Берлинское направление
Нашу 3-ю армию перебросили на берлинское направление. 16 апреля началось наступление. С решимостью смертников сопротивлялись гитлеровцы. Они знали, что теперь уже отступать некуда.
Шаг за шагом взламывались оборонительные сооружения вокруг германской столицы. Кольцо сжималось, и вскоре бои разгорелись на улицах.
Наш госпиталь перебросили в Берлин. Добраться туда оказалось не так-то просто: предместья сплошь были забиты боевой техникой. Грохотали по мостовым танки. Прижав наши машины к стенам зданий, проходили мимо «катюши». Гвардейцы уже сбросили с них брезентовые чехлы. Кто-то рядом сказал: «Раз Катя явилась, значит, будет концерт!» Ревели тягачи. Они тащили на прицепе тяжелые орудия.
В подвижных, то и дело смещающихся проходах между автомашинами и танками шли автоматчики с черными от пота спинами. Лица их были покрыты копотью и гарью, отчего морщины казались глубокими, словно нарисованными. Но глаза молодо и весело поблескивали под касками. У многих на касках нацарапаны надписи: «Сталинград — Берлин».
Видно было, как в ряды автоматчиков просачиваются гражданские немцы с белыми повязками на рукавах. Тут же вели в тыл военнопленных немцев — оборванных, понурых, с почерневшими повязками на ранах. [118]
Совсем рядом, с соседней улицы, била по центру города артиллерийская батарея. Каждый выстрел разносился далеко, словно удар гигантского молота.
Какой-то майор подскочил к машине, спросил, кто мы, и разразился бранью.
— Кто вас сюда прислал? — орал он. — Где ваш начальник? Какого черта вы сюда втесались?..
Но Лазарева с нами не было. Он отправился искать санитарное начальство, чтобы уточнить дислокацию. Тем временем распоряжавшийся здесь майор приказал занять ближайший двор и не высовываться оттуда без особого распоряжения.
С трудом въехали в ворота, прочертив на стенах подъезда след. Очутились в закрытом дворике, тесном, как колодец...
Тут мы простояли всю ночь.
На рассвете явился Лазарев. Все обступили его тесным кольцом, ожидая новостей.
Оказалось, мы заблудились. О возвращении и речи быть не могло: здесь возможно только одностороннее движение.
Вытирая платком вспотевшее лицо, Лазарев говорил:
— Предстоит выделить хирургический отряд: врача, двух сестер и двух санитаров. Войти этим отрядом в каменный дом. Там сражаются наши солдаты... Развернуться в одной из комнат и оказывать помощь... Это кварталов шесть отсюда, на берегу Шпрее... Есть добровольцы?
Война в Берлине была особой. Шла она и на земле, и глубоко под землей — в коллекторах, канализационных ходах, подвалах, в метро, — и над землей, в раскаленном от огня воздухе. А на земле сражались не на открытой местности, а в развалинах, в каждом доме. А в каждом доме — на каждом этаже. А на этажах — в каждой комнате.
В таких условиях никому из нас еще не приходилось работать. Представлялось все это страшным и рискованным.
За моей спиной тяжело дышал Гомольский.
— Меня пошлите, товарищ начальник, — выдвинулся он вперед.
Гомольский давно мечтал о большой работе под огнем. И не в десяти, или даже в пяти или трех километрах [119] от передовой, а на самом переднем крае. Вспомнились слова Бородина, обращенные к Гомольскому: «Вам еще представится случай удивить нас своей доблестью».
Добровольцами вызвались также Нина Савская, Тамара и Сережа Гусев. Второго санитара назначил сам Лазарев.
— Возглавит группу капитан медицинской службы Гомольский, — объявил начальник госпиталя.
Все очень беспокоились, справится ли Гомольский, не сотворит ли что-нибудь необдуманное, незрелое.
Особенно волновалась Ярматова.
— Не отпускайте его. Он еще мальчишка. Я пойду вместо него.
Каршин развеял наши опасения:
— Это задание по плечу Гомольскому... Он выдержит экзамен.
— Он не вернется, — шепотом сказала мне Фаина.
— Конечно, вернется. Я не допускаю другой мысли, — успокаивал я ее. — Сильный, ловкий, пули таких не трогают!.. Обходят...
Раскосые глаза Ярматовой тревожно мерцали. Но слез в них не было.
Свое имущество мы разгрузили в одном из домов. Оснастили группу Гомольского всем необходимым.
Ветер через разбитое окно задувал внутрь занавески. Портреты и картины на стенах шевелились. Из окна видна была стальная полоска Шпрее. Словно огромные костры, полыхали над городом пожары. Грязные лохмотья дыма в небе испещрялись взрывами снарядов и трассирующих пуль. От орудийного грохота содрогалась земля.
Мы смотрели вслед уходящим друзьям. Каршин сказал:
— Там смерть контролирует каждый шаг.
