Здравствуй, Неман!

Мы находимся на аэродроме Ломская. С этого аэродрома производятся полеты на бомбардировку различных вражеских целей. Моисеев и я летаем на разведку тылов. Количество наших вылетов подходит уже к сотне.

Однажды утром, после построения летного состава на аэродроме, Моисеева и меня позвал к себе начальник оперативного отделения штаба Топорков, отвел в сторону и сказал:

— Вот что, товарищи, командование решило: когда вы произведете по сто положенных по приказу Верховного Главнокомандующего вылетов на разведку, представить вас к присвоению звания Героя Советского Союза.

— Товарищ гвардии капитан, мы не за ордена и не за звезды воюем, — задирается Моисеев.

— Все это ясно! Все мы воюем за честь, свободу и независимость Советской Родины! И самых лучших своих сынов она отмечает наградами. Вам понятно, товарищ Моисеев?

— Понятно. Мы стараемся, но о наградах не думаем.

— Ох, и задиристые же вы, разведчики! По секрету скажу: велел это передать вам Чучев.

Расходимся. Вообще-то, я не сказал бы, что после этого разговора у нас не стало лучше настроение.

Мы получаем задания на разведку в районы Борисова, Минска, Молодечно, Вильнюса, Каунаса, Лиды, Гродно. Под самолетом — многострадальная белорусская земля. [115] Радостно оттого, что я, ее сын, участвую в освобождении своего родного края.

3 июля 1944 года войсками 3-го Белорусского фронта взята столица Белоруссии — Минск. А за несколько дней до этого я видел, как он весь был окутан дымом пожарищ. Я летел и вспоминал, как однажды до войны мы с отцом были в этом красивом городе. Что сделали с ним фашисты!..

Теперь уже горят и другие белорусские города и села. По опыту боевой работы на юге знаю: когда гитлеровцы отступают, они в звериной злобе жгут все... Летчики полка летают бомбить окруженную минскую группировку. Мы с Моисеевым стараемся не отстать от них. Освоившись на новом самолете «Таганрогский пионер», Моисеев отлично летает на нем.

Во время нашего базирования на аэродроме Ломская у Петра начала болеть правая нога. Правда, он никому об этом не говорит, но я вижу, как часто он растирает ее.

— Мося, нога болит? — спрашиваю.

Моисеев несколько секунд молчит, будто раздумывая, стоит ли говорить правду.

— Болит, Коля. И не знаю отчего.

На лице Моисеева выражен еле уловимый оттенок страдания. Заметить его может только тот, кто всегда и везде находится рядом с ним.

— Ты что, забыл, как в Мечетке на высоте ноги обморозил?

— Я не забыл. Но ведь год уже прошел...

— Слушай, обратись-ка ты, Петро, к Ануфриеву. Он хороший врач и человек. Авось поможет.

— Ну вот еще придумал! К врачам только обратись! Отстранит от полетов твой Ануфриев — и все лечение! — разозлился Моисеев. — Будь ты на моем месте — тоже не пошел бы в санчасть.

— Да, наверно, — откровенно признался я. На этом наш разговор и закончился. [116]

...Успешно наступают войска 3-го Белорусского фронта. Им командует талантливый полководец дважды Герой Советского Союза генерал армии Черняховский. Каждое утро мы отмечаем перемещение линии фронта на своих полетных картах. Радостно, очень радостно, что километр за километром освобождается советская земля. И вместе с тем тяжело на душе за погибших друзей.

Вот и сегодня с экипажем Еремеева случилась беда. У его самолета отказал на малой высоте мотор. Экипаж (как это ни обидно) подорвался на собственных бомбах.

Когда у Пе-2 на малой высоте отказывает мотор — положение крайне опасное. Помня об этом, я всегда стараюсь после взлета с бомбами быстрее набрать высоту четыреста метров. Если сдаст мотор, то с такой высоты бомбы можно безопасно сбросить на «невзрыв» (вне цели бомбы сбрасываются на «невзрыв») и действовать по обстановке. Правда, и здесь не все обстоит благополучно: очень часто одна из бомб взрывается. Мы твердо решили: при отказе мотора на малой высоте производить посадку на фюзеляж с бомбами. Каждому летчику, прибывшему в полк, мы не стесняясь так и говорим:

— Не вздумай при отказе мотора бомбы на малой высоте сбрасывать!

