Глава VII.

1842–1848 годы

В январе 1842 г. генерал-майор И., который до этого был обер-квартирмейстером Отдельного Оренбургского военного корпуса, был назначен начальником штаба в Омске, в Западной Сибири, и я занял его место. Поэтому ежедневно, с 9 часов утра до 2 часов дня, приходилось бывать на службе. Мои обязанности в основном состояли в топографической съемке Оренбургской губернии и Киргизской степи, а также в нанесении ее на ватман в бюро. В свободное время я готовил вторую часть своего описания Персии и собирал материал об Оренбургской области. Наступила весна. В тихие апрельские и майские ночи я часто любовался степными пожарами в окрестностях города. Как уже упоминалось, киргизы имели обыкновение ежегодно весной выжигать степную траву, пепел которой одновременно служил удобрением. Свежая, молодая и сочная трава, как по волшебству, устремляется вверх, и вся степь покрывается цветами, особенно дикими тюльпанами всех оттенков.

21 мая мы получили сообщение о том, что генерал-адъютант Перовский ушел по болезни в отставку и отправляется за границу. Это известие поразило всех жителей. На его место был назначен генерал-лейтенант Обручев, ранее командовавший дивизией гренадерского корпуса; он не был известен в Оренбурге.

Между тем вернулись назад оба посланника, капитан Никифоров из Хивы и подполковник Бутенев. Спутники последнего, Ханыков, Леман, Богуславский и топограф Яковлев, дошли даже до Самарканда, некогда резиденции страшного Тамерлана, где со времени знаменитого путешественника Марко Поло не побывал ни один европеец. Яковлев произвел топографическую съемку города. Они привезли с собой богатые коллекции, особенно натуралист Леман; к сожалению, он умер от лихорадки в Симбирске на обратном пути в Петербург. Многочисленные материалы и коллекции Лемана были переданы Императорской Академии наук и позднее опубликованы академиками Бэром и Гельмерсеном. Так же неожиданно во время возвращения в столицу скончался Никифоров, и так как он не оставил после себя [250] никаких материалов, относящихся к его пребыванию в Хиве, туда правительством был направлен новый посланник, полковник Данилевский, очень образованный человек. Я дал ему двух опытных топографов, братьев Селениных, чтобы произвести съемку неизвестного еще нам ханства. С миссией, которая имела большой успех, отправился молодой натуралист Базинер. Данилевский и Базинер напечатали позднее результаты своей поездки. Первый через несколько лет скончался в должности нашего генерального консула в Белграде (Сербия).

Вечером 3 июля генерал-лейтенант Обручев прибыл со своей семьей в Оренбург. На следующее утро все мы построились в большом зале Дворянского собрания. Вскоре появился новый губернатор. Генерал Рокассовский представил нас по отдельности, и новый шеф задал каждому несколько вопросов, относящихся к службе. По всей видимости, он еще в столице был информирован в деталях о деятельности различных ведомств и находился в курсе всех дел.

Он был крупного телосложения, имел живой характер; обладал желчным темпераментом, о чем свидетельствовали желтоватый цвет лица и легковозбудимая нервная система. Когда очередь дошла до меня, новый начальник сказал мне много лестных слов, добавив, что слышал обо мне много хорошего и хотел бы надолго сохранить меня здесь, в Оренбурге{*59}. И действительно, его первое представление из Оренбурга в Петербург касалось моей персоны, и его величество император приказал оставить мне прежнее жалованье. Я льстил себя надеждой о переводе в столицу, чтобы, как и ранее, выполнять особые поручения гори военном министре и генерал-квартирмейстере, однако судьбе было угодно оставить меня в этом краю до 1856 г.

Через несколько дней после представления мы познакомились с супругой нового начальника, Матильдой Петровной, урожденной Ригенсерин, француженкой по происхождению, писаной красавицей, высокой блондинкой, образованной и приветливой в обхождении. Вскоре между нашими семьями установились дружеские отношения.

Владимир Афанасьевич, ее супруг, развил лихорадочную деятельность. В 5 часов утра он уже сидел за своим рабочим столом, а в 7 часов принимал доклады начальников ведомств. После этого он делал визиты властям, бывал в казармах, в лагере и т. д. И горе было тому, кто не мог держать перед ним ответа или кем он был недоволен. Вспыльчивый и резкий, он иногда устраивал сцены, и его очень боялись. Вскоре, однако, все привыкли к его вспыльчивости [251] и убедились, что у него очень доброе сердце и что он справедливый человек, который во всем защищал интересы короны, сурово преследовал и наказывал за взяточничество, вымогательства и халатность по службе. Его коньком были военные занятия, парады, даже небольшие маневры — вообще, все, что называется строевой службой, и в этом он был очень строг.

Лето я провел с семьей на Маяке, на берегу Сакмары, в 7 верстах от Оренбурга, на вилле графа Цуккато, окруженной лесом и лугами. В это время наш новый шеф предпринял инспекционную поездку вдоль старой и новой Оренбургских пограничных линий, чтобы ознакомиться с местными органами управления и местностью. Во время этой поездки он намеревался проверить возможности осуществления своего проекта о переводе линейного батальона из Троицка в степь на верхний Тобол. Для этой цели, однако, необходимо было сперва разведать местность, подыскать в округе необходимый материал для строительства казарм и т. п. Едва возвратившись в Оренбург, он сообщил мне о своем плане и приказал немедленно отправиться в тот район, изучить его и доложить ему о результатах поездки. На выполнение этого задания он дал мне лишь пять дней, несмотря на то что я должен был проделать тысячу верст и на дворе уже стояла осень.

9 октября я покинул Оренбург. Проехал, не останавливаясь ни днем ни ночью, через Орск, вдоль новой линии до Михайловской, обследовал течение степной реки Тогузак, попал в сильный буран, который задержал меня на целый день в Михайловской. Я навел дополнительные справки о наличии строительного леса, который валили в большом лесу Джабык-Карагай, находившемся на возвышенности между старой и новой линиями{*60}.

14-го в сопровождении 18 казаков я отправился в степь, чтобы начать ее исследование. Осмотрел берега верхнего Тобола, Аята, Киреуата и других рек. Ночью я спал под открытым небом, завернувшись в волчий тулуп; мои бравые казаки разводили костер и пели веселые песни до глубокой ночи. Я обнаружил хорошие пастбища, большие запасы песка и извести, однако степь была совсем безлесная.

Проплутав в степи около восьми дней и исходив многие ее районы пешком, я вернулся в Оренбург. Я проделал 1500 верст, пересек степь вдоль и поперек за семнадцать холодных осенних дней вместо пяти, которые дал мне начальник, [252] считая это вполне достаточным. 25-го я представил ему результаты моего исследования.

В начале декабря генерал Рокассовский, к нашему великому сожалению, покинул Оренбург, чтобы переехать в столицу. Здесь он провел десять лет и иногда управлял губернией в отсутствие генерал-адъютанта Перовского. Его дом был первым во всем городе. Я особенно сожалел об отъезде моего старого кавказского начальника и друга.

1843 год

В течение зимы 1842/43 г. я закончил вторую часть описания Персии и получил за это от его величества императора вознаграждение в 1500 рублей ассигнациями. Кроме того, я был назначен его величеством на должность обер-квартир-мейстера Отдельного Оренбургского военного корпуса и одновременно начальника топографической съемки этого района. Теперь круг моей деятельности стал значительно шире.

Волнения в Киргизской степи, вызванные известным в то время разбойником и предводителем Кенисары Касымовым, вынудили генерала Обручева принять меры предосторожности и снарядить несколько войсковых подразделений для его преследования. У меня было много хлопот со снабжением этой летучей колонны оружием, провиантом и транспортными средствами. К сожалению, она так и не сумела нагнать киргизских разбойников, каждый из которых имел по две-три сменные лошади.

В августе я получил приказ снова отправиться в степь, чтобы дополнить исследование верхнего Тобола, проведенное осенью 1842 г. В мое распоряжение были откомандированы два офицера — инженер и топограф. Мне было разрешено после выполнения задания посетить Башкирию и места моих тамошних съемок, а также золотые прииски и металлургические заводы в Уральских горах.

21 августа я выехал в Орск. Прибыв на место, я посетил меновой двор, госпиталь и казацкую слободу и познакомился с майором Лобовым, который долгие годы был рабом в Бухаре. Еще молодым человеком его похитили киргизы и продали в рабство. Он рассказал мне ужасные подробности об обращении с русскими рабами в те времена в Бухаре и Хиве. Слава богу, что эти времена уже давно прошли. 24-го я выехал через укрепления Императорское и Наследник вдоль новой линии в Анненское, где застал своих офицеров. Отсюда в сопровождении 30 казаков мы отправились в холмистые степи. Мы исследовали их на значительном пространстве, в первую очередь притоки Тобола. Ночевали под открытым небом на берегу рек. Питались мы в основном рыбой, которую ловили сетью или на удочку наши казаки. [253]

1 сентября мы вернулись в Николаевское укрепление, в окрестностях которого, на берегу Аята, обнаружили огромные залежи известняка. В степи мы нашли несколько мест, пригодных для заселения, но строительного леса не было. Проект моего шефа оказался неосуществимым, в чем я его убеждал ранее.

Отпустив конвой и офицеров, я отправился к Уральским торам, проделал за ночь 120 верст вдоль новой линии и прибыл в Троицк — окружной город на раке Уй. Я остановился у полковника барона Радена, командовавшего пятью казачьими лодками, которые были размещены в районе Троицка и Челябы. Он принял меня как хорошего старого знакомого, показал мне город и меновой двор, где было очень много киргизов обоего пола. Троицк вел обширную торговлю с Бухарой, Ташкентом м Хивой, и ежегодно туда и обратно идут большие караваны. Отсюда в степи и Центральную Азию направляются кроме юфти металлические изделия. В просторных магазинах владельцев металлургических заводов Демидова и Пашкова имеется богатый выбор железных котелков, кувшинов, треног, полосового железа и т. д., а также деревянные, обитые железом и раскрашенные сундуки всех размеров, вставляемые один в другой, от самого большого до самого маленького; их навьючивают на верблюдов, и они служат жителям всей Средней Азии для хранения одежды.

Вечером к нам пришел в гости чиновник П., который был здесь инкогнито, в поисках контрабанды. Дело в том, что бухарцы скупали у рабочих на царских золотых приисках золотую пыль и золотое мелкозерье и затем провозили их тайно через таможню. П. конфисковал недавно бочонки с медом, в которых было спрятано золото. Вот почему бухарцы повторяли как пословицу, что покупают русский мед, потому что он такой сладкий. Долгое время они пользовались этой хитростью, пока их не раскрыли.

4 сентября я выехал из Троицка, пересек прекрасный и живописный край. Чтобы отыскать моих топографов, проделал 102 версты и заночевал в Тунготарове, у одного башкира. Его жилище напомнило мне болгарские дома в Румелии; особенно это касается камина (здесь называемого чувалом), который топят огромными поленьями.

5-го я проехал 115 верст. Дорога была гористой, склоны холмов поросли молодыми березами и елями; я не встретил ни старых деревьев, ни густого леса. Справа от меня осталось несколько озер. В районе Троицка и Челябы много озер самых разных размеров.

6-го было очень холодно, шел снег и дул сильный ветер. Мне нужно было найти моих офицеров-топографов, поэтому я продолжил поиски, проехал много деревень до Кундравы, большой красивой деревни и станицы с церковью на озере. [254] Затем поехал через горы и окольным путем добрался до Чебаркуля (всего 105 верст). Здесь была штаб-квартира командира казачьего полка полковника Росси. У него я и остановился. Хозяин дома и его супруга, любезная, образованная полька, дружески приняли меня. Чебаркуль — также большая деревня и станица (т. е. он населен крестьянами и казаками). Он расположен на большом озере, имеет новую каменную церковь. Мы совершили прогулку по деревне и вдоль озера. Как заверил меня полковник, крестьяне и казаки живут здесь зажиточно; особенно много у них домашней птицы; бесчисленное множество гусей и уток резвилось на великолепном озере. Отсюда мой путь лежал в Миасс. Я ехал по живописной местности, дорога была хорошая. В Миасс я прибыл уже ночью. Остановился я у капитана Богуславского, того самого, который в 1841 г. ходил вместе с подполковником Бутеневым в Бухару и сопровождал меня до Яксарта. Он был холостяком и принял меня с истинно русским гостеприимством.

Золотые прииски на Урале. 8-го, поднявшись рано, я увидел перед собой восхитительное озеро, образованное запруженной речкой Миас. В лучах утреннего солнца восхитительный вид имели и близлежащие горы. Я не мог оторваться от этой чудесной панорамы, и Богуславский насильно оттащил меня от окна, чтобы накормить превосходным завтраком и. представить мне своего товарища по службе поручика горного корпуса Мостовенко. Последний потом сделался моим чичероне и показал мне все достопримечательности Миасса и его окрестностей.

Красивое здание конторы было весьма просторным и обставленным с большим комфортом. При нем находились оранжерея и большой сад с великолепным павильоном на озере, откуда открывался прекрасный вид на окрестности. Мы осмотрели дамбу, очень солидную, которая перегораживала реку и образовывала озеро; затем побывали в музее, где были выставлены замечательные образцы минералов и кристаллов. Мне, как гостю, предложили оставить запись в книге, где уже имелись автографы многих геологов и ученых, побывавших на золотых приисках Миасса. В книге имелась и запись А. Гумбольдта, который останавливался здесь в 1830 г. во время своего путешествия через Алтай в Сибирь. Кроме того, мне показали недавно добытые самородки и золотой песок. Общая добыча достигает здесь около 50 пудов в год. Отсюда меня повели в школу, в госпиталь и в аптеку, и везде я видел образцовые порядок и чистоту; вообще, я убедился в том, что горные инженеры здесь, в Миассе, хорошо устроились. Во время наших прогулок мой чичероне сообщил мне, что он приходится двоюродным братом моему бывшему спутнику в путешествии по Туркмении поручику Михаилу Фелькнеру, [255] который является теперь начальником Кусинского металлургического завода, в 30 верстах севернее Златоуста, и ждет моего прибытия. Затем он добавил: «Вы, дорогой полковник, уже давно всем известны в нашем горнодобывающем районе по рассказам моего двоюродного брата о ваших путешествиях в Турцию, на Кавказ и особенно в Туркмению, а также о вашем пребывании с ним в Астрахани в 1835–1837 годах. Я уже сообщил ему о вашем приезде».

