Начало войны
Утро 22 июня 1941 года выдалось на Полтавщине солнечное, яркое и какое-то необыкновенно тихое. Спокойно нес свои воды мимо нарядных зеленых берегов голубой Псёл. День был выходной, но лагерь 132-й стрелковой дивизии, располагавшийся неподалеку от железнодорожной станции Ереськи, вблизи воспетого Гоголем Миргорода, ожил рано. Спортсмены всех частей дивизии собирались померяться силами на стадионе. Прибыли гости из Полтавы и Миргорода — представители местных партийных, советских и комсомольских организаций. Командиры пришли на спортивный праздник вместе с семьями.
Играла музыка. У всех было радостное, приподнятое настроение.
Глядя на оживленные, улыбающиеся лица сослуживцев, на принарядившихся командирских жен и веселых ребятишек, я тоже радовался. Меня переполняло чувство, какое бывает обычно, когда после долгой разлуки возвращаешься в родную семью, где все так знакомо и Дорого твоему сердцу. Исчезло напряжение и сознание неопределенности своего положения, которые не [6] покидали меня с тех пор, как узнал, что, возможно, придется в скором времени расстаться с дивизией. А узнал я это еще в 1938 году, когда мне впервые предложили перейти на военно-дипломатическую работу за границей.
Такая работа не привлекала меня. Я отказывался от нее, но в Генеральном штабе снова и снова возвращались к этому предложению.
Последний раз меня вызвали в Москву для переговоров в середине июня 1941 года. Я был принят Народным Комиссаром Обороны Маршалом Советского Союза С. К. Тимошенко и настойчиво просил его отпустить меня в дивизию.
— Какой же вы, однако, упрямый, — сказал Семен Константинович. — Хорошо, я подумаю, как быть с вами...
И вот наконец 19 июня все выяснилось: просьбу мою нарком удовлетворил. Мне разрешили выехать домой, в дивизию, и 21 июня я уже был в Полтаве.
В Генеральном штабе напомнили, что международная обстановка с каждым днем становится все напряженнее и не исключена возможность внезапного нападения гитлеровской Германии на Советский Союз. Но в то же время поставили в известность, что Сталин категорически запретил открывать огонь по германским военным самолетам, которые с начала 1941 года безо всякого зазрения совести нарушали установленный режим, проникали вглубь советского воздушного пространства и, несомненно, вели аэрофоторазведку.
Накануне войны в нашей армии существовала не совсем продуманная система обучения войск в летний период. Стрелковые дивизии рассредоточивались, личный состав их обучался разрозненно по родам войск в разных лагерях, зачастую разделенных значительным расстоянием. Артиллерийские полки находились в одном месте, инженерные подразделения — в другом, химические — в третьем, и лишь стрелковые части располагались в основном лагере во главе с командованием дивизии.
По пути из Москвы в Полтаву я впервые подумал, как хорошо было бы сейчас собрать всю дивизию в кулак. Но для такого шага у меня явно не хватало полномочий и сколько-нибудь веских оснований. В то время как печать разных стран открыто писала о сосредоточении [7] германских войск на нашей западной границе, у нас 14 июня 1941 года было опубликовав заявление ТАСС, в котором, в частности, говорилось: «Слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы... Слухи о том, что СССР готовится к войне с Германией, являются лживыми и провокационными...»
Нам разъясняли, что империалисты стремятся втянуть нашу страну в конфликт с Германией, но, если мы "не поддадимся на провокацию и не вызовем у немцев никаких подозрений относительно своих намерений, станем строго и последовательно соблюдать договор о ненападении, никакой войны не будет". Такие рассуждения, сопровождавшиеся, к тому же, категорическим запрещением предпринимать какие-либо меры, в которых фашистская Германия могла бы усмотреть военные приготовления, невольно усыпляли бдительность. Не удивительно, что по возвращении в дивизию я не только не отменил подготовленного спортивного праздника, а и сам всецело проникся хорошим праздничным настроением...
Праздник удался. Многочисленные зрители с восхищением наблюдали за выступлениями наших лучших физкультурников, совсем не подозревая, что в соседних военных округах вот уже несколько часов советские войска ведут кровопролитные бои с гитлеровскими полчищами. Только в 12.00 по радио было передано правительственное сообщение о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз. Оно прозвучало как гром с ясного неба. На лицах людей, еще недавно радостно и беспечно улыбавшихся, можно было прочесть недоумение, растерянность и даже испуг...
Нельзя было терять ни одной минуты. Не ожидая указаний из штаба Харьковского военного округа, я приказал объявить частям дивизии боевую тревогу.
Энергично действовал и мой заместитель по политической части полковой комиссар Павел Иванович Луковкин. Это был обаятельнейший человек, которого в дивизии все любили и уважали за внимательное и чуткое отношение к людям, за большевистскую принципиальность. Он предложил немедленно провести в полках митинги. И такие митинги состоялись. Выступавшие на них командиры и красноармейцы говорили о своем возмущении вероломным нападением гитлеровской Германии на СССР, [8] клялись оправдать доверие советского народа и с честью постоять за Отчизну.
Я не сомневался в людях нашей дивизии. Мы располагали прекрасными кадрами. Опытны были командиры полков — Ф. М. Рухленко, Г.И. Мажурин, Г. Д. Михайлов. Умелыми партийными наставниками, способными мобилизовать личный состав на преодоление любых трудностей, являлись заместители командиров полков по политической части В. П. Алексеенко, Н. П. Петров и десятки других политработников. В каждом подразделении имелись красноармейцы, отмеченные почетной в то время наградой — нагрудным знаком «Отличник РККА». Я гордился ими и был уверен, что 132-я стрелковая дивизия сумеет выполнить любую задачу, которую поставит перед ней командование.
После митингов части дивизии покинули лагерь и походным порядком двинулись к местам своего постоянного расквартирования — в Полтаву, Миргород, Красноград. Все имущество было погружено в эшелоны.
Об этом я донес в штаб округа, и вскоре оттуда последовал вызов к телефону. Со мной разговаривал заместитель командующего войсками. Он, не стесняясь в выражениях, отругал меня за самоуправство и потребовал вернуть части дивизии в лагерь. Сдерживая себя, я доложил, что сделано это на основании мобплана, согласно которому дивизия должна всю мобилизационную работу проводить на зимних квартирах. Одновременно сообщил, что стрелковые полки уже подходят к Полтаве, а артиллеристы — к Миргороду, и попросил, чтобы командующий войсками округа санкционировал мое почти уже осуществленное решение. На этом наш разговор и закончился.
По прибытии в Полтаву мы немедленно приступили к доукомплектованию частей дивизии до штата военного времени. Срок на это давался довольно жесткий — три дня.