Беляев и Еремеев начали успешно летать на боевые задания с Боровского аэродрома. Но сегодня Борька нас не послушал — сбросил бомбы на «невзрыв» у земли. Он и штурман погибли, а стрелок-радист Ваня Краснов тяжело ранен и контужен. Нелегко переживать потерю товарищей, но на войне без этого не обходится... Когда проходят в нашем полку строевые и торжественные собрания, на которых подводятся итоги боевой работы, нам сообщается о количестве боевых самолето-вылетов, о весе сброшенных бомб в тоннах, о налете полка в часах и минутах. В этой «бухгалтерии» появилась и такая графа: сколько солдат и офицеров противника мы взяли в плен. Обще известно: от цифровых показателей некоторых товарищей [117] на собраниях иногда клонит ко сну. Но когда называют цифру пленных, взятых авиаторами, — зал оживает. Все смеются и смотрят в сторону Топоркова, с которым приключился на днях любопытный случай. Чувствуя себя именинником, добродушно смеется и Федор.

А дело было так. Этим летом уродилась земляника. Но в лесу бродило очень много вооруженных немцев из окруженной группировки, и население деревни Мачулище махнуло на ягоды рукой. А Топорков махнул рукой на немцев. И пошел безоружным в расположенный рядом с аэродромом лесок за земляникой.

Долго ли Топорков смаковал ягодки и наслаждался их ароматом, я не знаю. Но только он оторвал от них взгляд, как видит, что на него в упор направлен парабеллум гитлеровца.

Федор тут же молниеносно бьет по пистолету кулаком — раздается выстрел в сторону, еще удар — уже по голове он бьет фашиста, хватает с земли его парабеллум и громко, на весь лес, кричит:

— А-ах вы, сволочи!.. Да я вас!..

Это было ошеломляюще. Офицер поднял руки вверх, а за ним подняли вверх давно не мытые руки вооруженные автоматами двадцать солдат. Всех их строем и привел на КП Топорков.

* * *

...Немцы удирают все дальше на запад. И мы перебазируемся на новый аэродром Чеховцы под Лидой.

Послан на учебу в военно-воздушную академию командир эскадрильи Покровский. Полк стал пополняться новыми людьми. Вскоре к нам прибыли: мой старый знакомый по Тамбовской авиашколе летчик Семен Гуревич, штурман Николай Ус, стрелок-радист Василий Газин, летчики Федор Спиглазов, Анатолий Балабанов и другие.

С аэродрома Чеховцы полк ведет напряженную боевую [118] работу. Освобождаются города Гродно, Вильнюс, Каунас.

Мы с Моисеевым летаем на разведку в районы Гольдана, Ростенбурга, Летцена, Гумбиннена, Инстенбурга, Таураге, Тильзита.

Новые летчики, штурманы и стрелки-радисты полка быстро втянулись в боевую работу. Сколько рассказов, сколько радости в глазах этих парней, когда они прилетают с боевого задания! Какое это счастье — воевать рядом с такими ребятами!

Шопен уехал в армейский госпиталь лечить уши. Чтобы легче было добраться до госпиталя, Дима взял с собой карту-двухкилометровку. Мы уже знаем: когда он вернется в полк, то вся обратная сторона карты будет исписана стихами. Почитаем!

На задания я летаю теперь с Воиновым Сашей. В одном из вылетов на разведку, когда была уже набрана высота три тысячи метров, у штурмана, как бы невзначай, вырвалось:

— Тьфу, черт!

— Что с тобой? — спрашиваю его.

— Да боюсь тебе говорить. Ругаться будешь.

— Забыл что-нибудь сделать перед вылетом?

— Нет, парашют распустил нечаянно, — виновато отвечает штурман.

Ничего не говоря Воинову, убираю газ и круто планирую на посадку.

— Командир, что случилось? — кричит Баглай.

— Все хорошо, Петя, просто у Саши парашют распустился.