9-го мы отправились на золотые прииски в Каскино, которыми заведовал поручик Мостовенко. В уютной квартире поручика нас радушно встретила его молодая красивая супруга.

Здесь я впервые наблюдал процесс промывки золота. На тачках песок подвозится к деревянным лоткам, которые поставлены с некоторым наклоном для стока воды. Лотки огорожены с трех сторон рамкой (стенкой) высотой от 6 до 8 дюймов; по открытой наклонной стороне стекает вода с гравием и крупным пескам. Над каждым лотком находится медный кран, струя воды из которого льется на высыпаемый песок. Струю можно регулировать по желанию золотопромывщика. Под навесом, открытым со всех сторон, в два ряда установлено около ста таких лотков; между ними находится желоб, по которому отводятся гравий и песок. Оба ряда лотков расположены, естественно, друг против друга и наклонно к желобу, с тем чтобы могла стекать вода с гравием и песком. Над каждым лотком устроены к тому же грабли с длинными вогнутыми зубьями, приводимые в действие простым механизмом. Они быстро двигаются взад и вперед, разрыхляя гравий и песок на лотке. В это время рабочий натравляет на гравий струю воды, регулируя ее подачу. Таким способом смываются крупные куски породы, и в конце промывки на дне лотка остается лишь черный лесок, в котором находятся крупицы золота, определяемые по блеску. Черный песок теперь осторожно смывают, а крупицы золота передают стоящим тут же чиновникам, которые осыпают их в большие железные копилки. Эти копилки устроены так, что из них не высыпается ни крупицы золота, если их даже перевернуть. Вокруг промывочных лотков стоит многочисленная охрана, следящая за тем, чтобы рабочие не утаили даже мельчайшую крупинку золота. После окончания работы рабочих обыскивают; однако еще нередко случается, что они очень ловко утаивают мелкозерье, которое потом продают подпольным скупщикам за полцены. Краденое золото, как уже говорилось выше, перевозится затем контрабандой в Бухару. Промывкой золота здесь занимаются и зимой — в просторных утепленных помещениях. В окрестностях каждого такого золотого прииска насыпаны целые холмы промытого гравия и песка, в которых, возможно, еще остаются крупинки золота. [256] Ежедневно вечером намытое золото приносят в контору управляющего, где его тщательно взвешивают, а потом ссыпают в большие железные сосуды, хранящиеся в закрытых и хорошо охраняемых помещениях. Каждую зиму из Миасса в Петербург в сопровождении горного офицера отправляется караван с золотом, добытым на всех уральских золотых приисках. Там оно поступает в императорскую казну.

Из Каскино мы отправились на золотые прииски в Александровскую. Здесь в память императора Александра I воздвигнут столб на том месте, где государь в 1824 г. копал лопатой золото (лопата сохранена) и нашел немало самородков. Это произошло в районе, называемом Гороховым полем, потому что там было обнаружено большое количество золотых самородков размером с горошину или с орех. В 1842 г. один рабочий нашел здесь под фундаментом старого деревянного дама огромный самородок весом 2 пуда 8 фунтов и 24 золотника; слепок его из позолоченного гипса я видел в музее Миасса. Из Александровской мы поехали на золотые прииски в Атландскую, где нас радушно встретил управляющий, капитан Герберт, также офицер горного корпуса (офицер-подрывник). Эти золотые прииски расположены в очень живописной местности. Построенные здесь железнодорожные ветки для вывоза больших вагонеток с золотым песком к промывочным лоткам приносят большую пользу; золотой песок залегает здесь на небольшой глубине под трясиной и черноземом.

После осмотра приисков и механизмов капитан Герберт проводил нас в свой просторный и уютный дом и угостил замечательным обедом. За столом собрались горные офицеры со всей округи. Это было образованное и веселое общество. Эти господа рассказали мне много интересного о строении Уральских гор и о здешних золотых приисках, которые располагаются на восточном склоне этих гор, точнее, в седловине между двумя горными цепями. Прежде в Миассе был и медеплавильный завод, но его забросили, чтобы заняться более доходным делом — промывкой золота.

Металлургические заводы на Урале. В 4 часа дня я распрощался с моими любезными хозяевами и поехал по живописной местности, через густой лес, вверх, на главный Уральский хребет. Дорога, построенная в 1823–1824 гг. к приезду покойного императора Александра I, была хорошая. Вдоль западного склона Уральских гор я опустился к Златоусту, который расположен в глубокой и обширной котловине. Город перерезает река Ай. Запруженная, она образует здесь большое озеро. Гора Таганай («таган» — треножник, «ай» — луна), что значит «Основание луны», самая высокая здесь горная вершина, примерно в 4 тыс. футов, сверкала в лучах заходящего солнца, и я был поражен открывшимся [257] видом. Мой легкий экипаж необходимо было притормаживать, потому что спуск вдоль западного склона тянется на 10 верст. Когда я наконец добрался до озера и поехал вдоль него к городу, мимо высоких скал, находившихся справа от дороги, мне встретилась кавалькада молодых амазонок, которые совершали прогулку за город и с любопытством поглядывали на меня. Вскоре я познакомился ж этими молодыми дамами поближе.

Мне бросились в глаз чистые улицы, опрятные дома, величественные присутственные и фабричные здания. Я очутился как бы в немецком городе, ибо здесь во времена правления Екатерины II была создана большая колония оружейников из Золингена, потомки которых не забыли языка, обычаев и привычек, а также мастерства предков. Златоуст и его окрестности представляют собой поистине золотое дно, так как здесь ежегодно переплавляется много железной руды. Город этот знаменит своими саблями, кирасами, шлемами, ножами и кинжалами. Я остановился у хозяина пивоварни Хассе. Мне отвели уютную комнату с видом на две улицы. Кормили меня прекрасно. Мне казалось, что я нахожусь в Германии, а не на Западном Урале, недалеко от восточной границы Европы.

10-го я нанес визит начальнику казенной фабрики полковнику горного корпуса Ахматову. Он любезно принял меня и показал свой музей с минералогическими сокровищами, а также колоссальную коллекцию оружия, которое было выставлено в просторных залах в больших faisceaux{*61} и в живописном беспорядке разбросано на стендах или развешано вдоль стен. После, во время обеда у него, я познакомился с горными офицерами майором Дэви и капитанами Перетц и Кириаковым, образованными и солидными людьми, которые жили здесь со своими семьями, не тяготясь службой. Майор Дэви, близкий родственник поручика Фелькнера, послал нарочного в Кусу; Фелыкнер прибыл 11-го, и мы сердечно обнялись, ибо не виделись с января 1837 г. Вместе с ним мы побывали на фабриках и в мастерских. Здесь очень остроумно, хотя и просто, изготовляют кирасы. Раскаленную заготовку прямо из печи кладут на плиту, поверхность которой вырезана в форме кирасы. На нее из-под крыши мастерской с силой опускают металлический блок с выпуклой нижней стороной. От удара он входит в углубление плиты — и вот заготовка превратилась в кирасу. Затем к ней приваривают тонкую медную пластинку, испытывают на прочность, стреляя в нее из кавалерийского пистолета. И, наконец, полируют, отделывают и подбивают сукном. Сабли испытывались следующим образом: рабочий со всей силой три или четыре раза [258] ударял клинком плашмя по вертикально стоящей круглой балке, и клинок должен был, так сказать, огибаться вокруг балки, но не ломаться. Потом мы осмотрели прокатный стан, где раскаленные железные и медные полосы прокатывали между двумя цилиндрами; кузницы, где в огромных цехах было установлено двадцать горнов. Пол, чтобы не скользили ноги, был выложен рифленым железом. Эти обширные мастерские рассчитаны на 3 тыс. рабочих и мастеров и содержатся в хорошем состоянии.

Я снова обедал у полковника Ахматова, где познакомился с немецким мастером господином Шредером, который рассказал мне о здешней общине. Каждый прилежный рабочий живет со своей семьей в небольшом двухэтажном доме. У них свои сады, огороды, они держат коров и в целом живут зажиточно и счастливо. Вечер я провел в семье Дэви, где познакомился с молодой красивой женой поручика Фелькнера.

12-го прибыли мои офицеры-топографы и представили мне съемки своего топографического отряда. Я просмотрел их и отпустил офицеров с необходимыми распоряжениями. Затем я побывал еще в нескольких мастерских и после обеда отправился с Фелькнером и его супругой на прогулку. Мы ехали по живописной местности, через лес и по горам, вдоль реки Ай. Когда мы приблизились к Кусинскому чугунолитейному заводу, дорога стала очень крутой и вела вдоль пропасти с отвесными краями. Расстояние от Златоуста до Кусы — 27 верст.

13-го Фелькнер показал мне чугунолитейный завод с его многочисленными мастерскими, кузнечный цех, где ковали полосовое железо, доменные печи, большие склады, на которых хранится кованое железо, отправлявшееся каждую весну по воде в Нижний Новгород.

Затем мы направились к реке Ай, где каждое лето строят множество плоскодонных барок (без килей) для перевозки железа. Каждая такая барка имеет 18 саженей в длину, 11 аршин в ширину и 2 ½ аршина в глубину; при полной загрузке ее осадка — 1 ½ аршина. Она имеет 60 шпангоутов и поднимает груз в 9 тыс. пудов. В Кусе такая барка стоит 370 рублей ассигнациями, а в Нижнем Новгороде — 700, потому что все построенные на уральских металлургических заводах барки по прибытии в Нижний и после разгрузки продаются на дрова. При каждом металлургическом заводе имеется искусственное озеро, которое служит резервуаром для приведения в действие механизмов летом и зимой, а также для того, чтобы вывозить груженые барки с весенним разливом реки Аи и других речек, протекающих у металлургических заводов, в Чусовую, Уфу, Белую, Каму, откуда они потом плывут по Волге. Ежегодно весной вниз по этим рекам плывут караваны таких барок с железом и медью; их [259] проводят опытные лоцманы, чтобы суда не сели на мель или не разбились при сильном течении о скалы, потому что эти реки, даже Уфа, судоходны только весной, да и то лишь для плоскодонок. Весенний паводок продолжается недолго, и нужно успеть отправить многочисленный караван барок. Для железоделательных, чугунолитейных и медеплавильных заводов Урала это очень важное время года, так как от своевременного прибытия и удачной продажи железа и меди на Нижегородской ярмарке зависит судьба упомянутых предприятий, поддержание и эксплуатация которых требуют ежегодно значительных затрат.

По словам Фелькнера, в большой и живописно расположенной деревне Куса проживает 2 тыс. жителей. Рабочие трудятся здесь в три смены, по 8 часов каждая, потому что работа в литейных мастерских и кузнечных цехах ведется беспрерывно, днем и ночью. Только весной, когда идет погрузка и отправка барок, наступает пауза, во время которой производят ремонт доменных печей, водяных колес, приводящих в движение огромные молоты, и юр. Во время ковки с помощью простых механизмов огромный молот через большие или меньшие интервалы то всем весом обрушивается на раскаленную металлическую болванку, то с меньшей силой, часто совсем слабо, бьет по длинным, как нить, железным заготовкам, и просто удивляешься, с какой легкостью и сноровкой рабочие превращают тяжелые заготовки в блестящее, одинакового размера полосовое железо. Тем не менее это очень тяжелый, утомительный труд, потому что кузнецы работают постоянно при страшной жаре; кожа их лиц толстая, темно-красная; они выглядят словно поджаренные. После обработки каждой заготовки они вынуждены ненадолго выходить на свежий воздух, чтобы остыть. Однако они хорошо обеспечены, им не надо ни о чем заботиться, и, поскольку у них нет желания заниматься земледелием, правительство закупает ежегодно необходимое количество зерна в западных районах Оренбургской губернии. Однако рабочие металлургических заводов имеют собственные огороды и скот.

Что касается жизни пайщиков и начальников металлургических заводов на Урале, то она однообразная и монотонная, а потому спокойная. Здесь любят хороший и богатый стол. Так, в Кусе утром подают чай, через полтора часа кофе с превосходными сливками, масло, белый хлеб или пироги, ближе к обеду — обильный завтрак со множеством блюд, qui valait bien un diner{*62}; в 2 ½ часа — обед, затем снова кофе; в 5 часов — варенье и фрукты; в 7 часов — чай со всем, что к нему полагается, и в 9 часов — ужин, состоящий из [260] множества блюд. Разумеется, господа весь день на ногах: то на свежем воздухе, то в чугунолитейных цехах, мастерских или на строительстве барок.

Я не мог привыкнуть к бесконечной еде, и, поскольку мое время было ограниченно, я выехал из Кусы 13-го, днем, и вовремя прибыл в Златоуст, чтобы провести вечер в семье Дэви. 14-го я покинул этот прекрасно расположенный городок, в котором насчитывается около 16 тыс. жителей, чтобы вернуться в Оренбург через Уфу и Стерлитамак по великолепным горным и лесным районам Башкирии. Башкирия — край, который стоит того, чтобы чаще бывать здесь, потому что мало где найдешь такие плодородные земли, такое лесное богатство и такие прелестные уголки. Жаль только, что ее населяет еще полукочевой народ, далекий от цивилизации.

Из Златоуста дорога несколько верст довольно круто поднимается вверх, ибо, как сказано ранее, город лежит в котловине и окружен высокими холмами. Потом дорога идет по живописной местности, по холмам и долинам до чудесной долины, в которой расположен Саткинский чугунолитейный и железоделательный завод. Густой хвойный лес покрывает близлежащие окрестности и холмы, через которые протекает Ай.