Жители Полтавы хорошо знали Красные казармы, в которых размещалась наша дивизия. Сюда и потянулись мобилизованные рабочие, колхозники. А отсюда выходили уже вновь сформированные роты, батальоны и направлялись во временные лагеря, где с ними проводились тактические занятия и боевые стрельбы.
События на фронте подстегивали нас. Каждый день мы с тревогой слушали сообщения о все новых и новых городах, оставленных советскими войсками. В Полтаву стали прибывать первые поезда с женщинами, детьми и стариками, эвакуированными из западных областей.
Я до сих пор помню тот день, когда мне сообщили о прибытии одного такого эшелона откуда-то из-подо Львова. В нем находились семьи командиров стрелковой дивизии, которой командовал генерал-майор Г. И. Шерстюк. Эта дивизия с первых часов войны вела тяжелые оборонительные бои с превосходящими силами противника.
Вместе с Павлом Ивановичем Луковкиным мы тотчас же поехали на станцию, хотя у каждого из нас было в то время много самых неотложных дел. Нашим глазам предстала печальная картина. Из вагонов выглядывали бледные, заплаканные лица. Многие из прибывших были в изодранной одежде. Некоторые еще не оправились от травм и контузий, полученных 22 июня, когда на рассвете на дома, где они жили, посыпались фашистские бомбы.
Хотелось как-то обласкать и получше устроить семьи наших боевых товарищей. Посоветовавшись, мы предложили каждому офицеру взять себе в дом одну эвакуированную семью. Никому не потребовалось разъяснять необходимость такого шага. Наши женщины охотно взяли на себя все заботы о прибывших.
В моей квартире поселилась семья генерала Шерстюка. Павел Иванович Луковкин привез к себе семью заместителя командира дивизии по политический части. И так спустя какой-нибудь час все люди были обеспечены жильем, питанием, минимальным уютом.
Никто тогда не думал, что пройдет месяц-другой — и нашим семьям тоже придется так же вот, под обстрелом и бомбежками врага, эвакуироваться из Полтавы на восток.
По городу распространялись слухи о предательстве, о шпионах и диверсантах, забрасываемых немцами к нам в тыл на парашютах. Некоторая часть населения была охвачена паникой. Панические настроения передались даже отдельным работникам милиции и руководителям [10] городских учреждений. Всюду им мерещились переодетые гитлеровские шпионы и фашистские десанты.
Почти каждую ночь в штаб дивизии кто-нибудь звонил по телефону или приезжал с настойчивой просьбой принять срочные меры по уничтожению кем-то где-то обнаруженных немецких парашютистов. Выделяемые штабом дивизии истребительные группы (преимущественно из состава отдельного разведывательного батальона) мчались на машинах в указанный район и каждый раз возвращались ни с чем.
Не обходилось и без курьезов. Однажды мне позвонил начальник областного управления НКВД и сообщил, что его работники захватили трех подозрительных лиц («по всей видимости, диверсантов»), которые пытаются выдать себя за командиров запаса, направляющихся по мобилизации на сборный пункт в Полтаву. Стали разбираться, и выяснилось, что это действительно были... командиры запаса, приписанные к нашей дивизии и прибывшие откуда-то из Средней Азии. Задержали их только потому, что они недостаточно чисто говорили по-русски.
Вскоре пришел приказ о включении 132-й стрелковой дивизии в состав действующей армии и об отправке ее на фронт. Началась погрузка в эшелоны, хотя никто (в том числе и я) не знал, куда и в чье распоряжение мы должны следовать. Командование округа тоже, по-видимому, не имело ясного представления об этом, но, выполняя директиву Ставки, оно стремилось поскорее отправить хотя бы первые из тридцати пяти наших эшелонов.
Всего в дивизии насчитывалось тогда около 15 тысяч людей, более 3000 лошадей, сотни автомашин. В целом она представляла собой серьезную боевую силу, и я не сомневался, что, заняв отведенный ей рубеж, окажется в состоянии, прочно удерживать его.
Вместе с нами на фронт направлялись и другие свежие соединения. Это на всех действовало ободряюще. Крепла уверенность в том, что положение скоро стабилизируется, наступит перелом в боевых действиях. Однако в действительности события разворачивались иначе.
Сейчас, спустя двадцать лет, когда мы располагаем достоверными документами о сложившемся тогда соотношении сил на направлениях основных ударов противника, нетрудно понять, почему наша армия вынуждена [11] была отходить. Но летом 1941 года это вызывало недоумение. Никого из нас, старших командиров, не могло, разумеется, удовлетворить сенсационное сообщение о предательстве руководства Западного особого военного округа.
По опыту Харьковского военного округа я знал, что наши командиры и политработники настойчиво внушали личному составу своих подразделений и частей, что мы обязаны быть всегда начеку, держать порох сухим. Не приходилось сомневаться в том, что такая же точно работа велась и в приграничных округах. Недаром одной из самых популярных в то время была проникнутая духом боевой готовности песня «Если завтра война». И все же, даже в непосредственной близости к границе, в большинстве частей 22 июня планировалось провести как обычный выходной день, хотя признаки надвигавшейся грозы были уже налицо.
Я, пожалуй, не ошибусь, если скажу, что основной причиной этого, приведшей к столь тяжелым последствиям, является как раз то, о чем уже упоминалось выше, — чрезмерное наше доверие к заключенному с Германией договору о ненападении. С другой стороны, надо прямо признать, что наши тогдашние представления о характере боевой готовности войск не полностью отвечали требованиям времени. Переход от состояния мира к состоянию войны мы пытались мерить старой меркой, руководствовались классическими образцами, характерными для первой мировой войны.
Но 1941 год не был повторением 1914. У гитлеровской Германии к моменту вероломного нападения на пашу страну уже имелась полностью отмобилизованная кадровая армия вторжения, сосредоточенная на границах Советского Союза. Германская военщина все свои расчеты строила на осуществлении внезапного нападения, неожиданного «молниеносного» удара, которым сразу были бы выведены из строя кадровые части Красной Армии, и в первую очередь наши Военно-воздушные силы и Военно-Морской Флот.
В этих условиях, как показал опыт, меры, принятые Наркоматом Обороны, по повышению боевой готовности войск в приграничных округах оказались запоздалыми и явно недостаточными. Когда вторая мировая война была уже в полном разгаре и пламя ее бушевало в [12] непосредственной близости от советских границ, требовалось по-иному готовить войска к отражению вражеского нашествия. Следовало учитывать, что развитие авиации к тому времени достигло такого уровня, когда внезапное и массированное применение ее агрессором давало ему значительные преимущества, особенно в начальный период войны.