Смяв пилотку в руках, опустив голову с тяжелым венком волос, сидела на опрокинутом стуле Ярматова.
— Я проводила в бой мужа... — словно сама себе, сказала Фаина.
Дом, в котором предстояло развернуться Гомольскому, был четырехэтажным, угрюмым, как и многие [120] берлинские дома, с пробоинами в стенах и осыпавшимися стеклами в окнах.
Подступы простреливались снайперами, пулеметчиками и фаустниками. Они засели на крышах.
Когда Гомольский с сопровождавшими его бойцами перебегал улицу, приближаясь к дому, снайперская пуля сразила наповал проводника, молодого автоматчика. Настроение сразу у всех упало.
Справа пылали дома. Едкий черный дым валил из окон и дверей, как из заводской трубы. Он окутывал весь квартал и стлался по мостовой.
Под дымовой защитой группа Гомольского пробралась в один из горящих домов. Сверху с шипением падали головешки, осыпалась штукатурка. Проскочили через анфиладу комнат, набитых трупами. Глотая известковую пыль и пепел, проползли по-пластунски под окнами. Наконец вышли к парадной двери.
Отсюда увидели дом, куда предстояло проникнуть. Часть фасадной стенки его уже была разрушена, так что обнажилась вся лестничная клетка сверху донизу. На ступеньках стояли наши автоматчики.
Еще одна короткая перебежка, и группа прибыла к месту назначения.
Автоматчики провели медиков на второй этаж, в просторную комнату. Сюда удобно было носить раненых со всех этажей.
Во второй половине дня послышался над головой топот и немецкая речь. Оказалось, что гитлеровцы совсем близко. Пока шла борьба в далеких отсеках здания, Гомольский с товарищами мог еще трудиться в более или менее сносных условиях.
В комнате были две двери: одна открывалась на лестничную площадку — там стояли автоматчики, другая вела в коридор, замыкавшийся глухой стеной.
Первой в коридоре увидела гитлеровца Нина Савская.
— Немец! — прокричала Нина, выпустив из рук бинты.
Раздался выстрел, раздробившийся эхом в пустых комнатах.
Гомольский захлопнул двери. Все стали заваливать ее мебелью — столами, скамейками, креслами.
Захлебываясь кровью, опустилась на пол Савская. [121]
Пущенная гитлеровцем пуля прострелила ей грудь. Пока Гомольский перевязывал рану, подоспели автоматчики... Одни раненые покидали комнаты на четвереньках, других выносили на руках. Предложено было перебраться в подвал, в более безопасное место. Нину Савскую перенесли Гомольский и Сережа Гусев.
Гитлеровцы, блокированные в доме, сделали попытку прорваться на улицу. В глухом отсеке здания они провалили потолок между третьим и вторым этажом и таким образом оказались рядом с перевязочным пунктом Гомольского.
Савская стала жертвой первого выстрела.
Бой продолжался недолго — гитлеровцы сложили оружие.
Автоматчики вытолкали пленных во двор и собрали их у стены, на которой висел немецкий плакат:
«Солдат, каждый шаг назад — бесчестье и трусость.
Он принесет тебе смерть».
В подвале у Нины открылось кровотечение. А бинты и вату в спешке оставили на втором этаже. Тогда раненый, молодой паренек со светлым чубом, выхватил из-за пазухи кусок красной материи (кумач этот он мечтал водрузить над рейхстагом) и передал Гомольскому.
Однако кровотечение не прекращалось. Кровь струилась из глубины, из самой грудной полости. Зловещая бледность стремительно заливала лицо.
Сережа Гусев звал Савскую, как будто хотел разбудить ее:
— Сестра! Сестра!!. Сестра!!
Ему словно вдруг открылся высокий смысл этого слова:
— ...всем нам родная сестра...
Когда сообщили о гибели Савской, мы отправились к месту боя.
В сводчатом подвале при свете лампы Гомольский и Тамара перевязывали раненых. На полу, на красных пуховиках, собранных Гусевым в этом доме, лежали раненые. Кое-кто сидел, прислонившись спиной к стене. Покачивались упавшие на грудь взлохмаченные головы.
Санитары подносили новых раненых.
Тела Нины здесь уже не было. Ее унесли вместе с другими убитыми автоматчики. [122]
До рассвета мы помогали Гомольскому. Каршин обеспечивал эвакуацию раненых в медсанбат.
С рассветом я вышел во двор. Между домами проглядывала Шпрее, розовая от зари.
На крыше дома, возвышавшегося над рекой, увидел нашего солдата. На фоне утренней зари скульптурно рисовался его силуэт. Роста он казался неправдоподобно высокого. Таким обычно представляется человек на гребне холма на фоне светлого неба, когда земля еще тонет во мгле. Он взмахнул гранатой и бросил ее далеко вперед. Его подвижные спартанские очертания впечатывались в небо.