Я отложил посещение этого литейного завода до следующего года, переправился через Ай на пароме, поехал дальше по живописным долинам и холмам и заночевал в башкирской деревне Кига, проделав около 100 верст. 15-го я снова переправился через Ай и продолжил свой путь по крутым холмам и глубоким, но очень красивым долинам, большей частью поросшим лесом. Особенно красивы окрестности башкирских деревень Айлина и Каирова. Переправившись через реку Уфу, я заночевал в Байки, проехав 133 версты.

16-го я следовал по более открытой местности. Однако все еще попадались довольно значительные лесные массивы, а холмы, по которым я ехал, имели довольно крутые склоны, так что мне часто приходилось прибегать к помощи тормоза. Земля была хорошо возделана, хлеба, сена и леса было в изобилии. Деревни были окружены двойным рядом плетней, внутри которых пасся скот. У въезда и выезда был установлен небольшой шлагбаум; в отсутствие сторожа его вынуждены были поднимать и опускать сами ямщики. Эти меры предосторожности жителей направлены на то, чтобы уберечь леса и поля от потравы скотом, которого здесь очень много. Я переправился через Белую, красивую, довольно большую реку, в которую впадает Уфа (в последнюю впадает наряду с другими притоками Ай) и которая течет по прекрасным долинам. Заночевал я в Медведице, проехав 129 верст.

В дороге у меня произошла оригинальная встреча. При смене лошадей на почтовой станции я увидел телегу, уже [261] готовую к отъезду. Сидевший на телеге молодой человек пристально посмотрел на меня, спрыгнул, вытащил небольшую грифельную доску, написал на ней несколько слов и протянул ее мне с поклоном. На доске было написано по-немецки: «Вы господин полковник Бларамберг?» Молодой человек оказался глухонемым немецким художником, который несколько дней прожил в Оренбурге и узнал от моей жены (тоже с помощью грифельной доски), что я нахожусь в Башкирии. Он попросил описать мою внешность и при встрече сразу узнал меня. Я записал ему адреса нескольких немецких семей в Златоусте, и молодой человек в отличном настроении отправился дальше.

17-го, рано утром, я проехал еще 45 верст по довольно открытой местности, снова переправился через Белую на большом пароме и в 9 ½ часов прибыл в Уфу, тогдашнюю столицу Оренбургской губернии, очень живописный, привольно раскинувшийся город с населением в 20 тыс. человек. Он расположен в предгорьях, между реками Уфой и Белой, недалеко от места их слияния, и прорезан глубокими лощинами; в нем много больших садов. Я остановился у старого знакомого, доктора Антона Розенбергера, работавшего здесь в госпитале; он приходился двоюродным братом нашему врачу в Оренбурге. Он сделался моим гидом по этому живописно расположенному городу; мы побывали в его окрестностях, на татарском кладбище, в глубоком ущелье, называемом в народе «Чертовы развалины»; спустились к Белой, которая здесь уже судоходна и по которой плавают большие барки грузоподъемностью 30 тыс. пудов. Потом мы осмотрели сам город, который, как сказано выше, расположен в предгорьях, между двумя реками. История города хранит много интересных и в то же время ужасных эпизодов, особенно связанных с восстанием знаменитого Пугачева в 1770–1774 гг. и неоднократными выступлениями башкир. Однажды здесь всех предводителей мятежных башкир одного за другим хитростью заманили, будто бы для переговоров, в деревянный барак, построенный на льду Белой, и по приказу начальника русских войск утопили в проруби. Поистине жестокий метод, но башкиры, лишившись своих вожаков, покорились, что положило конец кровопролитию.

18-го я выехал из города и опустился, притормаживая, по крутому склону до моста через Белую. Дальше дорога шла по живописной открытой плодородной и хорошо обработанной местности вдоль левого берега Белой через Толбазы в Стерлитамак, уездный центр, насчитывающий около 5600 жителей. Он расположен при впадении (по-башкирски «тамак») Стерли в Белую, отсюда его название. Это чистый, хорошо отстроенный город, с новой большой церковью, новым мостом через Стерлю и широкими, но немощеными [262] улицами. За Стерлитамаком, на почтовом тракте, ведущем в Оренбург, мы ежедневно встречали обозы с медной рудой, причем возницами иногда были женщины. На вопрос, куда доставляется эта руда, мне ответили, что ее добывают в шахтах на Сакмаре, а везут на медеплавильный завод богача Пашкова в Стерлитамак. Крестьяне и крестьянки работали тогда на богачей, которые часто отрывали их от полезных и домашних работ. Перевалив через Общий Сырт, хребет, который тянется от Уральских гор на запад до Волги, я переправился через Сакмару на пароме у казачьей станицы того же названия и 20-го прибыл ib Оренбург, где нашел всех в полном здравии. Расстояние от Златоуста до Оренбурга составляет свыше 700 верст. Во время путешествия в степь, в районы Троицка и Челябы и в Башкирию я проехал около 2 тыс. .верст, т. е. 300 немецких миль, — расстояние по масштабам России небольшое.

Медные рудники. Я провел в кругу семьи лишь восемь дней. Уже 28 сентября начальник пригласил меня сопровождать его в поездке на Сакмару и в Общий Сырт, чтобы вместе с атаманам уральских казаков уладить опор, который длился уже долгие годы между казаками и владельцами вышеупомянутых медных рудников. В 3 часа дня мы выехали в Каргалу, большую татарскую деревню на реке Сакмаре. При приближении экипажей генерал-губернатора с противоположной стороны отчалили два парома, на которых переправлялись муллы и старейшины, чтобы встретить своего начальника. Здесь я должен упомянуть, что татары Каргалы с незапамятных времен славились как искусные конокрады и вообще имели дурную репутацию. Когда мы вошли на большой паром, чтобы переправиться в деревню, генерал-лейтенант Обручев обратил внимание на то, что на шее одного из старейший на анненском банте висела позолоченная медаль с надписью: «За верную службу». На вопрос, кто он, татарин ответил, что он выполняет здесь обязанности полицмейстера. Тут наш начальник разошелся и закричал на несчастного: «Так ты полицмейстер здесь, в месте, столь известном своим воровством! Наверно, сам помогаешь воровать или потворствуешь ворам? Берегись, а то сошлю в Сибирь!»

Бедняга был перепуган до смерти и извинялся как мог, Нас провели в дом богатого татарина, где шеф принял рапорт башкирских ординарцев и где нас угостили хорошим чаем. Сюда же прибыл и полковник Кожевников, атаман уральских казаков. Позже мы двинулись в путь вдоль реки Сакмары вверх до станицы того же названия, где заночевали.

29-го мы в легком тарантасе отправились дальше. Осмотрели окрестности вдоль Сакмары, отметили богатые поля и сочные луга, особенно на землях, принадлежащих дому [263] графа Нессельроде. Последний получил здесь от его величества императора Николая около 20 тыс. десятин земли, на которой теперь паслись многочисленные отары овец-мериносов. Мы переправились через речку Янгис, миновали станицу того же названия и поехали вдоль холмов Общего Сырта, которые находятся уже на земле уральских казаков. Здесь и в окрестностях много медных рудников или, скорее, медных карьеров глубиной 15, 20, 40 и более аршин, из которых добывают богатую медную руду, залегающую там мощными пластами. Эти карьеры принадлежат известным аристократам Пашкову, графине Лаваль, Дашковой, Масалову и т. д. Ежегодная добыча руды составляет 1600 тыс. пудов, что дает выход 60–70 тыс. пудов чистой меди. При карьерах находятся лишь конторы и административные здания. Медная руда, как было упомянуто выше, доставляется на телегах на Преображенский, Воскресенский, Богоявленский, Верхотурский и другие медеплавильные заводы, расположенные в 120–300 верстах к северу от карьеров. За перевозку крестьянам платили 16–23 копейки медью (4 ½–6 ½ копеек серебром) за пуд. Пуд чистой меди обходится владельцам в 15–18 рублей ассигнациями и продается на Нижегородской ярмарке за 32–38 рублей ассигнациями. Если вычесть расходы на транспортировку руды вниз по Белой и Каме и вверх по Волге до Нижнего, то помещику остается еще изрядная прибыль. Поэтому-то наш шеф и настаивал на том, чтобы владельцы платили уральским казакам Сакмары, на чьих землях находятся эти карьеры, по 1–2 копейки с пуда руды. После того как генерал-лейтенант Обручев и атаман получили необходимые сведения от администрации карьеров, мы поехали назад вдоль речки Калганки и в полночь прибыли в Оренбург, проделав за два дня 150 верст.

Поздней осенью текущего года уехал наш замечательный домашний врач и друг Карл Розенбергер. Его бездетная молодая жена скончалась в сентябре, и он получил более высокий пост в столице. Он снискал любовь и уважение всех жителей Оренбурга, и его отъезд опечалил нас. Преемник Розенбергера, молодой барон Майдель, способный и образованный человек, учившийся в Дерпте, стал нашим домашним врачом и другом.

Рыбные промыслы на Урале. Здесь я опишу поездку в Уральск, столицу уральских казаков, где я уже бывал в декабре 1841 г. Основное занятие уральских казаков — рыбный промысел, который в различное время и под различными названиями ведется круглый год как на реках Урал, Большой и Малый Узань, на озерах, так и при впадении Урала в Каспийское море и на берегах последнего, в бухте северо-восточной части моря, называемой Мертвый Култук. Так как самая интересная пора подледного лова на реке Урал [264] наступает в декабре, атаман оренбургских казаков граф Цуккато пригласил меня совершить с ним поездку в Уральск.

Мы выехали из Оренбурга в кибитке и со скоростью ветра помчались вниз вдоль правого берега Урала. Замечательный санный путь, великолепные лошади и кучер-казак, небольшие расстояния между станциями — все это способствовало тому, что за полтора дня (с остановкой на ночлег) мы покрыли расстояние в 280 верст. В Уральске, прекрасном городе, нас встретили с истинным ликованием.

Главная улица застроена преимущественно большими, красивыми двухэтажными кирпичными домами, обставленными со вкусом и комфортом. Нам отвели дом богатого казака, и каждый из нас занял по две комнаты, которые были не хуже, чем в Петербурге. Мы сразу же отправились к тамошнему атаману полковнику Кожевникову. Редко встретишь такого образованного, душевного и жизнелюбивого человека. Мы приехали как раз к обеду. У него собралось большое общество, и здесь я встретил многих своих спутников по экспедиции к Сырдарье в 1841 г., которой я руководил, а также знакомых из Оренбурга.

Обед прошел весело. Превосходные кушанья, а еще больше хорошие вина подняли настроение. Шампанское лилось рекой, потому что атаманы уральских казаков отличались тогда роскошной и даже бурной жизнью. Я отправился в постель с тяжелой головой, чтобы выспаться к завтрашнему торжеству — открытию большого зимнего лова рыбы, называемого здесь «багренье». Это слово происходит от названия орудия лава — багра, представляющего собой тонкий длинный шест в 2, 4, 6 саженей и более; нижний конец шеста снабжен железным крюком, которым вытаскивают, а точнее, быстро выдергивают большую рыбу из проруби, чтобы бросить ее на лед. Поскольку здешний рыбный промысел ведется по строгим правилам и законам, я приведу некоторые детали, которые небезынтересны для тех, кто никогда не видел такого лова рыбы и не принимал в нем участия.

Рыбный промысел, не считая военной службы, — главное занятие и привилегия уральских казаков. Он делится на весеннюю, летнюю, осеннюю и зимнюю путину. Самая интересная из них — последняя, багренье.

Для того чтобы рыба осталась в районе лова уральских казаков, реку Урал выше города Уральска перегораживают дамбой из деревянных свай, вбиваемых плотно друг подле друга; дамба эта, называемая «учуг», преграждает рыбе путь вверх по реке. Ближе к зиме из моря в Урал устремляются большие косяки осетров и белуг. В определенных местах, которые хорошо известны казакам, они останавливаются и впадают в зимнюю спячку, а весной мечут икру. Когда Урал покрывается льдом, строго запрещается переправляться по [265] нему на санях или верхом, чтобы не беспокоить рыбу; не разрешается даже шуметь у берегов. В декабре наступает пора багренья. Лов начинается обычно ниже Уральска и производится в определенных местах, называемых дистанциями, до городка Гурьева, расположенного недалеко от места впадения Урала в море. Право на лов рыбы имеют все казаки, кроме сакмарских, которые несут внутреннюю службу. Казаки приходят на реку большими группами с баграми и короткими железными ломами, чтобы проломить лед, т. е. быстро выдолбить круглую лунку, достаточно большую, чтобы можно было вытащить рыбу, а также с другими орудиями лова; они грузят все это на запряженные одной или двумя лошадьми сани и собираются в заранее обусловленном месте на высоком, правом берегу Урала.

Мы проехали на санях 5 или 6 верст на юг от Уральска вдоль высокого, правого берега реки и уже издалека увидели большую группу людей, которые выстроились в несколько рядов на берегу. Каждый держал в руках багор или короткий железный лом, ожидая знака к началу рыбной ловли. За ними на значительном расстоянии стояли длинными рядами сани, на которых они приехали, а также их жены и молодежь. На левом фланге рыбаков были установлены две войлочные кибитки для гостей, и, так как было довольно холодно, они обогревались жаровнями с древесным углем. Полковник Кожевников любезно встретил нас и проводил к берегу, где у наших ног раскинулся широкий Урал, покрытый ледяным панцирем.

Здесь же был установлен полевой алтарь, у которого читал молитву священник, прося небо ниспослать рыбакам богатый улов. Множество женщин, старых и молодых, окружили алтарь; они истово крестились, слезно моля своего заступника святого Николая внять их просьбам и даровать хороший улов.