Теперь, по-моему, совершенно бесспорно, что в предвоенный период наши работники военно-теоретического фронта оказались не на высоте своего положения. Разбойничьи приемы фашистской Германии при вторжении в другие европейские страны у нас в должной мере не изучались, а самое главное, по ним не делались серьезные практические выводы, которые могли и должны были найти конкретное отражение в уставах армии и флота, а равно и во всех прочих руководящих документах для войск.
Мне известно, что еще до вероломного нападения фашистской Германии на нашу страну тогдашний начальник Генерального штаба Маршал Советского Союза Б. М. Шапошников вносил очень ценные предложения о дислокации войск в западных пограничных округах. Он предлагал основные силы этих округов держать в рамках старой государственной границы за линией мощных укрепленных районов, а во вновь освобожденные области Западной Белоруссии и Западной Украины, а также в Прибалтику выдвинуть лишь части прикрытия. способные обеспечить развертывание главных сил в случае внезапного нападения. Однако с этим разумным мнением опытного военачальника тогда не посчитались. В непосредственной близости от новой границы оказались даже те соединения, которые находились еще в стадии формирования и были не полностью укомплектованы личным составом и техникой.
Мы уже в самом начале войны почувствовали, что это было роковой ошибкой, очевидным просчетом ряда военных руководителей, и потому в предательство как-то не верилось. Приказ, объявлявший изменниками Родины бывшего командующего войсками Западного особого военного округа генерала армии Д. Г. Павлова и его ближайших помощников, у меня лично оставил самое тягостное впечатление. Трудно было представить, что боевой генерал, самоотверженно сражавшийся с [13] германскими фашистами еще во время гражданской войны в Испании, переметнулся на их сторону. г Еще лучше я знал начальника штаба Западного особого военного округа генерала В. Е. Климовских. которого осудили вместе с Павловым. Тов. Климовских навсегда остался в моей памяти как стойкий, принципиальный коммунист, хороший организатор и глубокий знаток военного дела. С ним мне пришлось близко соприкасаться еще в бытность мою слушателем Военной академии имени М. В. Фрунзе. В. Е. Климовских пользовался тогда репутацией наиболее одаренного преподавателя.
Трагедия Западного особого военного округа состояла в том, что на него в первый же момент внезапно обрушились самые сильные удары авиации и бронетанковых соединений фашистской Германии. Беда, а не вина Павлова заключалась в том, что он, строго выполняя директивы Народного Комиссара Обороны, написанные по личному указанию Сталина, до самой последней минуты не отдавал распоряжения о приведении войск в боевую готовность, хотя был осведомлен о концентрации немецких дивизий у нашей границы.
Гораздо большую долю вины за непринятие решительных мер по повышению боевой готовности войск в приграничных округах нужно отнести и на счет Генерального штаба. Новый начальник Генштаба Г. К. Жуков, пришедший незадолго до войны на смену Б. М. Шапошникову, не вник в глубокий смысл предложений своего предшественника и, зная отрицательное отношение к ним И.В. Сталина, видимо не настаивал на их осуществлении. Сам того желая, он укреплял у главы правительства уверенность в правильности предположений и расчетов, которые, как показала история, оказались явным просчетом.
В то время слишком сильно проявлялся во всех областях нашей жизни, в том числе и в области военной, дух культа личности, который сковывал инициативу людей, подавлял у них волю, порождал безответственность у одних и бездеятельность у других. Все это, разумеется, усложняло огромную организаторскую работу партии по укреплению оборонной мощи Советского Союза в последние годы предвоенного периода. Однако, несмотря ни на что, такая работа велась и была плодотворной. Нам, военным, это было хорошо известно: на [14] наших глазах формировались новые соединения, в войска поступало более совершенное вооружение, более мощная боевая техника, в частности тяжелый танк KB и средний Т-34, ускоренными темпами разрабатывались образцы реактивного оружия.
Советскому народу, строящему социализм, война была не нужна. Наша партия и правительство вели решительную борьбу за мир, но в этой борьбе СССР был тогда одинок, мы не встречали поддержки от правительств Франции, Англии, США. И все же благодаря мудрой ленинской внешней политике нашей партии империалистам не удалось втянуть Советский Союз во вторую мировую войну в самом ее начале. Заключением в 1939 году договора с Германией о ненападении ликвидировалась угроза создания единого фронта империалистических сил против СССР, которая стала вырисовываться на горизонте сразу же после позорного Мюнхенского сговора фашистских государств с Англией и Францией.
Коммунистическая партия умело использовала отсрочку военного столкновения советского народа с фашистскими захватчиками. К 1941 году наши Вооруженные Силы были подготовлены для отпора империалистам намного лучше, чем в 1939 году.
Итак, 132-я стрелковая дивизия выехала на фронт. Командование, штаб и некоторые специальные подразделения отправлялись с одним из головных эшелонов 8 июля. Когда паровоз дал гудок и состав тронулся, оставляя позади предместья Полтавы, я остро почувствовал, каким родным для меня стал этот город. Невольно подумалось: когда-то еще доведется быть здесь, сколько времени пройдет, пока части нашей дивизии опять соберутся вместе, и со всеми ли моими сослуживцами я встречусь вновь?..
Эшелон двигался на северо-запад. Над нами высоко в небе то и дело появлялись одиночные фашистские самолеты. Вскоре стали попадаться разбитые станции, обгорелые, исковерканные вагоны на путях, разрушенные здания, черные, зияющие воронки от разрывов бомб. Ночами на горизонте поднималось багрово-кровавое зарево подожженных селений. По дорогам, навстречу нам, шли [15] толпы запыленных, уставших, угрюмых людей. Редко кто помашет приветливо рукой. Но все провожают эшелон долгими взглядами, в которых и надежда, и боль, и тревога. Женщины несут или тащат за руки детей. На повозках — наспех связанные в узлы домашние вещи. Сердце сжималось от этих картин. Ранним утром мы прибыли на станцию Кричев. Развалины вокзальных построек еще дымились. Нас впервые словно обдало жарким дыханием войны. Люди стали сосредоточеннее. Смолкли песни.
Необходимо было выяснить обстановку и порядок дальнейшего следования. Это оказалось трудным делом. Никто не мог объяснить мне толком, что делается впереди и даже позади нас. Представители службы военных сообщений не знали, где находятся остальные эшелоны дивизии.
Какой-то железнодорожник объявил, что связь на линии давно прервана. От него же мы узнали, что эшелоны, направляющиеся к фронту, разгружаются, как правило, не доезжая Кричева. Однако наш эшелон двинулся дальше. Прогрохотали под колесами пролеты моста, и окутанный дымом Кричев остался позади...
Добрались до станции Чаусы, которая также была объята пламенем. Паровоз стал замедлять ход, и как раз в этот момент показались фашистские самолеты.