Над Берлином стоял гордый советский воин, и мне захотелось крикнуть ему: «Живи и здравствуй, солдат!»
Еще несколько дней мы действовали как «бригада усиления» в других, уже развернутых госпиталях, а 4 мая личному составу приказали следовать в Бранденбург.
С трудом передвигались по Берлину. Улицы были завалены кирпичом, щебнем, опрокинутыми трамваями и машинами. Все это еще дымилось, тлело, омрачало видом своим.
Около каменной громады рейхстага остановились.
Сквозь проломы в стенах виднелись поваленные скульптуры, ребра лестниц, ведущих на этажи. Провисали оголенные рельсы, похожие на зубы хищников. Окна рейхстага замурованы кирпичом — вот оно, умерщвленное сердце фашизма!
Трудно передать те ощущения и переживания, которые испытывали мы, когда ходили по рейхстагу, по его разгромленным залам, смещенным мраморным лестницам, под осыпавшимся стеклянным куполом.
Если представить себе пройденный путь в виде громадной горы, равной которой нет в мире, с пропастями, обрывами, отвесными скалами, ледниками, то в этот день мы взошли на ее вершину. Склоны той горы, пропасти, скалы были усеяны трупами.
— Исполняю вверх!.. — выкрикнул Гусев, взбираясь на купол. Хотелось ему с высоты рейхстага взглянуть на поверженный Берлин.
Все мы поднялись на крышу рейхстага: Лазарев, Каршин, Гомольский, Ярматова, Люба Фокина, Тамара-Аленушка, Эмилия Кравченко, Оксана Соловьева, Квасов и [123] другие наши товарищи, с которыми довелось пройти длинный путь войны. Лазарев сказал:
— С этого места виден мой Сталинград. Оттуда я начинал свой путь.
— И мой Киев, — сказал я.
— И мой Брянск, — отозвался Каршин.
— И моя Жиздра, мой Чернигов, мой Гомель, моя Казань, мой Самарканд, — откликнулись Фокина, Кравченко, Тамара-Аленушка, Ярматова и Гомольский.
Глазам словно открывалась даль времени: мценский плацдарм, тиф, бессонные ночи, бомбежки, муки раненых...
Над нами, над стеклянным куполом, разрывая тучи, полощется Красное знамя. Его водрузили над рейхстагом советские воины.
Все несли это знамя, передавая друг другу как эстафету, и последними его приняли сержанты Егоров и Кантария.
Его нес также молодой парень со светлым чубом. Тем кумачом прижал Гомольский рану Савской. И кровь нашей Нины сейчас шумит в знамени над Берлином.
Сотни солдат толпятся у рейхстага. Задрав головы, они любуются знаменем Победы. Кто они, эти воины? Хлеборобы, металлисты, садоводы, виноделы, строители, лесорубы, хлопководы, инженеры?.. Глядят на знамя, а в памяти встают широкие раздольные поля, трубастые заводы, зеленый разлив виноградных плантаций, снежные горы хлопка, шумящие леса далекой Родины. Теперь это уже не мечта, а зримое, близкое...
Лазарев дымит своей трубкой. Время от времени поправляет пояс на френче и одергивает его: привычный жест волнения. Он говорит, пряча улыбку:
— Здесь бы я развернул госпиталь. Вид этих развалин мигом исцелит любую солдатскую рану.
Люба задумчиво сказала:
— Нет с нами Кати, Анатолия, Нины. Нет моего брата...
— Они с нами, — ответил Каршин.
Когда мы спускались вниз, Ярматова предложила:
— Давайте из развалин рейхстага пошлем письмо Бородину...
Я сел на ступеньки и стал писать письмо. [124]
Тем временем Гомольский взял щепотку пепла и засыпал его в конверт.
— И об этом напишите, — сказал он.
«...Сохраните этот пепел — свидетельство гибели бастиона фашизма. Мы с вами привыкли раненым показывать удаленные осколки или иссеченную болезнь. Вид поверженной болезни прибавляет силы. Удален смертоносный свинец из груди человечества». Этими словами мы заключили письмо нашему доброму верному другу.
По развалинам рейхстага ходят теперь наши солдаты и офицеры. Они чертят на стенах надписи: «Сталинград — Берлин» и ставят свои имена, «За кровь отца...», «Слава русскому народу», «Мечтали добить зверя в его берлоге и добили»... Тысячи, десятки тысяч подписей — русских, украинских, белорусских, грузинских, армянских, казахских, узбекских...
Лазарев поднял уголек с пола и написал на стене:
«Чтобы больше никогда не повторилось!» — и поставил свою и наши фамилии.
Каршин взял из рук Лазарева уголек и добавил столбиком:
Анатолий Гажала,Катя Уманская,
Нина Савская.
— Этого требуют и мертвые, — сказал он. [125]