Казаки дрожали от нетерпения, ожидая сигнала — выстрела из пушки, стоявшей недалеко от атамана. На широком поле и вдоль берега реки воцарилась мертвая тишина. По сигналу атамана раздался выстрел, и с быстротой молнии рыбаки, одетые в короткие меховые полушубки и высокие сапоги, ринулись с высокого берега вниз, на лед, пробили его сразу в сотнях мест, ловко и быстро опустили в проруби свои длинные шесты с железными крюками, и менее чем через минуту на белом снежном покрове уже трепетали сотни окровавленных осетров и белуг всех размеров. Трудно передать ликование и азарт, с какими казаки выволакивали на лед больших рыбин. В то время как одни общими усилиями вытаскивали рыбу, другие разделывали туши, чтобы вынуть икру и пузыри. Множество купцов окружили рыбаков, чтобы тут же, на месте, за наличные купить еще не разделанных [266] осетров и белуг. Это было в высшей степени интересное зрелище.

После того как мы долгое время не без удовольствия наблюдали за ловом рыбы, атаман пригласил нас на завтрак в большую войлочную кибитку. Мы начали со свежей, только что вынутой из осетра икры. Эту божественную еду можно получить лишь на месте лова. За завтраком было поднято много тостов за бравых уральцев. Мы возвращались в Уральск с тяжелой головой, чтобы передохнуть, так как вечером были приглашены любезным хозяином на бал, где он хотел показать дорогим гостям .прекрасных казачек в национальных костюмах. И действительно, приехав в 8 часов вечера на бал, мы увидели целый букет красивых, стройных, пышащих здоровьем девушек в великолепных костюмах, которые так идут молодежи: тесно прилегающие корсажи из красного или голубого шелка, шитые серебряными блестками, широкие муслиновые рукава, подчеркивавшие красоту рук. Вечерние платья также были частично отделаны серебряными блестками. Женщины были в русских головных уборах (повойниках), в то время как девушек украшали две тяжелые косы с бантами. Уральские девушки-казачки — красивый тип людей. Они в основном темно-русые; у них темные, пылкие, живые глаза, но с чужими и незнакомыми девушки исключительно робки и пугливы.

После нескольких часов танцев, во время которых исполнялись веселые национальные пляски и кадрили, был подан обильный ужин. Затем мы сердечно распрощались с нашим любезным хозяином, а также со штаб — и обер-офицерами, которые нас так гостеприимно приняли, и на следующий день вернулись в Оренбург, увозя с собой приятное воспоминание о гостеприимном и жизнерадостном Уральске.

1844 год

Зима 184¾4 г. прошла как обычно. Служебные дела и развлечения чередовались. Мои офицеры Генерального штаба устроили в Оренбурге приятное нововведение — любительский театр в пользу бедняков и к великому удовольствию публики. Это предложение было высказано однажды вечером в моем доме в октябре 1843 г. и встречено рукоплесканиями. Генерал Обручев и особенно его супруга очень заинтересовались этим предприятием и сразу же предоставили нам подходящее помещение в одном из больших залов Дворянского собрания. Мою супругу единогласно выбрали директрисой, поручика Р. — режиссером, сам я взял на себя роль оформителя, а позже — билетного кассира и бухгалтера. Первые небольшие пьесы, поставленные нами, были приняты [267] бурными аплодисментами и неожиданно выявили таланты, о которых мы и не подозревали. Пьесы обычно подбирали на нашей квартире и сразу же распределяли роли. Разумеется, при этом возникали сцены ревности, особенно среди дам, каждая из которых хотела играть лучшую роль, и моей жене приходилось вмешиваться в эти споры, проявляя большое терпение и такт, чтобы не задеть самолюбие молодых и пожилых исполнительниц. Немного разучив роли, приступали к первым репетициям у нас дома; я подыгрывал на рояле мелодии арий и дуэтов и т. д.; затем репетировали на сцене, куда посторонние не допускались.

Польский офицер Обнинский, замечательный музыкант, дирижировал солдатским оркестром штаба, состоявшим в основном из поляков и евреев. Генеральная репетиция проходила на сцене в костюмах. По многочисленным просьбам родителей в партер по билетам пускали детей в сопровождении гувернанток, а также нескольких матерей или родственников исполнительниц, чтобы последние могли привыкнуть к публике. Премьеры выливались в праздник для всего Оренбурга. Билеты обычно расхватывались заранее, на всю зиму .были абонированы половина мест и все приставные стулья. Зал был всегда полон. В антрактах многочисленная публика прогуливалась в большом танцевальном зале, пока звонок не возвещал начало очередного акта. Представление заканчивалось обычно небольшим импровизированным балом и ужином, и все были довольны. Поскольку дамы и господа были так любезны, что сами заботились, о своих костюмах, расходы на освещение, декорации и обслуживание были незначительными. Выручка почти не расходовалась, и мы могли позволить себе помочь оренбургским беднякам. Католический священник, знавший всех бедняков города, с удовольствием взял на себя обязанность распределения среди них денег, за которые я отчитывался и которым вел счет. За семь лет директорства моей супруги среди неимущих города было распределено 20 тыс. рублей ассигнациями.

Что же касается талантов исполнителей и исполнительниц, среди дам особенно выделялись мадам Ульянова в комических ролях и в ролях пожилых героинь; фрейлейн Лелюкина и мадам Карлова, игравшие молодых героинь (последняя, очаровательная блондинка, была еще и превосходной танцовщицей), фрейлейн Дандевиль и Ольга Винтер, наша примадонна, чудесная исполнительница и певица. Среди мужчин выделялся ротмистр фон Хаблер, замечательный трагик, импонировавший публике своей красотой и высокой фигурой. Часто он доводил восхищенную публику до слез; великолепен он был и в комических ролях.

Многие другие молодые офицеры отлично играли как комические, так и серьезные роли, а также роли первых [268] любовников. Кроме множества одноактных пьес и водевилей на сцене ставились и крупные пьесы, например: «Ревизор» Гоголя, «Параша-сибирячка», «Купец Иголкин», французские пьесы: «Она — сумасшедшая» и «Дама из Сен-Тропеза» (обе игрались на русском языке), «Дочь полка», в которой Ольга Винтер была восхитительна, и много других пьес. Хор имевший большой успех, составляли мои топографы.

В феврале 1844 г. графиня Агния Цуккато задумала отметить свои именины костюмированным балом в Дворянском собрании. Приглашение на бал привело в волнение весь Оренбург. Чтобы выбрать красивый костюм, просматривали все альбомы, а также альбомы со стихами и иллюстрациями и т. д. Портные и модистки были завалены работой. Сама графиня выбрала костюм маркизы времен Людовика XV и предложила мне быть ее партнером, маркизом, и открыть с нейбал. Я сшил себе фрак из ярко-красного бархата по моде того времени, с кружевными манжетами, шелковый вышитый белый жилет, который доходил до колен, белые короткие панталоны, шелковые чулки и башмаки с бриллиантовыми пряжками; на левой стороне груди я приколол мой персидский орден в бриллиантах, напудрил волосы и надел цилиндр с серебряными полями и перьями.

Мой костюм маркиза был встречен бурными аплодисментами. Бал произвел огромное впечатление на оренбуржцев как своей роскошью, так и замечательным угощением. Здесь можно было видеть всевозможные костюмы, среди них много красивых, сделанных с большим вкусом. Моя жена в своем греческом костюме была прелестна.

Описанное выше можно считать достаточным, чтобы составить себе представление о жизни общества 40-х годов на Урале, т. е. на восточной границе Европы.

--------

Весной 1844 г. велась активная подготовка по оснащению войсковых подразделений, которые должны были с разных сторон перейти линию, чтобы отыскать киргизского батыра Канисары и рассеять его разбойничью банду. Он решился даже неожиданно атаковать так называемую новую линию, ограбить станицу и совершить много мерзостей. Войска состояли в основном из казаков и конной артиллерии; даже пехота была посажена на коней. Однако экспедиция не имела большого успеха, так как удалось схватить лишь жену Канисары. Разбойники ускользнули от преследователей на своих быстроногих конях в бескрайней Киргизской степи.

Экспедиция, которая потребовала больших затрат и, как и все предыдущие, не имела успеха, навела губернатора на мысль построить в широкой степи больше фортов для защиты от разбойничьих набегав, подобных тем, что устраивали [269] Кенисары и компания. Осенью 1844 г. он разработал план и составил схему расходов для их строительства. Я между тем продолжал вести съемку как в губернии, так и в степи; часть топографов я направил и на северо-восточное побережье Каспийского моря, на полуостров Мангышлак, чтобы произвести там съемку местности и выбрать место для строительства крепости в предгорьях Тюб-Карагана.

Летом моя семья снова поселилась на Маяке. Во время верховых прогулок с графам Цуккато мы однажды посетили казачью станицу Берда на Сакмаре, чтобы осмотреть ее, а самое главное — разыскать там девяностолетнюю казачку, которая в молодости видела знаменитого Пугачева и говорила с ним, когда его главная квартира располагалась в Барде, откуда он руководил осадой Оренбургской крепости. У нее еще был ясный ум, и она рассказала нам много интересного об этом отчаянном бунтовщике, который в 1770–1774 гг. потряс Россию и покрыл кровью и руинами ее восточную часть от Казани до Саратова и верхнего Урала, а также Башкирию.

Весной и летом мы развлекались преимущественно верховыми прогулками, в которых принимало участие много дам. Моя жена, смолоду замечательная наездница, ввела здесь это в моду. Мы часто выезжали на прогулку вечером, к великому изумлению жителей. Вскоре нашлись молодые женщины и девушки, которые стали брать уроки верховой езды. Постепенно мы образовали кавалькаду из шести дам и более, которые по вечерам в сопровождении дюжины кавалеров совершали поездки по окрестностям.

Ближе к осени я снова совершил кратковременную поездку в северную часть губернии, в район Бирска (через Стерлитамак и Уфу), чтобы проинспектировать топографическую съемку. Районы, которые я проезжал на этот раз, были не менее живописны, чем те, которые я пересекал в прошлом году, только менее гористые, и я все больше убеждался и том, что Башкирия — прекрасный и богатый край.

1845 год

Зима 1844/45 г. началась представлениями самодеятельного театра и другими развлечениями, балами и вечерами. Мне же неожиданно представилась возможность впервые за восемь лет отправиться на три месяца в столицу. Наш новый генерал-квартирмейстер генерал-адъютант граф Берг{69} предложил мне приехать в столицу, захватив с собой все до сих пор отснятые и переснятые набело полевые измерительные листы оренбургской топографической съемки, чтобы показать их его величеству императору. В конце января 1845 г. в сильный [270] мороз я выехал из Оренбурга, через восемь дней был в Москве и по хорошему санному нули отправился дальше в Петербург. Остановился я у своего друга, доктора Карла Розенбергера, гостеприимством которого пользовался в течение трех месяцев.

После почти восьмилетнего отсутствия (с 27 апреля 1837 г.) я обнаружил в столице много перемен. Мой самый близкий друг, врач Генерального штаба императорского флота Александр Гассинг, неожиданно скончался осенью 1844 г., я я нашел его семью в глубоком трауре; умерли или покинули столицу и другие друзья юности. Мой покровитель, князь Чернышев, в то время военный министр, и генерал-адъютант Берг очень хорошо приняли меня. Я три месяца прожил в столице, посещая театр, оперу, балет и т. д.; короче, я использовал свое соломенное вдовство наилучшим образом. В это время я узнал в военном министерстве, что его величество император якобы одобрил постройку двух фортов в оренбургской Киргизской степи: одного — на нижнем Иргизе, второго — на среднем Тургае. Но тогда я не догадывался, что для строительства первого назначат именно меня.

Мои многочисленные измерительные листы, а также новые съемки в Киргизской степи встретили всеобщее одобрение. К сожалению, их не видел государь; однако его величество велел своему второму сыну, его императорскому высочеству великому князю Константину, просмотреть их. До 1845 г. все съемки государства выставлялись для обозрения в здании Главного штаба; позднее это происходило в самом Зимнем дворце. К пасхе я стал полковником с подтверждением меня в должности обер-квартирмейстера, которую я уже исполнял 3 ½ года. На пасхальном вечере я имел честь в первый раз обняться с его величеством императором, т. е. поцеловать его в обе щеки, как принято по русскому обычаю.

В середине мая я вернулся в Оренбург. Мой шеф был в это время в Орске, занимаясь подготовкой к строительству нового форта. По возвращении он предложил мне взять на себя командование отрядом войск, переводившихся на Иргиз, а также руководство отправкой материалов; на этой реке предстояло выбрать место для постройки укрепления по разработанному плану. Так как я был на Иргизе во время степной экспедиции 1841 г. и произвел съемку его русла, местность была мне более или менее знакома. Я снова на несколько месяцев расставался со своей семьей. Обеспечив себя всем необходимым для новой степной поездки, я отправился в начале июня в Орск, куда уже выехал губернатор.

Приехав в эту крепость, я увидел, что здесь уже вовсю идут приготовления. Гарнизоны для строящихся укреплений были уже сформированы; они состояли из пехоты, оренбургских и уральских казаков, а также артиллерии. Были готовы [271] к отправке два больших обоза из нескольких сот башкирских телег со строительными материалами — лесом, железам, оконными и дверными рамами, железными печами, хозяйственным скарбом, оконными стеклами, железными инструментами, листовым железом, гвоздями — короче, всем необходимым, чтобы основать большую колонию и хозяйство. Привести все это в надлежащий порядок стоило многих хлопот.

Все необходимое для строительства и оборудования новых укреплений, от первой балки до последнего гвоздя, надо было везти из Орск а и Оренбурга по степи на телегах и верблюдах, и это не считая провианта — муки, бисквитов, крупы, овса, спирта (вместо водки), соли, табака и т. д. — для пропитания гарнизонов и башкир. С караваном шли большие стада скота, быки и овцы, а также маркитанты.