На платформах у нас были установлены малокалиберные 37-миллиметровые зенитные пушки. Возле них постоянно дежурили расчеты. Зенитчики своевременно заметили приближавшиеся на бреющем полете вражеские самолеты и тотчас поймали их в прицел. Огненные трассы прочертили воздух. Было видно, как один фашистский самолет задымил и рухнул на землю за ближним леском. Остальные скрылись, будто их ветром сдуло. Из вагонов раздалось дружное «ура». Это был наш первый боевой успех. Все восторгались четкой работой зенитчиков.
Но радоваться было рано. Не успели бойцы успокоиться, как над головами засвистели снаряды. Метрах в восьмистах от эшелона из леса показались темные силуэты легких танков противника и, стреляя на ходу, устремились к железной дороге. На опушке леса замелькали фигурки мотоциклистов, затрещали автоматные очереди. [16]
Нами предусматривалась возможность вступления в бой непосредственно из вагонов. Все люди были заранее проинструктированы и знали, что им нужно в этом случае делать. Пушки и пулеметы могли вести огонь прямой наводкой прямо с платформ.
Весь эшелон ощетинился. Два фашистских танка на наших глазах вспыхнули факелами. Уцелевшие повернули обратно. Наши бойцы перешли в контратаку и завершили разгром группы противника, захватив при этом несколько пленных.
Ко мне привели немецкого офицера. Молодой, натренированный, с характерной прусской выправкой. На куцем и узком в талии мундирчике погоны лейтенанта. Гитлеровец держал себя надменно. Отвечать на вопросы категорически отказался.
— Ошень скоро армия фюрера будет праздноват свой побед в Москау, — нагло заявил он.
Я приказал взять этого матерого фашиста под надежную охрану. «Пусть немного поостынет, потом заговорит...»
Другие оказались податливее. Путем допроса пленных нам удалось установить, что мы встретились с продвинувшимся далеко вперед разведывательным отрядом немецкой моторизованной дивизии, которая форсировала накануне Днепр и захватила на левом берегу плацдарм в районе города Быхова.
Бойцы опять повеселели. Враг уже не казался им таким могущественным, как расписывали его в своих рассказах паникеры, по разным причинам отставшие от своих частей и околачивавшиеся на маленькой разбитой станции.
Дальше следовать в эшелоне было уже нельзя: железную дорогу немцы разбомбили в нескольких местах. Коротко обменявшись мнениями с Павлом Ивановичем Луковкиным и начальником штаба Д. В. Бычковым, я распорядился, чтобы командиры прибывших частей и подразделений немедленно приступили к выгрузке, и указал им место сосредоточения — неподалеку от станции, в лесу. Сами же мы пустились на поиски какого-нибудь штаба: ведь где-то совсем рядом проходила линия фронта.
Блуждали долго. Наконец кто-то из сопровождавших меня командиров обнаружил телефонный провод, [17] натянутый, по всем признакам, военными связистами. Направились вдоль этой линии. Встретили лейтенанта. На петлицах его гимнастерки рядом с красными квадратами поблескивали эмблемы связиста. Я попытался расспросить его, куда идут провода и где находится штаб, но лейтенант наотрез отказался отвечать на такие вопросы.
— Что же вы, за переодетых немцев нас принимаете?
— Бывали тут такие случаи, — уклончиво ответил лейтенант.
Но в конце концов он успокоился и, поверив, что мы — советские командиры, стал разговорчивее. Мне удалось уточнить у него, в расположении каких войск мы находимся, где надо искать штаб. Отпустив лейтенанта-связиста, наша группа направилась дальше.
На пустынной дороге показалась окутанная облаком пыли легковая машина. Я приказал остановить ее. Из машины вылез рослый, краснощекий подполковник, с лихо торчащим из-под козырька фуражки чубом. На его пышущем здоровьем лице не было и следа усталости. Прежде чем ответить на наши вопросы, подполковник попросил предъявить ему документы. Произошла официальная церемония обмена удостоверениями личности, в результате которого было установлено, что мы встретились с начальником оперативного отдела штаба 13-й армии С. П. Ивановым.
Не скрывая своего удивления, тов. Иванов заявил, что 132-я стрелковая дивизия по боевому расписанию Генерального штаба не входит в состав 13-й армии, но с улыбкой добавил:
— И все-таки, товарищ генерал, мы примем вас к себе. Нам сейчас каждый штык дорог...
Подполковник объяснил, что он торопится в район Быхова:
— Хочу на месте выяснить, что там сейчас происходит. А вам, товарищ генерал, надо обратиться к начальнику штаба, от которого получите, очевидно, все необходимые указания.
Штаб 13-й армии располагался в лесу восточное станции Чаусы. Здесь дежурный еще раз очень тщательно изучил мои документы и только после этого пропустил к начальнику штаба А. В. Петрушевскому. Выслушав мой доклад, тов. Петрушевский решительно отрезал: [18]
— Ваша дивизия в состав армии не входит, и потому никаких указаний я давать вам не могу...
Положение осложнялось. Я попросил разрешения позвонить от него по телефону в оперативное управление Генерального штаба. Петрушевский сам стал помогать мне в этом, однако, как мы ни старались, дозвониться в Москву не смогли.
Решил пойти прямо к командующему армией и просить его принять нашу дивизию. 13-й-армией командовал генерал-лейтенант Ф. Н. Ремезов. Он вначале обрадовался, узнав о прибытии свежих войск, но, как только выяснилось, что дивизии в полном смысле этого слова еще нет, помрачнел:
— У меня штабов и без вас много, а вот войск-то нет... Где ваши части? Когда и где сосредоточится вся дивизия? Мне она нужна, а не штаб...
В сложившейся обстановке я не мог дать четкого ответа на вопросы командарма. По существовавшим в то время правилам командование дивизии не несло ответственности за движение эшелонов по железной дороге. Мы знали только серию своих эшелонов, но, куда они направлены, где находятся в данный момент, ни я, ни мой штаб понятия не имели. Так чрезмерная «бдительность» товарищей из Генштаба оборачивалась в нелепость, перерастала в самое настоящее головотяпство, — столь дорого обходившееся нам в те крайне напряженные дни. Фактически железнодорожные перевозки осуществлялись тогда если не всюду, то, во всяком случае, в полосе южного участка Западного фронта, без какого-либо четкого плана. В результате была неимоверная путаница в сосредоточении и перегруппировках войск. Дивизии отступавших армий смешались с дивизиями, выдвигавшимися из тыловых районов. Определенная оперативными планами, дислокация частей и соединений нарушалась.
Вот и мы прибыли не по назначению. Да к тому же еще без полков, в которых так здесь нуждались...
