашиста я увидел на киевских маневрах в 1935 году. Это был не немец, а итальянец — генерал-наблюдатель. Меня тогда поразил такой, казалось бы, мелкий факт. Наш боец, прикомандированный обслуживать иностранных генералов, поливал им из кувшина, когда они умывались. Лишь итальянец демонстративно отказался от услуг красноармейца, брезгливо поморщился и отвернулся. Боец проявил положенные по этикету такт и выдержку — поставил кувшин и ушел.

Но я заметил, как гневно блеснули его глаза. Уж очень, видно, хотелось ему разбить кувшин о голову этого фашиста в генеральском мундире.

Нечто подобное испытывал сейчас и я.

«Слоеный пирог»

Полки дивизии вели тяжелые бои на изолированных направлениях с превосходящими силами врага, не имей локтевой связи с соседями. Единственным соседом на левом фланге у нас был батальон Ижорского завода под командованием В. Г. Водопьянова. Между нашими полками и даже батальонами действовали части и подразделения противника.

Когда я докладывал комдиву обстановку, он пошутил:

— Кто на кого наступает, не поймешь. Получается, брат, «слоеный пирог». Надо эту «начинку» перемолоть. Вот в чем наша задача на ближайшие дни.

Мы хорошо понимали, что главные, решающие бои за Ленинград еще впереди и пока подоспеют дивизии, выходившие из окружения и срочно пополнявшиеся ленинградцами, нам надо продержаться несколько дней.

Утром 31 августа к нам в штаб, находившийся в казармах Слуцкого военного городка, приехали из Ленинграда военные корреспонденты. Их было человек десять. Полковник Бондарев поручил мне побеседовать с ними.

Еще до встречи я просмотрел привезенный прямо из типографии, пахнущий краской свежий номер фронтовой газеты «На страже Родины» и удивился. Над всей второй полосой крупным шрифтом было напечатано: «Слава отважным воинам части Бондарева! Будьте стойкими и бесстрашными, защитники Ленинграда! Сражайтесь, как бондаревцы! Ни пяди земли врагу! Похороните фашистскую нечисть на подступах к нашему городу!»

Так вот оно что! Выходит, успех 402-го полка не следует считать обычным, местным эпизодом. Видимо, он служит вдохновляющим примером для войск, обороняющихся у стен Ленинграда.

Я показал газету комдиву. Он пробежал глазами призыв над полосой, где два раза упоминалось его имя, прочитал стихотворение поэта Бориса Лихарева, в котором оно тоже не раз склонялось, улыбнулся краешками губ.

— Ишь ты, как складно пишут, — сказал он не то с одобрением, не то с укором и, возвращая мне газету, добавил: — Будешь беседовать с корреспондентами, скажи, чтобы не перехваливали. Меня так хлестко разрисовали, только чапаевских усов и шашки не хватает.

Как рассказали мне журналисты, слово «бондаревцы» за один день после нескольких сообщений по радио об успешных боях в районе населенного пункта «Т» стало популярным среди населения.

Корреспонденты — люди военные — знали, что Бондарев командует дивизией, которая в общем-то, как говорится, большой погоды сделать не может. Но многие ленинградцы склонны были думать, что на выручку города пришла целая армия. Первые же успехи нашей 168-й дивизии, только вступившей в бой на ближних подступах к Ленинграду в самые критические для его обороны дни, объяснялись просто: она сохранила свои основные силы — рядовой, сержантский, офицерский состав, боевую технику, закалилась в боях на карельской земле и поэтому смогла сейчас противостоять крупным силам противника.

— Хотите узнать о последних боях? — спросил я журналистов. — Доставайте свои блокноты.

К моему удивлению, они приготовили не только блокноты, но и карты-километровки.

— Здорово дело поставлено. Ну что ж, легче будет нам с вами разговаривать.

Мне хотелось, чтобы корреспонденты уяснили суть нашей главной задачи — — как можно больше перемолоть живой силы и техники врага. Вот почему я сразу же стал рассказывать о батальоне капитана Алексея Егоровича Богданова, который совершал тогда героические рейды по тылам врага.

Батальон вступил в бон вечером 29 августа в районе населенных пунктов Мышкино, Чернышево, Поповка, а затем стал продвигаться вдоль реки Тосны. Если бы 2-й батальон не был выдвинут вперед в сторону станции Поповка, враг мог бы с ходу занять не только Красный Бор, но и другие населенные пункты. Бойцы Богданова внезапно нападали на противника, громили его обозы, колонны, Гитлеровцы не знали, что эти рейды по их тылам совершает всего лишь один батальон. Как выяснилось из показаний пленных, у противника создалось впечатление, что между Саблином и Красным Бором действует большая войсковая часть Красной Армии, имеющая даже тяжелые орудия.

Майор П. Ф. Брыгин рассказывал мне, что, выслушав показания пленных, он и сам никак не мог понять, кто стрелял по вражеским позициям со стороны Поповки из орудий большого калибра. Ведь тяжелой артиллерии у Богданова не было.

А получилось так. Разведчики донесли комбату, что недалеко от Поповки вражеская батарея ведет огонь по нашим подразделениям. Богданов приказал командиру 4-й роты лейтенанту Овсянникову захватить батарею. Бойцы во главе с политруком роты Сафоновым внезапно атаковали вражеские огневые позиции, перебили артиллеристов, повернули орудия и открыли из них огонь по колонне противника, двигавшейся из Саблина на Красный Бор.

Я рассказал корреспондентам о действиях только батальона Богданова. Когда это подразделение громило колонны гитлеровских войск в районе Саблина, другой наш батальон под командой Н. Н. Воробьева наводил панику в тылу у противника под Тосно. Но от Никиты Назаровича мы тогда еще не имели донесений.

Совсем недавно я встретился с бывшим начальником штаба 3-го батальона 402-го полка Александром Михайловичем Митиным. У него сохранилась старенькая схема, на которой отмечен боевой путь по тылам врага подразделения Воробьева. С 30 августа по 3 сентября батальон нападал на тылы врага в районе Тосно, окружал и уничтожал на подходе к линии фронта подразделения, двигавшиеся по дорогам от Любани на Тосно. Недаром после соединения 3-го батальона со своим 402-м полком полковник Бондарев, узнав о подвигах Воробьева, как бы невзначай путал его фамилию, называя Орловым.

Внезапность нападения 3-го батальона настолько застигла немцев врасплох, что они в панике стали отступать, бросая оружие, боеприпасы, военное имущество, лошадей и обозы. Захваченные в плен солдаты в один голос твердили: «Перед нами появилась какая-то страшная русская дивизия».

Стремительный выход батальона Воробьева в тыл немцам был, конечно, неожиданным для них. Вспоминается такой характерный эпизод. Обоз 3-го батальона, следовавший, по лесной дороге вслед за наступающими подразделениями, немцы приняли за свой. Фашистский гранатометчик, ехавший на лошади в тыл за минами, пристроился в хвост обоза. Наш старшина Скрипник не растерялся и захватил его в плен.

Мы все время засылали в тыл противника еще и мелкие боевые группы с разными заданиями.

Расскажу лишь о действиях в тылу врага одной из таких многочисленных боевых групп, которой командовал лейтенант Павел Емельянович Божков. В его группу входили лейтенант Майлян, младший лейтенант Попов, старшины Орлов, Логинов, красноармейцы Минаев, Матвеев и еще, три человека, фамилии которых пока, к сожалению, установить не удалось. В 2 часа ночи группа форсировала Черную речку, уничтожила боевое охранение врага, захватила трофейные автоматы и пулемет.

Командир группы лейтенант П. Е. Божков, воевавший уже с немецко-фашистскими захватчиками под Кингисеппом в составе легендарной курсантской части пехотного училища имени С. М. Кирова, был отважен, дерзок, но и расчетлив. Он всегда стремился прежде всего выполнить боевую задачу. Сейчас его группе надлежало уничтожить расчеты вражеских орудий, которые могли бы помешать намечавшейся на утро контратаке 260-го стрелкового полка, и оседлать перекресток дорог у деревни Черная Речка и Колпина.

Божков хорошо помнил приказ командира полка: «Не зарывайтесь, действуйте наверняка!» Поэтому Павел, Емельянович повел группу в глубь леса. Здесь можно было идти быстрым шагом, ориентируясь по вспышкам ракет противника. Когда они вышли к дороге, чуть забрезжил рассвет. Неожиданно послышался гул мотора и лязг гусениц. Божков приказал Попову, Логинову и Минаеву скрытно подползти к тому месту, откуда слышались гул и лязг, и установить силы противника.

Вскоре Попов доложил, что 10 вражеских солдат никак не могут справиться с застрявшим на дороге тягачом и прицепом, груженным ящиками (очевидно, со снарядами). Это осложнило выполнение основной задачи. Обойти дорогу было нельзя. Пришлось уничтожить вражеских солдат и вывести из строя тягач. Во время схватки с группой солдат противника Попова ранило. Ему оказали первую помощь и двинулись дальше. На окраине деревни Черная Речка залегли. Лежали в небольшой канаве, откуда хорошо были видны немецкие артиллеристы. В тот момент, когда они стали готовиться к стрельбе по нашему переднему краю, Божков приказал открыть по ним огонь.

Тут началась наша артподготовка, и вслед за огневым валом пошла пехота. Божков, Майлян, Логинов и Матвеев не могли сдержать своей радости, вместе с идущими в атаку кричали «ура». Противник из подвалов домов, расположенных на окраине деревни, открыл пулеметный огонь по нашему 3-му стрелковому батальону и по опушке леса, откуда появился 2-й батальон. Божков решил уничтожить и эти огневые точки. Вместе с Матвеевым он подобрался к домам, откуда немцы вели огонь, и забросал их гранатами.

Кстати, крупнокалиберные орудия вражеской батареи оказались целыми. Комиссар 260-го полка М. И. Гуськов рассказывал мне, что, когда на буксире тащили трофейные пушки, бойцы повеселели. Ведь им предстояло идти дальше в бой. Трофеи вселяли уверенность в своих силах.

Ленинградцы и воины фронта внимательно следили тогда по газетам за действиями бондаревцев. У нас в дивизии военные корреспонденты бывали довольно часто. Работали они с азартом, помогали друг другу, а иногда не прочь были и по-доброму подшутить над кем-нибудь из своей братии. Журналисты, как правило, не ограничивались только беседами в штабе. Выяснив общую обстановку, они «ради нескольких строчек в газете» шагали под огнем в полки, батальоны и роты, ползком пробирались на передовую. Во время войны мы по-настоящему оценили кажущийся таким незаметным труд фронтовых журналистов.

Я с благодарностью вспоминаю фотокорреспондента фронтовой газеты «На страже Родины» Н. Хандогина. Его снимки нашего комдива Бондарева и бондаревцев, сделанные в сентябрьские дни 1941 года, печатаются сейчас во многих сборниках, исторических трудах и мемуарах.

К нам приезжали в разные дни тревожного сентября и позже писатели Н. Тихонов, В. Саянов, Б. Лихарев, А. Прокофьев, журналисты Л. Ганичев, Д. Руднев («Правда»), М. Гордон, Н. Дедков («Известия»), В. Кочетов, М. Михалев, И. Еремин, Н. Внук («Ленинградская правда»), Я. Потехин, М. Ланской, И. Лившиц, А. Садовский, И. Франтишев («На страже Родины»), В. Карп, С. Полесьев, П. Майский, Г. Тесленко, М. Стрешинский, С. Бойцов («На защиту Ленинграда») и многие другие.

Я иногда перелистываю подшивки пожелтевших газет, читаю корреспонденции тех лет, вспоминаю их авторов. Бывало, они доставляли нам много хлопот. Линия фронта часто перемещалась, и журналисты попадали, что называется, в передряги. Приходилось приказывать командирам немедленно отправлять их к нам в штаб. Журналисты на меня обижались, а я оправдывался: дескать, отвечаю за вас перед комдивом. Запомнилась шутка острого на язык Марка Ланского:

— А у нас командировочные предписания на передний край.

Наши бойцы очень дорожили газетами, которые отмечали их подвиги. Они перечитывали их, посылали вырезки родным.

Начальник политотдела дивизии батальонный комиссар Г. Г. Белоусов и его помощник по комсомолу политрук В. М. Домников, старший политрук М. И. Гуськов, секретарь партбюро полка политрук А. А. Сергеев и другие политработники, отправляясь в передовые подразделения, всегда брали с собой свежие газеты.

На реке Ижоре

В районе Лисино-Корпус и Красного Бора продолжались ожесточенные бои. Артиллерия врага обстреливала уже Слуцк и военный городок. Немецкая авиация с утра до вечера бомбила боевые порядки нашей пехоты и огневые позиции артиллерии. Не было, что называется, ни одного квадратного метра земли, куда бы не падали бомбы. Люди буквально не могли поднять головы. Особенно большие потери нес 402-й полк, находившийся в полуокружении.

Из Ленинграда к нам стало прибывать пополнение. Среди этих товарищей были политбойцы, отобранные Ленинградской партийной организацией. Коммунисты с большим житейским опытом — инженеры, знатные рабочие, научные работники — шли рядовыми в роты. Они оказались прекрасными агитаторами и не раз сами водили бойцов в атаки.

В одном из боев под Слуцком политбоец Вацура заменил убитого командира роты. Когда после сильной бомбежки на позицию пошли фашистские танки и молодые бойцы стали отходить в глубь обороны, политбоец остановил их, приказал вернуться и занять свои позиции. В это время наши артиллеристы подбили три танка, а остальные три повернули назад. Вацура принял решение: отвоевать оставленную вчера позицию.

— Кто не трус, за мной! — крикнул он.

В атаку бросились все, даже раненые. Впереди всех бежал Вацура — лучший стрелок, прекрасный агитатор. Враг был отброшен. Командир батальона старший лейтенант Воробьев передал новому командиру роты благодарность.

Двое суток политбоец с горсткой храбрецов удерживал свою позицию. Пикирующие бомбардировщики обрабатывали ее с утра до вечера. Бойцы роты и наши артиллеристы подбили перед своими позициями 9 танков. На исходе вторых суток Вацура погиб.

Кто же он, этот политбоец из Ленинграда? Потом уже мы узнали, что Вацура был одним из членов героического экипажа парохода «Смидович», который в 1936 году доставлял грузы для сражавшейся с фашистами республиканской Испании. Фашистские пираты пленили команду советских моряков. Вот что сказал Вацура на митинге в Архангельске после возвращения на Родину: «Нас пытали, морили голодом. Но разве что-нибудь может сломить дух советского гражданина!»

Утром 4 сентября гитлеровцы после авиационной и артиллерийской подготовки начали танковое наступление на Красный Бор, северную окраину которого оборонял наш 260-й полк. Только на позиции 1-го батальона двигалось 20 танков. Они шли на большой скорости. Вслед за танками продвигались немецкие автоматчики и пулеметчики.

Я находился у телефона, когда командир полка майор П. Ф. Брыгин доложил мне об этом и просил помочь огнем артиллерии. Тут же, рядом со мной, стоял начальник артиллерии дивизии майор В. Г. Кукин.

— Дело решают минуты, — сказал Владимир Григорьевич. — Если танки противника прорвут оборону полка, они сразу же двинутся на Колпино. А Колпино — это Ижорский завод и последний город на пути к Ленинграду.

Я приказал Кукину немедленно связаться по телефону с командиром отдельного истребительного противотанкового дивизиона капитаном И. М. Черкасовым. Вскоре нам сообщили, что дивизион уже отражает атаку танков. Снайперская батарея лейтенанта Зборжавецкого подбила 6 танков. Командир орудия сержант Шутрик и наводчик Крутиков вывели из строя два танка, прорвавшихся было к северной окраине Красного Бора.

Я еще не успел доложить комдиву о наступлении фашистских танков, как снова позвонил майор Брыгин и передал, что на позиции 4-й роты прорвались танки. Их не менее десяти.

— Кто командует ротой, — спросил я у Брыгина, — и сколько человек осталось в этом подразделении?

— Командир погиб, командование ротой принял командир взвода лейтенант Михайлов. В роте осталось тридцать бойцов, — ответил мне командир полка.

На лейтенанта Михайлова, парторга 4-й роты, можно было положиться.

Брыгин продолжал докладывать. В 4-ю роту направлено 10 бойцов — истребителей танков во главе с секретарем партбюро полка Сергеевым. Я его знал. Мы познакомились несколько дней назад. Тогда мне бросились в глаза прикрепленные на гимнастерке Сергеева орден Трудового Красного Знамени и значок депутата Верховного Совета РСФСР. Мы разговорились. Оказалось, что Александр Алексеевич Сергеев до войны работал литейщиком на ленинградском заводе имени Карла Маркса, был одним из зачинателей стахановского движения. К нам в дивизию он прибыл с группой политбойцов, отобранной Ленинградской партийной организацией. Можно было не сомневаться, что два таких коммуниста, как Сергеев и Михайлов, сумеют сплотить бойцов, воодушевить их на бой и будут вместе с ними стоять насмерть.

Танки горели перед позициями 4-й роты Михайлова, а противник продолжал наступать — еще 9 танков были брошены в бой.

Часа через два Брыгин доложил, что, по уточненным данным, 12 танков из 19, прорвавшихся к нашему переднему краю обороны, подбиты пехотинцами и артиллеристами на юго-западной окраине Красного Бора. Особенно отличились командир роты лейтенант Михайлов, истребители танков бойцы Меркулов, Фазиев, Кононов и секретарь партбюро полка ленинградец Сергеев.

Что скрывалось за этими двумя бывшими у нас всегда и ходу словами «особенно отличились», мы вскоре узнали. Михайлов, Сергеев, Меркулов, Фазиев, Кононов и другие защитники позиций 4-й роты подползали к танкам на близкое расстояние, подрывали их связками гранат и поджигали бутылками с горючей смесью. Многие бойцы, преградив путь танкам, пали смертью храбрых...

Другие подразделения 260-го полка тоже отстояли спои позиции, не пропустив ни одного вражеского танка. Пехотинцам крепко помогали наши артиллеристы — отдельный истребительный противотанковый дивизион под командованием капитана Ивана Михайловича Черкасова и батарея гаубичных орудий под командованием старшего лейтенанта Василия Ивановича Нарышкина.

Так был остановлен 4 сентября бросок немецких танков на Ленинград в районе Красного Бора на Московском шоссе, на подступах к Колпину...

С утра 6 сентября противник начал всеобщее наступление под Ленинградом. Сосредоточив огромные силы на шлиссельбургском, красносельско-урицком, гатчинско-пулковском и слуцком направлениях, гитлеровское командование рассчитывало перерезать все железнодорожные и шоссейные дороги, связывающие Ленинград со страной, а затем с, ходу ворваться в город.

Войска нашего фронта героически отражали атаки численно превосходящих сил врага. 8 сентября противник занял Шлиссельбург, завершив тем самым окружение Ленинграда с суши.

Сопротивление наших войск нарастало. Все же ценой огромных потерь врагу удалось прорвать оборону в районе Красного Села и развить наступление на Урицк и Петергоф. После этого значительно ухудшилось положение нашей дивизии, оборонявшей Слуцк и Колпино. Мы вели ожесточенные бои на подступах к реке Ижоре, являющейся на этом участке последней естественной преградой к Ленинграду. Фашисты стремились во что бы то ни стало прорвать нашу оборону. Вражеская артиллерия и авиация с утра до вечера обстреливала и бомбила боевые порядки дивизии. Самолеты шли волна за волной, методически сбрасывая бомбы. Перепахав наши окопы, гитлеровцы по нескольку раз в день бросались в атаки.

Казалось чудом, что наши обескровленные полки сдерживают натиск двух пехотных дивизий. Были случаи, когда вражеские танки прорывались через редкие цепи нашей пехоты, но развить наступления не могли. Командиры батарей старшие лейтенанты Нарышкин и Максимов, искусно управляя огнем, расстреливали в упор танки.