Когда все приготовления закончились, оба гарнизона были выстроены перед крепостью в большое каре. После полевого богослужения выступил с речью наш шеф. Он сообщил войскам о желании его величества императора и заранее окрестил воздвигаемые укрепления, назвав их Уральским (на Иргизе) и Оренбургским (на Тургае), потому что гарнизон первого состоял из уральских, а второго — из оренбургских казаков.

Я был назначен начальником первого отряда и строителем Уральского укрепления, а капитан Генерального штаба Рыльцов — руководителем второго отряда и строителем Оренбургского укрепления. Оба каравана-отряда выступили из Орска 20 июня, сначала вместе, потому что губернатор сопровождал нас до пункта разъезда, находившегося приблизительно в 8 верстах от Орска.

С барабанным боем, под звуки труб и с песнями огромный обоз двинулся в путь. Почти все жители Орска собрались по обеим сторонам караванного пути. Обоз из телег и войск полз по необозримой волнистой степи, как огромная змея.

Сначала следовал авангард, состоявший из казаков; затем шла пехотная рота, сопровождаемая артиллерией; за ними двигались телеги, груженные бревнами, досками, инструментами, домашним скарбом, простой мебелью и тысячью мелочей, столь необходимых в большом хозяйстве. За телегами шло множество верблюдов с погонщиками, нагруженные провиантом, кибитками и джуламейками. За ними гнали стада убойного скота для пропитания войск. Часть казаков ехала по обеим сторонам обоза, остальные следовали в арьергарде. Барабанный бой, песни солдат и казаков, скрип телег, крики погонщиков, мычание и блеяние быков и овец, веселый лай собак — все это составляло чрезвычайно интересную звуковую картину.

В нескольких верстах от Орска колонны разделились: моя, при которой еще некоторое время находился шеф, [272] двинулась на юг, вверх что реке Орь, в то время как вторая колонна, под командованием капитана Рыльцова, взяла направление на восток, к реке Туртай.

Генерал-лейтенант Обручев наконец попрощался со мной, пожелал мне успеха и поехал обратно в Оренбург через Орск.

Итак, я предпринял четвертую экспедицию в киргизские степи, на этот раз чтобы оставить там рукотворную память о себе. Я не буду здесь повторять описание ежедневных переходов. Достаточно оказать, что я взял направление на юг и юго-восток, вверх по Ори, а оттуда, оставив оправа Мугоджарские горы, вниз по Иргизу. Каждое утро караван выступал с рассветом, до 11 часов проходил 25–30 верст и останавливался на игривая на берегу речки или озера. Располагались большим квадратом, три стороны которого составляли башкирские телеги. Так мы оставались до следующего утра. Люди и особенно упряжные лошади отдыхали. В самом лагере было ежедневно много работы: то необходимо было отремонтировать колесо или ось, благо среди солдат и казаков были кузнецы, столяры, плотники, слесари и другие ремесленники, то накосить травы лошадям; некоторые ловили большими сетями рыбу, другие занимались стиркой или охотой на диких уток и прочую дичь — короче, ежедневно в лагере было очень оживленно, как и во время переходов по необозримой степи. Стояла великолепная погода, если не считать того, что прошло несколько сильных гроз. Люди были всегда бодры и веселы, потому что русский солдат — лучший в мире. Если он видит, что начальник хорошо с ним обращается; если его обеспечивают всем, что полагается ему по праву, т. е. он ежедневно получает хороший мясной суп (щи), кашу, хлеб или бисквит и т. д. и три раза в неделю стакан водки; если он к тому же видит, что мучения его не напрасны, то он пойдет за своим начальником в огонь и воду и привязывается к нему детской любовью.

После четырнадцатидневного марша без дневок я прибыл в район нижнего течения реки Иргиз, где мне было поручено выбрать наиболее выгодную точку для основания Уральского укрепления.

Я оставил колонну отдыхать на упомянутой реке, в урочище Айри-Кизил, под надзором надежного казачьего штаб-офицера, а сам с сорока казаками, офицером, двумя топографами и легкой пушкой отправился обследовать окрестности.

Во время экспедиции 1841 г. мне запомнилось одно место, холм Жар-Молла, на высоком, правом берегу Иргиза, господствующий над местностью; он был виден издалека по четырем или пяти высоким могильникам. Я направился туда, пересек по мелководью Иргиз, нашел Жар-Молла (этот район [273] находился примерно в 400 верстах от Орска) и велел сделать подробную съемку. В течение двух дней мы обследовали все окрестности в поисках более подходящего места, но напрасно.

Течение Иргиза здесь медленное, но он не подвержен неожиданным разливам. Разливается река только весной, когда тают снега; правый берег очень высокий и обрывистый, в то время как с левой стороны простирается необозримая степь. Холм Жар-Молла полого спускается к югу, так что со всех сторон был отличный обзор. Почва — глина и песок вперемешку с солью. На берегах больших озер, расположенных неподалеку от холма, я обнаружил много камыша, который можно использовать как топливо, и соль. Здесь было практически все необходимое для основания форта и поселения.

После трехдневного отсутствия я вернулся к колонне, известил войска, что нашел место для будущего жилья, и меня приветствовали громким «ура!». На следующее утро колонна двинулась на восток. Я выбрал удобный брод, чтобы переправиться на правый берег, приказал остановиться поблизости от вышеупомянутого киргизского захоронения. В то время как люди готовили пищу и отдыхали, я отправился к предполагаемому месту строительства форта, взяв с собой находившихся при мне офицеров-инженеров, двух топографов и нескольких казаков, вооруженных пиками. В сопровождении штаб-офицеров, казаков, башкир и пехоты я еще раз внимательно осмотрел местность и велел отметить пиками размеры нового укрепления; затем я наметил длину стен и двух бастионов (круглых); бастионы должны были возвышаться над расположенными по диагонали углами форта, чтобы с них можно было простреливать соответствующие стороны; измерил землемерной цепью линии могил, отметил их с помощью палок и деревянных кольев и вернулся в лагерь.

Поскольку численность гарнизона была определена в 400 человек и, кроме того, в моем распоряжении находилось несколько сот башкир, сопровождавших обоз, для насыпки запроектированного вала имелось свыше тысячи рабочих рук. 6 июля гарнизон с песнями вступил на строительную площадку и построился в каре. Священник отслужил полевую службу и окропил святой водой войска и линии границ укрепления. После этого люди с лопатами и кирками встали по 120 человек вдоль всех четырех сторон форта и обоих размеченных бастионов и по сигналу барабана приступили к земляным работам. Они копали, словно кроты, отпуская солдатские шутки, и к полудню ров был готов как по глубине, так и по ширине; был насыпан и вал, которому впоследствии придали нужную форму. Позднее внутренняя стена вала и его [274] внешний склон были выложены дерном для большей устойчивости и элегантности.

Пока солдаты и казаки рыли ров, башкиры доехали с телегами из лагеря внутрь фарта, чтобы выгрузить провиант, бревна, доски, железные и деревянные инструменты; с верблюдов сняли кибитки и джуламейки и тут же поставили, чтобы разместить в них багаж штаб — и обер-офицеров.

Казаки, а также пехотинцы и артиллеристы построили для себя большие временные бараки в виде шалашей, крытых войлоком. Провиант был сложен в пирамиду 3 ½ саженей высотой и 12 саженей длиной. Он состоял, как упоминалось выше, из муки, сухарей, крупы и овса. Все это помещалось в тиковых и рогожных мешках весом от 5 ½ до 8 пудов каждый. Чтобы предохранить мешки от сырости, их сложили на помост из бревен, а сверху накрыли еще рогожами.

Разгрузив свои многочисленные телеги и отдохнув три дня, башкиры отправились назад в Орск. В обратный путь двинулись и верблюды с погонщиками под командованием штаб-офицера, чтобы успеть до осени доставить в строящийся форт новую партию провианта и строительных материалов (лес, доски, железо, гвозди, известь и т. д.).

Люди работали, как пчелы. Они были разделены на отделения, каждое из которых занималось своим делом. Одни изготовляли вручную саманные кирпичи из хорошо замешанной глины; другие — большие кирпичи в форме параллелепипеда, используя при этом прессовальную машину, приводимую в движение шестью-восемью людьми; третьи рыли внутри форта рвы для ледника, порохового склада и фундамент для казармы и госпиталя. С внешней стороны форта, недалеко от фаса, тянувшегося к реке, казаки построили конюшни, причем стены и крыши были сделаны из камыша. Камыш обмазывался тонким слоем глины, которая придавала постройкам прочность и защищала от ветра и непогоды. Повара и пекари вырыли на склоне высокого берега хлебные печи и кухни. Недалеко от форта соорудили также кузницу.

Таким образом, за четыре-пять недель на высоком берегу Иргиза поднялся форт. Здания с дверьми и окнами, конюшни, крытые камышом, говорили удивленным кочевникам, что здесь брошено зерно цивилизации, которое должно принести новую жизнь в эту глухую и пустынную местность. Благодаря постройке укрепления в Киргизской степи, где в течение многих столетий грабили и убивали, кочевники постепенно теряли интерес к баранте (взаимному угону скота).

Знаменитый Кенисары, которого не могли схватить наши мобильные части, исчез из этой местности, ушел дальше на Восток, к черным киргизам, на озеро Иссык-Куль, поссорился с ними и был ими пойман в подстроенной ему засаде и зверски замучен: он, как гласит молва, был заживо сварен то ли [275] в котле с кипящей водой, то ли в кипящем бараньем жире. Он заслужил эту ужасную смерть за совершенные им в Киргизской степи гнусные преступления. Так, однажды недалеко от новой линии он захватил нескольких казаков, которые рыбачили на близлежащем озере и не догадывались, какая опасность им грозит; спасся лишь один, вовремя укрывшийся в густом камыше. Кенисары приказал заживо содрать с несчастных кожу. Спрятавшийся в камыше казак, смертельно перепуганный, вынужден был слушать душераздирающие крики своих несчастных товарищей.

Между тем мои топографы не сидели без дела: они обследовали окрестности, выбрали и засняли землю, пригодную для хлебопашества, а также сенокосные угодья и соленые озера, откуда в форт было доставлено множество мешков с прекраснейшей, белой как снег поваренной солью; наконец, они определили под моим руководством место для основания казацкой и солдатской слобод под прикрытием пушек форта. Одна из них была позднее построена для 20 семей.

По воскресеньям после богослужения и обеда проводились разные игры, чтобы у солдат и казаков было о чем поговорить. При этом я устанавливал небольшие денежные премии, чтобы придать игре больший интерес. Повсюду слышались смех, шутки и солдатские остроты. Настроение людей поднимал и стакан водки, специально выдававшийся по этому случаю. Каждый вечер, в 9 часов, играли вечернюю зорю, давали пароль и закрывали вход в форт и выход за его пределы. Затем на оба бастиона и вокруг зданий с внешней стороны форта выставляли караул. В общем, принимались все меры предосторожности, чтобы обеспечить жизнь и благополучие гарнизона.

Я часто засиживался до полуночи перед своей кибиткой, любуясь прекрасной лунной ночью. Передо мной простиралась необозримая степь, освещенная магическим светом полной луны. В торжественной тишине ночи, нарушавшейся иногда возгласами караула или фырканьем лошадей, было что-то призрачное, а далекие песчаные холмы, очерчивавшие горизонт, возвышались над степью, как белые привидения-великаны.

Сколько пастушьих племен, о которых почти не упоминает история, кочевало в этой безлесной степи! По этой степи мчались на быстроногих конях монголы, чтобы ринуться в Восточную Европу и предать там все огню и мечу. Позже здесь прошли с семьями и скотом тысячи калмыков, двигавшиеся от берегов Волги в Китай; более половины их погибло в пути из-за стычек с врагами, от голода, жажды, холода и бедствий. Лишь в XIX в. европейская цивилизация проникла в эту степь. Баранта и распри среди киргизских племен, кочевавших между рекой Уралом, Каспийским и Аральским [276] морями и Сырдарьей, стали гораздо реже. Русское правительство делало все возможное, чтобы упорядочить отношения между этими кочевыми ордами. Наконец, оно распорядилось воздвигнуть в различных районах степи форты, гарнизоны которых защищали кочевников от набегов хивинцев и кокандцев. Один из таких фортов, как в сказке, поднялся на правом берегу Иргиза, в 400 верстах к юго-востоку от Орска и в 700 верстах от Оренбурга. В местности, где два месяца назад была глухая степь, развернулась лихорадочная деятельность, из земли вырастали многочисленные постройки и мастерские, вдохнувшие жизнь в эту глушь.

Каждые 14 дней я получал почту из Оренбурга и Орска. Ее возили конные киргизские почтальоны, которые, меняя лошадей, покрывали расстояние от Орска до нового форта, т. е. 400 верст, менее чем за четыре дня.

Прибытие почты для нас, оторванных от мира, было всегда праздником, потому что мы получали известия от родных, а также газеты и служебные бумаги. Отдохнув несколько Дней, почтальоны отправлялись назад к линии с письмами и служебными бумагами. Обычно ездили два почтальона, вооруженные карабином и пикой. Их провиант состоял из мешочка с сухарями, крупы (или проса) и курута (сухого овечьего сыра). Жалованье каждого из них составляло 4 серебряных рубля в месяц; на месте они получали свое ежедневное довольствие крупой и бараниной. Так как киргиз великолепно ориентируется на местности и имеет острый глаз, он уже издалека чувствует опасность и выбирает такую тропу, чтобы обезопасить себя от нападения; крайне редко случалось, что на наших почтальонов нападали в степи и грабили.

В хлопотах я не заметил, как прошло лето, т. е. июнь, июль и половина августа. С последней почтой меня известили о скором прибытии губернатора генерала Обручева, который с многочисленным конвоем направлялся сюда, чтобы собственными глазами осмотреть строящиеся укрепления. Кроме того, мне сообщили об отправке второго большого транспорта из верблюдов и башкирских повозок с провиантом для гарнизона, строительными и другими материалами; этих запасов должно было хватить на всю зиму до весны 1846 г. Позднее верховой киргиз привез известие о том, что шеф приедет 26 августа. Я все приготовил для его встречи. Внутри форта, в квартирах и конюшнях все было прибрано; люди надели форму.