Я хорошо понимал самочувствие тов. Ремезова. Он тоже, как видно, понял меня и послал в Генеральный штаб телеграфный запрос: что же делать с 132-й стрелковой дивизией и где находятся остальные ее эшелоны? Ответ пришел на другой день. Генеральный штаб распорядился о включении нашей дивизии в состав 13-й армии. [19]
Кое-кто из командиров мрачно шутил по этому поводу, намекая на «несчастливое число». Но шутка оставалась только шуткой. Таких намеков никто, пожалуй, не принимал тогда всерьез. Несмотря на тяжелые бои, которые пришлось вести 13-й армии начиная с последних чисел июня, она не утратила боеспособности. Под натиском превосходящих сил противника ее дивизии организованно отступили сначала к Березине, а затем за Днепр. Войска продолжали стойко сдерживать натиск врага даже после того, как получил смертельное ранение и выбыл из строя командарм — генерал-лейтенант П. М. Филатов. Его успешно заменил новый командующий — генерал-лейтенант Ф. Н. Ремезов.
Теперь нужно было собирать дивизию, растянувшуюся по железной дороге на огромном протяжении от Полтавы до станции Чаусы, под Могилевом.
Со мной был отдельный разведывательный батальон, подразделения которого уже вели активную разведку в районе быховского плацдарма гитлеровцев. Пришлось оторвать часть разведчиков от боевого дела и разослать на мотоциклах во всех направлениях. Эта мера оправдала себя. Вскоре поступили сведения, что в районе Кричева выгрузились основные силы 498-го стрелкового полка под командованием полковника Ф. М. Рухленко, один из батальонов 712-го стрелкового полка, несколько батарей 425-го артиллерийского полка и некоторые другие подразделения. Еще дальше удалось обнаружить с одним батальоном командира 605-го стрелкового полка полковника Г. И. Мажурина. Место нахождения остальных эшелонов, в которых находилось до двух третей состава дивизии, разведчики установить не сумели.
Но и то, что мы отыскали, очень обрадовало нас. Даже с этими незначительными силами дивизия могла уже решать определенные задачи. Ее выгрузившиеся из эшелонов подразделения успели привести себя в порядок и готовы были к встрече с противником.
Убедившись в этом, я отправился с докладом в штаб армии, где сразу же получил приказ: совместно с другими дивизиями атаковать противника в районе Быхова и сбросить его в Днепр. Объяснить, с каких рубежей и [20] какие дивизии действуют в этом районе, передавший приказ командир из оперативного отдела штаба армии не смог. Лишь несколько позднее задача была уточнена.
Обстановка на фронте складывалась не в нашу пользу. Наступление немецко-фашистских войск продолжалось. 4 июля передовые части 2-й танковой группы Гудериана вышли к Днепру и завязали ожесточенные бои за переправы. Как стало известно уже после войны из опубликованных воспоминании гитлеровских генералов, замысел противника сводился к тому, чтобы обойти с севера и с юга Могилев, где в то время находился штаб нашего Западного фронта.
На южном участке немцы пытались с ходу форсировать Днепр в районе Рогачева, однако встретили там стойкую оборону. 63-й стрелковый корпус 21-й армии не только успешно отразил все их попытки переправиться через Днепр, но и сам перешел в наступление, освободил города Рогачев, Жлобин и почти достиг Бобруйска. Командовал 63-м стрелковым корпусом талантливый и храбрый военачальник комкор Л. Г. Петровский. В свое время он был командиром Московской Пролетарской дивизии, но в 1938 году его отстранили от должности и вернули в армию лишь с началом войны. Вскоре за умелые боевые действия ему было присвоено звание генерал-лейтенанта, а уже 17 августа Леонид Григорьевич погиб геройской смертью на боевом посту.
...Частный успех 21-й армии не мог оказать решающего влияния на общую обстановку. Потерпев неудачу под Рогачевом, фашистское командование стало перебрасывать свои войска к Быхову. Здесь под прикрытием авиации немецким танковым дивизиям удалось 11 июля форсировать Днепр. И отсюда Гудериан сразу же повел наступление на важные узлы дорог — Пропойск (ныне Славгород) и Кричев.
Оборонявшиеся на этом рубеже 148-я и 187-я стрелковые дивизии 13-й армии имели очень растянутый фронт. Стрелковые полки построили свои боевые порядки в один эшелон. Глубина обороны оказалась незначительной, и наши войска, не выдержав натиска фашистских танковых клиньев, стали отходить. Вот сюда-то. для того чтобы «заштопать» образовавшуюся брешь, и была брошена 12 июля 132-я стрелковая дивизия, [21] вернее, лишь та часть ее, которая успела к этому времени сосредоточиться юго-западнее Чаус. В самый последний момент нас включили в состав 20-го стрелкового корпуса. Ни командира, ни начальника штаба корпуса я не видел и, кстати сказать, не знал даже, где располагается -их командный пункт.
Левее нас действовала 137-я стрелковая дивизия под командованием полковника И. Т. Гришина. Она прибыла из Горького несколько раньше и успела уже сосредоточиться. Правый же наш сосед (номер этой дивизии я забыл) был брошен в бой, как и мы, — прямо из вагонов, когда еще не все эшелоны прибыли к месту выгрузки.
Передовые части Гудериана считали, что они уже вырвались на оперативный простор, и поэтому спокойно двигались по дорогам в походных колоннах. Против них я выставил все, что имел: и разведчиков, и саперов, и связистов. 425-й артиллерийский полк вел огонь только двумя дивизионами (третий еще не прибыл).
Фашисты не ожидали нашего удара. В колоннах возникло замешательство. Они остановились и не очень четко стали развертываться в боевые порядки. Мотоциклисты заметались по полю. Танки и бронемашины открыли огонь, но ненадолго: наши артиллеристы принудили их повернуть назад.
Дивизия начала преследование. Наступательный порыв красноармейцев и командиров был неудержим. Мы гнали гитлеровцев несколько километров и освободили ряд деревень. В этом бою особенно отличился 1-й батальон 712-го стрелкового полка, которым командовал энергичный и волевой капитан С. Новиков, и отдельная рота противотанковых ружей под командованием политрука А. Косырева. Было уничтожено несколько фашистских танков и бронемашин, истреблено много солдат и офицеров противника.
Уже в ходе боя к нам наконец присоединились подразделения 605-го стрелкового полка. Они очень энергично совершили марш от места выгрузки и сразу же вцепились в противника.
Получив неожиданный отпор, Гудериан отказался от повторного лобового удара. Его танковые части стали обтекать нас с флангов. Звуки боя доносились уже [22] со стороны Кричева, который мы считали глубоким тылом. А над нами закружили вражеские самолеты, беспрерывно бомбившие и обстреливавшие боевые порядки дивизии.