Падали сраженные командиры огневых взводов, наводчики. Нарышкин и Максимов сами бросались к пушкам, проявляя при этом исключительное мастерство.

Но долго так продолжаться не могло. Противник, не считаясь с потерями, непрерывно вводил в бой свежие силы, а мы ощущали острую нехватку в людях, технике и боеприпасах. 8 сентября враг прорвал оборону на участке 260-го полка в районе Красного Бора и подошел вплотную к реке Ижоре. Таким образом, 402-й полк полковника Ермакова, героически сражавшийся с врагом в районе Ново-Лисино, фактически оказался окруженным. Но в первую очередь надо было помочь восстановить оборону 260-му полку, так как на его участке решалась судьба Колпина. Мы знали, что штаб полка во главе с командиром отошел в населенный пункт Старая Мыза. Полковник Бондарев приказал мне выехать в этот полк. Дорога к Старой Мызе обстреливалась артиллерией, но наша машина проскочила ее благополучно.

Деревня, где расположился штаб, горела. В подвале каменного дома я увидел командира 260-го полка майора Брыгина и командира 412-го гаубичного полка майора Раковича. При тусклом свете коптилки они наносили на карту расположение своих подразделений.

Павел Федорович Брыгин был бледнее обычного — сказались бессонные ночи и напряжение боев. Увидев меня, он встал и, волнуясь, начал докладывать обстановку. Я успокоил его. В штабе знали — полк сражался самоотверженно. Никто не посмел бы винить майора за то, что после четырехдневных тяжелых кровопролитных боев с превосходящими силами противника полк отступил на несколько километров.

Из доклада Брыгина я узнал, что 1-й и 2-й стрелковые батальоны заняли оборону на южной окраине населенных пунктов Старая Мыза и Черная, а 3-й батальон отведен во второй эшелон — на левый берег реки Ижоры.

— На окраинах деревень Старая Мыза и Черная мы решили закрепиться и в течение ночи организовать здесь оборону, — заключил майор.

Не было сомнения, что противник с утра следующего дня перейдет в наступление, а полк к этому времени не сможет создать сильной обороны. Следовательно, гитлеровцам нетрудно будет опрокинуть его и с ходу форсировать водную преграду. На левом же берегу реки Ижоры были подготовлены траншеи с ходами сообщения, огневые позиции, дзоты и сборные железобетонные доты, часть которых уже занял один из наших ополченческих артиллерийско-пулеметных батальонов укрепленного района. Необходимо было и нам срочно отвести полк на левый берег реки Ижоры, организовать там оборону, а в деревнях Старая Мыза и Черная оставить боевое охранение. Брыгин с этими доводами согласился.

Я доложил по телефону полковнику Бондареву о нашем решении, и он утвердил его.

Поздно вечером в штабе дивизии мы с Бондаревым долго сидели над картой, уточняя наши рубежи обороны и расположение войск противника. Комдив пришел к выводу, что необходимо и 402-й полк, который несколько часов назад вышел из окружения, тоже отвести на левый берег реки Ижоры.

Всю ночь работники штаба дивизии майор С. К. Сиваков, капитан С. Н. Королевич и старший лейтенант Г. Г. Тюпа помогали штабам 260-го и 402-го полков выводить подразделения на новые рубежи. События следующего дня показали, насколько правильным было наше решение.

Утром 9 сентября противник после мощной авиационной и артиллерийской подготовки перешел в наступление на слуцко-пушкинском и ям-ижорско-московско-славянском направлениях. Пять часов части нашей дивизии, закрепившиеся на левом берегу реки Ижоры, отражали атаки врага. Но ему так и не удалось форсировать реку.

Из штаба 402-го полка связной на мотоцикле доставил пакет. Я вскрыл его. Это были донесения командования этой части. Я перечитывал их и восхищался подвигами воинов 402-го Краснознаменного стрелкового полка, дравшихся до этого в окружении. О некоторых из них стоит рассказать.

Выполняя приказ командира полка, группа бойцов в составе четырех человек во главе с младшим лейтенантом Техневым направилась в тыл врага для установления связи со 2-м батальоном старшего лейтенанта И. И. Шишеры.

Группе предстояло перебраться через железнодорожный переезд у Ново-Лисино. Замаскировавшись в кустарнике, бойцы установили наблюдение за переездом. Недалеко от него они заметили 75-мм пушку и большую группу немцев, численностью до роты, а на юго-восточной окраине Ново-Лисино два наших танка «КВ», которые, видимо, искали нашу пехоту. На один из танков гитлеровцы стали наводить пушку. Экипаж второго танка, заметив это, выстрелил первым. Воспользовавшись замешательством солдат противника, группа наших бойцов открыла огонь из автоматов. Гитлеровцы бросили заряженную пушку и удрали.

Технев, указав танкистам, где находятся наши войска, продолжал вместе с бойцами выполнять поставленную задачу. Связь со 2-м батальоном была установлена, и он вскоре пробился к своим. Танкисты прицепили трофейную пушку к танку и доставили в наше расположение.

Командир полковой батареи старший лейтенант Олейник, хорошо знавший устройство трофейной пушки, приспособил ее для стрельбы по немецким танкам. Он подбил несколько вражеских танков, израсходовав все захваченные нашими танкистами снаряды.

Читаю донесения и думаю: а как все же пробивались из окружения наши герои? Нахожу скупые строки.

3-му стрелковому батальону Н. Н. Воробьева было приказано пробиваться из окружения через деревню Черная Речка. Когда батальон подошел туда, то оказалось, что деревня занята немцами. Батальон с ходу атаковал ее, захватив при этом два пулемета и миномет. Однако силы были неравны. Фашисты обрушили на батальон шквал артиллерийского огня и вызвали самолеты. Батальону надо было выходить из-под огня. Командир батальона Н. Н. Воробьев и начальник штаба А. М. Митин ночью вывели батальон в назначенный район к реке Ижоре у деревни Федоровское.

Вскоре Брыгин и Ермаков доложили, что противник просочился в стык 260-го и 402-го стрелковых полков.

— Владимир Григорьевич, на твои гаубицы вся надежда, — сказал я Кукину, назначенному недавно начальником артиллерии дивизии.

Он понял меня с полуслова. Вперед был выдвинут 2-й дивизион. Вскоре капитан С. Ф. Лобарев доложил, что 7 танков горят недалеко от деревни Федоровское. Однако противник, все еще не оставляя надежды захватить Павловский парк, бросает в бой автоматчиков под прикрытием новых танков.

— Но там их в упор расстреливает Петренко, — закончил свой доклад Лобарев.

Командира 5-й батареи лейтенанта Александра Тимофеевича Петренко я хорошо знал. В военном деле это был, как говорится, мастер на все руки. До войны командовал взводом полковой школы, в начале войны — огневым взводом и вот теперь отлично командует 5-й батареей. Этот устоит. Словно угадав мои мысли, Кукин заверил меня:

— Лобарев и Петренко не подведут... В пятой батарее много бывших ополченцев-ленинградцев. Кремень, а не люди. Обстреляны. Надежны.

И артиллеристы, действительно, оказались такими. Они не только выкурили немцев, просочившихся на стыке наших двух стрелковых полков, наглухо прикрыв этот «коридор», но и сдерживали несколько часов натиск врага в районе Павловского парка и населенных пунктов Федоровское и Ям-Ижора до подхода батальона Богданова.

Позже я узнал, что комсорг дивизиона Гейдар Шахбазов, связист Леонид Беляев и еще человек десять телефонистов помогали своим орудийным расчетам огнем из пулеметов и винтовок отбиваться от наседавших немецких автоматчиков. Фашисты яростно атаковали, шли вперед подвыпившие, стреляя на ходу из автоматов. Шахбазов и его товарищи вели прицельный огонь, косили вражеских солдат шеренгу за шеренгой. Только комсорг Шахбазов, стрелявший из ручного пулемета, сменил 7 дисков.

В 15 часов командир 462-го полка подполковник Кашинский доложил мне по телефону, что до 50 самолетов противника звено за звеном бомбят наш передний край в районе Ям-Ижора — Путролово — Самсоновка. Особенно сильные бомбовые удары пришлись на позиции, занимаемые батальоном капитана Макарова. Второй час «юнкерсы» кромсают его окопы, все роты несут потери. Через 3 часа Павел Гурьевич снова позвонил.

— Немецкие танки и пехота прорвали оборону на участке Путролово, — сообщил он. — Своим третьим батальоном при поддержке артиллерии и соседей с флангов мы контратаковали противника, сбросили его в реку и заняли прежние позиции. Захвачены в плен шесть солдат и один унтер-офицер. При допросе они показали, что в бой введены свежие силы девяносто шестой пехотной дивизии. Противник продолжает атаковать.

Вскоре перед 6-й и 8-й ротами 3-го батальона 462-го полка появилось до двух десятков танков. Они устремились вдоль Московского шоссе по направлению к Московской Славянке. Находившиеся там противотанковая батарея и 7-я стрелковая рота коммуниста старшего лейтенанта Григория Васильевича Абрамова уже имели опыт борьбы с фашистскими танками. С нетерпением ждали мы результатов боя. Часа через полтора стало известно, что 9 танков подбили артиллеристы, еще 4 подорвались на противотанковых минах, не достигнув нашего переднего края. Однако 7 танков прорвались на позиции роты и уничтожили несколько орудий.

Неравный бой продолжался. Старший лейтенант Абрамов организовал круговую оборону. Командиру взвода младшему лейтенанту Карандашеву он приказал вместе с группой бойцов подобраться как можно ближе к танкам и забросать их связками гранат.

Младший лейтенант Карандашев, старший сержант Чистяков, бойцы Лагунов, Иванов, Хрыченко и другие выбрались из окопа и, маскируясь, поползли вперед. Два часа длился поединок наших смельчаков с танками врага. Ранен был младший лейтенант Карандашев и еще несколько бойцов.

Санинструктор Таня Кольцова перевязывала раненых и перетаскивала их в воронку. Гитлеровцы заметили санинструктора. В тот момент, когда Кольцова подползла к Карандашеву, фашисты открыли по ним огонь из пулемета. Младший лейтенант крикнул Тане:

— Оставь меня, ползи в укрытие!

Но Таня продолжала перевязывать раненого. Очередью из пулемета был убит Карандашев и ранена Кольцова. Один из танков развернулся и пошел прямо на Таню. Собрав последние силы, она вынула висевшую за поясом у мертвого Карандашева связку гранат и успела бросить ее под танк, когда тот находился уже в нескольких шагах от нее. Танк был подбит, но погибла и Кольцова.

Старший сержант Чистяков, бойцы-истребители Лагунов, Иванов, Хрыченко и другие продолжали поединок с танками, прорвавшимися на позиции роты. Семь исковерканных и обгоревших остовов остались у деревни Путролово.

Так гитлеровцам и на сей раз не удалось прорвать нашу оборону и выйти к Колпину со стороны Московского шоссе.

Мы старались проникнуть в замыслы противника, перебирали разные варианты его возможных действий. Комдив говорил мне: «Ну-ка, думай за противника». Каждый из нас изучал, оценивал обстановку, делал свои выводы, при этом мы учитывали соотношение сил пехоты, артиллерии, танков, авиации, рельеф местности, состояние дорог, а затем принимали несколько вариантов решений, чтобы в любом случае не быть застигнутыми врасплох, вовремя направить средства усиления на тот участок, где намечается главный удар.

Наш комдив терпеть не мог, когда предлагались шаблонные, догматические решения. О тех, кто придерживался шаблона, он с горечью говорил: «Это же не командир, а мертвая схема».

Обычно комдив управлял полками со своего НП. Но в условиях активной обороны, когда линия фронта менялась с каждым часом, наблюдательный пункт мог оказаться отрезанным от своих войск. А в штабе комдив был гарантирован от всяких случайностей. Напряженная работа над картой, изучение боевых донесений и данных разведки давали ему возможность чувствовать пульс боя, моментально реагировать на малейшие осложнения и быстро принимать верное решение.

Однако бывало и так, что даже штаб оказывался отрезанным от частей. Радиосвязь оставалась единственным средством управления дивизией. И тогда для координации действий комдив посылал в полки одного из своих помощников. Начальники отделений штаба, их заместители, все наши командиры очень ценили доверие полковника Бондарева. Но завоевать его было не так-то легко...

В 1940 году, когда шла война с белофиннами, нас, слушателей выпускного курса Военной академии имени М. В. Фрунзе, отправили на фронт. Как я уже писал, меня назначили начальником оперативного отделения штаба 168 и стрелковой дивизии, сражавшейся на петрозаводском направлении. Комдив полковник Бондарев встретил меня в своей землянке сдержанно, я сказал бы, подчеркнуто официально. В последующие дни я все время чувствовал на себе его испытующий взгляд. Комдив присматривался к моей работе, изучал, «прощупывал» мой характер. Временами огорчал насмешливый тон, с каким полковник обращался ко мне, подчеркивая этим, что я пока еще птенец, вылупившийся из академической «скорлупы». Недели через две Бондарев стал поручать мне ответственные боевые задания. Бывало, если начинался бой и на участке какого-нибудь подразделения дела шли неважно, он посылал меня туда, приказывая разобраться в обстановке и принять необходимые меры.

«Значит, — думал я, — — испытание выдержано».

Со временем комдив стал все больше и больше доверять мне. А через полтора года, когда началась Великая Отечественная война, полковник Бондарев уже считал меня ветераном дивизии...

В штабе раздался резкий телефонный звонок. Командир 412-го гаубично-артиллерийского полка майор С. В. Ракович доложил, что немцы форсировали реку Ижору в районе Карделова и Самсоновки и прорвали оборону на участке 260-го полка.

— Наша пехота отступает! — взволнованно кричал в трубку майор Ракович.

Я тут же попытался связаться с командиром 260-го полка майором Брыгиным, но ни телефон, ни рация не работали.

— Брыгин без приказа сменил командный пункт, — вырвалось у меня в сердцах, когда я докладывал комдиву обстановку.

Полковник Бондарев ничего не ответил на это, только внимательно и, как мне показалось, с грустью посмотрел на меня и приказал поехать на место, разобраться в обстановке.

— Надо восстановить прежнее положение обороны! — сказал комдив.

Деревня Федоровское находится на высоте, господствующей над всей близлежащей местностью. На ее северной окраине у бревенчатого домика, окруженного стогами сена, я встретил командира нашего гаубично-артиллерийского полка майора С. В. Раковича. Отсюда, как на ладони, был виден бой. Наша пехота отступала, ее преследовали танки и густые цепи автоматчиков. И если бы не артиллеристы 412-го гаубичного полка, враг бы уже ворвался в Павловский парк.

— Смотрите, смотрите! — волнуясь, кричал Станислав Владиславович, отпуская нелестные эпитеты по адресу наших пехотинцев. — Противник лезет на мои огневые позиции, а они бегут!

Долго размышлять было некогда. Недалеко от себя я увидел три танка, приказал подошедшему к нам подполковнику Кашинскому посадить на них офицеров штаба, выслать наперерез нашей отступающей пехоте и остановить ее. Находившиеся здесь начальник политотдела дивизии батальонный комиссар Г. Г. Белоусов, его помощник по комсомолу политрук В. М. Дойников, комсорги 260-го полка А. Е. Волков и 412-го гаубичного полка Дерябин также бросились останавливать наших пехотинцев. Бойцы залегли и начали отражать атаку противника. Недалеко от нас находилась гаубичная батарея лейтенанта Степушкина. Она расстреливала вражескую пехоту прямой наводкой. Степушкин был ранен в спину. К нему подбежал санитар и хотел оказать помощь. Степушкин крикнул:

— Потом, уходи, не мешай бить гадов!

Майора Брыгина мне не удалось увидеть, так как он находился в цепях своих бойцов в километре от западной окраины Павловского парка. Через офицера связи я приказал Брыгину организовать контратаку. Подполковнику Кашинскому поставил задачу резервным батальоном совместно с танками атаковать противника со стороны деревни Федоровское.

После короткого огневого удара 412-го гаубичного и 453-го артиллерийского полков наши танки и пехота дружно контратаковали гитлеровцев с флангов и фронта.

— Товарищ майор! — закричал Ракович. — Смотрите, немцы бегут!

На душе стало легче.

— Перенести огонь по отступающему противнику и отрезать ему пути отхода за реку Ижору! — приказал я.

Через час основные силы врага, наступавшие на Федоровское — Павловский парк, были разгромлены, а остатки их отброшены за реку Ижору. Полковнику Бондареву я доложил, что прежнее положение нашей обороны восстановлено.

А назавтра гитлеровцы предприняли новую атаку на Федоровское — Павловский парк. 2-й батальон 260-го полка во главе с его командиром Богдановым и комиссаром полка Гуськовым контратаковал противника и во встречном бою разгромил до двух рот автоматчиков, артиллерийский дивизион, взял трофеи, в том числе 4 тяжелые пушки.

Командир полка Брыгин докладывал, что в этом бою отличились два экипажа наших танков «КВ».

Я вспомнил вчерашний бой, экипажи трех танков. Видимо, два из них до сих пор не выходили еще из боя.

Других у нас в резерве не было. Часа три назад Гуськов, соединившись с нашим штабом по телефону, кричал в трубку:

— Я у «двойки». Прут напролом. Помогите танками!

Я доложил тогда Бондареву, что немцы снова наступают на Федоровское — Павловский парк. Комиссар 260-го полка Гуськов, который находится во 2-м батальоне, просит поддержать его танками.

— Передай, — ответил Бондарев, — поддержим их артиллерией. Сам знаешь, танков у нас сегодня нет.

Бондарев говорил правду. Батальон танков «КВ», которым командовал майор Ушаков, уже много дней поддерживал нас, но сейчас он сражался на другом участке фронта и только завтра должен был снова вернуться к нам.

Почему отстали от своего батальона и остались у нас два танка? Позже я об этом спросил у Гуськова. И Маркел Иванович рассказал мне интересную историю.

За 20 минут до контратаки он и Богданов услышали гул танковых моторов. «Наши «ка-вэ», — вырвалось у Гуськова, — побегу, выясню, какая им поставлена задача, может, ребята сумеют и нас поддержать».

Когда Гуськов увидел в низине два танка «КВ», он вздохнул. Машины направлялись в тыл. «Видимо, на ремонт», — — решил он, но все же подбежал к одному из танков и забарабанил по броне. Машина остановилась, открылся люк.

— Чего вам? — спросил высунувшийся из танка по пояс лейтенант, видимо командир взвода.

— Братцы! — с отчаяньем в голосе выкрикнул Гуськов, — гитлеровцы прорвались у нас на правом фланге, сейчас будем контратаковать, поддержите нас!

— Не можем, — ответил танкист, — видите, еле ползем на ремонт, ходовая часть неисправна.

— Братцы, — продолжал упрашивать Гуськов, — вы только поставьте танки в засаде и пошумите моторами, попугайте гадов...

— Как так пошуметь и попугать? — уже обиженно сказал танкист. — Мы и огоньком их можем угостить.

— А снаряды есть?

— Запасливые, — ответил лейтенант и добавил: — Мы за деревьями встанем и будем лупить по сволочам прямой наводкой, а вы контратакуйте. Только, чур, пехота, не подводить! И пошлите ваших людей за снарядами, ведь бой может затянуться.

— Спасибо, не подведем! — радостно закричал Гуськов, — И людей вам дадим. Будут подбрасывать они снаряды.

Рассказывая мне об этом эпизоде, Маркел Иванович старался все изобразить в лицах. И я отчетливо видел сперва сурового, несговорчивого, а потом симпатичного парня-танкиста. И хорошо представлял себе самого Гуськова, очень деятельного, быстрого в движениях, с его неизменным словцом «братцы». Бывало, и в лесах Карелии, и здесь под Ленинградом, когда мы отходили с тяжелыми боями, я неоднократно слышал, как он, вроде бы ни к кому не обращаясь, с болью в голосе подшучивал сам над собой: «Эх, братцы, не в ту сторону наступаем». И устало шагавшие бойцы с грустной усмешкой поглядывали на Гуськова. Казалось, в каждом таком взгляде бойца можно было прочесть: «Ничего, комиссар, не за горами то время, когда мы будем наступать в ту сторону, куда надо!»