26-го, рано утром, я в полевой форме с шарфом, сопровождаемый небольшой свитой, выехал навстречу генералу Обручеву. Проехав 6–7 верст, увидел вдали большое облако пыли. Пришпорив коня, я помчался вперед, чтобы приветствовать генерала и отдать ему рапорт. Дочерна загорелое лицо [277] и густая борода сделали меня неузнаваемым, и шеф был изумлен моим видом. Он сердечно обнял меня и с нетерпением ждал момента, когда сможет взглянуть на новое укрепление, которое было закрыто неровностями местности. Наконец, когда мы поднялись на небольшой холм, он увидел его. Начищенные до блеска пушки сверкали в лучах утреннего солнца, оба высоких бастиона и вал, покрытые дерном, выделялись на фоне серой степи, а над постройками возвышался сложенный в большие штабеля провиант, накрытый тиком. Начальник был очень обрадован этим зрелищем. Быстрой рысью мы направились к форту, переправились через Иргиз и поднялись по отлогой тропинке на холм, где был расположен форт. Гарнизон уже построился, и когда начальник переехал по мосту через ров, караул отдал ему честь, а солдаты, выстроенные вдоль вала, встретили его громким «ура!». Он поблагодарил людей за службу и работу, слез с коня, обошел вокруг вала, поднялся на оба бастиона, чтобы взглянуть на окрестности. После этого он осмотрел бараки, лазарет, где лежало только пять человек с легкими заболеваниями, пороховой погреб, конюшни, кухню и кузницу и остался всем очень доволен.

Сев на коня, он проехал со своей свитой вдоль берега Иргиза вверх, а затем вниз по реке несколько верст, чтобы, как он признался мне позднее, выяснить, нет ли более удобного места, чем то, которое выбрал я для основания укрепления, но обманулся в своих ожиданиях.

30 августа, в день святого Александра, новый форт был торжественно открыт. Священник совершил благодарственное богослужение, окропил валы и бастионы святой водой. Было дано сто залпов из орудий. Затем для множества собравшихся здесь киргизов устроили праздничный обед, роздали им подарки, а вечером устроили фейерверк. Во время своего пятидневного пребывания в форте генерал Обручев совершил вместе со мной несколько поездок по окрестностям, чтобы осмотреть сенокосы, соляные озера и пахотные земли.

Между тем из Орска прибыл и был разгружен второй большой транспорт с провиантом и строительными материалами. В то время как измученные упряжные лошади отдыхали, башкиры помогали гарнизону заканчивать строительство зимних квартир (землянок). Генерал Обручев назначил старшего штаб-офицера гарнизона комендантом Уральского укрепления и приказал мне ехать с ним в Оренбургское укрепление, чтобы осмотреть его и вернуться затем в Оренбург.

2 сентября мы покинули мое новое творение. Начальника сопровождали 100 оренбургских казаков с двумя легкими пушками, его адъютант, поручик Генерального штаба Р., священник, врач, переводчик и я. Ежедневно мы совершали длительные марши, и бедные овцы, которых гнали за нами [278] как убойный скот, едва поспевали за колонной. Мы проехали часть степи вдоль Тилькара и нижнего Тургая на северо-восток, где я уже побывал со своим военным отрядом в 1841 г., пересекли однообразную степь, делая очень тяжелые дневные переходы, и уже на шестой день прибыли в Оренбургское укрепление.

Между тем с курьером пришло сообщение, что там среди лошадей свирепствует сибирская язва и более половины казачьих коней пало. Капитан Рыльцов, строивший форт, выехал нам навстречу и подтвердил это печальное известие. Мы расположились в версте к западу от нового укрепления, чтобы наши лошади не заразились, и отправились в него пешком.

Укрепление было сооружено на холме, отлого спускавшемся к реке Тургай и удаленном от нее на версту. Генерал Обручев и я сошлись во мнении, что форт далеко отстоит от воды. Зимние квартиры были большей частью закончены. Они представляли собой выкопанные в земле казармы, окна которых находились на уровне земли. Это были своего рода полуподвалы, и я сказал шефу, что зимой здесь начнутся болезни, потому что во время сильных холодов окна в них не откроешь и не проветришь казармы. Мои предположения оправдались, и цинга погубила многих казаков и солдат. Болезнь прекратилась, когда летом 1846 г. были построены новые, наземные казармы из сухого саманного кирпича. Генерал Обручев был, естественно, в плохом настроении, оставил капитана Рыльцова еще на несколько месяцев в укреплении, чтобы закончить строительство; он оставил там и своего врача, так как предвидел, что у того будет много дела. После того как были приняты все меры, чтобы остановить заболевание лошадей, мы покинули это печальное место и направились в Орск. По дороге мы встретили большой транспорт с провиантом и строительными материалами, направлявшийся под началом казачьего майора Лобова в Оренбургское укрепление. Мы проинструктировали его, как уберечь лошадей, транспорт и конвой от инфекции, и после восьмидневного перехода вернулись в начале октября через Орск в Оренбург. Я нашел свою семью в полном здравии, и генерал Обручев был очень доволен мной.

За степной поход и строительство укрепления я был награжден позднее орденом Владимира 3-й степени.

1846 год

Прошла зима, и моя служебная деятельность, некогда ограниченная лишь ежегодными съемками в губернии и в степи, расширилась. Строительство укреплений на Иргизе и [279] Тургае побудило губернатора отправить на Сырдарью экспедицию, чтобы отыскать там удобное место для постройки третьего укрепления на правом берегу этой реки. Начальником экспедиции был назначен капитан Генерального штаба С., и началась подготовка к ее снаряжению. Между тем я обратился к нашему генерал-квартирмейстеру графу Бергу с просьбой прислать мне опытного астронома, чтобы определить несколько астрономических пунктов вдоль линии, особенно в районе Орска, потому что съемки в степи давали основание предполагать, что долгота этой крепости вычислена ошибочно. Затем астроном должен был сопровождать капитана С., чтобы определить в степи и на Сырдарье столько пунктов, сколько будет возможно. Мою просьбу удовлетворили, и в конце апреля прибыл мой старый товарищ по службе в Персии капитан Лемм из топографического корпуса. Он присоединился к экспедиции и то пути действительно передвинул долготу Орска на три версты к востоку, что доказывало точность съемок в степи вдоль линии.

В мае вместе с начальником я отправился в Орск, чтобы проинспектировать два больших транспорта, которые должны были доставить в оба степных форта годовой запас провианта и т. д., а также войска, направлявшиеся туда для смены гарнизона, и чтобы отправить в путь экспедицию на Сырдарью и убедиться, что успех ей обеспечен.

Три большие колонны, двинувшиеся из Орска, снова представляли собой интересное зрелище. Как три чудовищно большие змеи, ползли длинные ряды повозок и вереницы верблюдов по необозримой степи, с грузом для обоих степных фортов. Отряд капитана С. присоединился позднее к уральскому транспорту, чтобы проложить себе путь через Уральское укрепление и по пустыне Каракум к Сырдарье. На правах бывалого степного пионера я высказал свои советы капитану С. и капитану Лемму, а последнему дал еще подробные инструкции о дороге и астрономических пунктах, которые он должен был определить на пути туда и обратно, и Лемм, вернувшись в Оренбург, привез определения 70 пунктов.

После нашего возвращения из Орска в Оренбург генерал Обручев дал мне новое задание. Капитан Рыльцов был послан им в начале мая из Орска с небольшим конвоем и офицером-топографом в Мугоджарские горы, чтобы у истоков Эмбы выбрать выгодное место для строительства еще одного укрепления.

Капитан Рыльцов вернулся в конце июня с планом и описанием выбранного им пункта, и теперь генерал Обручев послал меня осмотреть его собственными глазами и выбрать другие, более выгодные, если таковые имеются. Я выехал из Оренбурга в конце июня и отправился в Илецкую Защиту, [280] укрепленную станицу, построенную у знаменитых соляных шахт, о которых расскажу немного подробнее.

Соляные карьеры у Илецкой Защиты. Эти знаменитые соляные карьеры находятся на той стороне реки Урал, в 64 верстах к югу от Оренбурга и примерно :в 6 верстах севернее степной раки Илек, которая образует здесь пограничную линию Киргизской степи. Свое название разработки получили потому, что они находятся недалеко от Илека и в прежние времена были защищены от разбойничьих набегов киргизов земляным укреплением.

В какую эпоху и кем открыта каменная соль, мы не знаем. Известно лишь, что задолго до создания Оренбургской пограничной линии эту соль уже добывали киргизы, как и башкиры, которые совершали ради нее частые набеги в Киргизскую степь. Позднее русское правительство позволило башкирам за небольшой налог добывать и вывозить эту соль. После образования Оренбургской губернии и после того, как в 1753 г. соляные карьеры отошли ж короне, башкирам было запрещено вывозить соль, и корона продавала ее каждому по 35 копеек медью за пуд.

Сначала добытую каменную соль использовали только в Оренбургской губернии. Позднее ее стали возить в город Стерлитамак, расположенный в 280 верстах на север от соляных разработок, чтобы отсюда по рекам Белой, Каме и Волге доставлять населению, проживающему вдоль этих рек. В настоящее время (1846 г.) для потребностей страны ежегодно добывается 1500 тыс. пудов соли, хотя добычу можно было бы увеличить, не опасаясь сокращения запасов. В 1847 г. цена за пуд соли была установлена в размере 30 копеек серебром. Соль используют главным образом в районах Оренбурга, Бузулука, Бугуруслана, Уфы, Бирска, Стерлитамака и т. д., а также в Самарской, Симбирской и Казанской губерниях, куда ее привозят спекулянты и где она быстро распродается.

В 1846 г. на соляных работах использовалась 67 царских и 719 вольнонаемных рабочих, последние большей частью из татар Оренбургской губернии. Ежемесячное жалованье вольнонаемного рабочего составляло 7 рублей для отбойщика соли и 5 рублей для носильщика.

Протяженность пласта каменной соли составляет с востока на запад 767 саженей и с юга на север 1006 саженей, что дает площадь в 771 602 квадратные сажени. Толщина соляного пласта неизвестна. Предпринимались попытки пробурить его на глубину 60 саженей (420 английских футов), но конца массе не было. Этот соляной пласт покрыт слоем песка и земли толщиной 10–15 футов и состоит из агломерации кристаллов, в некоторых местах вперемешку с гипсом, который часто является наносным. Находят и каменный уголь, [281] но крайне редко. Здешняя каменная соль хрупкая, имеет стеклянный блеск, прозрачная и часто даже светлая, как хрусталь. Из этого (последнего) сорта делают различные вещи, например коробки, светильники, четки, даже зажигательные стекла. На первую всемирную выставку в Лондон была послана миниатюрная модель Александрийского столпа, что на площади у Зимнего дворца, высотой около 4 футов, изготовленная из одного куска кристально-чистой каменной соли.

Добывают каменную соль открытым способом. Топорами, насаженными на длинные топорища, вырубают сверху вниз длинные борозды глубиной в 1 и шириной в 3 вершка, отступают на 1 аршин и снова вырубают борозду. Одновременно вырубают поперечные борозды, расстояние между которыми составляет 3–5 аршин. После этого отдельные слои с помощью железных ломов отделяют от своей соляной массы; слои ломают и железными клиньями, забиваемыми снизу. После отделения соляного слоя его разбивают на глыбы по 3–5 пудов; мелкие куски идут в отходы и на продажу. Соляные глыбы, а также мелочь вывозят из карьера на тачках, небольшие куски соли выносят на плечах носильщики. Вся соль, глыбы и мелочь, ссыпается в capай или в кучи под открытым небом и до продажи накрывается рогожей. Если считать, что в среднем ежегодно добывается 1200 тыс. пудов соли, то выручка от ее реализации составит 360 тыс. серебряных рублей, в то время как коране каждый пуд обходится лишь в 3 копейки серебром.

Запасы этого карьера каменной соли (шахтой его нельзя назвать, потому что соль разрабатывается открытым способом) настолько велики, что, по словам Александра Гумбольдта, побывавшего здесь в 1830 г., он один может на 12 тыс. лет обеспечить все Русское государство замечательной кристально-чистой каменной солью. Однако ограничиваются ежегодной добычей в 1200 тыс. пудов соли, чтобы не составить конкуренцию другим соляным предприятиям или соляным озерам в России, где ведется разработка соли.

Карьер, на котором сейчас (1846 г.) ведется разработка соли, имеет примерно 50–60 саженей в ширину, 100 саженей в длину и 12–15 саженей в глубину. На соляной пласт можно спуститься по удобной деревянной лестнице и наклонным дорожкам (для тачек); дождевая вода откачивается из огромного карьера насосами.

Недалеко от этого карьера находится небольшое соляное озеро, красноватая вода которого так насыщена солью, что, купаясь в нем, не нырнешь: тело остается на поверхности воды. В нем водятся мелкие инфузории черноватого цвета. Рядом с соляным озером находится другое, с пресной водой, которое служит для ополаскивания купающихся в соляном [282] озере, так как после купания в нем все тело покрывается мелкими кристаллами соли. Недалеко от Илецкой Защиты расположена гипсовая гора, на вершине которой находится маленькая крепость. В склоне под этой вершиной вырублены глубокие пещеры, где зимой тепло, а летом очень холодно, так что жители используют их как холодильники.

В Илецкой Защите меня уже ждал канвой из 200 уральских казаков с леткой пушкой, а также 40 верблюдов (с погонщиками), нагруженных продуктами на месяц и войлочными кибитками. Сюда прибыл также управляющий западной частью Киргизской степи полковник султан Бай-Мухаммед Айчуваков, тот самый, который сопровождал меня в 1841 г. на Сырдарью. С ним были полдюжины султанов и 50 киргизов; он вел с собой 200 кобылиц, которые должны были обеспечивать нас в дороге кумысом.