Напрасно бойцы с надеждой поглядывали в знойное небо, ожидая появления советских истребителей. Внезапный удар врага по приграничным аэродромам в первый день войны дорого обошелся нашим ВВС. И теперь гитлеровские летчики действовали почти без риска встретить сопротивление в воздухе.
Дивизия продолжала вести огневой бой с противником, хотя я знал, что слева от нас фронт уже прорван. С моего командного пункта было видно, как большая колонна вражеских танков движется в пыльном мареве к станции Чаусы. Остановить их было нечем...
Потом осложнилось положение и на правом фланге. Мы с полковым комиссаром Луковкиным немедленно выехали туда. Там буквально стонала земля. Наши бойцы, преследуемые танками противника, отходили, хотя и оказывали при этом упорное сопротивление.
Неподалеку от себя я заметил огневые позиции одной из наших противотанковых батарей. Они были выбраны умело: подступы со стороны противника прикрывала небольшая речушка с заболоченными берегами. Фашисты не могли поэтому раздавить батарею гусеницами, зато обрушили на нее ливень снарядов. Ответный огонь по вражеским танкам вело только одно орудие.
От этой батареи в создавшейся обстановке зависело очень многое, и я в сопровождении шофера сам отправился на ее огневые позиции. Возле разбитых орудий лежали погибшие и тяжело раненные артиллеристы. При нашем появлении разорвался еще один снаряд и заставил умолкнуть последнюю пушку. Мы бросились к ближайшему из уцелевших орудий. Вдвоем навели на танк, сделали несколько выстрелов, но танк продолжал двигаться вперед. Оказалось, что 45-миллиметровые снаряды под некоторыми углами не пробивали лобовую броню средних танков противника.
Что стал бы я делать в следующую минуту, сказать сейчас затрудняюсь. Но рядом грохнул новый взрыв. Пушку опрокинуло. Меня отбросило в сторону и при этом контузило, а кроме того, и ранило в подбородок — [23] [Схема 1] [24] сорвало целый лоскут кожи, но кость, к счастью, не задело. Шофер вынес меня из-под обстрела и доставил в полковой лазарет.
Некоторые бойцы, тоже попавшие в тот же госпиталь по ранению и потом эвакуированные в тыл, распространили слухи о моем якобы тяжелом состоянии: говорили, что у меня оторвало нижнюю челюсть. Эти слухи быстро достигли Полтавы. Обеспокоенная жена долго ходила по госпиталям, разыскивая меня...
А я сразу же после перевязки дал необходимые указания полковнику Рухленко и снова вернулся на свой командный пункт.
К этому времени обстановка еще более ухудшилась. Связь со штабом армии была прервана. Боевые порядки частей расстроились, расчлененные танковыми клиньями противника. Некоторые командиры подразделении, попросту говоря, растерялись и не знали, что предпринять. Нашлись и такие, кто оставлял без приказа занимаемые позиции и стремился укрыться в лесах либо двинулся в восточном направлении. Я отправился снова на правый фланг для наведения порядка в подразделениях. Мое появление возымело некоторое моральное воздействие на личный состав. Люди, считавшие меня тяжело раненным и предполагавшие на этом основании, что управление дивизией потеряно, заметно приободрились. У них появлялась уверенность в том, что можно еще отразить удар противника и восстановить наше прежнее положение.
Да, это был уже настоящий бой, тяжелый и кровопролитный, совсем не похожий на ту кратковременную стычку с разведывательным отрядом противника, которая произошла в день нашего прибытия на фронт. С воздуха нас непрерывно бомбили фашистские самолеты. На земле теснили танки, и под их гусеницами прежде всего гибли те, кто пытался спасти свою жизнь позорным бегством. Многие только здесь впервые увидели, как падают замертво их товарищи, скошенные пулями или осколками, как истекают кровью те, с кем они совсем еще недавно ели из одного котелка, спали рядом, делились радостями и горестями. Немало мы в тот день пережили, и каждый окончательно понял, что война — это жестокая и беспощадная борьба, которая требует напряжения всех моральных и физических сил, [25] величайшей стойкости, выдержки и решимости пожертвовать собой во имя Родины.
Но наше положение было еще не самым тяжелым. Куда тяжелее пришлось левому соседу, на стыке с которым враг наносил свой главный удар. Здесь бой достиг наивысшего напряжения. Весь этот район, казалось, залит был кровью и объят пламенем. Горело все: подожженные гитлеровцами деревни, подбитые тапки, автомашины. Смрад и дым висели над землей непроницаемой завесой.
Сюда прибыл командир 20-го стрелкового корпуса С. И. Еремин и пригласил меня на свой командный пункт, который был всего-навсего хорошо утоптанной площадкой на лесной опушке. Здесь под кустом натянули полевую палатку, поставили два или три телефонных аппарата. Вот и все.
Одновременно со мной сюда прибыли (тоже по вызову) командир 137-й стрелковой дивизии полковник И. Т Гришин и командир другой, кажется 160-и, стрелковой дивизии, фамилии которого я, к сожалению, уже не помню. Мы коротко доложили о состоянии наших войск, надеясь получить от своего непосредственного начальника исчерпывающую информацию о сложившейся обстановке и указания о дальнейших действиях. Но, к нашему глубокому огорчению, генерал Еремин сам не имел точного представления об обстановке на фронте 13-й армии. Он, как и мы, мог только предполагать, что противник прорвал фронт в полосе армии и, бросив в этот прорыв танки и моторизованную пехоту, занял станцию Чаусы, а затем повел наступление на Кричев. Командующий армией успел передать Еремину приказание пробиваться из окружения на восток.
Другого выбора у нас не было. И мы стали готовиться.
В первую очередь нужно было разобраться в обстановке и восстановить нарушенную связь между частями и подразделениями. С этой целью разослали во всех направлениях офицеров связи.
Вскоре выяснилось, что перед фронтом нашего корпуса гитлеровское командование уже сняло значительные силы и перебросило их под Кричев. Этим нам было [26] подсказано решение: отходить к реке Сож севернее Пропойска. Командир корпуса назначил маршруты движения, дал указания о взаимодействии. Прорыв окружения намечалось начать в ночь на 14 июля.
Сам С. И. Еремин, насколько мне помнится, решил двигаться с 160-й дивизией, которая продолжительное время находилась в составе его корпуса, он ее лучше знал и, видимо, на нее больше надеялся. Однако выбор его оказался неудачным. Позднее мы узнали о трагической судьбе этой дивизии и следовавшего с нею Управления 20-го корпуса. В двадцатых числах июля 1941 года они подверглись нападению превосходящих сил врага и в жестоком бою понесли большие потери. Погибло много офицеров, и в их числе С. И. Еремин, а также его начальник штаба полковник В. А. Симановский.