— Ты на посадку? — подступив ко мне, спрашивает Воинов.

— Да! Я быстро... Сядем, наденешь другой, и полетим на задание.

— Нет, не надо! Набирай высоту и держи курс к линии фронта! [119]

Я нехотя дал газ, перевел машину в набор, но распущенный парашют Воинова не давал мне покоя.

— Сашок, давай все же сядем.

— Нет, не надо: набирай высоту и иди к линии фронта. Ерунда, все будет хорошо!

— Тогда свяжи хоть купол стропами, чтобы не вырвало парашют из кабины.

— Это можно.

Вижу: он снял с себя подвесную систему и начал аккуратно заматывать белый шелк.

К счастью, полет наш прошел благополучно. Но я подумал тогда о Воинове: «Какой решительный и смелый товарищ. Главное для него — выполнить боевое задание. С таким можно воевать!..»

Когда я летал над Украиной, много раз пересекая могучий Днепр, то часто вспоминал знаменитое гоголевское — «Чуден Днепр...» Он действительно чуден, если смотреть на него с высоты птичьего полета. В Белоруссии своя главная река — широкий привольный Неман. Он так же прекрасен, как и Днепр. Сейчас, перелетая через широкую голубую ленту, мысленно произношу: «Здравствуй, наш родной Неман! Вот какой ты красавец! Встречай своих освободителей!..»

— Коля, а Неман такой же, как Днепр, только чуть поуже. Правда, белорус? — спрашивает Воинов, словно подслушав мои мысли.

— Да, Саша. Смотрю вот на родные места — так и хочется смазать фашистам «мокрай трапкай по бруху». Когда мы, гомельские, учились в Тамбовской школе и смешивали белорусскую мову с русским языком, то москвичи и ленинградцы быстро научили нас говорить правильно!

Я поворачиваюсь к нему и вижу его не закрытые кислородной маской веселые глаза.

— Сашок, спроси у Петра, хорошо ли у него кислород подается? [120]

— Баглай, как себя чувствуешь? — спрашивает Воинов, нажав кнопку самолетного переговорного устройства.

— Хорошо. Кислород подается нормально. Держу связь с аэродромом.

— Передай, Петро, погоду: высокослоистая облачность пять баллов, видимость двадцать пять километров, температура на высоте минус двадцать восемь градусов.

— Передаю.

— Смотрите за воздухом, — вступаю я в разговор.

— В воздухе спокойно, — отвечает Воинов.

— Понимаешь, Саша, люблю я русский язык, — продолжаю я начатый разговор. — В наших белорусских городах многие говорят по-русски. Нет языка краше русского! А песни больше украинские люблю. «В огороде вэрба рясна, там стояла дивка красна...» Эх, до чего же хороша песня! Когда поют украинские песни, мне от радости хочется плакать...

— Да, песни на Украине что надо, Коля... А почему у тебя фамилия украинская?

— Сосед был украинцем!..

Воинов, смеясь, показывает рукой вперед и говорит:

— Вот уже линия фронта, так что хватит болтать. А немецкий ты изучал в школе?

— Пять лет изучал. Помню только одно предложение: «Дэр онкель Петэр ист тракторист» — «Дядя Петя — тракторист». На фронте усвоил «Хенде хох!» и «Гитлер капут!». Дойдем до Германии, а по-немецки говорить не умеем. Наверное, пора взяться за немецкий.

— Да, скоро где-нибудь в Инстенбурге будет наш аэродром.

— Это обязательно будет, так же, как то, что сегодня взошло солнце.

Выполняем задание. Я захожу на цель, а Воинов фотографирует объекты.

Над Гердауэном, Гумбинненом и Инстенбургом сильно бьют зенитки. Когда налетаешь на облачко разорвавшегося [121] впереди снаряда, в кабине чувствуется сильный запах сгоревшего тротила. Захожу на фотографирование так, что одним заходом «беру» станцию и аэродром.

— Баглай, передай: на аэродроме Инстенбург восемьдесят пять разнотипных самолетов. На станции двенадцать железнодорожных составов, — дает команду стрелку-радисту штурман.

— Понял, передаю. Саша, с бетонированной полосы пошла на взлет пара истребителей. Смотри за ней.