2 августа мы покинули лагерь на лавам берегу Илека и направились прямо на юг по степи, покрытой пышной травой и цветами, к Большой Хобде, притоку Илака. Затем мы поехали вверх вдоль ее правого берега к истоку Уила и оттуда к верхнему Темиру до его владения в Эмбу. Мы перешли его вброд, чтобы переночевать в покинутом Эмбинском укреплении и осмотреть местность. На пути сюда мы очень часто наталкивались на целые кучи опаленных солнцем останков верблюдов, павших во время похода в Хиву зимой 1839/40 г., а также на множество глубоких следов от башкирских телег. Эмбинское укрепление было построено в 1839 г.; оно служило во время Хивинской экспедиции перевалочным пунктом и продовольственной базой. Туда были завезены большие запасы сухарей, крупы, овса и водки для войск экспедиции.

Валы и бастионы форта, а также ров вокруг него были еще в очень хорошем состоянии, но землянки и оклады обрушились. На одном из бастионов я заметил обернутый камышом шест, воткнутый в землю, — знак моих топографов, которые снимали эту часть степей летом 1846 г. Через несколько дней я встретил поручика Криценко с его отрядом на берегу верхней Эмбы, вдоль которой мы продолжили наш путь.

Здесь возвышенности сменялись ущельями, и мы часто располагались в чудесных долинах, потому что находились теперь в Мугоджарских горах. Большие стада сайгаков мчались, как ветер, по степи, не приближаясь к нам; в зарослях тростника по берегам степных речек и озер водились дикие кабаны.

Однажды, когда мы расположились на отдых недалеко от Айрука, самой высокой вершины упомянутых гор, я, сопровождаемый Бай-Мухаммедом с несколькими киргизами, поднялся на нее. Верхам мы доехали до самой вершины, где находилась невысокая круглая стена, выложенная из скальных обломков. Это был сторожевой наблюдательный пост киргизов, [283] когда они совершали набеги на враждебное племя. Хотя Айрук возвышается лишь на 900–1000 футов над уровнем моря, он тем не менее господствует над Мугоджарскими горами, напоминающими сверху застывшие морские волны. Налюбовавшись вдоволь этим горным массивом и раскинувшейся вокруг широкой степью, мы спустились в долину, где располагался лагерь. Затем мы отправились в путь с конвоем до долины Ахты-Кенди, где капитан Рыльцов выбрал место для нового укрепления. По моему мнению, оно имело тот недостаток, что находилось слишком далеко в горах: в зимнее время и в глубокий снег это затруднило бы связь с Орском и линией; по указанной причине оно и было отвергнуто.

Я взял направление на северо-запад, выбрал место недалеко от слияния Темира и Эмбы, где позднее и был построен форт, и поехал затем по плато, называемому Уркач. Здесь берут начало многие степные реки. На этом плато замечательные пастбища, в избытке вода, здесь растут даже ольха и береза и очень много маленьких озер.

Во время перехода с верхней Эмбы сюда мы едва не сгорели во время степного пожара, о котором я скажу ниже.

Киргизы, как упоминалось ранее, имеют обыкновение осенью и весной сжигать старую, жесткую траву, с тем чтобы удобрить степь ее пеплом. Кроме того, они и летом разводят в некоторых местах костры, чтобы подавать сигналы или использовать их как маяки. Как-то раз Бай-Мухаммед, послав нескольких киргизов с поручением к соседним, верным ему племенам, давал своим курьерам посредством дымовых сигналов и костров знать, где находилась колонна в тот или иной день и где она располагалась лагерем.

К моему и всеобщему счастью, я однажды случайно приказал разбить лагерь на солончаке, который, естественно, был лишен растительности. К южной его стороне вплотную примыкала узкая, глубокая долина или, скорее, ущелье, где росла высокая трава и имелась вода; на это пастбище мы пустили лошадей, верблюдов и овец, что спасло их от пожара.

Едва я приказал разбить лагерь, разгрузить верблюдов и отогнать скот на пастбище в упомянутое ущелье, как киргизы Бай-Мухаммеда зажгли степь ниже лагеря, так что ветер относил огонь и дым в противоположную от лагеря сторону. Однако вскоре вдалеке началась гроза, ветер моментально переменился и понес огонь и дым со скоростью урагана к нашему лагерю. Огненный столб, уничтожая высохшую степную траву, быстро приблизился к лагерю; на нас повеяло нестерпимым жаром. Мои казаки быстро сорвали войлочные кибитки и столкнули их в ущелье, имевшее здесь глубину 10 саженей. Туда же сбросили пики, седла, багаж и все, что можно было [284] спасти. Огненный столб, извиваясь, подходил все ближе и в одно мгновение охватил весь лагерь. Мы чуть не задохнулись в огне и дыму. Огонь продолжил свое разрушительное действие выше лагеря, пока сильный ливень не потушил пламя.

Все это случилось так неожиданно, что мы несколько минут стояли ошеломленные и после этого поздравляли друг друга с тем, что разбили лагерь на оголенном от травы месте и на краю ущелья. Я строго наказал киргизов за то, что они зажгли степь вблизи лагеря, а полковник Бай-Мухаммед, во время пожара охотившийся на антилоп, по возвращении в лагерь наказал их еще и со своей стороны. Мы все могли сгореть или получить сильные ожога, а лошади, если бы они не находились в ущелье, — разбежаться и потеряться в степи.

С возвышенности Уркач я взял направление в район Бестамак, или Пять устьев, потому что на этих чудесных холмистых пастбищах сливались пять речушек, которые образовывали Илек, впадающий потом слева в Урал. Так как наш шеф, генерал Обручев, поручил мне среди прочего выяснить во время стеганого похода, нет ли более короткого и удобного пути, чем тот, который ведет из Оренбурга и Орска для доставки гужевым транспортом провианта с линии в Уральское укрепление, расположенное на нижнем Иргизе, и в качестве исходного пункта назвал станицу Верхняя Озерная, я предпринял поездку от Жаксы Карабутака (правый приток Илека) через горную цепь, отделяющую Илек от реки Урал, однако нашел эту местность холмистой (par trop accidents{*63}) и непроходимой для повозок с грузом. Кроме того, пришлось бы построить мост через Урал у вышеупомянутой станицы, поскольку эту реку здесь нельзя переходить вброд круглый год Вернувшись в лагерь из поездки на Илек, я направился в Илецкую Защиту, отправил конвой и верблюдов домой и 30 августа, в день святого Александра, возвратился в Оренбург, успев еще на киргизский пир, который генерал Обручев устроил за городом многочисленным султанам и простым киргизам, приехавшим по приглашению издалека. Были проведаны соревнования борцов, а также скачки на лошадях и верблюдах. Праздник окончился колоссальным пиршествам, где подавали баранину, плов и арбузы — блюда, которые были съедены в огромном количестве. Киргизам были преподнесены подарки, а вечером устроили фейерверк.

Здесь я хотел бы еще добавить, что каждый раз, когда я возвращался из степного похода в свой дом в Оренбурге, я чувствовал себя стесненным, казалось, мне не хватает воз духа Это чувство, которое со временем проходит, охватывает [285] каждого, кто долгое время дышал чистым, степным воздухом, спал в кибитке или прямо на земле и кому горизонтом служила необозримая степь. Только постепенно привыкаешь снова к опертому, комнатному воздуху.

В конце сентября из своей экспедиции благополучно вернулись капитаны С. и Лемм. Лемм определил около 70 астрономических пунктов в степи, пустыне Каракум, на Яксарте, а также совершил поездку на Улутау до Сибирской пограничной линии, чтобы связать этот пункт с другими своими съемками Капитан С. привез результаты съемки и описание выбранного им места на нижней Сьгрдарье Он описал этот район в слишком светлых тонах, о чем я не преминул поставить в известность шефа, потому что побывал там в 1841 г. и заснял его. Генерал Обручев, очень довольный проектом, не обратил внимания на мои замечания, но позже убедился, что я был прав.

В течение зимы 1846/47 г велась подготовка к сооружению третьего форта — на правом берегу нижнего Яксарта, в Оренбурге было даже построено судно для плавания по Аральскому морю.

1847 год

Из Петербурга еще по санному пути приехал лейтенант Краббе (теперь, в 1871 г., морской министр), чтобы наблюдать за строительством судна — небольшой шхуны. Для этой цели он привез матросов и корабельщиков. Строительство шхуны, а также различных барок велось в большом манеже недалеко от моего дома, так что я ежедневно видел, как продвигаются работы.

Для ежегодного снабжения новых укреплений, Уральского и Оренбургского, достаточным количеством провианта и всем необходимым с наступлением весны, в начале мая, туда посылали большие конные обозы и караваны верблюдов из Илецкой Защиты, Оренбурга, Орска и Троицка. Отправку каравана верблюдов из Илецкой Защиты всегда поручали мне Он состоял обычно из 1500 верблюдов, навьюченных мукой, крупой, овсом и т п. Я должен был осматривать нанятых верблюдов и их вьюки, вести им точный учет, следить за весом и состоянием груза, составлять список погонщиков верблюдов и проводников, договариваться о плате за наем верблюдов с проводниками (по 5 рублей в месяц за верблюда). Деньги выплачивались управляющему западной частью степи полковнику Бай-Мухаммеду в полуимпериалах Тем временем прибывал конвой из уральских казаков, который должен был сопровождать караваи до форта Уральский и оставаться там на год на смену своим предшественникам [286] День выступления такого каравана, состоявшего из множества нагруженных телег и верблюдов, был для меня всегда очень хлопотным. Я должен был подпевать всюду, дабы убедиться, что все в порядке. Крики верблюдов, которых понукали встать на колени, чтобы навьючить, сутолока киргизов, башкир, казаков, помогавших грузить, ржание лошадей, блеяние овец и мычание быков, которых гнали как убойный скот, наконец, выступление длинной вереницы верблюдов, связанных друг с другом по десять голов и погоняемых верховым киргизом, неспешное движение башкирских телег, груженных бревнами, досками и т. д., сопровождаемое множествам лающих собак, — все это представляло собой оживленное и интересное зрелище. Обычно я сопровождал караван несколько верст в степь, по которой он тянулся, как огромная змея, и исчезал наконец на горизонте в облаке пыли.

Отправка большого транспорта из телег и верблюдов из Оренбурга в мае 1847 г. через Орск на Яксарт происходила под наблюдением самого генерала Обручева. В Орске он возглавил колоссальный караван, который должен был доставить все необходимое для гарнизона в 700 человек на год, включая строительные и другие материалы для возведения форта на Сырдарье. Среди этих материалов везли в разобранном виде шхуну и барки; затем везли три ветряные мельницы, предназначенные для степных фортов, бочки с дегтем, парусину, весла, мачты и реи, кирпичи для кладки печей, а также известь, которой не было на юге степи. Это была подвижная колония, снабженная всем необходимым для отдаленного поселения. Генерал Обручев вникал во все детали и даже лично показывал башкирам, как надо смазывать дегтем колеса и оси, чтобы экономно его расходовать. Этот огромный караван со множеством тяжело нагруженных башкирских телег пробивался вперед с большими трудностями, особенно когда он проходил по пустыне Каракум. К тому же сам шеф, его помощник генерал Жуковский и лейтенант Краббе, которому доверили часть телег с корабельным имуществом, впервые предпринимали такой степной поход и не имели необходимого навыка в проводке каравана по пустыне.

Прибыв наконец к небольшому предгорью или, скорее, холму, возвышавшемуся недалеко от бухты Камыслыбас, на правом берегу Сырдарьи, и получившему свое название от находящегося на его вершине киргизского захоронения Раим, генерал Обручев обманулся в своих ожиданиях, потому что, хотя он и нашел в окрестностях достаточно воды, почва представляла собой неплодородную гляну, а вместо обширных лугов он обнаружил необозримый камыш, который годится на корм лошадям лишь на первой стадии роста. Генерал Обручев приказал капитану С. поискать пастбища, которые [287] тот и нашел в 25 верстах выше нового форта, в урочище Казалы, где исхудалые кони могли отдохнуть. Немедленно приступили к строительству нового укрепления. Глинистая почва давала большие преимущества при отсыпке валов и укреплений, а также для изготовления саманного кирпича. Этим занималось 1500 рабочих, солдат, башкир и казаков, и новый форт, как по волшебству, вырос из земли. Между тем лейтенант Краббе велел собрать и просмолить шхуну, названную «Николай», и поставить мачты. Небольшое судно спустили на воду, и лейтенант Митурич совершил свой первый рейс по Аральскому морю, где доселе не появлялся ни один корабль. Наш начальник назначил командира батальона майора Ерофеева комендантом и строителем укрепления Раим. Он оставил в форте и капитана С., который правел там всю зиму 1847/48 г. и вернулся потом на линию с верблюдами и порожними башкирскими телегами. По дороге генерал выбрал еще одно место, у реки Карабутак, на полпути между Уральским укреплением и Орском, чтобы в следующем (1848-м) году построить здесь небольшой форт для отдыха войск и телег, следующих через степь. После своего возвращения он получил известие, что в укреплении Раим все идет хорошо и что гарнизон отразил несколько нападений хивинцев.

Зима 1847/48 г. прошла без особых событий. Служебные дела и руководство любительским театром заставляли время лететь быстро. Праздник рождества с елкой, который я ввел еще в 1842 г. (впервые в Оренбурге), как и прежде, собрал всех детей наших друзей и знакомых в моем доме. В праздничных хлопотах мы приблизились к роковому году.

1848 год

Мой шеф в Петербурге, генерал-квартирмейстер граф Берг, снова пригласил меня прибыть в столицу с материалами съемки, произведенной в Оренбургской губернии. Проезжая через Москву, я с удивлением узнал о парижских событиях 24 февраля{70}. В Петербурге я опять остановился у моего верного друга Карла Розенбергера, который тем временем во второй раз женился. Его супругой стала Александрина Лауренберг. Родители ее до 1842 г. жили в Оренбурге, и я поддерживал с ними дружеские отношения. Я посетил их гостеприимный дом.