Наша же 132-я стрелковая дивизия двое суток вела тяжелые бои у деревни Александровки и, прорвавшись наконец через шоссе Кричев — Пропойск, взяла направление на восток.
Тут нам впервые пришлось встретиться с исключительной подлостью гитлеровцев. Впереди своего подвижного отряда, направленного против нас, они пустили колонну автомашин, в которых находились захваченные в плен красноармейцы. Наш головной батальон из 498-го стрелкового полка развернулся для боя. Артиллеристы выкатили орудия для стрельбы прямой наводкой. Однако вести огонь по своим, советским людям мы не могли, хотя те и кричали:
— Товарищи! Стреляйте, сзади нас немцы!..
Обе стороны сошлись очень близко. Разгорелся короткий, но жестокий бой. Немецкий подвижный отряд удалось разгромить, но и сами мы понесли большие потерн. Больше всего пострадала рота, находившаяся на правом фланге. Был тяжело ранен командир батальона капитан Н. Е. Гаркуша, высокий, стройный, с безукоризненной выправкой, умный и образованный офицер. Погибли командир 425-го артиллерийского полка майор Г. Д. Михайлов и начальник разведки дивизии майор П. А. Леденев.
В упорной борьбе мы проложили себе путь дальше на восток. К нам примкнули и красноармейцы, освобожденные из плена. Испив свою горькую чашу и [27] убедившись на собственном опыте в вероломстве фашистов, они готовы были зубами грызть глотку врагу.
А враг, пользуясь своим превосходством в силах, никак не хотел выпускать нас из своих железных объятий. Высланная вперед разведка донесла, что с юга наперерез нам движется новая танковая колонна.
Требовалось во что бы то ни стало задержать ее, пока дивизия достигнет реки Сож и переправится на восточный берег. Я выбросил навстречу противнику небольшой отряд во главе с командиром 498-го полка (полковником Ф. М. Рухденко. В отряд вошел второй батальон этого же полка, усиленный несколькими орудиями, саперами и взводом из отдельного батальона разведки на танках и мотоциклах. Кроме того, мы выделили для этого отряда необходимое количество автомашин, чтобы сделать его подвижным и тем самым выиграть время. Он должен был занять оборону на возвышенностях к северу от Пропойска.
Дальнейшие события подтвердили, что наш расчет был верным. Отряд полковника Рухленко своевременно выдвинулся на указанный рубеж, окопался там и успел даже заминировать подступы к своим позициям на танкоопасных направлениях. Это позволило ему надежно прикрыть выход дивизии к переправам.
К сожалению, табельных переправочных средств мы не имели. Наш саперный батальон к нам не прибыл. Пришлось использовать подручный материал. К тому же надо было очень спешить, чтобы успеть занять оборону на левом берегу раньше, чем противник форсирует Сож. Бойцы разбирали брошенные жителями избы и из бревен собирали плоты, на которых переправлялись наши машины, легкие танки, танкетки, минометы, пулеметы. Труднее оказалось с артиллерией: плоты не выдерживали большой тяжести. Тогда я приказал перетаскивать пушки по дну реки. Один конец каната привязывали к орудию, другой цепляли к машине, находившейся уже на восточном берегу. Машина, буксуя и натужно урча, трогалась с места, и пушка следовала за ней.
Эти мокрые, перепачканные в иле орудия с запутавшимися среди механизмов наводки водорослями тут же выкатывались на огневые позиции. Оборону надо было занимать немедленно. [28]
Переправа потребовала от нас напряжения всех сил. Река Сож на облюбованном нами участке была хотя и не очень широкой, но довольно глубокой. И все же нам удалось переправить людей с оружием, всю артиллерию и значительную часть транспортных машин. Бойцы и командиры проявили здесь большое мужество. С каждым днем они приобретали боевой опыт и выдержку.
Особенно хорошо действовал подвижный отряд. Сдерживая превосходящего по численности противника, он медленно отходил от рубежа к рубежу и вышел к реке как раз в то время, когда переправа дивизии, по существу, уже закончилась. Я встретил людей этого отряда на западном берегу — черных от пыли и пороха, раненые были перебинтованы на скорую руку, но все казались счастливыми от сознания того, что ими выполнена поставленная задача.
И сразу же невдалеке показались ставшие уже для нас привычными приземистые немецкие танки с черно-белыми крестам на бортах. Все кругом заволокло дымом и пылью от разрывов снарядов. В воздухе засвистели осколки и пули.
Тут меня ранило вторично. К счастью, опять-таки не тяжело. И на этот раз я остался в строю, продолжая выполнять свои обязанности.
Требовалось под огнем противника организовать переправу нашего арьергарда. О спасении уцелевших машин думать не приходилось — мы их подожгли, а сами бросились вплавь в прохладную воду Сожа. Сзади противник все время обстреливал нас, и на поверхности реки то там, то тут пенились следы от пуль. «Совсем как в кинофильме о Чапаеве», — невольно подумалось мне. Но Сож, конечно, не Урал: он и уже, и спокойнее. Положение наше облегчалось еще и тем, что переправившиеся подразделения успели занять оборону на противоположном берегу, артиллеристы поставили свои орудия на прямую наводку и в упор расстреливали гитлеровцев, показавшихся на скатах правого берега. Под надежным огневым прикрытием мы благополучно, преодолели этот памятный для меня водный рубеж.
Вскоре к реке Сож подошли и части 137-й стрелковой дивизии. Противник теснил их с обоих флангов. Наша артиллерия старалась помочь и им. Но того, чего было достаточно для обеспечения переправы нашего [29] арьергарда, оказалось до обидного мало для дивизии. Гитлеровцы сосредоточили по ее частям, скопившимся на западном берегу, уничтожающий огонь минометов, и переправиться удалось далеко не всем.
Итак. мы вышли из окружения. Наша сильно поредевшая, но все еще боеспособная дивизия заняла указанный ей рубеж на восточном берегу Сожа.
Рядом располагались и остальные войска 13-й армии, которой командовал теперь генерал-лейтенант В Ф. Герасименко. Тогда же выдвинулись из тыла и соединения 4-й армии, которые приводили себя в порядок после тяжелых боев под Брестом. Их включили в состав 13-й армии.
К северу от Пропойска завязались упорные и кровопролитные бои. Противник, собиравшийся с ходу форсировать Сож, был остановлен.
И как раз в эго время мы получили сообщение о том, что в Красной Армии снова вводится институт военных комиссаров. Хорошо помню, с каким удовлетворением была встречена эта весть. Ведь каждый командир чувствовал тогда, насколько необходимо было усилить политическое руководство в войсках.