Маркел Иванович больше всего сокрушался, что не успел записать фамилии танкистов, которые не только помогли им разгромить гитлеровцев во встречном бою, но еще и после этого 12 часов били по ним прямой наводкой, не давая накапливать силы для новой атаки. Предусмотрительным оказался командир танкового взвода — не зря просил пехотинцев подбрасывать своим экипажам снаряды.

Я мог только сказать Гуськову, что это были танкисты из батальона майора Константина Павловича Ушакова. Его батальон тяжелых танков «КВ» крепко поддерживал нас в боях за Тесно. «Мы — ушаковцы», — с гордостью называли себя танкисты. Изумительно храбро сражались они и сейчас при обороне Колпина, Федоровского, Слуцка и Павловского парка.

В грохоте войны проходил день за днем. Пригороды Ленинграда превратились в арену жесточайших битв воинов Красной Армии с озверелыми фашистскими полчищами.

Мы чувствовали, что предстоят длительные бои, и стремились хорошо обеспечить свои тылы. Инспектор тыла интендант дивизии капитан И. Д. Кривуля проявил много инициативы и энергии, чтобы пополнить наши ресурсы продовольствия.

За время с 29 августа по 6 сентября службы тыла сумели собрать в гурты 600 голов бесхозного скота в прифронтовой зоне и переправить его в район Колтушей и Всеволожска. В районе Лесное наши тыловики приняли от совхозов Ленинградской области склады, в которых было 100 тонн сена, 200 тонн жмыха, 300 тонн овощей и картофеля. Хорошо, что воины тыла нашей дивизии успели это сделать. Забегая вперед, скажу, что когда Ленинград был отрезан от «Большой земли» и началось резкое сокращение норм снабжения, большинство запасов дивизии было передано управлению тыла Ленинградского фронта.

В Павловском парке

Наш командный пункт разместился в Павловском дворце. Невесело было на душе, когда я подъезжал к новому КП.

У главного подъезда дворца грузили на машины ящики с музейными экспонатами. Всеми работами по погрузке руководила женщина лет тридцати. Она представилась мне:

— Зеленова — начальник объекта ПВО.

— Какого объекта? — переспросил я.

Женщина пронзила меня колючим взглядом и ответила:

— Этого самого!

— Павловского дворца?

— Конечно!

Странно и больно было сознавать, что пригородные дворцы Ленинграда, творения великих зодчих, становятся объектами противовоздушной обороны...

— А где же директор дворца?

— Я и есть директор. Скажите, далеко ли немцы? Мне надо успеть вывезти все ценности.

— Успеете, — ответил я и увидел, как на минуту повеселел ее взгляд.

Одиннадцать дней находился наш штаб в Павловском дворце. Он работал там и тогда, когда бои шли уже в самом парке...

С утра 11 сентября гитлеровские войска вновь начали штурмовать пригороды Ленинграда. Против нашей дивизии в бой были брошены отборные части 96-й, 121-й и 122-й пехотных дивизий врага. Населенные пункты Аннолово, Федоровское, Глинка, Старая Мыза, Путролово, Ям-Ижора по нескольку раз переходили из рук в руки.

12 сентября немцам удалось закрепиться в Федоровском. Отдельные их подразделения прорвались к восточной окраине Павловского парка. Развернулся жестокий бой. Наши бойцы несколько раз отбрасывали назад вражеских автоматчиков. Командир 260-го полка Брыгин и секретарь партбюро Сергеев шли в бой во главе передовых подразделений.

Полк три раза контратаковал позиции противника.

Но вот над Павловским парком и районом Ям-Ижоры появились «юнкерсы» и стали наносить массированные бомбовые удары по нашему переднему краю и огневым позициям артиллерии. Трудно было поверить, что в этой неразберихе можно поддерживать хоть какой-нибудь порядок.

Помнится, в тот день я вышел из штаба дивизии и направился на командный пункт 260-го полка. Идти надо было не больше 800 метров. На восточной окраине парка я увидел, как «юнкерсы» пикируют на огневые позиции батареи старшего лейтенанта В. И. Нарышкина. После каждого захода вражеских бомбардировщиков у меня сжималось сердце. Казалось, погибли все люди, все орудия.

С командного пункта 260-го стрелкового полка я позвонил командиру 412-го гаубичного полка майору Раковичу, чтобы узнать, какие потери понесла батарея Нарышкина. Оказалось, один человек убит, пять — ранено, из трех орудий подбито одно. Несмотря на столь интенсивные налеты вражеской авиации, батарея в этот день вела систематический огонь по наземным целям противника. Люди уходили в укрытия только тогда, когда самолеты пикировали на их огневые позиции. Но стоило очередному звену «юнкерсов» улететь, как артиллеристы вновь бросались к орудиям и открывали огонь.

О другом подвиге артиллеристов 412-го гаубичного полка я узнал из рассказа начальника штаба 1-го дивизиона старшего лейтенанта А. Г. Сапрыкина.

Батарея старшего лейтенанта К. А. Максимова 12 сентября заняла оборону у шести сосен на северной окраине Павловского парка, недалеко от деревни Глазово. До батальона пехоты и 11 танков врага атаковали огневые позиции батареи. Командный пункт 1-го дивизиона, в который входила батарея Максимова, находился в домике метеостанции в двух с половиной километрах от ее огневых позиций. Связист передал телефонную трубку начальнику штаба дивизиона. «Товарищ старший лейтенант! — услышал Сапрыкин взволнованный голос. — Фашисты наступают на нас, прорвались танки! Сам комбат у орудия, он просит...» Связь оборвалась. Сапрыкин не успел переспросить, кто с ним говорит и что просит Максимов. Очевидно, с ним говорил телефонист батареи. Начштаба дивизиона приказал своему связисту отыскать обрыв и восстановить связь.

Долго ждал, нервничал и, наконец, не выдержал, пошел сам на батарею. Два с половиной километра пробирался под обстрелом.

Добежав до батареи, Сапрыкин увидел, что командир огневого взвода, два командира орудия и два наводчика убиты. У левофланговой пушки стоит разгоряченный командир батареи старший лейтенант Максимов и ведет огонь прямой наводкой по вражеской пехоте. Помогают ему подносчик и заряжающий. Метрах в пятидесяти от орудия горят два фашистских танка. На батарею наступают автоматчики. Перебегая от дерева к дереву, они ведут прицельный огонь.

Связи со штабом дивизиона все еще не было. Сапрыкин и те артиллеристы, у которых были подбиты гаубицы, отражали атаку пехоты противника огнем стрелкового оружия. Командир взвода разведки старший сержант Зуб, маскируясь и меняя позиции, стрелял из трофейного автомата.

Враг вынужден был отойти и залечь. Артиллеристы стали приводить в порядок орудия. У двух гаубиц панорамы были разбиты, щиты покорежены. Все, что могли исправить, исправили.

Хотелось курить, но папирос не было. Сидели в укрытии и тихо переговаривались.

В это время восстановили связь, Сапрыкин позвонил в штаб дивизиона. Вскоре на батарею доставили по комплекту бронебойных и осколочных снарядов на каждое орудие. И как раз вовремя. Прилетели «юнкерсы», отбомбились, а затем вражеские автоматчики вновь поднялись в атаку. Они шли густой цепью, полагая, что после авиационной подготовки никто из артиллеристов не остался в живых. Командир батареи Максимов и командир орудия Козаков открыли огонь из двух гаубиц. Снаряды рвались в гуще наступающих гитлеровцев. По ним же стреляли из скорострельных винтовок бойцы батареи. Вражеская цепь рассыпалась, солдаты залегли. Но вот они попытались снова подняться, и Максимов снова осколочными снарядами пригвоздил их к земле.

Однако высокий Максимов не мог долго оставаться незамеченным. Фашистский автоматчик сразил его длинной очередью. Падая, Константин Андреевич Максимов успел слабо вскрикнуть: «Огонь!»

Это было последнее слово командира 3-й батареи. Приказ его, не щадя себя, выполняли те, кто еще мог сражаться. Продолжал бить командир орудия Козаков, стреляли из скорострельных винтовок бойцы-телефонисты. Особенно метко, умело выбирая позиции, строчил из трофейного автомата старший сержант Зуб. Сапрыкин управлял огнем батареи.

Вдруг неожиданно артиллеристы услышали «ура!». Оно доносилось с той стороны, откуда наступали гитлеровцы. Как потом выяснилось, командир 462-го стрелкового полка подполковник Кашинский частью своих сил ударил по врагу с тыла.

Героически сражалась пулеметная рота 462-го полка под командованием старшего лейтенанта Майбороды. Она трижды отбивала яростные атаки врага, а когда тот в четвертый раз пошел в наступление, командир поднял людей и повел их в контратаку. Его тяжело ранило. Связной и ординарец подхватили Майбороду под руки, и он некоторое время еще продолжал командовать ротой. Так и скончался на руках у бойцов их любимый командир. Май-бороду заменил командир взвода младший лейтенант Нестеров. Гитлеровцы не выдержали натиска, отступили, оставив на поле боя раненых, убитых, пулеметы, минометы и легкие артиллерийские орудия.

Исключительно стойко оборонялся 402-й Краснознаменный стрелковый полк, занимавший участок обороны по реке Ижоре в районе деревни Аннолово. С рассвета до темна здесь шли кровопролитные бои. Много раз гитлеровцы предпринимали попытки форсировать реку Ижору, но каждый раз встречали огонь станковых пулеметов и минометов. Наши люди словно вросли в землю. Когда вышли из строя пулеметы, пулеметчики роты младшего лейтенанта Густерина стали отбивать атаки фашистов ружейным огнем и гранатами. Командир роты Густерин лично уничтожил из винтовки 15 фашистов.

На левом фланге в стыке между 402-м и 260-м полками врагу удалось вклиниться в нашу оборону. Тогда Ермаков приказал комбату Воробьеву повернуть левый фланг полка на северо-восток. Минометчики роты лейтенанта Деменкова развернули минометы почти на 180 градусов и открыли массированный и точный огонь по вклинившимся в нашу оборону солдатам и офицерам противника. Минометный огонь был настолько сильным, что враг на время прекратил атаки.

В рукопашных схватках бондаревцы, как образно писали потом фронтовые корреспонденты, дрались с врагом подобно львам. Сержант Иванов был дважды ранен, но продолжал сражаться и уложил гранатами и штыком 20 гитлеровцев. Красноармеец Юсовский убил из винтовки вражеского пулеметчика, а затем, заколов штыком другого солдата, спас своего командира лейтенанта Никифорова, на которого гитлеровец замахнулся гранатой.

У противника, не ожидавшего нападения с тыла, началась паника. Бросив раненых, гитлеровцы стали отступать к реке Ижоре. Атака на Павловский парк и на этот раз была отбита.

Здесь снова отличились экипажи танков батальона майора Ушакова. В головном танке находился сам командир батальона.

Случилось так, что война подкатилась в буквальном смысле к самому дому Константина Павловича Ушакова. В Слуцке жила семья комбата. Жена его, Александра Васильевна Ушакова, была председателем райисполкома. Занятые каждый своим делом, они подолгу не виделись. И частенько случалось, что у меня как начальника штаба дивизии, оборонившей Слуцк, муж и жена после делового разговора справлялись о благополучии друг друга.

Хорошо помню, что вечером того же дня, когда Гуськов рассказал мне о подвиге экипажей танков «КВ», поддержавших контратаку батальона Богданова, Ушаков явился к нам в штаб для координации взаимодействия предстоящего на завтра боя.

В разговоре с Ушаковым я упомянул о подвиге двух экипажей «КВ».

— Не удивляюсь, — скупо ответил комбат, — у нас все ребята такие.

Все же, сделав какие-то пометки в маленьком блокноте, Константин Павлович заверил меня, что поблагодарит героев-танкистов и при первой возможности представит их к награде.

Тот вечер мне запомнился еще и потому, что в полыхавшем огнем Слуцке я стал случайным свидетелем короткой встречи супругов Ушаковых. Мы выходили с Константином Павловичем из штаба, а Александра Васильевна шла нам навстречу. Ушаков задержался на несколько минут. О чем говорил Константин Павлович с женой, не знаю, только, нагнав меня, он просил не говорить ей, что завтра на рассвете лично поведет своих танкистов в бой.

На следующий день Александра Васильевна пришла в штаб дивизии.

— А мы только что разговаривали с вашим мужем, он у себя на КП, — сказал я.

— Он в бою, впереди своей колонны, — тихо проговорила Александра Васильевна и еще тише добавила: — Я-то его, наверно, знаю лучше, чем вы.

Лицо ее было бледным, но говорила она спокойно. Больше о муже я не услышал ни слова. Он выполнял свой долг, она — свой. Райисполкому не хватало машин. Одно из детских учреждений подлежало немедленной эвакуации. Нельзя ли им помочь в этом деле? Справившись с минутным волнением, Александра Васильевна Ушакова говорила уже твердым, энергичным голосом. Конечно же, я распорядился срочно оказать райисполкому нужную помощь.

Она ушла, а я долго между делом ловил себя на мысли, что волнуюсь за Ушакова. Раненный уже несколько раз, он наотрез отказывался от госпитализации. Вечером нам доложили, что танки «КВ» под командованием Ушакова ворвались в расположение противника, подожгли и разбили 12 вражеских танков и 10 орудий. Майор К. П. Ушаков контужен, потерял слух, но не хочет выходить из боя...

Немного опережая события, скажу, что полтора месяца спустя, когда наша дивизия готовилась к переправе на «Невский пятачок», 1 ноября 1941 года, мы узнали печальную весть: отважный комбат танков «КВ» майор Константин Павлович Ушаков пал смертью героя всего в нескольких километрах от своего родного города и дома, где уже хозяйничали фашистские оккупанты, в разгром которых он так свято верил.

Через 3 года мы входили в объятый пламенем освобожденный Павловск (Слуцк) и добрым словом помянули храбрейшего из храбрых танкистов Константина Павловича Ушакова, чей батальон воистину с легендарной храбростью, достойной своего командира, сражался в этих местах осенью 1941 года...

В служебный флигель Павловского дворца переместились командные пункты 402-го стрелкового и 412-го гаубичного полков.

Огневые позиции артиллерийских батарей и передний край обороны были от нас так близко, что даже пешком мы добирались туда за 10–15 минут.

Ожесточенные бои развернулись на окраине парка, недалеко от района «Белых берез», о котором во всех справочниках и путеводителях сказано, что это творение великого архитектора Камерона и вдохновенного художника-декоратора Гонзаго, что в 1814 году здесь состоялось торжество по случаю возвращения полков русской гвардии из Парижа после победы над Наполеоном, что на празднестве был молодой Пушкин, приехавший сюда из Царского Села вместе со своими друзьями-лицеистами.

12 сентября 1941 года недалеко от этого памятного места наша 168-я стрелковая дивизия остановила врага, рвавшегося в Слуцк, выиграв еще один день тяжелой битвы за Ленинград.

Хотя на улицах Слуцка и рвались снаряды, но во дворце, находившемся недалеко от передовой, вместе с военными штабами работали дирекция дворца и парка, слуцкие районные партийные и советские организации. Мы всячески старались помогать руководителям организаций и учреждений города поддерживать порядок. Работали магазины, население обеспечивалось продуктами, открыты были бани, парикмахерские; раненым и больным оказывалась медицинская помощь; несли дежурство на своих постах бойцы команд МПВО.

Более двух тысяч больных, инвалидов, стариков, женщин и детей жили в подвалах Павловского дворца. Их эвакуация шла медленно — не хватало машин. Секретарь райкома партии Яков Ильич Данилин и председатель райисполкома Александра Васильевна Ушакова попросили нас помочь обеспечить этих людей питанием. Мы делали все, что было в наших силах.

В те дни штаб дивизии можно было считать и штабом обороны города Слуцка. По каким только вопросам к нам не обращались — начиная от выпечки хлеба и кончая охраной редких пород деревьев и кустарников знаменитого парка.

Об одном интересном эпизоде недавно напомнила мне Анна Ивановна Зеленова, та самая энергичная, деятельная женщина, директор Павловского дворца, благодаря заботам которой были спасены уникальные статуи, скульптуры и другие музейные ценности.

В жаркий боевой день сентября 1941 года прибежала она в штаб с жалобой на наших связных, которые поставили свои мотоциклы на газонах Собственного садика, где росли декоративные кустарники, вывезенные из Голландии еще в XVIII веке.

Анна Ивановна, волнуясь, объясняла, какую ценность представляют кустарники, украшающие садик, спланированный самим Камероном.

Именно в тот же день представитель штаба фронта генерал-майор П. А. Зайцев доказывал нам, как важно снять роту бойцов с рубежа обороны на одной из окраин Павловского парка и бросить ее в бой на подкрепление артпульбату, оборонявшему один из ближайших участков Московского шоссе.

В жизни иногда трагическое переплетается с комическим. так было и тогда. Мы изо всех сил обороняли Павловский парк, враг беспрерывно бомбил и обстреливал его, генерал-майор Зайцев просил у нас подкрепления, чтобы остановить противника на важном перекрестке дорог, а директор Павловского дворца и парка Зеленова, заботясь об охране голландских кустарников, требовала убрать два мотоцикла с территории Собственного садика — небольшого участка, примыкавшего к западному фасаду дворца, недалеко от которого уже шли жестокие бои.

И если, к сожалению, мы не могли удовлетворить просьбу генерал-майора Зайцева — в ротах у нас оставалось очень мало бойцов, то просьбу директора Павловского дворца нам исполнить было нетрудно. Разве можно было не проникнуться уважением к человеку, который так самоотверженно выполнял порученное ему дело!

Могла ли тогда Анна Ивановна Зеленова знать, что фашистские варвары разрушат дворец и павильоны, вырубят в Павловском парке больше половины деревьев — 70 тысяч из 111!

Среди мраморных итальянских статуй у дворца на «Больших кругах» есть статуя «Мир». «Перед тем как ее закопали, — вспоминает А. И. Зеленова в своей книге «Павловский парк», — сделали карандашную надпись «Мы вернемся и найдем тебя».

Глубоко символичны эти слова!

Бронзовые скульптуры и мраморные статуи закапывали в то время, когда наш штаб находился в Павловском дворце. Тогда мне некогда было интересоваться тем, что делают работники музея и парка. Каждый выполнял свой долг: они продолжали спасать музейные ценности, а мы обороняли дворец и парк.

Враг все больше теснил нас, а на отдельных участках вклинился в нашу оборону в самом парке. Оставаться здесь всему штабу было нельзя — снаряды и мины рвались уже на территории парка. Командование 18-й немецкой армии, заняв Красное Село, двинуло свои главные силы по дороге на Пушкин. Таким образом, противник заходил в тыл нашей дивизии.

Над нами нависла угроза окружения. 16 сентября комдив решил переместить свой штаб на новый командный пункт — в Московскую Славянку. Мне же было приказано остаться с командирами оперативной группы и управлять боем до тех пор, пока комдив не прибудет на новый КП и не возьмет управление в свои руки. В служебном флигеле с оперативной группой штаба дивизии оставались командные пункты 402-го стрелкового Краснознаменного и 412-го гаубичного полков. Теперь, чтобы отдавать приказания полковнику Ермакову и майору Раковичу, мне не требовался телефон. Действовала, как у нас говорят, живая связь.

Мы входили сейчас в состав 55-й армии. Наш правый сосед — 70-я стрелковая дивизия вела тяжелые бои на юго-западной окраине Пушкина. Мы же упорно отстаивали каждый метр земли в Павловском парке, ожесточенно дрались на окраинах Слуцка, надеясь, что Пушкин будет удержан нашими соседями.