— Вижу. Командир, возьми курс сто восемьдесят градусов, — говорит спокойно Воинов.

Мог ли я тогда знать, что после перебазирования на следующий аэродром погибнет Воинов, погибнет Баглай. И Пети с Сашей не будет... Конец августа. Перебазируемся в Литву, на аэродром Мокштово. Мы уже привыкли к частой смене аэродромов. Это хорошо. Это говорит о том, что немцы драпают слишком быстро.

Аэродром Мокштово особенно запомнился. Возможно потому, что во время базирования на этом аэродроме я потерял много боевых товарищей. Из Мокштова уехал на службу в Москву командир полка Валентик.

Литовская земля очень гостеприимна. Летный состав, так же как и в Чеховцах, живет в большом деревянном здании. В трех его комнатах — двухэтажные нары. Мы так привыкли к нарам, что кажется, ничего лучшего на фронтовом аэродроме и не придумаешь. Да нам лучшего и не надо! Плохо только то, что часто пустеют на них места. Нет-нет и посмотришь на матрац, покрытый байковым одеялом, на подушку, наволочка которой слегка потемнела, увидишь небогатые личные вещи: мыльницу, зубную щетку, бритву с чашечкой и помазком, чемодан, в котором хранятся фотографии, книги, письма... И крепче сжимаются кулаки от ненависти к фашистам.

Вот так как-то сразу опустели в Мокштове места летчиков Василия Коваля и Николая Угарова, штурманов Александра Воинова, Василия Дегтяря и Михаила Васильева, [122] стрелков-радистов Евстафия Маркова и Петра Баглая...

Как это непостижимо! Ведь кажется, совсем недавно мы с Угаровым стояли и говорили. Он рассказывал мне, как падал горящий самолет Коваля. А потом мы вместе летим на задание — Угаров идет моим левым ведомым. И это случайное попадание зенитки! Я видел, как его самолет подпрыгнул вверх и после сбрасывания по цели бомб ушел вправо, на свою территорию. Он не горел, и я успокоился. Но экипаж Угарова в этот день не вернулся. Гвардии капитан Топорков, обзвонив прифронтовые аэродромы, сообщил нам: место посадки самолета Угарова не известно.

Прошло четверо томительных суток. Наконец прибыл стрелок-радист Николай Васюшкин, и мы узнали, как все это было.

Угаров принял решение посадить подбитую машину в поле и спасти ее, но на высоте триста метров она загорелась. Васюшкин смог выпрыгнуть, а Угаров и Воинов не успели. Вот и стою я у воиновского чемоданчика и, раскрыв сборник стихов Иосифа Уткина, читаю отмеченное фигурной скобкой любимое Сашино четверостишие:

Да, на фронте нам нужны и такие стихи...

Тяжело на войне. Но живой думает о жизни. Мы бомбим фашистов, летаем на разведку и не унываем. Не забываем и погибших друзей — они всегда незримо находятся рядом с нами.

— Ребята, помните Кольку Угарова? — вдруг спросит кто-нибудь в землянке.

— Разве можно не помнить его! — скажет кто-то в ответ. [123]

— Парень, братцы, был что надо... Помните, как он рассказывал, что его девушка говорила: «Шинок, дай я тебя пачалую».

— А Васька Коваль? Васька Дегтярь? Какие это были ребята!..

— Адамович, — обращается ко мне по одному отчеству Заплавнов, — скажи, когда твой Шопен приедет из госпиталя?

— Шут его знает! Раньше хоть с Сашей Воиновым на разведку летал. А теперь его нет...

— Бери своего Гуревича и дуй на пару!..

— А вы, товарищ Болдырев, без подковырочек, пожалуйста, — отзывается Семен.

— Эс Эм Гуревич! Это правда, что вы узнавали в штабе дивизии, в какой эскадрилье больше награждают? Ну и ас же ты! Такого аса впервые на фронте встречаю!

— После Покрышкина второе место занимает, — смеется Монаев.

— Неужели вы это всерьез?! Это же глупость! Понятно вам? — парирует с достоинством Гуревич.