Глубокий след оставило в моей памяти и другое событие тех дней. Однажды на противоположном берегу Сожа вдруг вспыхнул жаркий бой, и мы увидели энергично пробивающихся к реке красноармейцев, численностью до батальона. На помощь им были немедленно брошены всё наши огневые средства. Началась переправа.
Уже от первых перебравшихся через Сож бойцов нам стало известно, что с той стороны выходит сводная колонна, ядром которой являются коммунисты 13-го механизированного корпуса. Этот корпус был атакован противником 22 июня на рубеже реки Нужен у Бельска. В корпусе не хватало танков, и уже 23 июня, обойденный глубоко с флангов, он начал отступление. Несколько раз его части попадали в окружение, редели ряды бойцов, таяла техника, но сопротивление врагу не превращалось. Люди, у которых осталось под конец только легкое стрелковое оружие, целый месяц [30] двигались с непрерывными боями и, пройдя по вражеским тылам свыше 500 километров, наконец пробились к своим. Возглавлял этих стойких бойцов командир 13-го мехкорпуса генерал-майор П. Н. Ахлюстин. Он вывел свой отряд к реке Сож, на соединение с войсками Красной Армии, и погиб здесь во время переправы.
Петр Николаевич Ахлюстин был замечательным боевым командиром нашей армии. В прошлом рядовой солдат царской армии, участник первой мировой войны, он сразу же после Октябрьской социалистической революции вступил в Красную гвардию и храбро сражался с бандами Колчака, с интервентами в Сибири, с врангелевцами и махновцами. В 1920 году за высокое мужество, проявленное при штурме Перекопа, П. Н. Ахлюстин был награжден орденом Красного Знамени, впоследствии командовал кавалерийскими соединениями.
Незадолго до начала Великой Отечественной войны его назначили командиром 13-го механизированного корпуса, который только еще формировался и не имел положенных по штату танков. Корпус располагался у самой границы, на важном стратегическом направлении, и на его долю пришелся первый удар противника. Тяжел был этот удар, но и в самые тяжелые моменты генерал Ахлюстин умел сплачивать бойцов, воодушевлял их личным примером отваги и мужества.
На Сож Петр Николаевич вывел свой отряд будучи уже раненным. Он мог первым переправиться через реку, но не сделал этого. Командир-коммунист П. Н. Ахлюстин оставил западный берег Сожа с последней группой своих бойцов и с ними, вместе, погиб, попав под жесточайший минометный обстрел.
Через несколько дней после этого печального происшествия начались тяжелые бои за Пропойск. Командование 13-й армии приняло решение: освободить от гитлеровцев город, в котором скрещивались важные пути на Могилев, Рогачев, Гомель, Новозыбков, Кричев. Для этой цели на восточном берегу Сожа сосредоточивалась вся уцелевшая после выхода из окружения артиллерия. Под Пропойск были отправлены и все батареи нашей 132-й стрелковой дивизии под командованием начальника артиллерии.
Одновременно нашей дивизии, понесшей большие потери в людях и технике, было приказано передать в [31] другие соединения часть стрелковых подразделений и разведывательный батальон. Я опять оказался в положении командира без войск, но продолжал внимательно следить за ходом боевых действий под Пропойском.
Несмотря на сосредоточение там довольно значительных сил, мы не добились существенных результатов. Тактика предпринятого контрудара была неудачной. В значительной мере она определялась тогдашними нашими затруднениями: войскам не хватало ни огневых средств, ни авиационного прикрытия. Поэтому все сводилось к ожесточенным атакам позиций противника в лоб. А противник, хорошо укрепившись в Пропойске, сумел использовать подвижные группы танков и автоматчиков для маневра во фланг и тыл атаковавшим его войскам.
Опасаясь окружения, командование 13-й армии старалось всячески растянуть фронт, отчего плотность боевых порядков была явно недостаточной. Немецкие танки легко прорывались через них. И после каждого такого прорыва нами предпринимались бесплодные попытки «заштопать дыру» с помощью одного — двух батальонов. Вместо того чтобы создать на нужном направлении мощный ударный кулак и добиться решительного превосходства над противником, мы распыляли свои силы, бросая их в бой по частям.
Давало себя знать и то однобокое направление, которое в последний предвоенный год стало главенствующим во всей системе боевой подготовки Красной Армии. Дело в том, что в период, непосредственно предшествовавший Великой Отечественной войне, обучение наших войск проходило под несомненным влиянием только что закончившихся боевых действий в Финляндии. Штурм «линии Маннергейма» рассматривался как образец оперативного искусства и тактики. Войска учили преодолению долговременной обороны противника с постепенным накапливанием сил и терпеливым «прогрызанием» по всем правилам инженерной науки брешей во вражеских укреплениях. Маневренными боевыми действиями, борьбой с высокоподвижными механизированными соединениями, обладающими большой ударной и огневой силой, мы перестали заниматься всерьез. Вопросы взаимодействия различных родов войск в условиях быстро изменяющейся обстановки отрабатывались [32] недостаточно. Были преданы забвению основы тактики глубокого боя и широко практиковавшиеся до 41инской кампании общевойсковые учения с привлечением больших масс войск, с нанесением ударов танковыми и конно-механизированными соединениями по тылам «противника», с выброской крупных парашютных десантов.
Генералы и офицеры, служившие в Красной Армии во второй половине 30-х годов, хорошо помнят маневры на Украине и в Беларуссии. На них присутствовали военные делегации многих капиталистических стран. Мало этого, тогда все экраны страны обошел хроникально-документальный фильм «Борьба за Киев», по которому всякий военно грамотный человек мог составить себе довольно ясное представление о путях совершенствования нашего военного искусства. Немецкий генеральный штаб, несомненно, сделал отсюда определенные практические выводы, широко использовал опыт наших маневров для подготовки своих войск, в частности бронетанковых и парашютно-десантных частей. А вот нам самим, первыми разработавшим основы ведения крупных боевых операций в новых условиях машинной войны, по сути дела, так и не пришлось в нужный момент воспользоваться этим богатейшим опытом.
Дух боев за «линию Маннергейма» продолжал витать над нашей тактикой и боевой подготовкой войск, хотя немцы уже в 1940 году преподали всем такой урок, с которым нельзя было не считаться. После нескольких месяцев «странной войны», они так и не стали прогрызать «линию Мажино», а обрушили свои бронетанковые дивизии на незащищенный левый фланг французских и английских армий во Фландрии. Тактика их тогдашних действий как две капли воды была похожа на то, с чем пришлось встретиться нам в 1941 году: массированные удары авиации, прорывы танков, обходы и охваты. А ведь этого ничего не было на Карельском перешейке в зиму 1939/40 года.
Нам пришлось переучиваться уже под огнем врага, дорогой ценой приобретая необходимый опыт и знания, без которых нельзя было победить гитлеровскую армию. [33]