С утра 17 сентября вновь началось большое наступление врага на Павловский парк. Как всегда, противник прежде нанес огневой удар артиллерией и авиацией по нашим боевым порядкам. Фашисты бросили на правый фланг 260-го стрелкового полка 20 танков. Наши артиллеристы расстреливали их. танки горели, а противник, не обращая внимания на потери, продолжал наседать. Батальону немецких автоматчиков при поддержке танков удалось просочиться на правом фланге 260-го полка.

Когда майор Брыгин доложил нам об этом по телефону, мы поняли, как тяжело у него на душе. Нет, он не паниковал, не жаловался на трудности или безысходность положения, а продолжал обороняться.

— Организуйте контратаку! — приказал я ему. — Можем поддержать вас только артиллерийским огнем.

Мы установили время начала артподготовки и атаки пехоты, с тем чтобы одновременно обрушить на врага удары с флангов. Контратака была внезапной и сокрушительной. Противник опять был выбит из парка. Командир полка Брыгин, секретарь партбюро Сергеев, командир батальона Богданов, командир батареи Нарышкин и многие другие командиры, бойцы и политработники действовали смело и решительно, мужественно отбивая атаки врага.

Большинство орудий вели огонь прямой наводкой. Они расстреливали вражеских автоматчиков, которые шли в атаку цепь за цепью. Огневые расчеты Владимира Вишнякова, Алексея Михайлова, Петра Бородина, Федора Яковлева, Даниила Максутова, С. Темчука, Б. Никифорова, Луки Коваленко, Ф. Скогорова били по врагу так, что стволы орудий накалялись.

На батарее, которой командовал старший лейтенант Степушкин, недавно принятый в партию, отважно и умело действовали комсомольцы Левин, Черноков, Воронин, Крылов, Мирков, Черняев.

Мы решили сменить огневые позиции 412-го гаубично-артиллерийского полка. Орудия его находились очень близко от противника. Кукин приказал Раковичу закрепиться на новом рубеже северо-восточнее поселка Тярлево — на левом берегу реки Славянки.

Во время форсирования Славянки завязался жестокий бой между вражеской пехотой и нашими артиллеристами. Когда одна из батарей 412-го гаубичного полка стала менять огневые позиции, гитлеровцы начали преследовать наших батарейцев по пятам. На деревянном мосту через реку Славянку у поселка Тярлево командир взвода 8-й батареи лейтенант Гавриил Иванович Сухорукой крикнул:

— Ни шагу назад!

Тут же он приказал помкомвзвода И. А. Иванютину собрать артиллеристов за мостом и занять оборону. Батарейцы быстро окопались на левом берегу реки. Начался обстрел моста. У самого берега шлепнулись в воду один за другим несколько снарядов. Вслед за разрывами шли вражеские автоматчики.

— Развернуть все переправившиеся орудия! — приказал Сухоруков.

«Это было так необычно, — вспоминал потом И. А. Иванютин, — что недалеко лежащий от меня боец зажал уши руками. От огня всех гаубиц батареи, развернутых в один ряд близко друг от друга, действительно, можно было оглохнуть.

— Ого-онь! — И первый могучий залп потряс воздух.

— Ого-онь!

Второй залп был таким дружным, что казалось, будто выстрелило одно орудие необыкновенной мощи.

Полевые гаубицы, орудия разных калибров, располагаясь на недозволенно близком друг от друга расстоянии, объединенные единой волей командира, вели единственный в своем роде огневой бой с живой силой противника. Враг, не ожидавший такого организованного отпора, стал в панике отходить».

Воспользовавшись передышкой, Сухоруков приказал Иванютину пригнать трактор. Зацепив тросом верхний накат моста, тракторист рванул свою машину. Мост рухнул, обломки его очутились на левом берегу реки. Артиллеристы облили их горючим и подожгли. Трактор ушел в укрытие, мост горел факелом.

Противник, опомнившись, несколько раз пытался на этом участке форсировать Славянку, но 8-я батарея отразила все его атаки.

Подтянув подкрепление, гитлеровцы продолжали наступать уже на позиции наших двух полков — Брыгина и Ермакова. Батальон 402-го полка, оборонявший юго-западную окраину парка, еле сдерживал натиск танков. Старший лейтенант Н. Н. Воробьев докладывал полковнику Я. С. Ермакову:

— Отбиваемся от танков связками гранат, подбили три танка.

В тот день наши связисты, искавшие повреждение на линии, увидели, как в сторону дворца мчится, видимо, заблудившийся немецкий мотоцикл с коляской. Наши бойцы открыли огонь. Сидевший в коляске офицер был убит.

После этого солдат-водитель сдался в плен. В планшете у убитого офицера нашли приказ командира 121-й немецкой пехотной дивизии. Приказ этот угрожал суровым наказанием всем офицерам в случае, если они не обеспечат немедленного взятия Слуцка.

Обстановка между тем все больше усложнялась. Противник занял город Пушкин и навис над флангами 402-го и 260-го полков.

Тотчас же, как только я доложил об этом комдиву, он приказал готовиться к отходу из Слуцка на новый рубеж обороны. Мы не могли больше оборонять этот город и парк, но и отступать дальше двух-трех километров не имели права. За нами был Ленинград.

Согласно приказу комдива 402-й полк Ермакова должен был занять оборону на участке поселок Шушары — река Славянка, 260-й полк Брыгина — правый берег реки Славянки — совхоз «Пушкинский», 462-й полк Кашинского оборонялся на рубеже совхоз «Пушкинский» — южная окраина Колпина.

Вместе с Ермаковым мы рассматривали на карте новый рубеж обороны. На многих участках местность была болотистой. Мы успокаивали себя только тем, что теперь наши полки и батальоны будут находиться в тесном соприкосновении и смогут поддерживать друг друга на флангах.

В ночь с 17 на 18 сентября организованно прошел отвод войск на новую линию обороны.

Там, где их остановили

18 сентября 1941 года в районе Ям-Ижоры и совхоза «Пушкинский» бои не прекращались с утра и до позднего вечера. Авиация противника через определенные интервалы времени бомбила наш передний край.

Когда «юнкерсы» улетали, огонь открывала артиллерия, а затем шли танки и пехота. Однако ни на одном участке гитлеровцы не смогли прорвать нашу оборону.

Назавтра все вновь повторилось: вражеская авиация, артиллерия, танки, пехота взаимодействовали четко, с немецкой пунктуальностью, но успеха опять не достигли, Наши полки стояли насмерть.

В это время мы устраивали ночные поиски, засады, вылазки в тыл врага. Нам очень нужен был «язык». Лейтенант Ф. П. Чепиков и сержант Максимов, сидя в окопе боевого охранения недалеко от совхоза «Пушкинский», заметили четырех вражеских лазутчиков, которые ползли в нашу сторону.

— Видишь, Максимов, им тоже нужен «язык», — шепнул Чепиков, — ишь как стараются. Что ж, пусть стараются, пусть подползут поближе к нашему окопу, легче брать будет. Только смотри, Максимов, всех не перебей, из четырех хоть одного надо взять.

* * *

Уже у самого окопа Чепиков, Максимов и еще два бойца из боевого охранения бесшумно прикончили троих лазутчиков, а одного взяли в плен.

23 сентября мы допрашивали пленного ефрейтора. Он был угрюм, подавлен.

— Мы ничего не понимаем, — бормотал ефрейтор, — танков и авиации у вас мало, а у нас хватает для обеспечения каждой атаки. Вы обороняетесь в болотах, а мы, несмотря на то, что наступаем с высот, вот уже неделю топчемся на месте.

— Будете здесь топтаться до тех пор, пока мы вас не раздавим! — сказал ему Бондарев. — И тогда всех фашистов призовем к ответу!

Когда наш переводчик лейтенант Мельгин перевел эти слова пленному, тот залопотал:

— Нет, нет, я не нацист!

Впервые с начала войны мы увидели не наглую самоуверенность, а растерянность на лице у пленного. Среди документов того же пленного ефрейтора нашли случайно сохранившийся обрывок газеты. Там было напечатано сообщение Верховного командования немецких вооруженных сил. Клочок газеты отсырел, истерся, но наш переводчик сумел разобрать следующие слова: «...в боях за Петербург имеем крупные успехи...»

Наконец-то исчезли реляции о победном марше на Ленинград.

Наши полки, занимавшие оборону в одну линию, отражали от трех до пяти атак в день. Даже все штабы полков находились в первой траншее. Трудно было за короткое время хорошо окопаться в низинах. Дивизия несла большие потери от бомбежек и артиллерийско-минометных обстрелов.

Особое внимание мы, как всегда, обращали на своевременную эвакуацию раненых с поля боя. Среди санинструкторов были ленинградские девушки. Они показывали своим подругам пример отваги, выдержки и выносливости. Да и не только подругам, но и мужчинам. Вот как об этом вспоминает ветеран нашей дивизии Федор Петрович Чепиков:

«Ленинградские девушки, санинструкторы Таня Калмыкова и Катя Барышникова, находившиеся в ротах прямо на поле боя, отличались большим мужеством и храбростью. Они выносили из самой гущи боя по 30 и более раненых в день, причем сперва оказывали им под огнем противника первую медицинскую помощь. С большим уважением относились к ним все — и раненые, и нераненые. Эти девушки поражали нас своей выносливостью. Не будет преувеличением, если я скажу, что они частенько показывали нам, мужчинам, пример бесстрашия. В перерывах между боями девушки-ленинградки с особой любовью рассказывали нам о своем городе, о своих родных»...

Город Ленина стал фронтом. Невозможно было примириться с этой мыслью. С болью смотрели мы на отсветы пожарищ.

Ленинград был связан со страной только через Ладожское озеро. Команды судов и буксиров с баржами почти целиком занимались доставкой в город продовольствия и эвакуацией женщин, детей, стариков, инвалидов и больных. Защитники города могли получать теперь пополнение только из Ленинграда. Но если учесть, что были уже брошены в бой 10 ленинградских дивизий народного ополчения, что город регулярно пополнял кадровые дивизии Красной Армии, части МПВО и другие специальные формирования добровольцами, политбойцами, людьми старших призывных возрастов, станет ясным, почему в это критическое время мы почти не получали людей. Наши полки по количеству штыков можно было считать батальонами, а то и ротами.

Каждый вечер мы у себя в штабе ломали голову над тем, где взять людей. Уже были отправлены на передовую в роты многие командиры и бойцы наших складов, автомобильно-транспортного батальона и других тыловых подразделений.

24 сентября противник, видимо, решил во что бы то ни стало сломить сопротивление наших войск: обойти Колпино с одной стороны, а с другой пробиться к деревне Московская Славянка и поселку Рыбацкое, взять в клещи 70-ю, 90-ю, 168-ю стрелковые дивизии и другие соединения и части 55-й армии.

Наступление вражеской пехоты, как всегда, поддерживали авиация, танки и артиллерия. Плотность огня была такой, что буквально не было метра земли, где бы не рвались бомбы, снаряды и мины. В этот день наша дивизия отразила пять атак.

Всю ночь с 24 на 25 сентября мы с Бондаревым не спали. Еще и еще раз проверяли готовность всех частей и подразделений, старались хорошо спланировать огонь артиллерии, чтобы с утра, когда враг вновь начнет наступать, с максимальной эффективностью поддержать нашу сильно поредевшую пехоту.

Предпримет ли враг новые попытки прорвать нашу оборону? Что бы мы ни делали, о чем бы мы ни говорили в ту ночь, эта мысль неотступно преследовала нас.

Утро 25 сентября не предвещало ничего хорошего. В 9 часов, как по расписанию, прилетели «юнкерсы», отбомбились и улетели. Затем началась артподготовка. Продолжалась она 45 минут. Что будет дальше? Ждем, волнуемся. И вдруг командиры полков один за другим докладывают: «Немецкая пехота не пошла». Через час они же сообщают нам: «Немцы окапываются!»

— Окапываются? — переспросил Бондарев. — Помолчал, облегченно вздохнул и добавил:

— Вот и хорошо, хоть немного отдохнем.

Итак, «ленинградское чудо», которое на Западе ошеломило своей невероятностью даже наших союзников, свершилось. Войска Ленинградского фронта в тесном взаимодействии с моряками Краснознаменного Балтийского флота при активной помощи и поддержке трудящихся города Ленина сумели нанести немецко-фашистским захватчикам невосполнимые потери и остановить их наступление у стен Ленинграда. Дальше враг пройти не смог.

Как свидетельствуют трофейные документы и показания военнопленных, вражеские дивизии, штурмовавшие Ленинград, потеряли две трети личного состава и материальной части. Так, например, 121-я дивизия противника, наступавшая против нашей дивизии, потеряла 60 процентов личного состава и боевой техники.

Начиная с 1 октября наша дивизия вела бои местного значения. Мы постоянно тревожили противника в районах Ям-Ижора — Путролово и совхоза «Пушкинский». Однако у нас по-прежнему не хватало боеприпасов, не было танков и авиации. Противник же с утра и до темна методически обстреливал из артиллерии и минометов наши боевые порядки, тылы и мирных жителей.

Рабочие Ижорского завода изготовили для нас некоторое количество броневых щитков для стрелков, благодаря чему значительно уменьшились наши потери от ружейно-пулеметного огня противника.

В это время в нашей дивизии стало зарождаться снайперское движение. Многие бойцы начали истреблять фашистских захватчиков из засад. Пожилой боец Евдокимов буквально целыми днями охотился за фашистами со снайперской винтовкой. Когда один из командиров спросил его: «Как вы будете выносить точку прицеливания при стрельбе по двигающемуся фашисту?», он, показав на местность, ответил: «Вот видите два кустика? Когда фашист движется, я прицел держу на втором кустике, как только он подходит к первому кустику, я нажимаю на спусковой крючок, и фашист готов!»

Евдокимов, видно, здорово «насолил» фашистам. Они решили засечь нашего снайпера и уничтожить. То в одном, то в другом месте гитлеровцы стали выставлять чучела, но Евдокимов был не из тех, кого можно было так легко обмануть. Сам он, бывало, в шутку говаривал: «Старого воробья на мякине не проведешь».

В Московской Славянке недалеко от командного пункта дивизии укрывались от вражеского огня старики, женщины, дети. Жили они в оврагах и траншеях, сооружали себе незатейливые, малонадежные укрытия.

Ленинград уже начал испытывать продовольственные затруднения, а эвакуация населения из прифронтовой зоны усложнилась. /Кители Московской Славянки, Петрославянки, Колпина и других населенных пунктов пробирались под огнем врага на поля совхоза «Пушкинский», где оставались неубранными картофель, кормовая свекла и капуста. Эти вылазки многим часто стоили жизни. Как ни запрещали мы местным жителям ходить за картофелем и овощами в опасные зоны, но уследить за всеми не удавалось. Голод гнал людей под огонь. Матери, бабушки и дедушки шли на любой риск, лишь бы накормить детишек и немного подкрепиться самим. Фашисты же с каким-то особым, садистским удовольствием стреляли по мирным жителям. Стреляли не только из минометов и автоматов, но даже из снайперских винтовок...

Спустя много лет после войны я побывал в Московской Славянке. В поле на месте нашего бывшего командного пункта еще сохранилось несколько блиндажей. Кто-то из жителей деревни приспособил их для хранения картофеля. Московская Славянка уже давно отстроилась. Лучи весеннего солнца золотили железные и шиферные крыши веселых домиков с крылечками и балкончиками.

Кое-где сохранились и старые дома. Напротив нашего бывшего командного пункта у самого Московского шоссе стоял рубленый дом. Бревна его давно потемнели, и я решил, что это один из тех довоенных домов, который чудом уцелел от бомб и снарядов. И подумалось, живет, может быть, там человек, деливший с нами осенью 1941 года тяготы войны...

В огороде работала пожилая женщина. Поздоровались, разговорились. Да, она, Анна Дмитриевна Федосеева, двое детей и старик-отец не успели эвакуироваться и жили в траншее, метрах в трехстах от дома. Муж ее, мастер железокотельного цеха Ижорского завода Николай Сергеевич Федосеев, в ноябре погиб, защищая Ленинград. Воевал всего одну неделю. Еще в середине октября он был дома, успел оборудовать в траншее небольшое укрытие для семьи. Старшему сыну было пять лет, младшему — годик. Старшего выходила, вырастила. Работает он сейчас слесарем на Ижорском заводе, а младший был болезненный, не вынес голода... Хлеб и продукты жители Московской Славянки получали по блокадным нормам, как и все ленинградцы.

Как-то она пошла в поле за картофелем вместе с Прасковьей Иванушкиной. Дело было под вечер. Думали, темно, немцы не заметят. Вдруг Прасковья крикнула: «Ой, Нюшка, немцы стреляют трассирующими...» Крикнула и неожиданно смолкла. Бросилась Анна Дмитриевна к Прасковье и видит, что та уже мертва. А в траншее у Прасковьи Иванушкиной осталось трое детей... На капустном поле немцы убили и их соседа, старого рабочего Ижорского завода Петра Ивановича Куприянова. Убили там же и ее, Федосеевой, отца — Дмитрия Филипповича, работавшего до войны объездчиком в совхозе «Пушкинский». Убили и многих других стариков, женщин и детей Колпина, Московской Славянки, Петрославянки, Усть-Славянки...

Даже через четверть века нельзя было без волнения слушать ее рассказ.

Октябрь в сорок первом году выдался холодным, дождливым. Плохое питание и резкая перемена погоды давали себя знать все больше и больше. Наши люди похудели, осунулись. Появились больные. Но ненависть к гитлеровцам, желание отбросить их от Ленинграда были настолько велики, что больные и раненые отказывались от госпитализации, не уходили с передовой.

Пример всем подавал комдив. Андрей Леонтьевич сильно простудился, его мучил кашель. Но комдив всячески старался скрывать свое недомогание. В один из таких дней пришло сообщение о присвоении ему звания генерал-майора.

В «Правде» за 8 октября, где было опубликовано постановление Совета Народных Комиссаров СССР о присвоении лицам высшего начальствующего состава Красной Армии воинских званий, мы не без гордости читали статью за подписью генерал-майора А, Бондарева, в которой подводились итоги трехмесячных боев нашей дивизии на границе и в боях за Ленинград.

24 октября мы получили приказ командующего фронтом генерал-майора И. И. Федюнинского сдать полосу обороны 7-й отдельной бригаде морской пехоты полковника Т. М. Парафило. В 3 часа ночи 25 октября закончили сдачу своего участка обороны и к исходу дня вывели полки в район Усть-Славянки и Металлостроя. А уже ночью 26 октября после тридцатидвухкилометрового марша дивизия прибыла на новое место сосредоточения — в деревню Есколово. Здесь мы должны были отдохнуть и подготовиться к боям на «Невском пятачке».

Во время нашего похода из района Усть-Славянки и Металлостроя в район Есколово ослабевшие лошади еле везли орудия и все наши грузы. Управление тыла Ленфронта дало указание вместо сена давать лошадям «дубчик» — верхушки лиственных побегов. Приказано было предварительно их мелко рубить и греть в котлах. Но у лошадей появились колики, и они отворачивались от этой еды. Наш интендант И. Д. Кривуля смог уберечь небольшой запас сена, жмыха, овса, отрубей. Норма была катастрофически низкой: два килограмма сена за сутки вместо восьми и один килограмм овса вместо четырех. Иногда отруби шли на присыпку «дубчика». Только благодаря этому конский состав был спасен, орудия и грузы доставлены к месту назначения. Вовсе у нас исчез запас бензина. Работники тыла разыскали в Ленинграде немного керосина, древесного спирта, скипидара и другого горючего материала, без которого дивизия не могла бы вести боевые действия.

К нам стало прибывать пополнение. В полках началась подготовка к наступательным боям с преодолением водной преграды. Командиры, политработники и бывалые бойцы рассказывали новичкам о славных боевых традициях бондаревцев.