— Хлопцы, перестаньте, — вступает в разговор Ермолаев. — Человек недавно прибыл в наш полк, еще как следует не разобрал, как бьет зенитка! А вы уж набрасываетесь. Он еще свое покажет!

— Николай! — снова зовет меня Заплавнов.

— Что, Андрюша?

— Было или нет? Внеси, пожалуйста, обществу ясность. Шопен как-то сказал: с таким летчиком, как Бондаренко, хуже нет терять ориентировку. Говорит, принесли колхозники ведро самогону, а ты и понюхать не дал.

— Было такое... Пусть Шопен не теряет ориентировку!

— А приедет твой композитор — повеселит... Он ведь веселый парень, — смеется Заплавнов.

Сегодня при выполнении боевого задания чуть не погиб опытный штурман-разведчик Пеший. [124]

Стоит хорошая, ясная погода. Заплавнову, стрелком-радистом у которого летит Иванченко, а штурманом — Пеший, ставится задача: сфотографировать аэродром Кенигсбергского аэроузла, порт Пиллау, железнодорожные станции Кенигсберг и Тапиау. Это уже Пруссия... У противника там сильнейшая противовоздушная оборона. Выполнить это задание нелегко.

После набора высоты четыре с половиной тысячи метров за самолетом Заплавнова потянулся нежелательный в разведке инверсионный след. Попытка Андрея уйти от него не привела к успеху. В прусском небе росписи самолета Заплавнова скрестились со следами от вражеских истребителей. Удачно маневрируя, Заплавнов ушел от истребителей и выполнил задание, за исключением фотографирования станции Тапиау. Температура наружного воздуха минус пятьдесят градусов. У Андрея, летающего редко на высоту, на лице кислородная и меховая маски. Они от сильного мороза заиндевели и смерзлись.

Заплавнов выполнил заход на фотографирование Тапиау, но почему-то Пеший вдруг приумолк. Андрей забеспокоился, а затем увидел, что Пеший сидит на полу кабины со склоненной головой. Заплавнов схватил его за воротник куртки и, потянув к себе, крикнул:

— Володя! Что с тобой?

— Ничего, ничего... — будто сквозь сон, ответил ему Пеший.

Андрей понял, что со штурманом что-то неладное и он вот-вот потеряет сознание.

Заплавнов убрал газ и, чтобы самолет быстро потерял высоту, энергично отдал штурвал от себя. Тут он заметил, что трубка кислородной маски Пешего, к которой присоединяется шланг, от сильного мороза лопнула и лежит вместе со шлангом на полу кабины. Андрей быстро сорвал со своего лица маску, снял с одной застежки маску Пешего и дал ему кислород. Пеший сделал несколько вдохов. Андрей, чувствуя, что сам теряет сознание, снова [125] приложился к маске, а затем опять передал ее Пешему.

— Володя, твой шланг на полу! Бери его и дыши! — закричал он штурману.

— Вот, оказывается, что!.. А я даже и не заметил, как потерял сознание...

Пеший поднял с пола шланг и направил его в рот. И в ту же секунду он рванул руку вниз, сорвав на губах примерзшую к металлическому наконечнику кожу. На подбородок и меховой воротник куртки потекла кровь.

— Володя, зажми шланг в рукавице и дыши с кулака!

— Хорошо, Андрюха, дышу, теперь назад!

— Почему назад? — спросил удивленно Заплавнов.

— А потому, что у нас с тобой Тапиау еще не сфотографирована. Задание еще не полностью выполнено.

— Я за тебя беспокоился, дружище... Думал, что... — Он тут же положил самолет в крутой левый разворот. Повернулся назад и еще раз посмотрел на Пешего.

От Тапиау отлетели недалеко. Курсовая черта подошла и легла на центр станции. Пеший включил работу фотоаппаратов на «бесконечность». Лампочка-глазок щитка управления часто замигала, указав, что выполнено несколько снимков. Пеший выключил фотоаппараты, нагнулся к нижнему остеклению и произнес:

— Шесть эшелонов. Разворачивайся, Андрюха, домой.

— Разворачиваюсь, — ответил Заплавнов с ноткой удовлетворения.