Когда я явился к графу Бергу, он оказал мне, что сейчас не время заниматься показом его величеству съемок и что я должен набраться терпения, пока все не успокоится и политическое положение не прояснится.

Действительно, царило всеобщее возбуждение. Газеты, особенно иностранные, буквально расхватывались, и часто в [288] кафе и ресторанах было трудно найти газету, так много находилось читателей. Первая неделя моего пребывания прошла среди всеобщего волнения. Однако постепенно наступило спокойствие. Я посещал театры, балет и оперу, навещал друзей и знакомых. Между тем наступила пасха, политические тучи немного рассеялись, и его величество император Николай приказал выставить съемки государства за 1847 г. в Зимнем дворце. Граф Берг привел в выставочный зал сперва ее Величество императрицу Александру Федоровну и давал ей пояснения относительно содержания и районов соответствующих съемок. Когда императрица приблизилась к съемкам Оренбургской губернии, около которых я стоял, мой шеф представил меня ее величеству, и она соблаговолила спросить меня, не являюсь ли я сыном антиквара Бларамберга из Одессы, и оказала много лестных слов в адрес последнего (моего покойного дяди). Позднее появился император с военным министром князем Чернышевым, великими князьями Александром и Константином, в сопровождении большой свиты. Приблизившись к моим съемкам, император соблаговолил дружески поздороваться со мной, так как помнил меня еще с 1833 г. Я показал его величеству детали съемок, и, когда государь осмотрел план новой крепости Раим на Яксарте и окрестности вокруг нее, представляющие собой пустыню и песчаные степи, он воскликнул: «Ma foi! Je ne voudrais pas vivre dans un trou pareil»{*64}.

Позднее я получил от его величества дорогое кольцо с бриллиантами и именной шифр царя.

В первых числах мая на Марсовом поле состоялся ежегодный парад гвардии. Был ясный, теплый день, и войска прошли два раза с громким «ура!» перед государем, ее величеством императрицей и двором (который наблюдал за этим зрелищем из шатра). Более великолепных войск, чем эти (их было около 40 тыс. человек), вряд ли где увидишь еще.

Я выехал из столицы 9 мая, несколько дней провел в Москве, 13-го побывал в театре, не догадываясь, что в это время у меня родилась вторая дочь. Далее я отправился через Нижний Новгород, где навестил своего друга Владимира Даля, в Казань. Там я остановился у профессора Эверсмана, осмотрел старинный татарский город, а затем продолжил свой путь через быстро текущую Каму в Оренбург, куда прибыл 21 мая, в день именин своей супруги. Мать, а также новорожденная Ольга вместе с другими тремя детьми были в полном здравии, и я был рад снова оказаться среди своих.

Во время моего отсутствия в Оренбург приехал лейтенант Алексей Бутаков{71} с двумя другими морскими офицерами и десятью матросами, чтобы построить вторую шхуну, названную [289] «Константин». В состав ежегодного обоза, отправляемого в степь со строительными материалами и провиантом, было включено множество телег с разобранными конструкциями «Константина». Генерал Обручав сопровождал караван в степь и вернулся из Орска лишь через восемь дней после моего возвращения в Оренбург.

Я доложил ему о результатах своей поездки в столицу и успокоил его относительно предстоящей войны в Европе. Между тем к нам незаметно подкрадывался иной страшный враг, вызвавший огромные опустошения по всей России и особенно в Оренбурге, — холера, которая быстро шла от Каспийского моря на север, по Волге и Уралу.

Сначала до нас доходили слухи об отдельных случаях заболевания, тем не менее были приняты необходимые меры предосторожности. Генерал Обручев отправил свою семью в леса Башкирии, в так называемый Пчелиный двор у Стерлитамака, куда он позднее сам отбыл на 14 дней.

В июне началась сильная жара, и холера стала быстро распространяться. Поскольку население города состояло в основном из служащих (военных и гражданских), они не могли покинуть Оренбург; кроме того, в трех слободах жили казаки и солдаты со своими семьями, большей частью бедные люди, которые также держались за свой очаг. Те, кто имел средства, покинули город, чтобы поселиться на природе в Башкирии. Моя семья в начале лета сняла просторную квартиру за городом, в так называемом Царском саду, напротив большого госпиталя. Я остался с денщиком и кучером в нашем городском доме; вечером, после службы, я выезжал за город к семье, но ночевал всегда в городе. Просторный башкирский караван-сарай за городом был отведен под холерный госпиталь, куда доставляли для лечения бедноту.

В начале мая я отправил почти всех топографов и многих офицеров на съемки в башкирские и киргизские степи, так что в Оренбурге остались только несколько молодых топографов и некоторые офицеры.

Каждое утро, в 9 часов, я отправлялся в свое управление заниматься текущими делами, в 2 часа дня приходил кучер, чтобы доставить меня за город к семье.

Как только я выходил из управления на улицу, меня обдавал горячий ветер, дувший словно из печи. Над городом, окруженным валами, постоянно висело облако мелкой пыли. Воздух был раскален, термометр показывал 33° по Реомюру в тени. На улице ни души, кроме похоронных шествий и врачей, которые ездили в своих легких экипажах к холерным больным. Наконец число жертв возросло настолько, что их вывозили на кладбище без всякого обряда. Несколько врачей умерли, другие заболели, и в конце концов остались только два или три врача на тысячу больных и более. Среди [290] этих немногих особенно выделялся доктор Майдель. День и ночь он не вылезал из своих дрожек, ездил по округе с карманами, полными холерного порошка, который он каждое утро брал сотнями пачек в государственной аптеке. У него едва хватало времени навещать всех своих больных, очень часто при повторном посещении он находил их уже мертвыми. Целые семьи из 12 человек умирали. Вообще, это было страшное время. Я имел обыкновение каждое утро за завтраком выпивать два стакана свежего некипяченого молока и чувствовал себя хорошо при этом. Однако доктор Майдель посоветовал мне заменить лоха молоко чаем. Моя жена также досаждала мне просьбами больше не оставаться на ночь в городе. Я уступил ее просьбам, хотя и не боялся заразиться, потому что был фаталистом, подобно мусульманам, которые твердо верят в предначертание. Если мне суждено умереть, то не помогут никакие меры предосторожности. Я переселился за город и ежедневно приезжал оттуда на четыре часа в управление. Я заходил на городскую квартиру, где всегда все было в порядке. Мы придерживались строгой диеты: чай со сливками утром и вечерам, на обед мясной бульон, жареные цыплята и красное вино. Поскольку, однако, вместо свежего молока я пил по утрам чай, то заболел холериной, которую наш врач вылечил за восемь дней. Только наша старая няня, которая очень привязалась к детям, почувствовала себя плохо. Она решила поехать, несмотря на наши просьбы и предостережения, в город к дочери и умерла от холеры через два дня.

Каждый день мы слышали о друзьях и знакомых, которых уносила холера. У богатого винодела Звенигородского имели обыкновение собираться по вечерам несколько домашних друзей, чтобы сыграть свою ежедневную партию в вист; из восьми игроков остался в живых лишь сам хозяин, все остальные умерли за несколько дней. Не хватало гробов, и мертвых из холерного госпиталя арестанты дюжинами вывозили каждую ночь на телегах. Их бросали в большие ямы, засыпали негашеной известью и затем закапывали. В церкви иногда стояло до 15 гробов с покойниками, которых должен был отпевать священник; это делалось en bloc{*65} и быстро, так как место увезенных гробов вскоре занимали новые. Я могу лишь с содроганием вспоминать это страшное время. Однажды в воскресенье, когда холера достигла своей высшей точки, в казачьей слободе возник большой пожар, и, так как тушить было некому, сгорел 31 дом. Комендант генерал Лифланд, попытавшийся потушить пожар своими насосами, вернулся к себе больным и через три часа умер.

Когда холера стала уже отступать, из Пчелиного двора вернулся наш начальник, но не в город. Он приказал поставить [291] себе несколько кибиток на Маяке, в 5 верстах от города, недалеко от берега Сакмары, и жил там с двумя слугами и поваром до конца августа. Он не показывался и на улицах Оренбурга, пока не окончилась эпидемия. Примерно из 18 тыс. жителей холера унесла за шесть недель 2800 человек.

Почти не было дома, где мор не унес бы одну или несколько жертв, и число вдов и сирот было огромно.

В середине августа я отправился в ежегодную поездку, чтобы проконтролировать съемку. Начальник дал мне задание дойти до границы Пермской губернии и урегулировать территориальные неурядицы между короной и башкирами. Для этого мои топографы должны были измерить спорную землю и поставить пограничные знаки. Я поехал по шоссе из Оренбурга до Стерлитамака, повернул затем на восток и по новому для меня пути, а именно через Уральские горы, по так называемой торговой дороге, отправился в станицу Верхнеуральская, расположенную на реке Урал. Эта довольно широкая дорога, построенная с большими трудностями и затратами покойным графом Сухтеленом в 1830–1831 гг. через леса, долины, по склонам и горам, тянется от Стерлитамака по прямой линии на восток в упомянутую станицу и значительно сокращает расстояние от центра губернии, Оренбурга, до старой линии. Но ею пользовались главным образом лишь башкиры и владельцы металлургических заводов. Я проехал много мостов, переброшенных через ущелья. Дорога безлюдная, по сторонам почти не видно домов, даже почтовых лошадей не достать. У Белорецкото металлургического завода, принадлежавшего генералу Сухозанету, я пересек Белую, которая течет здесь по диким долинам и через густой лес. Когда я спустился в долину реки Урал, я обрадовался, что добрался наконец до восточного склона Уральских гор. От станицы Верхнеуральской я поехал на север через Кундравы и Миасс. Прибыв на границу Пермской губернии, я встретил моих офицеров, которые занимались съемкой опорной территории. Ознакомившись с положением дел, я дал свое заключение, которое было затем отправлено шефу, и направился ненадолго в Пермскую губернию через большой Каштымский металлургический завод в прекрасный город Екатеринбург, расположенный на реке Исети, притоке Тобола.

Я остановился у генерала Шрайбера, с которым познакомился еще в Оренбурге и который пригласил меня тогда в гости. На другое утро я представился начальнику всех императорских горных заводов генералу Глинке, который принял меня очень любезно. В его семье, состоявшей из золовки и трех высокообразованных племянниц, я провел приятные часы. Я осмотрел огромные мастерские, яшмовые, порфировые и другие гранильни, где изготовлялись и шлифовались [292] колоссальные вазы. Среди них была ваза из яшмы 5 ½ футов высотой, увитая виноградной лозой с ягодами, листьями и т. д., — все из целого камня. Ваза предназначалась для одного из царских дворцов, и над ней работали уже многие годы. Здешние рабочие — очень искусные мастера в шлифовке камня и гравировке. Здесь можно приобрести за доступную цену хорошие печати из горного хрусталя, дымчатого топаза и т. д. с мельчайшей гравировкой гербов и девизов.

Жизнь в городе была оживленной. В городе, большей частью построенном из камня, много больших и красивых зданий. Кроме множества горных служащих здесь проживают и богатые владельцы золотых приискав, ведущие княжеский образ жизни и выбрасывающие на ветер ежегодно большие суммы денег.

Недалеко от города находится знаменитый металлургический завод богача Яковлева. Я побывал на нем с одним из своих петербургских друзей молодости, ранее служившим в гвардии, а теперь командиром батальона в чине майора, — Павлом Фелькнером. Он любезно согласился сопровождать меня, и мы побывали в большом монетном дворе, единственном во всей России, где чеканят медную монету. Миллионы 10–, 5–, 3–, 2– и 1-копеечных монет отправляют ежегодно отсюда во все уголки Русского государства. Великолепны машиностроительные заводы, где под надзором английских и русских техников в качестве движущей силы используется пар.

В дань святого Александра (30 августа) генерал Глинка дал официальный обед, а вечером — бал, где я познакомился с прекрасным обществом Екатеринбурга. Здесь, на сибирской границе, я увидел такие же богатые и элегантные туалеты, как за шесть месяцев до этого на берегах Невы. Мне очень хотелось совершить поездку в знаменитый Нижний Тагил на медные, железные, платиновые и малахитовые рудники богача Демидова, но, к сожалению, мое время было ограниченно, и 31 августа я оставил гостеприимный Екатеринбург и моих любезных хозяев. На обратном пути я провел несколько дней на Кыштымском металлургическом заводе, потому что управляющий и его супруга почти силой оставили меня здесь. Гости в этой местности — редкость, поэтому люди счастливы принять их. Его жилой дом представлял собой настоящий дворец, а окрестности с озерами, лесами и холмами были просто удивительны. Отсюда я поехал в Златоуст кружной дорогой, которая была проложена через густой лес. На просеках я видел много довольно больших поселений углежогов. Это отвлекло меня, и я стал с интересом разглядывать своеобразные постройки в этой глуши, способ обжига огромной древесной массы. Весь этот уголь поступает на близлежащие доменные печи. В Златоусте я на этот раз не стал задерживаться, [293] а поехал прямо на казенный Саткинский металлургический завод, где меня гостеприимно встретил горный офицер Мюллер, образованный человек и родственник богача барона Штиглица. Он подробно ознакомил меня с предприятием. Особенно заинтересовал меня способ изготовления листового железа с помощью двух огромных цилиндров, между которыми пропускалась заготовка. Поразили меня и большие ножницы, которые обрезали края железного листа. Они приводились в действие с помощью водяного механизма и постоянно были в движении.

На обратном пути, в Уфе, я нанес визит гражданскому губернатору генералу Балкашину, старому другу по Оренбургу, жившему в великолепном поместье за городом. Он показал мне свой чудесный дом и окрестности, которые, как уже упоминалось, очень живописны. В этом году в Оренбурге не произошло ничего такого, о чем следовало бы упомянуть. Служба, вечера, балы и любительский театр занимали много времени в нашей жизни, и год прошел быстро. [294]