В конце октября 168-я дивизия вошла в состав 8-й армии, которой командовал, генерал-лейтенант Т. И. Шевалдин. Нам была поставлена ближайшая задача — форсировать Неву, перейти в наступление с левобережного плацдарма, прорвать оборону противника и овладеть его опорными пунктами. В дальнейшем наступать на Синявинские высоты и соединиться с 54-й армией, наступающей нам навстречу с волховского направления.

На «Невском пятачке»

26 октября я приехал на командный пункт штаба 8-й армии, находившийся в лесу недалеко от деревни Есколово. Меня принял начальник штаба генерал-майор П. И. Кокорев. Он развернул на столе карту-километровку и показал плацдарм, на котором сейчас вели боевые действия 115-я, 86-я, 265-я стрелковые дивизии и 20-я дивизия НКВД. Пядь земли, захваченная нами на левом берегу Невы, вытянулась всего на 4 километра по фронту и уходила на 3 километра в глубину.

— Впрочем, мы сейчас уточняем обстановку, — пояснил Кокорев, — на плацдарме она часто меняется.

Генерал обозначил места наших шести переправ с правого берега Невы на левый и предупредил, что все они простреливаются фланговым артиллерийско-пулеметным огнем со стороны 8-й ГЭС и деревни Арбузово. Кроме того, подчеркнул генерал, враг, не жалея мин и снарядов, держит под обстрелом оба берега. Поэтому надо суметь организованно переправиться на левый берег, сразу же окопаться, чтобы не допустить ощутительных потерь до начала наступления.

Генерал П. И. Кокорев отдавал свои приказания медленно, тихим голосом, как бы обдумывая каждую фразу. За всем этим угадывалась большая внутренняя сила.

Начштаба водил карандашом по карте.

— Вам предстоит взять ключевые позиции обороны противника, — продолжал он, — песчаные карьеры, противотанковый ров, рощу «Фигурная». Следует при этом учесть, что на флангах плацдарма враг имеет сильно укрепленные узлы. Вся местность здесь вплоть до Синявинских высот — лесисто-болотистая. Наступать вам придется в очень трудных условиях.

Кокорев хорошо понимал, что у его собеседника могло возникнуть много вопросов, которые майору не совсем удобно задавать генералу. Желая, видимо, облегчить мое положение, начальник штаба армии сказал:

— Наступать здесь надо на самом узком — не более чем десяти-двенадцатикилометровом участке, отделяющем нас от пятьдесят четвертой армии, войска которой прорываются к нам с «Большой земли». Мы не скрываем от вас всех трудностей. Операция по деблокаде Ленинграда началась восемь дней назад, но пока сколько-нибудь значительного успеха мы не достигли, Более того, сейчас немецко-фашистские войска развивают наступление на тихвинском направлении, стремясь соединиться с войсками Маннергейма на реке Свири. В случае успеха противника Ленинград лишается Ладоги — последней коммуникации, связывающей его со страной. Ленинградский фронт продолжает отвлекать на себя крупные силы врага и тем самым помогает нашим войскам под Тихвином и Москвой. Ставка приказала войскам нашего фронта, не прекращая боя по деблокаде города, перебросить в район Тихвина несколько дивизий. Такова реальная действительность. — Генерал посмотрел мне в глаза. — Так-то, товарищ майор, думаю, не слишком напугал вас. Могу еще добавить, что за все время войны не помню такого огня, какой обрушивает сейчас враг на каждый метр «Невского пятачка».

Я слушал Кокорева и думал: «В штабах, бывает, преувеличивают силы противника, бывает, и недооценивают их, а он, видимо, один из тех, кто всегда хорошо проинформирован и, ставя задачу подчиненным, излагает суть дела такой, какая она есть».

Попав на «пятачок», я убедился, насколько прав был начальник штаба армии, когда говорил о плотности огня противника. Уже после войны я узнал, что гитлеровцы выпускали по плацдарму, правому берегу, переправам и подходам к ним до двух тысяч снарядов и мин в час.

В разгар нашей беседы вошел командующий армией генерал-лейтенант Т. И. Шевалдин. Он был чем-то расстроен. Торопясь, на ходу осведомился, почему не приехал Бондарев. Я ответил, что комдив болен, у него высокая температура.

Задав мне еще несколько вопросов, командующий внушительно сказал:

— Запомните, не выполните задачу, будете отвечать вместе с вашим командиром дивизии. Так и передайте Андрею Леонтьевичу.

Я знал, что передовые подразделения 115-й стрелковой дивизии генерал-майора К Ф. Конькова и 4-и бригады морской пехоты генерал-майора Б. П. Ненашева в ночь с 18 на 19 сентября и в последующие ночи конца сентября форсировали Неву и в тяжелых кровопролитных боях благодаря исключительному мужеству пехотинцев и моряков завоевали и отстояли на левом берегу небольшой плацдарм. С тех пор вот уже полтора месяца идут здесь непрерывные бои. Сейчас осуществляется операция по деблокаде города. Новые дивизии и части переправляются на «пятачок», но все их атаки успеха не имеют. Они несут большие потери. Можно было, конечно, понять нервозное состояние командующего армией.

Доложив обо всем генералу А. Л. Бондареву, я отправился на рекогносцировку. Со мной поехали начальник разведки дивизии старший лейтенант Тюпа, начальник артиллерии дивизии майор Кукин и дивизионный инженер Гуреев.

Мы обследовали местность у переправ на правом берегу. Подходящих укрытий для личного состава здесь не было. Бойцы 41-го понтонного батальона старшего лейтенанта Е. М. Клима готовились перевозить людей.

— Враг хорошо пристрелял со стороны Восьмой ГЭС все переправы, — сказал Клим. — Каждый день он выводит из строя понтоны, паромы, лодки. Мы ремонтируем их здесь же, в Невской Дубровке, под огнем.

Следовательно, думал я, переправа затянется. В ожидании ее наши люди могут угодить под вражеский огонь. Чтобы избежать этого, необходимо оборудовать надежные укрытия, вырыть траншеи и ходы сообщения. Надо направить сюда саперный батальон дивизии и придать ему в помощь стрелковый батальон. Так мы потом и сделали, о чем, конечно, не пожалели.

Враг весь вечер и далеко за полночь вел огонь по реке и переправам, поэтому понтонеры в тот день не смогли доставить меня, Кукина, Тюпу и Гуреева на левый берег. Огонь был настолько интенсивным, что казалось — Нева горела. Только на рассвете 29 октября под прикрытием густого тумана наша лодка благополучно причалила к берегу. Мы вошли в первую попавшуюся землянку.

— Отступишь, — кричал в телефонную трубку полковник, — накажем!

Я сразу узнал по голосу и коренастой фигуре командира 115-й стрелковой дивизии полковника А. Ф. Машошина{1}. Некоторое время назад он был у нас в 168-й дивизии заместителем Бондарева.

Полковник закончил телефонный разговор и, обращаясь ко мне, сказал:

— Тут, друг мой, кромешный ад. Скажу тебе прямо — похуже, чем в окружении. Там хоть можно как-то маневрировать. Тут же сплошной огонь. Весь «пятачок» насквозь простреливается пулеметами и автоматами. А снаряды и мины противник тоннами кладет, — полковник зло выругался.

Узнав от меня, что в штабе армии считают, будто плацдарм на левом берегу Невы простирается на 4 километра по фронту и имеет трехкилометровую глубину, полковник махнул рукой.

— Это было вчера, — сказал он со вздохом, — а потом нас сжали. Сейчас «пятачок» имеет два километра по фронту и уходит на семьсот-восемьсот метров в глубину, не больше. Каждый день с утра до вечера то мы атакуем, то нас противник атакует. Слава богу, что и это удержали.

За завтраком, состоявшим из консервов, вспоминали боевых друзей: кто погиб, кто ранен, кто где воюет и чем командует...

Когда мы вышли из землянки и, пригибаясь, пошли по неглубокой траншее, туман начал рассеиваться. Выглянуло солнце. Метров триста отделяло землянку командира дивизии от его наблюдательного пункта. Преодолевали мы это небольшое расстояние с полчаса. На всем протяжении нашего пути — то спереди, то сзади, то слева, то справа, то совсем близко от нас — со свистом шлепались в грязь пули, рвались мины, вздымая кверху землю и камни. В полузасыпанных траншеях и окопах стояла болотная вода, покрытая гарью. Я спросил у полковника: где же Московская Дубровка? Он ответил:

— На штабной карте, а здесь, видишь, даже труб от печей не осталось.

Действительно, вся земля была перепахана, словно тут никогда не было человеческого жилья. А ведь мне рассказывали, что Московская Дубровка еще совсем недавно была довольно-таки большим населенным пунктом.

Мы разглядывали в стереотрубу противотанковый ров и немецкие окопы в сильно поредевшей роще «Фигурная». Враг окопался тут хорошо. Солдат почти не было видно. Редко промелькнет фигура и быстро исчезнет. Другим населенным пунктам «повезло» больше, чем Московской Дубровке. Справа видны были остовы печей, оставшиеся от деревни Арбузово, слева — полуразрушенные здания Первого городка, эстакадные насыпи и железобетонные здания 8-й ГЭС.

Беседуя с бойцами, наблюдая за ними, прислушиваясь к их тихим разговорам, я не заметил у них ни подавленности, ни страха. Люди спокойно готовились к отражению очередной атаки врага. Каждый был занят своим делом. Кто углублял окоп, кто подправлял обвалившуюся стрелковую ячейку. Удивительно было наблюдать, как мастерски все это делают бойцы. Они всячески старались не демаскировать себя.

Часам к двум мы вернулись в землянку Машошина. Все взмокли, почернели от гари и грязи. Долго ждали здесь окончания артобстрела.

По дороге в штаб дивизии делились впечатлениями. Больше всего тревожило нас то, что на плацдарме нет нигде мало-мальски сносных укрытий, глубоких ходов сообщений, траншей и окопов. Под командные пункты рот, батальонов, полков были приспособлены воронки, ямы и овраги. «Лисьи поры», как называли их на «пятачке», накрывали досками от ящиков из-под боеприпасов, а то и просто плащ-палатками, чтобы только защититься от осыпающейся земли.

Все последующие дни я был занят по горло подготовкой дивизии к форсированию Невы и старался не думать о том, что так беспокоило нас всех.

Комдив еще болел, но, озабоченный предстоящей переправой, переехал в Невскую Дубровку, чтобы самому следить за всем.

31 октября мы поднялись рано. При свете коптилки генерал прочитал все донесения о саперных работах на правом и левом берегах, рапорты командиров, придирчиво расспросил меня обо всем, что касалось подготовки к форсированию Невы и занятию исходных позиций.

Я прекрасно понимал состояние Бондарева. Опытный командир, воевавший третью войну, он не мог не видеть всей сложности новой боевой задачи. Нам предстояло наступать в лоб на сильно укрепленные высоты с маленького, открытого, почти не защищенного «пятачка». Из разговоров с ним я догадался, что не только в штабе армии, но и в штабе фронта не хотят менять направление удара и возлагают большие надежды на нашу дивизию. Другие, мол, не справились, а 168-я после пополнения и переформирования сумеет выполнить боевую задачу.

Еще в Еськолове, где дивизия начала усиленно готовиться к новым боям, Бондарев требовал от командиров и политработников всех степеней толково разъяснять рядовому составу боевую задачу. «Красноармейцы, — не раз говорил он, — обязаны хорошо осознать, что от каждого из них зависит успех наступления, что на «Невском пятачке» идет сейчас главная битва за Ленинград».

Командиры и политработники, беседуя с бойцами, неизменно подчеркивали, что в городе люди гибнут от снарядов и бомб, что ленинградцы голодают. И наши бойцы помнили об этом. Они были полны ненависти к врагу, хладнокровно убивавшему мирных жителей, разрушавшему великий город на Неве.

Мы вышли из землянки. Холодный ветер ударил в лицо. Только рассвело, а люди уже работали: углубляли ходы, сообщения, кое-где, особенно в топких местах, прокладывали мостки. Бондарев опасался, что намеченные нами работы не будут завершены в срок. Генерал часто останавливался, беседовал с бойцами, объяснял людям, насколько важно завершить сегодня же то дело, которым они заняты.

К вечеру 31 октября все саперные работы были закончены. И как раз вовремя. Утомленные многокилометровым маршем, бойцы и командиры 260-го и 402-го полков стали располагаться в блиндажах на отдых.

Командующий армией генерал-лейтенант Шевалдин несколько раз звонил Бондареву по телефону, торопил, приказывал скорее переправить полки на «пятачок». Бондарев уверял командующего, что подготовка к форсированию Невы идет полным ходом. И хотя пехотинцы спали в блиндажах крепким сном — надо же было хотя бы несколько часов отдохнуть после марша, понтонеры и моряки действительно хлопотали на берегу, проверяя и подготавливая плавсредства: срочно ремонтировали пробитые осколками и пулями понтоны, паромы, днища лодок самого различного типа.

Всеми работами руководили командир 41-го понтонного батальона старший лейтенант В. М. Клим и его начальник штаба воентехник 1-го ранга В. В. Воронов. Усталые, голодные понтонеры работали на холодном ветру. В это же время другие бойцы, командиры и политработники 41-го понтонного батальона переправляли на «пятачок» пополнение для сражавшихся там дивизий.

Утром 1 ноября, когда мы сетовали, что переправа затягивается, В. М. Клим, вздохнув, проговорил:

— Мы уже переправили вчера больше полутысячи людей для других дивизий да еще с десяток пушек, а ящиков с боеприпасами и не сосчитать.

Сказал он это без злости и какого бы то ни было раздражения. Я взглянул на худое озабоченное лицо комбата и отошел в сторону.

К ночи 1 ноября плавсредства были отремонтированы. Комдив приказал начинать переправу, соблюдая полную маскировку и все меры предосторожности.

Еще задолго до этого мы проинструктировали всех командиров, обязав их проследить за тем, чтобы оружие, котелки, средства связи, хозяйственное имущество были хорошо закреплены, приторочены, не лязгали, не гремели. Предупредили, что курить, громко разговаривать во время сосредоточения у берега, переправы по реке и высадки на «пятачке» строго запрещается. Кроме того, командирам полков было приказано следить за тем, чтобы командный состав подразделений рассредоточивался и переправлялся на левым берег в разное время и в разных лодках.

Когда стали отчаливать, комдив тихо проговорил:

— В добрый путь...

Мы стояли рядом с генералом и всматривались в темную ленту реки. К счастью, этой ночью гитлеровцы реже освещали Неву ракетами. Видимо, они не обнаружили никакого движения на правом берегу.

— Что ж, молодцы! — сказал генерал, обращаясь к начальнику инженерной службы дивизии майору Гурееву, которому еще вчера днем крепко досталось от комдива за разные недоделки. — Теперь и вам не грех поспать до утра.

Сам же Бондарев и не думал об отдыхе, хотя, изнуренный болезнью и напряженной работой, еле держался на ногах.

Мы долго прислушивались к разным шорохам, но сквозь шум ветра так и не смогли уловить всплеска весел.

Вскоре понтонеры и помогавшие им моряки вернулись. Они сказали, что все обошлось благополучно.

Переправа шла всю ночь без особых осложнений. Под утро на последних лодках вместе с группами бойцов 402-го полка решили перебраться на «пятачок» комдив, я и два работника оперативного отделения нашего штаба.

— В самый раз отчаливать, — сказал рослый моряк, поторапливая нас. — Пока фашисты перенесут огонь на левый берег, мы успеем дойти до середины реки.

Так оно в точности и случилось. Как только мы оказались на середине Невы, снаряды стали рваться на левом берегу. Моряки старались не спешить. Когда гитлеровцы перенесли огонь на правый берег, гребцы налегли на весла и, пробиваясь к «пятачку» сквозь мелкий лед, скоро достигли берега.

Мы озябли и, войдя в жарко натопленную землянку, очень обрадовались теплу. Землянку подготовил для нас командир нашего комендантского взвода.

— Здесь были моряки, — сказал он, показывая нам изорванный и простреленный в нескольких местах китель флотского командира.

Как потом выяснилось, мы заняли землянку штаба 4-й бригады морской пехоты, участвовавшей в захвате плацдарма на левом берегу Невы.

Переправа личного состава дивизии на «пятачок» продолжалась. Проходила она так же организованно, как и в первую ночь.

260-й и 402-й полки заняли исходные позиции для наступления на песчаные карьеры и рощу «Фигурная». 462-й полк находился в полузасыпанных траншеях и окопах во втором эшелоне — в Московской Дубровке, хотя на самом деле на «пятачке» многие понятия носили условный или символический характер: не было, в прямом смысле этого слова, не только Московской Дубровки, но и второго эшелона, командных, наблюдательных пунктов и многого другого. Весь «пятачок», простреливавшийся насквозь огнем автоматического и стрелкового оружия, согласно уставу следовало считать передним краем.

На небольшом расстоянии друг от друга находились врытые в отвесный берег Невы блиндажи и землянки нескольких штабов стрелковых дивизий: 86-й — полковника А. М. Андреева, 168-й — генерала А. Л. Бондарева, 115-й — полковника А. Ф. Машошина, 265-й — полковника Г. К. Буховца и 20-й дивизии НКВД — полковника А. П. Иванова, Штабы дивизий обычно пользовались такой «роскошью», как коптилки. Но в полках, батальонах и ротах, в многочисленных рвах, воронках и «лисьих норах» люди жгли куски рассеченного осколками телефонного кабеля. Резина давала слабый свет. Лица людей были до того закопчены, что не всегда можно было узнать даже друга, если он молчал.

Пищу на «пятачок» доставляли с правого берега в термосах, при этом многие бойцы хозвзводов и старшины погибали. Бывало и так, что добирались они к нам раненные, с простреленными термосами. Нередко люди на «пятачке» сутками оставались без пищи. А случалось, боец только получает в котелке долгожданный блокадный паек и едва успевает поднести ложку ко рту, как противник открывает огонь. И вот уже в стороне валяется котелок — его хозяину он больше не нужен...

Выполняя приказ командарма, мы переправили на «пятачок» 18 походных кухонь. За двое суток все они были разбиты вражескими снарядами и минами.

Бондарев и я часто отчитывали начпродов, требуя от них, как теперь мне ясно, невозможного. Но тогда наши тыловые службы все же делали это «невозможное». Бойцы хозвзводов по многу раз на день переправлялись на левый берег и обратно под сильным огнем. Авось, не всех убьют и не все термосы пробьют осколками... И странное дело, с годами я все больше поражаюсь, как можно было доставлять боеприпасы, пищу, газеты, журналы, письма на «Невский пятачок» и самим выкраивать время, чтобы прочитать газету, написать ответ на весточку из дома. Тогда этому никто не удивлялся. И на «Невском пятачке», самом опаленном из всех маленьких прибрежных плацдармов минувшей войны, складывался свой будничный быт...

Приближалась 24-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Как нам хотелось к празднику обрадовать ленинградцев, весь советский народ разгромом противника на синявинском направлении, прорвать здесь его оборону и соединиться с войсками 54-й армии!

Ночью 3 ноября выпал снег. На рассвете после напряженной работы комдив и я вышли из землянки и удивились: снег успел почернеть от дыма и копоти разорвавшихся снарядов и мин. Мы уже десятки раз проверяли готовность к наступлению и, хотя понимали, что у врага огневая мощь намного превосходит нашу, все же надеялись на успех боя.

Очень велик был наступательный порыв всех бойцов и командиров.

В 12 часов началась артиллерийская подготовка. Она продолжалась недолго, всего 20 минут. Нам обещали и небольшую авиационную поддержку. Мы обрадовались, увидев в небе эскадрилью наших штурмовиков, хотя знали, что кроме этих нескольких самолетов, сделавших всего по два захода над передним краем врага, другие не появятся. Что поделаешь, приходилось считаться с нашими возможностями.