Треснуло в наушниках — включился в разговор с экипажем стрелок-радист Иванченко. Он быстро и взволнованно сообщил:

— Командир, справа сзади, на расстоянии двух километров, идут на сближение два «фоккера»!

— Пеший, Иванченко! Приготовиться к отражению атаки! Приготовиться к пикированию! — командует Заплавнов.

Высота «Таганрогского пионера», на котором летит [126] экипаж, пять тысяч метров. Ведущий «фоккер» зашел справа сзади и начал прицеливаться. Иванченко подал команду:

— Командир, маневр — вправо вниз!

— На развороте введу в пикирование! — крикнул Заплавнов и резко бросил машину вправо вниз.

Он продолжал крутой (даже потемнело в глазах) разворот, энергично отдав штурвал от себя, ввел машину в крутое пикирование.

— Пусть фрицы ловят нас! — крикнул Заплавнов.

Без выпуска тормозных решеток очень быстро нарастает скорость. Четыреста восемьдесят... Пятьсот сорок... Шестьсот... Семьсот километров в час!..

— Вывожу! — крикнул Заплавнов и плавно начал выводить машину из пикирования.

Когда нос кабины подошел к линии горизонта, Андрей из-под отяжелевших век посмотрел на прибор указателя скорости. Его стрелка подрагивала у цифры «800».

— Иванченко, с рулей и элеронов не слетела перкаль?

— Нет, командир!

— Умеем пикировать? — спросил Заплавнов Пешего, повернувшись к нему.

— Если ведомый Пронина не умеет, то кто же тогда умеет... А знаешь, Андрюха, мне такой фокус уже показывал Мося: мы над Гумбинненом «сто десятого» увидели, пикнули и больше его не побачили!..

Высота две тысячи метров. «Фоккеров» не видно. Стал ненужным кислород, и Пеший бросил на пол кислородную трубку...

На проявленной после вылета пленке зафиксированы ценные сведения об авиации, морских и железнодорожных перевозках противника. Лишь только после доклада о выполнении задания, оформления боевого донесения Пеший неуклюже зашагал в своих рыжих унтах к врачу полка Осиповой. Ужинать Володя не смог — очень сильно распухли губы... [127]

Войска 3-го Белорусского фронта уже у ворот Восточной Пруссии. Фашисты ожесточенно сопротивляются. Полки 6-й гвардейской дивизии Чучева бомбардируют вражеские цели днем и ночью.

* * *

...12 декабря 1944 года. У нас наступила небольшая передышка в боевой работе. Сегодня летчики полка будут тренироваться в полетах на пикирование.

Морозное раннее утро. Летный состав прибыл на аэродром. Объявлена плановая таблица полетов. Я, Шопен и дежуривший ночью в казарме Баглай запланированы летать. Баглай подошел ко мне и говорит:

— Я ночью дежурил, а меня запланировали летать на пикирование с четырьмя летчиками. Летать не отказываюсь, но ты же сам понимаешь, я не спал.

— Понимаю, Петя. Пойду к командиру, доложу об этом, и тебя освободят. Ведь есть же в полку и другие стрелки-радисты!

Подхожу к Балабанову и объясняю суть дела.

— Дежурил, говоришь... Не спал... Так-так... Ну, тогда, если он дежурил и не спал, пусть с тобой отлетает и идет отдыхать. На его место я назначу другого, — распоряжается Балабанов.

— Пусть идет отдыхать сейчас.

— Бондаренко, всегда ты возражаешь, — говорит раздраженно Балабанов.

— Виноват! Разрешите идти?

— Иди. Готовься к полету.

— Есть!

Я летаю с Баглаем уже два года. И чертовски привык к нему. Полюбил, как брата. На боевые задания мы летали с ним сто двадцать восемь раз. На фронте это очень много. Петя награжден двумя орденами Красной Звезды. Я уверен, что давно уже должен красоваться на его груди и третий орден, но командование полка не торопится [128] послать представления к наградам, особенно на стрелков-радистов и техников.