В 12 часов 30 минут 260-й и 402-й полки перешли в наступление. Вскоре майор Брыгин и полковник Ермаков доложили, что овладели первыми траншеями обороны противника. Поначалу все шло как нельзя лучше. Казалось, боевую задачу полки выполнят. Комдив приказал не задерживаться, быстрее развивать наступление и сегодня же овладеть песчаными карьерами и рощей «Фигурная», Только внезапность, только смелый бросок могли решить успех боя. На это мы рассчитывали, обучая бойцов. На это мы надеялись и сейчас.

Но вот минул час, другой, а наступление не развивалось.

Командующий армией генерал-лейтенант Шевалдин, находившийся на правом берегу, звонил Бондареву по телефону, требовал обязать командиров полков возглавить атаку. Но противник открыл такой мощный артиллерийский, минометный, автоматный и пулеметный огонь со стороны 8-й ГЭС, рощи «Фигурная» и деревни Арбузове, что бойцы и командиры, находившиеся у него на виду, на открытом месте, не могли даже поднять головы.

Наша артиллерия была не в силах хоть сколько-нибудь эффективно обработать передний край противника — система его огня нисколько не была нарушена.

Стало совершенно очевидным, что для выполнения боевой задачи нужны танки, хорошее артиллерийское и авиационное обеспечение. Однако, к сожалению, несмотря на все наши старания, танки не удалось переправить на левый берег, авиации у нас было очень мало, а пушек хоти и хватало, но расход снарядов по-прежнему сильно ограничивался. К тому же артиллерия дивизии, армии, фронта и все артиллерийские начальники находились на правом берегу, в то время как командиры стрелковых соединений и частей — на левом, на «пятачке». Поэтому тесного взаимодействия между ними не было.

Мы решили прекратить наступление и попытаться к утру следующего дня переправить на левый берег хотя бы несколько полковых пушек, пополнить нашу пехоту боеприпасами.

Все трудились в ту ночь, как и прежде, с большим напряжением, но на душе было очень тяжело. Ведь мы потеряли лучших людей, закаленных в боях, а задачу не выполнили.

Когда один из штабных офицеров стал сетовать на трудности наступления с открытого «пятачка», где ни маневра, ни флангового удара нельзя применить, комдив, пристально взглянув на него, ровным, спокойным голосом проговорил:

— «Невский пятачок» отмечен у товарища Сталина на карте. Думаешь, в Ставке люди понимают меньше твоего?

Беседуя между собой, мы пытались отыскать ошибки и упущения командиров полков, критиковали самих себя за плохую требовательность, но в глубине души понимали, что никто из нас ни в чем не виновен, как и не виновны те командиры частей и соединений, которые пытались прорвать здесь оборону противника до нас.

Вечером Ермаков и Брыгин доложили о потерях. Они были большими.

Комдив приказал принять все меры, чтобы ночью эвакуировать раненых с поля боя.

Всю ночь с 3 на 4 ноября мы занимались переправой на правый берег раненых, а на левый — танков и пушек. Как назло противник был особенно активен, беспрерывно освещал ракетами реку и оба берега, бил по нашим переправам из орудий, минометов и пулеметов. Несколько раз взрывной волной опрокидывало шлюпки. Санитары и бойцы бросались в воду, спасали тонущих людей. Это были в большинстве случаев тяжелораненые, сами они, конечно, не могли доплыть до берега.

Работы прибавилось, переправа шла медленно, а обстрел с каждым часом становился все интенсивнее. Гибли люди: и раненые, и пытавшиеся спасать их, и работавшие на переправе.

Четыре танка, которые удалось понтонерам переправить на левый берег, были вскоре подбиты. Они горели, освещая вокруг всю местность. Бойцы, посланные на выручку танкистов, не вернулись. Видимо, погибли...

Утром 4 ноября командующий армией генерал-лейтенант Шевалдин позвонил нашему комдиву по телефону и приказал оставить штаб и идти в один из полков, чтобы возглавить атаку.

Комдив ушел в 260-й полк, поручив мне управлять боем, держать надежную связь с полками, штабом армии и полковником С. А. Краснопевцевым, под командованием которого находилась на правом берегу вся артиллерия дивизии и армии.

Артиллерийская подготовка, так же как и вчера, длилась всего 20 минут и была довольно-таки слабой, а в авиации нам и вовсе отказали.

В 9 часов 30 минут 260-й и 402-й полки вновь пошли в атаку. Стали поступать первые донесения. Майор Брыгин доложил, что занял несколько траншей обороны противника, а полковник Ермаков обрадовал известием о взятии 3-м батальоном противотанкового рва. Этот ров был главным препятствием на подступах к роще «Фигурная». Казалось, еще одно усилие, и мы овладеем опорным пунктом противника.

Я приказал Ермакову сосредоточить все огневые средства для обеспечения 3-го батальона и тут же спросил у него, куда направить огонь артиллерии дивизии. Он ответил, что нужно подавить артиллерию врага в районе Келколово. От ее огня полк несет большие потери.

Через 20 минут Ермаков позвонил и сообщил печальную весть: увлекая бойцов в атаку, пал, сраженный автоматной очередью на насыпи противотанкового рва, командир 3-го батальона старший лейтенант Никита Назарович Воробьев.

Что-то тяжелое навалилось на сердце, сильно застучало в висках. Я спросил, кто заменил Воробьева, и, узнав, что в передовых цепях вместе с бойцами находятся помначштаба полка по разведке старший лейтенант А. В. Зернов и секретарь партбюро полка политрук Чуркин, приказал продолжать выполнять задачу.

Закончив разговор с Ермаковым, я долго не мог успокоиться. Перед глазами то и дело вставал комбат Воробьев, вспоминались его лихие рейды по тылам врага, дерзкие контратаки на границе, под Тосно, Ново-Лисином, Слуцком. Только два дня назад был я на его командном пункте, разместившемся под корнями кряжистого пня в неглубокой яме, накрытой сверху плащ-палаткой. Воробьев докладывал о готовности к наступлению. Он был уверен, что батальон свою задачу выполнит. Один из командиров рот, находившийся здесь, поддержал своего комбата: «Воробьевцы не подкачают», — сказал он. Воробьев тут же поправил его: «Мы не воробьевцы, а бондаревцы!»

И все же по тону, с каким были сказаны эти слова, можно было понять, что не первый раз слышит он, как именуют себя люди его батальона. Поэтому я не удивился, когда Ермаков сообщил мне по телефону, что, поднимая бойцов в атаку, комбат крикнул: «Воробьевцы, за мной! Вперед за Родину, за Ленинград!»

Это были его последние слова. Он глубоко верил в нашу победу, очень хотел увидеть ее торжество. Конечно же, он мечтал командовать полком, дивизией. Как Бондарев! Ведь начал же он свой боевой путь, как и наш комдив, рядовым. И кто знает, может быть, и стал бы легендарным комдивом...

Тяжело терять на войне боевых товарищей. Во сто крат тяжелее терять таких, как Никита Назарович Воробьев...

Минут через десять позвонил командующий армией. Докладывая ему обстановку, я сказал, что атака захлебнулась.

Генерал-лейтенант перебил меня:

— Приказываю вам лично наказать командира четыреста второго полка, командира батальона, наступавшего в первом эшелоне, и танкистов, не выполнивших боевой задачи!

— Товарищ генерал-лейтенант, — ответил я, — наказывать некого. Командир третьего батальона старший лейтенант Воробьев пал смертью храбрых, увлекая бойцов в атаку, танки подбиты и горят, танкисты, видимо, погибли. А командир полка Ермаков — герой.

О судьбе четырех танковых экипажей мы так ничего и не узнали...

К радости своей через 20 лет я встретился в Министерстве обороны СССР с бывшим командиром танкового взвода, находившимся тогда на «пятачке» в одном из этих четырех танков. Им оказался доктор военных наук генерал-майор Иван Макарович Галушко. Был он в 1941 году лейтенантом, а закончил войну полковником. Участвовал во многих сражениях Великой Отечественной войны, награжден многими боевыми орденами...

Вечером 4 ноября Бондарев вернулся в штаб дивизии. Во время наступления он был в 260-м полку, а затем перешел, вернее говоря, переполз в 402-й полк, где наметился было успех. Но повторилась вчерашняя история. Наступавшие на рощу красноармейцы и командиры попадали под фронтальный огонь. Кроме того, на левом фланге с высокого железобетонного здания 8-й ГЭС, эстакад и железнодорожной насыпи гитлеровцы вели огонь не только по идущим в атаку, но и по тем, кто находился в противотанковом рву.

Комдив несколько раз звонил мне с НП 402-го полка, интересовался, почему Краснопевцев скупится и не подбрасывает «огурчиков». Но мне нечем было его обрадовать. На все мои настойчивые требования подавить огневые точки в роще «Фигурная» и повторить артналет на 8-ю ГЭС начальник артиллерии армии полковник С. А. Краснопевцев отвечал, что весь запас снарядов, отпущенный нам на обеспечение сегодняшнего наступления, израсходован и он ничем не в силах нам помочь. Убедившись, что больше артиллерийского прикрытия ждать нечего, Бондарев, опасаясь потерять всех людей, приказал прекратить атаки, оставить противотанковый ров и отойти на прежние позиции.

Сейчас наша главная задача заключалась в том, чтобы быть готовыми к отражению контратак противника, который может попытаться ликвидировать плацдарм защитников Ленинграда на левом берегу Невы, сбросить в реку обескровленные части и соединения.

Именно об этом мы и говорили с Бондаревым, когда он вернулся с поля боя в землянку. Я предложил выслать штабных офицеров в полки для оказания помощи на месте, организации обороны и эвакуации раненых. Думалось, комдив будет возражать. Он всегда говорил, что полностью доверяет командному составу частей и подразделений и любит, чтобы штаб дивизии был занят своим: непосредственным делом. Однако на сей раз генерал сразу согласился с моими доводами. Андрей Леонтьевич сказал, что мы за эти дни потеряли убитыми и ранеными много опытных командиров, на их место назначены молодые, и, естественно, им необходимо оказать всяческую помощь в организации боя и приобретении опыта командования подразделениями.

Мне было приказано направиться с группой офицеров к Ермакову и Брыгину.

— Ни один раненый не должен быть оставлен на поле боя! — сказал Бондарев.

Я передал приказ генерала командирам полков. И Брыгин и Ермаков делали все возможное, чтобы спасти раненых. Однако мы не всегда получали точную информацию. Связь с батальонами и ротами часто обрывалась — осколки снарядов и мин сыпались градом, повреждая провод то в одном, то в другом месте. Нам приходилось не идти, а ползти в подразделения, чтобы узнать на месте, как идет эвакуация раненых, какая нужна помощь медицинским работникам.

Нельзя было не восхищаться их героизмом. Самоотверженно трудились военфельдшер Анна Никифорова, санинструкторы Мария Баркова, Татьяна Калмыкова и многие другие. Они с самого начала наступления находились в ротах и, ежеминутно рискуя жизнью, под сильным огнем противника оказывали первую помощь раненым, выносили их с поля боя и укрывали в ближайших воронках, оврагах, рвах, траншеях и «лисьих норах».

Затем девушки вместе с бойцами-санинструкторами переносили раненых к берегу и помогали понтонерам погружать их в лодки.

Санинструктор Мария Баркова, возвращаясь на передний край, заметила с берега тонувшего бойца. Не мешкая ни минуты, она бросилась в ледяную воду и спасла его. Он был тяжело ранен, потерял много крови. Мария дотащила бойца до полкового медпункта, где врачи оказали ему необходимую помощь. Сменив одежду и немного обогревшись, она сразу же пошла в роту. Друзья уговаривали ее остаться В землянке, поспать пару часов, но она и слушать об этом не хотела.

Наши медицинские работники не знали ни страха, ни усталости. В любой час дня и ночи их можно было сидеть в окопах, траншеях, на поле боя. Энергия, деятельность и бесстрашие этих людей вызывали у всех нас восхищение. Ведь в условиях «пятачка» перевязка раненых, эвакуация их в тыл на правый берег Невы были связаны С неимоверными трудностями и колоссальным риском для жизни.

Каждый день мы теряли десятки и сотни людей. И если боец видел, что, несмотря на губительный огонь, раненым оказывают немедленную медицинскую помощь, он шел в атаку смелее.

Удивительно быстро узнавали люди на этом огненном клочке земли о подвигах бойцов, командиров, сандружинниц и санинструкторов.

Я был во 2-м батальоне 260-го полка, когда впервые услышал о ленинградской девушке, бывшей чертежнице Кировского завода санинструкторе Татьяне Калмыковой, оказывавшей помощь раненым 3-го батальона. Из уст в уста бойцы передавали ее имя, говорили, что такие сестрички показывают мужчинам пример бесстрашия.

Таня только притащила в траншею перевязанного бойца, как услышала глухой стон, доносившийся откуда-то справа. Рядом стоял санинструктор-мужчина. Девушка попросила его доползти до раненого, оказать ему первую помощь и укрыть в траншее.

— Не полезу в пекло, — ответил санинструктор, — видишь, какой огонь.

— Как тебе не стыдно так говорить! — набросилась на него Таня.

— Этот раненый не из нашей роты, — стал оправдываться перетрусивший санинструктор.

Тогда Калмыкова выбралась из траншеи и поползла туда, откуда доносился стон. Она быстро отыскала раненого бойца, перевязала его и стала накладывать на бедро шину. Но в этот момент совсем рядом разорвалась мина и осколки ее тяжело ранили Калмыкову. Кость на одной ноге оказалась раздробленной. Девушка сама успела наложить себе жгут и потеряла сознание...

Ко мне подошел батальонный комиссар Маркел Иванович Гуськов.

— С Калмыковой-то слышали, что случилось? — спросил он с болью в голосе.

— Слышал, — ответил я.

— Да-а, сестричка, сестричка, — задумчиво, как бы про себя, продолжал Маркел Иванович. — Вчера, вижу, бегает по траншеям налегке — даже без ватника — и раздает бойцам присланные из тыла подарки — варежки, шарфы, теплое белье, тельняшки. Ах ты, думаю, бесенок, других жалеешь, а о себе и думать не хочешь. Пришлось в приказном порядке заставить ее взять себе одну посылку и одеться потеплее.

Много лет спустя, когда ветераны «пятачка» собрались в Невской Дубровке, чтобы отметить двадцатипятилетие начала битвы на плацдарме, я увидел женщину, которая на «Запорожце» с ручным управлением подвозила к переправе всех желающих попасть на левый берег.

Я поинтересовался, кто она, и мне сказали, что это научный работник библиотеки имени Горького Ленинградского государственного университета Татьяна Ивановна Калмыкова.

Потом мы разговорились. Она рассказала, что ее вынесли с. поля боя и положили в шлюпку вместе с тяжелоранеными, среди которых были и спасенные ею бойцы. На середине Невы недалеко от них разорвался снаряд, гребцы погибли. Шлюпку понесло вниз по течению. Сутки ее носило, пока не прибило к железнодорожному мосту у деревни Кузьминка, где стоял один из полков 1-й дивизии НКВД. На пункте первой помощи Татьяна Калмыкова, полузамерзшая, потерявшая много крови, слышала, как врач, обращаясь к сестре, сказал: «Этой не надо делать переливания, ее уже ничем не спасти...» Она не знает, откуда у нее взялись силы, но хорошо помнит, что крикнула: «Делайте переливание, я буду жить». И она выжила, пройдя сквозь голодную блокадную зиму Ленинграда, побывав в десятках госпиталей в Вологодской области, Перми, Иркутске, потеряв ногу, перенеся двенадцать операций...

— Для меня война еще не окончена, — сказала Татьяна Ивановна, хотя и прошло больше четверти века. Боли напоминают мне о войне каждый день.

О том, как спасали раненых Калмыкова, Баркова, Кузнецова, Никифорова, Барышникова и многие другие, обо всем, что они пережили, можно написать отдельную книгу. Хочется только, чтобы молодые читатели, не знавшие войны, смогли бы даже по этим отдельным эпизодам, которые Я рассказал, представить себе, какая тяжесть легла на плечи хрупких девушек — сандружинниц и санинструкторов. Никогда не забыть мне, как в те ноябрьские и декабрьские дни сорок первого года они — худенькие, голодные, почерневшие от гари, в изорванных, перепачканных кровью и грязью шинелях и ватниках — выносили из-под огня раненых, как умели их успокаивать добрым, ласковым словом.

С утра 6 ноября командир дивизии ввел в бой наш второй эшелон — 462-й полк. До этого я был на НП командира полка подполковника Данилюка, заменившего раненого Кашинского, и мы долго говорили о прошлых боях на «пятачке». Я рассказывал ему то главное, что следовало учесть. Наша артиллерия из-за недостатка снарядов не сможет подавить огневые точки противника. Вслед за ее огнем надо стремиться как можно быстрее обрушиться на врага.

Беседуя с Данилюком, я невольно вспоминал все, что видел во время наступательных боев в 260-м и 402-м полках. За несколько минут до окончания артподготовки пехота дружно бросалась в атаку, но враг обрушивал на нее ураганный огонь с фронта и флангов. Бойцы укрывались в полузасыпанных окопах, траншеях, «лисьих норах». Чтобы еще раз поднять их в атаку, командиры полков Брыгин и Ермаков, командиры батальонов Божков, Дремин, политработники Сергеев, Дмитриев, Буткевич, Чуркин, работники штабов полков Веричев, Зернов, Житенев, командиры рот Савченко, Митин и многие другие подползали к ним и личным примером увлекали вперед. Были убиты начальник штаба 402-го полка капитан Веричев, секретарь партбюро 260-го полка знатный стахановец Ленинграда депутат Верховного Совета РСФСР политрук Сергеев, тяжело ранены командиры рот лейтенанты Митин и Савченко, комиссар батальона старший политрук Буткевич — боевой соратник нашего героя Никиты Назаровича Воробьева, секретарь партбюро 402-го полка политрук Чуркин...

Наша артподготовка 6 ноября была такой же слабой, как и в предыдущие дни. После нее бойцы пошли в атаку, стремительно ворвались в окопы переднего края обороны противника, овладели песчаными карьерами и значительным участком противотанкового рва. Враг сразу же из глубины обороны подбросил свежие силы и стал настойчиво контратаковать нас. Полк отразил одну за другой четыре атаки. Перед траншеями валялись трупы гитлеровских солдат и офицеров, а противник, не считаясь с потерями, продолжал атаковать.

В эти дни я попеременно бывал в 262-м и в 402-м полках. И сейчас, спустя много лет, вспоминая ту тяжелейшую обстановку, диву даешься, откуда брались силы у наших людей, чтобы отбивать атаки врага, во много раз превосходящего нас в живой силе и технике. Помнится, противник особенно наседал на левый фланг 402-го полка, оборонявшего песчаные карьеры. Я стоял рядом с Ермаковым. Командир полка отдавал необходимые приказания командирам батальонов, старался внешне казаться спокойным, но какое-то особое выражение его глаз все же говорило о большом нервном напряжении, которое он сейчас испытывал. Гитлеровцы могли вот-вот ворваться на наш передний край. Я пытался успокоить командира полка, но сам испытывал не меньшее волнение за левый фланг.

Впереди контратакующего врага мы насчитали 9 танков. Чуть пригибаясь, цепь за цепью, шли фашистские автоматчики. Два первых танка подорвались на наших минах, третьему, видимо, кто-то из наших смельчаков перебил связкой гранат гусеницы, и он заюлил на месте... Остальные 6 танков все же пытались обойти поврежденные машины, но строй их нарушился.

Этим воспользовался наш пулеметчик. Невооруженным глазом мы видели, как падали, словно подкошенные, фашистские автоматчики. Рассвирепевшие офицеры то стучали по броне сбившихся в кучу танков, то кричали на своих солдат, заставляя их атаковать. А наш пулеметчик строчил по наседавшему врагу, сам оставаясь неуязвимым, После двухчасового боя уцелевшие гитлеровцы отошли на свои позиции. Им так и не удалось потеснить левый фланг 402-го полка, который, видимо, казался им легкодоступным.

В тот вечер мне довелось пожать руку одному из героев этого беспримерного боя, в котором с нашей стороны участвовала всего лишь рота стрелков, а со стороны врага до батальона пехоты и 9 танков. Этим героем был пулеметчик рядовой 402-го полка Василий Николаевич Дроздов. Я знал его как отважного бойца еще по боям в лесах Карелии. Его одним из первых в дивизии наградили орденом Красной Звезды.

Из захваченных документов, показаний пленных и разведывательных данных мы знали, что против нас сражаются авиадесантная и 20-я моторизованная дивизии, кичащиеся своими победами на острове Крит, что в глубине своей обороны противник создал три сильные артиллерийские группировки. Взятый 6 ноября в плен вражеский солдат сообщил на допросе, что им на помощь прибыла 96-я пехотная дивизия. Закрепляться нам в занятых траншеях или пытаться двигаться дальше означало терять без пользы людей.

Как только наступили сумерки, Бондарев приказал Данилюку отвести остатки подразделений на прежние позиции. Комдив позвонил мне на НП 462-го полка и приказал вернуться в штаб дивизии.

Когда я вошел в землянку, А. Л. Бондарев разговаривал по телефону. Кто-то задавал ему вопросы, а он отвечал. По его ответам нетрудно было догадаться, что разговаривает он с командующим армией генерал-лейтенантом Т. И. Шевалдиным.

— Да, — сохраняя самообладание, говорил Бондарев, — это я отдал приказ отвести части на прежние позиции. Да, я готов нести ответственность.

В этот момент в правый верхний угол нашей землянки угодил снаряд, пахнуло гарью, сверху посыпалась земля. Бондарев, чуть отряхнувшись, снова поднес телефонную трубку к уху. Провод был цел. В наступившей после разрыва снаряда тишине из трубки донесся голос командующего:

— Вы что, оглохли?

— Вы почти угадали. Чуть было не оглох, — нарочито спокойно ответил Бондарев, — у нас тут постреливают...

Командующий, видимо, догадался, в чем дело, и прекратил разговор.

Ветер продувал теперь землянку насквозь, ее быстро выстудило. Печурка погасла, топить ее не имело смысла, пока не заделают дыру в потолке. Бондарев расспрашивал меня о положении дел в частях. Как всегда, он особенно интересовался эвакуацией раненых. Фамилии ветеранов, павших в этом бою, комдив повторял, словно давал клятву на вечную верность их памяти...

Зазвонил телефон. Я взял трубку. Говорил один из инструкторов политотдела армии.

— Верно ли, что убит секретарь партбюро двести шестидесятого полка Сергеев? — спросил он.

В эти дни пали смертью героев многие боевые друзья, среди них и Сергеев. Почему же только им одним интересуется политотдел? Оказывается, приехала делегация рабочих завода имени Карла Маркса и, узнав о гибели своего знатного литейщика, решила похоронить его в Ленинграде. Что ж, законное желание. Но как же разыскать на поле боя тело героя, как вынести его из огня, чтобы переправить на правый берег? Все же я попросил передать рабочим, что мы постараемся выполнить их просьбу.

Назавтра рано утром встретил в одной из траншей начхима 260-го полка ленинградца коммуниста Николая Степановича Житенева. Я знал, что Сергеев его лучший друг. Всегда — на марше и в окопе — они были неразлучны. Житенев сообщил мне, что тело его друга уже переправлено на правый берег. Это сделали бойцы-связисты. Они первыми заметили, как упал сраженный пулеметной очередью парторг. Тело Сергеева укрыли в окопе, а затем на носилках перенесли к переправе.

Рабочие завода имени Карла Маркса похоронили Александра Алексеевича Сергеева на Пискаревском кладбище. Там на мраморе мемориала высечены известные сейчас всему миру слова:

ИХ ИМЕН БЛАГОРОДНЫХ МЫ ЗДЕСЬ ПЕРЕЧИСЛИТЬ НЕ СМОЖЕМ, ТАК ИХ МНОГО ПОД ВЕЧНОЙ ОХРАНОЙ ГРАНИТА. НО ЗНАЙ, ВНИМАЮЩИЙ ЭТИМ КАМНЯМ, НИКТО НЕ ЗАБЫТ И НИЧТО НЕ ЗАБЫТО.

И всегда, когда читаешь эти слова, думаешь не только о похороненных здесь, но и о павших под Павловском, Колпином, Пулковом, Ораниенбаумом, на «Невском пятачке». Многие тысячи безымянных героев лежат в приневской земле, перепаханной вражескими бомбами, снарядами и минами...

В музее боевой славы «Невского пятачка» хранится квадратный метр земли, взятый на леном берегу. В нем больше металла, чем земли. Какими же стойкими должны были быть люди, сражавшиеся с врагом на этом «пятачке»!

Недавно школьники Невской Дубровки — красные следопыты — нашли на бывшем «пятачке» солдатский медальон. Он принадлежал красноармейцу Сергею Степановичу Шмелеву, уроженцу одного из поселков Тульской области. Работники музея боевой славы, куда ребята передали медальон, разыскали сына павшего бойца — Василия Сергеевича Шмелева и пригласили его на празднование 25-летия начала битвы на «Невском пятачке».

А сколько еще сыновей и дочерей не знают о подвигах своих отцов, совершенных на маленьком клочке невской земли!

Я всегда затрудняюсь ответить на вопрос, кого из бойцов, сражавшихся на «Невском пятачке», можно выделить. Все, кто там воевал, были героями. Здесь голодный, осажденный Ленинград бросал вызов врагу. Здесь город трех революций оборонял не только святые твердыни, но и Москву, отстаивал честь, свободу и независимость всей нашей Родины.

Как ни тяжело было нам день за днем атаковать врага, окопавшегося в железобетонных укреплениях, терять своих лучших товарищей, но сознание того, что в разгар боев за столицу нашей Родины командование немецко-фашистских войск вынуждено бросать против наступающих на «пятачке» русских несколько дивизий да еще вводить в бой свежие силы, удесятеряло нашу энергию, помогало до конца выполнять воинский долг.

В одной из атак был ранен в грудь пулей навылет помкомвзвода Е. В. Червяков, известный в те годы советский актер и кинорежиссер, особенно полюбившийся нашим зрителям после фильма «Поэт и царь», где он так вдохновенно исполнял роль А. С. Пушкина.

Удивительно цельными были характер и судьба этого человека, о котором мне хочется вкратце здесь рассказать.

* * *

Миллионы кинозрителей моего поколения хорошо помнят фильмы «Девушка с далекой реки», «Мой сын», «Золотой клюв», «Города и годы», «Заключенные». Их поставил замечательный советский кинорежиссер двадцатых — тридцатых годов Евгений Вениаминович Червяков. Когда началась война, он отказался от эвакуации из Ленинграда и ушел добровольцем в один из истребительных батальонов. После расформирования батальона Е. В. Червяков второй раз категорически отказался от эвакуации, пошел добровольцем на фронт и попал в нашу дивизию.

Тяжелораненым его доставили в госпиталь. Немного подлечившись там, Е. В. Червяков в третий раз наотрез отказывается от эвакуации и попадает в одну из дивизий 54-й армии.

16 февраля 1942 года во время тяжелого боя в районе населенного пункта Погостье Е. В. Червяков, увлекая бойцов в атаку, был смертельно ранен.

Вечером 7 ноября, вернувшись с передовой, за скудным блокадным ужином мы отмечали 24-ю годовщину Октября.

День был трудным. Враг пытался прорвать нашу оборону. Против нашего 260-го полка гитлеровцы бросили в наступление полк пехоты и 16 танков. Главный удар пришелся по позициям 2-го батальона капитана Богданова. И вновь, как и под Красным Бором, бойцы не дрогнули. Они подбили 6 танков. Фашисты не смогли ни на один метр продвинуться вперед. В этом бою погибли командир роты лейтенант Мельников и много бойцов из 2-й и 3-й рот...

Назавтра нам вновь предстояло вести тяжелые кровопролитные бои. Хватит ли у нас сил? Ведь мы каждый день несем большие потери, а пополнения нет, и неизвестно, когда оно будет!

Разговор за скромным праздничным ужином был неофициальный, обстановка непринужденной. Каждый высказывал свое мнение. Все понимали, что оборона Ленинграда должна быть активной, что необходимо выиграть время, накопить силы для разгрома врага. Но некоторые штабные командиры то и дело возвращались к старой теме: целесообразно ли наступать именно здесь. Ведь за два месяца немцы сильно укрепили свою оборону на левом берегу, особенно в районе 8-й ГЭС. Не лучше ли. попытаться форсировать Неву где-нибудь в другом месте и. с ходу прорвать оборону противника?

Тогда комдив не принимал участия в разговоре. Казалось, погруженный в свои мысли, Бондарев никого не слушал.

Позвонили из политотдела дивизии и сообщили важную новость: по радио передавали, что в Москве на Краской площади состоялся традиционный парад наших войск. Кто-то провозгласил тост за нашу близкую победу под Москвой. И хотя кружки уже давно были пусты, все поддержали этот символический тост. Нас охватило такое радостное возбуждение, словно битва под Москвой была уже выиграна. В том, что это будет, никто из нас не сомневался.

В тот вечер комдив первым делом подумал о тех, кто каждый день идет в огонь, быть может, в свой последний бой. Он приказал командирам и политработникам сообщить всем бойцам переднего края о параде наших войск га Красной площади. Пусть они знают, что Москва держится, Москва победит! Ничто так не придает силы в бою, как вера в конечную победу!..

Еще пройдет долгий месяц, в течение которого мы, изнуренные голодом и боями, испытывая острую нужду в снарядах и боеприпасах, будем каждый день идти на штурм вражеских укреплений, пока не получим долгожданную, ошеломляюще радостную весть о разгроме немецко-фашистских войск под Москвой.

Я помню тот день, день счастья. В землянках, окопах, траншеях люди обнимались, все говорили друг другу что-то хорошее, радостное. Ни огонь, ни смерть — ничто не страшило! Дождались! Наступает и на нашей улице праздник! Враг будет разбит, уничтожен!

«Седьмого декабря сорок первого года, — недавно рассказал мне при встрече бывший связной штаба 402-го полка Михаил Григорьевич Закалюкин, — меня направили за почтой и газетами. Подхожу к переправе, смотрю — люди целуются, смеются от счастья, как дети. А тем, кто еще ничего не знает, дают в руки газету и говорят: «Читай, читай...» Я прочел сообщение Совинформбюро о разгроме немецко-фашистских войск под Москвой, схватил свою пачку газет и помчался в полк. По дороге, в окопах и траншеях, я раздавал газеты и тоже говорил каждому: «Читай, читай!» Вдруг слышу шум. Обернулся и гляжу: люди собираются группами, все возбуждены, обнимаются, от радости забыли про то, что немцы близко... Вышел из землянки начальник штаба полка майор Касаткин и стал призывать людей к порядку. Я и ему дал газету. Он прочел сообщение Совинформбюро, широко улыбнулся и чуть было сам не закричал от радости, но сдержал себя и призвал бойцов драться с врагом так, как дерутся наши герои под Москвой...».

Но прежде чем пришел тот день, да и после него, мы хватили много лиха. Расскажу лишь вкратце о боевых событиях, происшедших на «пятачке» до победы наших войск под Москвой и в последующие дни декабря.

Вскоре после нас на плацдарм была переправлена 177-я стрелковая дивизия полковника Г. М. Вехина. В течение нескольких дней она, так же как и мы, безуспешно атаковала в лоб укрепления и несла большие потери.

9 ноября в 10 часов утра на «пятачок» переправился Первый ударный коммунистический полк подполковника Васильева, сформированный в основном из ленинградцев. Через час ленинградские коммунисты пошли в бой. Противник обрушил на полк ураганный огонь из всех видов оружия. Из 1500 коммунистов к концу дня осталось в строю не более 500 человек...

В ночь с 10 на 11 ноября на «пятачок» прибыло новое подкрепление — — Второй ударный коммунистический полк. Командир его сразу был убит, и командование полком взял на себя батальонный комиссар Степанов. После короткой артподготовки с правого берега полк с ходу перешел в наступление. Его атаку поддержали сильно поредевшие части нашей 168-й и 177-й дивизий и оставшиеся в строю бойцы Первого ударного коммунистического полка. В этот день мы трижды ходили в атаки...

В ночь с 12 на 13 ноября к нам на плацдарм переправился Третий ударный коммунистический полк генерал-майора П. А. Зайцева. Пантелеймона Александровича Зайцева мы хорошо знали по боям под Слуцком и Колпином. Это он просил у меня роту, чтобы прикрыть перекресток дорог у Московского шоссе. Сейчас, войдя к нам в землянку и едва поздоровавшись, Пантелеймон Александрович сразу перешел к делу. Он так торопился, что даже отказался от завтрака, хотя, видимо, был голоден.

— Потом, потом, после боя закусим, — теребил он свои пышные усы, — а сейчас нам с вами надо вести в атаку наших ратников (это было его любимым словом).

На сей раз командующий армией Шевалдин приказал наступать силами трех коммунистических полков, нашей 168-й, 20-й, 115-й, 86-й и 177-й дивизий. Поддерживать нас должны были артиллерия всех дивизий и армии, батарея «катюш» и даже удачно переправленные на «пятачок» на понтонах 8 танков.

Но эти пять дивизий и два ударных коммунистических полка настолько поредели, что, сведенные вместе, они вряд ли могли бы по количеству штыков составить одну дивизию. Не понес ещё пока потерь только Третий ударный коммунистический полк. Что же касается наших артчастей, то они все еще остро нуждались в снарядах и все еще находились на правом берегу.

Очередное наступление с «пятачка» в направлении Синявинских высот успеха также не имело. Мы вновь понесли большие потери — много людей было убито и ранено. Возглавляя атаку, смертью героя пал командир Первого ударного коммунистического полка подполковник Васильев. Генерал-майор Зайцев также водил бойцов в атаку, но чудом остался невредим.

После этого боя остатки трех ударных коммунистических полков были переданы в состав нашей дивизии.

Мне запомнился разговор, который произошел тогда между мной и Зайцевым. Я сказал, что нам приказано завтра снова наступать.

— Народ у нас золотой, — сказал Пантелеймон Александрович. — Сегодня иду по траншее, все от взрывов ссыпается, прямо землю носом задеваешь. Вижу, на дне копошатся два бойца. Присел, разговорился. Оказывается, послал их командир роты за боеприпасами. Они тащат их и телами своими прикрывают. О жизни и не думают, каждый стремится выполнить приказ. Говорю им: «Тяжеловато нам здесь, но надо!» Один из бойцов, как узнал я потом, бывший студент пединститута, замечает: «Товарищ генерал, на поверхности нашей планеты пятьсот двадцать два действующих вулкана, а наш «Невский пятачок» можно без преувеличения считать пятьсот двадцать третьим. Но ничего, воевать и здесь можно». — Зайцев с минуту помолчал, потом повторил: — Золотой народ!

После радостных вестей о нашей победе на тихвинском; направлении Пантелеймона Александровича вызвали в Смольный. Вернувшись, он рассказывал мне, что пытался доказать в штабе фронта необходимость выбора другого места для удара по врагу и деблокады города, на что получил ответ: «пятачок» оставлять нельзя. Это самый; реальный, самый близкий плацдарм для соединения с войсками, пробивающимися нам навстречу с «Большой земли».

— Член Военного совета фронта Алексей Александрович Кузнецов пристыдил меня, — сокрушался Пантелеймон Александрович. — Вы, говорит, за своих ратников радеете, а о ленинградцах подумали? Спросите-ка у фронтового начинжа полковника Бычевского, зачем мы берем у него саперов? Они на Пискаревке братские могилы взрывчаткой отрывают! Съездите туда, сравните ваши потери в бою с теми, которые несет население. А ведь оно не ходит в атаки, — Зайцев глубоко вздохнул и замолчал...

С левого фланга, со стороны большой насыпи, противник вел сильный артиллерийско-минометный и пулеметный огонь. Командиру 260-го полка подполковнику П. Ф. Брыгину была поставлена задача захватить эту возвышенность, чтобы лишить противника возможности вести прицельный огонь вдоль противотанкового рва.

14 ноября командир 3-го батальона 260-го полка П. Е. Божков (самый молодой комбат в нашей дивизии — ему было 19 лет) повел свой батальон в атаку на эту, как он сам потом выразился, «проклятую насыпь». Ее приходилось брать штурмом под ураганным огнем. «Мы буквально вскарабкались на нее», — рассказывал П. Е. Божков.

Здесь Павла Емельяновича тяжело ранило в грудь навылет. Он был в беспамятстве, когда его эвакуировали. На насыпи осталась горстка бойцов. Назавтра враг контратаковал крупными силами и снова захватил насыпь.

15 ноября из штаба армии поступил приказ: генерал-майору Бондареву надлежит срочно явиться в Смольный в штаб фронта. Пока комдив собирался в путь, все думали-гадали, что кроется за этим вызовом. Видимо, придется держать ответ. Ведь боевую задачу мы не выполнили.

Я быстро подготовил все имеющиеся у нас данные о противнике, его укреплениях, о ходе наших наступательных боев с «пятачка», сделав упор на слабую поддержку артиллерии и почти полное отсутствие таких средств усиления, как танки и авиация.

— Вы убедите их там, — говорил я Бондареву, — что одним героизмом успеха не достичь.

Комдив грустно улыбнулся и ответил:

— Они и без нас это великолепно понимают.

Прошло три томительных дня, в течение которых я ничего не знал о нашем комдиве. Нет-нет да и закрадывалась беспокойная мысль: «А не взвалили ли всю вину за наши неудачи на Бондарева?»

На четвертый день вечером мне позвонил начальник штаба 8-й армии генерал-майор П. И. Кокорев и осведомился, не знаю ли я, где находится сейчас Бондарев. Я почувствовал что-то странное в этом вопросе и пошутил:

— Отсюда нам плохо видно. Может, вы подскажете.

Кокорев промолчал. Минутная пауза показалась невыносимо долгой. И вдруг в трубке сквозь смех послышался веселый голос Кокорева:

— Не волнуйтесь, ваш комдив получил повышение. Он приехал принимать дела у генерала Шевалдина. Теперь генерал Бондарев командующий нашей армией.

У меня сразу поднялось настроение. Я рад был за Андрея Леонтьевича. А мы-то думали, что за «пятачок» всем нам, и комдиву в первую очередь, достанется на орехи... Выходит, в штабе фронта действительно, как говорил Бондарев, всё знали.

Назавтра нас, начальников штабов дивизий, вызвали с плацдарма в штаб армии. Когда кончилось совещание, Андрей Леонтьевич пригласил меня к себе на чай в просторную землянку. После нашей штабной, где все содрогалось и ходило ходуном от разрывов, отдаленный гул канонады, доносившийся сюда, казалось, не нарушал покоя...

Командарм был задумчив. Я пытался заговорить о предстоящем наступлении, но он не хотел сейчас касаться этой темы.

— На совещании все обговорили, — с досадой сказал Андрей Леонтьевич, — что непонятно, выясни или уточни у Кокорева, а сейчас пей чай.

Однако сдаваться мне уже было невмоготу, хотелось высказать все, что наболело на душе. Ведь кому-кому, говорил я, а ему, новому командующему, известно, что у 8-й армии нет ни сил, ни средств для проведения дальнейших наступательных операций, что противник создал сильную группировку перед нашим плацдармом, что исход боевых действий предрешен не в нашу пользу, что нужно искать новое, лучшее решение...

Я чувствовал, как тяжело Бондареву слушать все эти упреки. Он смотрел на меня с укоризной, нетерпеливо постукивая чайной ложечкой о блюдце, словно призывая к порядку расшалившегося ребенка.