Готовимся к полету. Вишу, как Петро, набросив на себя с размаху парашют, застегивает карабин грудной перемычки и ножных обхватов, пригибается под фюзеляж и входит в свою кабину. Мы с Шопеном занимаем свои места. Механик самолета гвардии старшина Янин закрыл входной люк, отошел вперед и, глядя мне в глаза, приложил руку к головному убору. Все в порядке. Даю команду: «От винтов!» — и запускаю моторы.

— Командир, связь со стартом установлена, можно выруливать, — докладывает Баглай.

— Понял, Петя. Выруливаю.

Не дорулив до старта, слышу голос Баглая:

— Командир, взлет разрешен!

— Хорошо, Петя.

Остановив машину на взлетно-посадочной полосе, громко говорю экипажу: «Взлетаем!» — и даю газ на взлет. Все нормально. Сегодняшнее задание не сложное, но и не совсем простое. Все-таки это пикирование! У машины все на пределе, и мало ли что может быть...

После набора высоты три тысячи метров выхожу на боевой курс к учебной цели. Готовлюсь к атаке. Рассматриваю опушку леса.

— Петя, мы на боевом курсе. Скоро пойдем в пикирование. Три захода, — предупреждает Баглая Шопен.

— Понял! — отзывается Петро.

— Приготовиться! Переход! — подает мне команду на ввод Шопен.

Ввожу машину в пикирование с расчетным углом семьдесят градусов. Ловлю в прицел ПБП-1 опушку леса. Стремительно нарастает скорость, быстро теряется высота.

— Вывод! — кричит Шопен на высоте тысяча пятьсот метров.

Нажимаю на кнопку. Срабатывает автомат и помогает мне выводить. Тяну штурвал двумя руками на себя. Машина [129] проседает и на высоте тысяча двести метров заканчивает выход. Все шло хорошо, но при подходе носа самолета к линии горизонта происходит сильный удар. У меня раньше такого не случалось. Не слышал, чтобы говорили о таких ударах и товарищи. Что же случилось? Самолет так сильно качнуло, что я боюсь посмотреть на его крылья. В голове пролетело: «Разваливается!» Но нет. Самолет цел. Высота растет. Значит, все нормально. Внимательным взглядом смотрю направо. Затем налево. Моторы работают отлично. Крылья не имеют деформации.

— Дима, что случилось с машиной? — спрашиваю Шопена.

Он смотрит назад и видит то, чего не могу увидеть я. Но он молчит. Я осторожно и легко, а затем энергично и резко пробую управление. Машина хорошо слушается рулей.

— Дима, отчего произошел такой удар? Я никак не пойму.

— Ты, летчик, не поймешь, а откуда мне, штурману, понять? — отвечает он, стараясь быть спокойным. Но я чувствую по его голосу, что он что-то недоговаривает.

«Ладно, пойду на посадку, потом разберемся», — решаю я.

Быстро снижаюсь для входа в круг и делаю посадку. После отруливания с посадочной полосы направляю машину к старту. Вижу: около посадочного «Т» собралось много летчиков и техников; все они смотрят на мой самолет, а некоторые идут нам навстречу. Я, затормозив, останавливаю самолет перед ними. Перебивая друг друга, они что-то кричат. Но моторы, работая на малом газу, забивают все, да и шлемофон на голове, и я ничего не слышу.

— Дима, что случилось? — в недоумении еще раз спрашиваю Шопена. Он молчит. Он знает, но молчит. Сережа Стрелков первым забежал за правое крыло, заглянул в кабину стрелка-радиста и закричал: [130]

— Петьку вырвало!

— Ты слышишь, Дима, Петьку вырвало!.. Петьку нашего вырвало из кабины!.. — закричал я, потрясенный страшной догадкой.

— Я знал об этом еще в воздухе... Но не было сил тебе доложить, — сказал Шопен поникшим голосом.

Не дорулив до старта, выключаю моторы. Не помню уже, как вывалился из кабины.

— Эх ты!.. Как же его у тебя вырвало?! — кричит мне командир звена Пименов.

— Был сильный удар, Володя... Очень сильный... Машина вздрогнула... Это было на выводе из пикирования. Эх, да что теперь говорить!..

— А мы стояли, смотрели за твоим полетом и думали, что у твоей машины капот с мотора сорвало, — говорит Панфилов.