— Но ты ведь, надеюсь, не спал на совещании, — резко оборвал меня Андрей Леонтьевич, — слышал, что командование фронта придаст нашей армии сто седьмой отдельный танковый батальон и одиннадцатую стрелковую бригаду. Начальнику инженерного управления фронта полковнику Бычевскому приказано переправить на «пятачок» танки. Борис Владимирович сказал мне, что вывел из подчинения генерала Фадеева сорок первый понтонный батальон старшего лейтенанта Клима. Сейчас полковник Бычевский имеет в Невской Дубровке достаточное количество понтонеров и саперов. Он обещал сделать все возможное, чтобы быстро переправить пехоту, артиллерию и танки на левый берег. Этого тебе мало?

— Что смогут сделать еще одна стрелковая бригада и танковый батальон, если семь стрелковых дивизий, бригада морской пехоты и три ударных коммунистических полка, потеряв свои основной костяк, не смогли выполнить задачи?!

— Опять ты, «академик», гнешь свою линию, — с иронией и болью в голосе сказал Бондарев. — Но ведь до академии ты был на комсомольской и партийкой работе и должен знать такое слово: «Надо!»

Этим словом Бондарев задел самое сокровенное в моей душе.

Да, я хорошо знал, что означает слово «надо». Ведь в 1924 году, когда кулаки убивали сельских активистов, я организовал комсомольскую ячейку в своем хуторе Пролетарка на Дону, в двадцатых и тридцатых годах был среди тех, кто организовывал колхозы, боролся с кулачеством.

На этом наш разговор с командармом закончился.

19 ноября мы получили телеграмму о назначении командиром нашей 168-й стрелковой дивизии генерал-майора П. А. Зайцева.

Пантелеймона Александровича чаще можно было видеть в окопе, чем в землянке. Он делил с бойцами все трудности боевой жизни. Когда пришла телеграмма, Зайцева в штабе не было. Он где-то проверял нашу оборону. Я стал обзванивать штабы полков и батальонов. Генерала долго искали, говорили, что он забрался чуть ли не в самое боевое охранение и находится метрах в ста от вражеских окопов. Наконец его разыскали. Я доложил, что получен важный приказ, касающийся его лично, и просил прибыть на командный пункт штаба дивизии.

Пантелеймон Александрович любил острую шутку. Узнав о своем новом назначении, он пристально посмотрел на меня и сказал:

— Попался, который кусался. — Припомнив наш разговор в Павловском дворце, когда я отказался дать ему роту, добавил:

— Смотри у меня теперь, держись. Я ведь злопамятный.

Но, конечно же, он зла не помнил, потому что хорошо понимал, в каком тяжелом положении находилась тогда наша дивизия в Павловском парке, отражая в полуокружении многочисленные атаки превосходящих сил врага. Пантелеймон Александрович оказался не только умелым военачальником, но и простым, душевным человеком, хорошим старшим товарищем, у которого я, как и у Бондарева, многому научился. А боевой опыт у него был большой.

Еще в первую мировую войну он отличился в боях и стал прапорщиком. Вступив в ряды Красной Армии, двадцатилетний командир роты настойчиво обучал бойцов. Рота красного командира коммуниста Зайцева в составе 81-го полка 9-й стрелковой дивизии успешно громила деникинцев и врангелевцев.

Во время войны с белофиннами Пантелеймон Александрович командовал 90-й стрелковой дивизией, которая отличилась при прорыве линии Маннергейма. В начале Великой Отечественной войны генерал Зайцев руководил строительством оборонительных рубежей вокруг Ленинграда, потом командовал 13-й стрелковой дивизией, остановившей гитлеровцев перед самыми Пулковскими высотами.

Боевую биографию нашего нового комдива я узнал при весьма любопытных обстоятельствах. Комдив и я пошли встречать новое пополнение, прибывшее к нам из Ленинграда. Исхудавшие, с почерневшими лицами и отечными мешками под глазами люди расположились в одном из сохранившихся просторных зданий поселка Невская Дубровка. Рассеянно слушали они инструктора политотдела, говорившего о боевом пути нашей бондаревской дивизии. Кто-то из бойцов нового пополнения вяло спросил: почему дивизию называют бондаревской ? Инструктор, ответив на этот вопрос, стал коротко рассказывать биографию нового комдива. Сидевший тут же генерал нервно теребил усы, потом не выдержал и, обращаясь к оратору, сказал, что соловья баснями не кормят, что в Ленинграде уже пять раз снижались хлебные нормы, что сейчас рабочие получают по 250 граммов, а остальное население по 125 граммов суррогатного хлеба в сутки, что перед ним сидят голодные люди, а он, вместо того чтобы похлопотать и накормить прибывших к нам ленинградцев, закатывает тут длинные речи.

Бойцов, конечно, сразу накормили обедом — дали каждому с полкотелка овсяной каши и по 500 граммов хлеба. По тому времени для ленинградцев это был царский обед. Люди повеселели. Вот тут-то Пантелеймон Александрович и стал рассказывать им о пайках, которые вот-вот увеличатся, потому что мы здесь защищаем Ладожское озеро, по которому страна снабжает осажденный Ленинград и фронт. Затем стал приводить примеры из своей боевой жизни, вспоминал, как в гражданскую войну тоже не хватало продовольствия, оружия, боеприпасов, медикаментов, как под напором превосходящих сил врага Красная Армия в Донбассе, где ему довелось воевать, отступала. Зато потом стали наступать, громить белогвардейцев и отвоевывать свои города один за другим.

Я видел, как оживились изможденные лица людей, которым завтра предстояло идти в бой, как засветились надеждой их глаза. Конечно, уж если в гражданскую войну брали города, так неужто сейчас не очистим своей земли от врага! Погнали же немцев от Москвы, Тихвина и Ростова!

В то время уже 7 стрелковых дивизий, стрелковая бригада и танковый батальон сражались на «Невском пятачке». В углублениях, сделанных в обрывистом берегу Невы, расположились 9 командных пунктов. Связь с правым берегом действовала плохо. По дну реки был проложен только один бронированный кабель. Вся связь между штабом армии и дивизиями, артиллерией, пехотой и тылами осуществлялась через наш командный пункт. Для меня это было сплошной трепкой нервов. Я совершенно потерял сон и ходил буквально шатаясь. Пантелеймон Александрович часто говорил мне:

— Иди-ка ты, брат, лучше на передовую, к ратникам, там хоть отдохнешь немного...

В этой шутке была доля истины. И я не упускал случая, чтобы хоть на несколько часов оторваться от штабных дел.

Ползти приходилось по замерзшей, перепаханной снарядами земле. Противник вел беспрерывный огонь. Окопы и траншеи быстро заваливало. Бойцы долбили мерзлую землю, чтобы хоть немного расчистить траншеи.

Однажды связной штаба 402-го полка красноармеец Закалюкин доставил мне боевое донесение. Взяв из его рук пакет, я увидел, что конверт в двух местах прострелен.

— Ты почему не спрятал боевое донесение? — поинтересовался я.

— Траншеи засыпало. Иду на виду у фашистов. Решил, если убьют, наши люди заметят пакет, возьмут его из моих рук и доставят по назначению...

— Что ж, ты первым делом не о жизни подумал, а о пакете? — спросил я.

— Погибнуть тут, на «пятачке», можно сто раз на дню, — просто ответил связной, — так пусть хоть с пользой для дела.

У нас теперь часто менялись командиры полков и батальонов. Майора Брыгина назначили командиром 80-й стрелковой дивизии. Переправившись через Ладожское озеро к новому месту назначения, он в одном из боев 6 января 1942 года был смертельно ранен. Врачи пытались спасти Павла Федоровича, но ранение было настолько тяжелым, что им это сделать не удалось. 8 января после второй операции П. Ф. Брыгин скончался.

Другой мой старый боевой друг, полковник Ермаков, был контужен, но отказался покинуть поле боя. Получив очередной приказ о наступлении, он, находясь в тяжелом состоянии, обнял за плечи одного из своих помощников и сказал: «Помоги мне дойти до рубежа атаки, пойдем в бой, покажем гадам-фашистам, как умеют умирать советские командиры!..» Якова Степановича Ермакова эвакуировали с поли боя и переправили на правый берег. После короткого лечения в госпитале он вернулся в строй. Его назначили командиром 265-й стрелковой дивизии, которая сражалась с врагом рядом с нами на «пятачке».

В условиях непрерывных боев на крохотном плацдарме вновь назначенные командиры не имели даже возможности как следует ознакомиться с обстановкой и людьми. Бывая в полках, я занимался тем, что помогал им быстрее входить в курс боевых дел.

Во время же наступления генерал Зайцев обычно уходил с КП. Как бы оправдываясь, он говорил мне:

— Ну, я пошел к ратникам, а ты, брат, держи на КП вожжи в своих руках. Выколачивай побольше снарядов. Тебе командарм по старой дружбе не откажет.

У нас в дивизии было сейчас много добровольцев-ленинградцев. 20 ноября прибыл к нам из госпиталя бывший работник Ленинградского горкома партии и бывший комиссар одного из ополченческих полков старший политрук В. И. Жидков. Василий Иванович, как потом выяснилось, был тяжело ранен в бою, но старался скрыть от нас, что раны его еще не совсем зажили. Однако генерал Зайцев заметил это.

— Ну что поделаешь, — шутил новый комдив, — — не успел дивизию принять, а мне уже прислали хромого ратника, да еще комиссаром полка.

— Не подведу и хромой, — отшутился Жидков. — И с большим усилием сделал твердый шаг.

— С характером, — заметил Пантелеймон Александрович, — — такие нам подходят.

Характер у В. И. Жидкова действительно оказался волевым. В условиях «пятачка» он сумел хорошо организовать партполитработу в 260-м полку, не раз лично поднимал бойцов в атаки.

Мы продолжали вести бои на плацдарме.

У меня сохранились некоторые записи о ноябрьских боях на «пятачке». Они лаконичны, скупы и звучат, как строки из оперативного донесения:

«...20.11.41 г. Противник силами двух полков 96-й пехотной дивизии и частями 7-й авиадесантной дивизии продолжает обороняться, опираясь на прежние узлы сопротивления — рощу «Фигурная» и северо-восточную окраину 1-го городка 8-й ГЭС. Части нашей, 168-й дивизии совместно с 86-й и 177-й стрелковыми дивизиями после артиллерийской подготовки в 14.00 перешли в наступление. 402-й полк овладел противотанковым рвом, 260-й и 462-й полки овладели песчаными карьерами. Противник обрушил огонь из всех видов оружия по нашим наступающим частям и вынудил их залечь. Повторные попытки продвинуться вперед успеха не принесли.

22.11.41 г. В 9.30 части нашей дивизии перешли в наступление. Батальоны всех трех полков несколько раз ходили в атаку, понесли большие потери, но успеха не имели.

23.11.41 г. Продолжая выполнять приказ командарма № 115/ОП, части дивизии после короткого огневого налета в 11.00 перешли в наступление. Только 1-му батальону 462-го стрелкового полка удалось ворваться в противотанковый ров, а остальные подразделения были встречены сильным огнем противника и залегли.

30.11.41 г. Противник ведет систематический артиллерийский и минометный обстрел наших позиций, чередуя его с мощными огневыми налетами дальнобойной артиллерии крупного калибра.

Командир дивизии генерал-майор Зайцев решил при поддержке 13 танков прорвать оборону немцев на фронте южная окраина 1-го городка — Северные Пески в направлении кладбище — роща «Фигурная». Генерал-майор Зайцев особое внимание уделил организации взаимодействия между частями дивизии и соседями, между пехотой, танками и артиллерией.

В 10.00 после артиллерийской подготовки под прикрытием дымовой завесы дивизия перешла в наступление.

Танковый десант обходил Пески с севера. Весь он за полчаса был уничтожен огнем противника. Тогда командир дивизии ввел в бой второй эшелон — 402-й стрелковый полк.

Весь день длился жестокий бой. Погибло много замечательных командиров и бойцов. Смертью героя пали начальник дивизионной разведки старший лейтенант Григорий Григорьевич Тюпа, инструктор политотдела дивизии политрук Самохвалов, адъютант командира дивизии лейтенант Сушинский. Ранены командир 462-го полка подполковник Данилюк, комдив генерал-майор Зайцев. Пантелеймон Александрович отказался от госпитализации и остался в строю».

На этом дневниковые записи обрываются...

Это было одно из наших последних наступлений. Прорвать оборону врага нам так и не удалось. С середины декабря мы перешли к обороне.

За три месяца наступательных операций с плацдарма на левом берегу Невы соединения Красной Армии нанесли значительный урон двенадцати дивизиям противника, но и наши 115-я, 20-я, 10-я, 86-я, 168-я, 177-я и 265-я дивизии, три ударных коммунистических полка, 4-я отдельная бригада морской пехоты, 107-й отдельный танковый батальон и 11-я стрелковая бригада понесли большие потери.

Мы получили приказ передать полосу обороны 86-а дивизии и переправиться на правый берег.

Вскоре генерал-майора П. А. Зайцева назначили заместителем командующего 55-й армией нашего фронта. Расставался я с Пантелеймоном Александровичем как с родным отцом, хотя и был он старше меня всего на 7 лет и воевать вместе нам пришлось немногим более двух месяцев. Но высокие моральные и душевные качества этого человека, старшего товарища-коммуниста, его принципиальность, беспредельная преданность нашему общему делу, беззаветная верность воинскому долгу навсегда остались для меня примером.

Больше мне не удалось встречаться и беседовать с Пантелеймоном Александровичем, хотя мы воевали с врагом на соседних участках фронта, совсем недалеко друг от друга. Особенно прославился генерал Зайцев, когда командовал 122-м корпусом зимой 1944 года во время боев за полное снятие блокады и освобождение Ленинградской области от немецко-фашистских оккупантов.

1 марта 1944 года командир корпуса генерал-майор Пантелеймон Александрович Зайцев пал смертью героя в боях под Нарвой.

Эту печальную весть мне сообщили в лесу под Псковом, где дивизия, которой я командовал, вела наступательные бои.

Прошло много лет. И вот в день, когда страна праздновала двадцатую годовщину победы над фашистской Германией, я увидел на Невском проспекте шествие молодежи. Впереди колонн пионеры несли венки. На кумачовой ленте одного из них было написано: «Генерал-майору П. А. Зайцеву». Сердце мое заколотилось так сильно, что я долго не мог опомниться и только молча смотрел вслед колонне, направлявшейся к Александро-Невской лавре, где на коммунистической площадке под мраморной плитой покоится прах дорогого мне человека, героя обороны Ленинграда, генерал-майора Пантелеймона Александровича Зайцева...

С генералом Бондаревым я расстался также в начале зимы 1942 года. Его вызвали тогда в Москву и направили на учебу в академию. После учебы Андрея Леонтьевича назначили командиром 13-го гвардейского стрелкового корпуса.

И вновь страна узнала о славных боевых делах генерала Бондарева. Корпус, которым он командовал, успешно громил гитлеровцев на Курской дуге и отличился в битве за освобождение Украины.

За героизм, отвагу, мужество и умелое командование при форсировании Днепра генералу Бондареву Андрею Леонтьевичу было присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Гвардейцы под командованием Бондарева принимали участие в освобождении Праги.

Тридцать пять лет своей жизни отдал службе в рядах Советской Армии генерал-лейтенант А. Л. Бондарев. Ранения, контузия, болезнь заставили его уйти в отставку. Впереди были заслуженный отдых, лечение и покой. Но не таков характер у боевого генерала коммуниста Бондарева. Андрей Леонтьевич остался верен себе. Он многие месяцы проводил то у себя на родине, где принимал активное участие в общественной жизни колхоза «Память Ленина», ТО В Харькове, в сельскохозяйственном институте и В библиотеках, где изучал агротехнику, механизацию и экономику сельского хозяйства.

В конце 1960 года Андрей Леонтьевич обратился в Ново-Оскольский райком КПСС с просьбой направить его на работу в колхоз. Члены сельскохозяйственной артели «Память Ленина» единодушно избрали своего земляка председателем колхоза. Андрей Леонтьевич отказался от заработной платы. «Государство платит мне пенсию, заявил он на собрании колхозников, — и этого мне хватит».

За короткий срок Бондарев сумел сплотить колхозников, наладить артельное хозяйство, воодушевить людей на выполнение решений партии и правительства, направленных на подъем сельского хозяйства.

Андрей Леонтьевич Бондарев одним из первых в стране выступил инициатором введения денежной оплаты труда колхозников. Прошло немного времени, и результат не замедлил сказаться: колхоз «Память Ленина» стал передовым. Так же, как и мы на фронте, колхозники с гордостью называли себя бондаревцами. Коммунист Бондарев был избран делегатом XXII съезда КПСС.

22 сентября 1961 года Андрей Леонтьевич умер у себя в рабочем кабинете от кровоизлияния в мозг. До последнего часа своей жизни он был в строю.

18 сентября 1966 года, когда отмечалось 25-летие начала битвы на «Невском пятачке», воины-ветераны почтили память его героев, среди которых видное место занимают генералы А. Л. Бондарев и П. А. Зайцев.

С годами многое проясняется, понятнее становится историческое значение наступательных и оборонительных операций отдельных этапов Великой Отечественной войны. И сейчас, как бы на расстоянии лет, лучше видишь, какую большую роль сыграли подвиги героев «Невского пятачка». Командование гитлеровской группы армий «Север» непрерывно перебрасывало с других участков фронта на невский левобережный плацдарм одну за другой свои дивизии...

В апреле 1942 года на Неве начался ледоход. Он отрезал гарнизон «пятачка» от правого берега. Гитлеровское командование воспользовалось этим и решило ликвидировать невский плацдарм. Оно бросило сюда крупные танковые и пехотные части. После сильной бомбежки и артиллерийской подготовки началась атака. Несмотря на отчаянно трудное положение, защитники «пятачка» дрались за каждый метр родной земли. Все они выполнили свой священный долг перед Родиной до конца... 29 апреля 1942 года здесь смолкли последние выстрелы. «Невский пятачок» пал.

Получив возможность оттянуть отсюда свои силы, гитлеровцы вновь стали готовиться к штурму Ленинграда. Командование Ленинградского и Волховского фронтов предприняло ответные меры. 26 сентября 1942 года под прикрытием более 100 самолетов и артиллерии воины 45-й гвардейской стрелковой дивизии генерала А. А. Краснова пошли на штурм левого берега и вновь захватили его.

Рассказ о героях «Невского пятачка» мне хотелось бы закончить письмом ко мне ветерана нашей дивизии И. А. Иванютина:

«...В день 30-летия после начала битвы на левом берегу Невы рядом со мной стояла на бывшем «пятачке» наша однополчанка Нина Ивановна Скрипова. Она что-то тихо, как бы про себя, читала. Я прислушался, и меня до глубины души потрясло то, что она негромким голосом произносила. Я не мог сразу запомнить тех слов и позже попросил Нину Ивановну написать мне на листочке. Она тут же исполнила мою просьбу. Я привожу здесь те слова, которые мне кажутся наиболее глубокими по смыслу: «На земле, возрожденной из пепла, осталось нетронутым поле. Как осколок в груди ветерана, оно молчаливо лежит... За клочок полметровый, окоп, за песчаный карьер и траншею шли в атаку герои под шквальным смертельным огнем... Врукопашную, дерзкой отвагою, каждая пядь отбивалась! Коммунисты, отдав свои жизни, последние взносы внесли...

Здесь танки и камни горели, и со стоном в оглохшее небо огнем извергалась земля... Триста суток без малого жил «пятачок» над Невою и своей окровавленной грудью родной Ленинград заслонял...»

Мне трудно судить, была ли то импровизация нашей однополчанки или она произносила строки из запомнившихся ею стихов. Но одно мне ясно, такое мог сказать только тот, кто был участником битвы на «Невском пятачке», где, действительно, танки и камни горели, а герои дрались с врагом за каждый клочок полметровый и в оглохшее небо огнем извергалась земля.