— Что ты, Паша, дурака валяешь? Слепому видно... Я вам сразу сказал: падает человек, — сердится Стрелков. — Так и скажите, что хотелось бы, чтобы падал капот, а не Петя Баглай!

— И он не раскрывал... Парашют он не раскрывал?.. — спрашиваю сдавленным голосом.

— А как ему раскрывать? Вмятина вон какая на стабилизаторе! Падал он у тебя, брат, мертвым. Убил радиста!.. — отвечает перешедший на.левую сторону машины стрелок Алексей Кузнецов.

— Так говорить нельзя, — заступается за меня Монаев. — Пока створки верхнего люка нашей кабины будут валяться в чехлах на стоянке, нас всех по одному будет вырывать. Вырывает на вводе в пикирование, сам знаешь как. Отрицательная, будь она неладна, перегрузка! Но теперь говори не говори, а Баглая нет...

— А вообще-то странно... Я ночью на улицу выходил и дневальным его видел. Как он попал на полеты?.. — спрашивает у меня стрелок-радист Умнов.

Я молчу. Я просто ни о чем сейчас не могу говорить. [131]

— Видите ли, на Баглае свет клином сошелся! Спать нужно было в это время человеку, а его на полеты... Когда нарушается написанное кровью «Наставление по производству полетов», получается гроб с музыкой! Но что теперь после драки кулаками махать — поздно! — с возмущением выпаливает Монаев.

— Поздно... — говорит Саша Пронин. — Но все же отчего это случилось: не удержался Баглай или так устал на дежурстве, что он уснул в полете?

— Кто теперь узнает, Саша! Теперь у него не спросишь, — говорит Ермолаев.

14 декабря — похороны Баглая. Мы не знаем, где и кто хоронит наших однополчан, погибающих в боевой обстановке. А многие даже и не имеют могил, но память о них живет в наших сердцах. Сегодня летчики, штурманы, стрелки-радисты, техники, весь 135-й гвардейский полк с болью в душе хоронит разведчика-радиста Петра Васильевича Баглая.

Родился Петр в Барнауле. Там живут его старенькая мать и старшая сестра. Они еще не знают, что сегодня на литовской земле будет похоронен их сын и брат...

«Почему так больно мне? Почему так получилось? Я старался, чтобы со мной вы оба прошли войну... А вы оба погибли...» Я хожу сам не свой по аэродрому, вижу, как живых, Петьку и Симку и думаю, думаю...

— Вы, ребята, идите и хороните его. Я не пойду. Не могу... Я не видел своего умершего отца — он вечно живой для меня. Не видел Симку. И Петьку не буду смотреть. Пусть и он остается для меня живым...

Я стою у КП, подняв воротник куртки, прислонившись к сосне. Не могу удержаться — плачу. Смотрю на опушку леса, подступившую к краю аэродрома Мокштово. Там похоронены авиаторы... Сегодня в последний путь ушел туда наш Баглай...

Слышу короткие речи Кантора, Топоркова, Мальцева. Сухо треснули залпы из винтовок. Опускают... [132]

Так совпало: сегодня, в день гибели Баглая, я пишу об этом. Так совпало. Петя, боевой мой товарищ! Как нелепо это получилось! Я пишу и не могу сдержать слезы...

Эх, как было бы хорошо, если бы ты жил сейчас в Барнауле! Эх, Петя, Петя... Ты как живой стоишь передо мной. На твоих армейских брюках нашиты пятиугольные латы, ты подпоясан солдатским ремнем... Большие кирзовые сапоги... На груди ордена и значок гвардейца... Застенчивый. Сероглазый... Русая голова... А вот мы с тобой в самолете Пе-2...

— Командир, связь установлена, можно выруливать!

— Хорошо, Петя, выруливаю.

— Командир, бьют зенитки!

— Вижу, Петя, пусть бьют.

— Командир, с правого мотора пошло хлопьями масло!

— Понял, Петя, смотри за ним. Сашок, спроси у Петра, хорошо ли у него кислород подается?

— Кислород подается нормально!

Нет, фронтовики не умирают!.. [133]