Творчество

Еще в Большой Зимнице я наблюдал случай, который овладел всеми моими мыслями. Одному раненому я влил в вену раствор спирта, и больной уснул (в то время мы применяли спирт при сепсисе).

То, что он уснул, было для меня неожиданностью. Обычно после вливания спирта раненые только хмелели.

Я подумал: не наркоз ли это? Никакой реакции на укол не появилось. Зрачки сузились, как это бывает при наркозе.

Черт возьми, так ведь это настоящий наркоз! Можно производить операции.

Я почувствовал, что делаю открытие. Как это здорово, вообразите только: мы лечим раненого с сепсисом введением спирта. Этому же раненому нужно производить операцию. Зачем же наркотизировать эфиром, который наносит вред организму? Теперь эти операции я буду производить под спиртовым наркозом, сочетающим и целебное действие, направленное против сепсиса.

Странные вещи встречаются в мире: тысячелетие люди знакомы с алкоголем. Пьют его в горе и радости, на свадьбах и похоронах, настаивают на нем лекарства и яды, употребляют в технике. И до сих пор волей случая в нем не открыли заодно средства для наркоза и лечения? Так вначале думал я.

Тем временем для нас складывалась тяжелая обстановка. С очагом эпидемии мы покончили. Нас сняли с Большой Зимницы и направили за прорвавшимися вперед [71] частями. Днепр был форсирован. Переправа госпиталя производилась на паромах: мост снесло. Шла она медленно, вперемежку с переправой других частей, боеприпасов, продовольствия, фуража, тракторов, прицепов, автомобилей, повозок. На причале негде было развернуться. В глинистой, раскисшей после дождя почве натужно буксовали грузовики. Лопалась на лошадях упряжь.

Шоферы и повозочные ругались, кляли грязь, паромщиков, бога, тучи, посылавшие проливные дожди.

Все с тревогой поглядывали на серое низкое небо: не вынырнут ли из облаков самолеты с черными крестами. Мы чувствовали себя буквально в ловушке.

Возвратившийся к машинам Квасов удрученно сказал:

— Опять не взяли. Обещают переправить ночью. — Он окинул взглядом берег и процедил сквозь зубы: — Как мухи на липучке.

А я сидел в кабине грузовика и покорно ждал. Меня занимала одна мысль — алкогольный наркоз.

Ночью наконец нас взяли на переправу. Первыми погрузили мою машину и еще одну, остальные места на пароме были уже заняты. Другие машины госпиталя погрузятся, когда паром вернется.

Высадились в селе Модоры. Было еще темно, когда сообщили, что на стрежне оборвался трос и паром понесло вниз, в сторону немцев. На пароме были две наши машины. Пока снарядили погоню за паромом на моторной лодке, он уже ушел далеко. Два наших шофера — Никита Савельев и Сережа Гусев на виду у немцев бросились в быстрину. Выплыли в лозняке, на нашем берегу.

Днем в Модорах я наблюдал такую картину: перед избой с резным крылечком солдат выкладывал на земле лозунг: «Смерть немецким оккупантам». Приложит осколочек, прищурится, отступит и снова приложит.

В это время со свистом пролетел снаряд. Немцы начали обстрел деревни и переправы. Мы все укрылись в щели. Но солдат, сидя на корточках, продолжал выкладывать лозунг.

Когда кончился обстрел, я вылез из щели и подошел к солдату.

— Цветного стекла нет, вот досада, — сокрушался он. — А можно было бы первые буквы стеклом отделать, [72] чтобы немец с самолетов видел, о чем в этом лозунге толкуем. Как скажете?..

Плацдарм, куда мы переправились, имел форму клина. Основание его было обращено к реке. Нам предстояло развернуться на вершине клина в селе Липа, близ станции Тощица. Немцы делали попытки прорваться на шоссе Рогачев — Могилев. Если бы им это удалось, то мы попали бы в окружение.

Страх просачивался в душу врачей и сестер.

Меня же он не коснулся. Не потому, конечно, что я такой уж бесстрашный и отважный. Просто я был под защитой такого же вдохновения, которое привязало к клумбе солдата из Модор во время обстрела.

На плацдарме наш госпиталь оказался единственным медицинским учреждением.

Когда приехали в Липу, застали там раненого полковника. Он лежал в избе и стонал. Ранен он был в ногу. Я отвернул клочья ваты на стопе и понял, что началась гангрена.

Полковник окинул желтыми глазами присутствующих и спросил: «Где мой адъютант?» Солдаты и санитары, окружавшие его, молчали.

Различив на моих погонах медицинский значок, он сказал:

— Плохо с ногой, доктор... Я знаю.

Сквозь повязку на щиколотках проступали темные пятна крови.

Люба сняла повязку и обнажила рану. Солдаты отвернулись.

* * *

Предстояло объявить раненому решение, похожее на приговор.

По нашей скованности, по тому, как сразу наступила зловещая тишина, полковник обо всем догадался.

— Дайте воды, — процедил он сквозь зубы.

Приподнялся на локтях, взглянул на ногу, потом снова опустился на лавку.

— Отслужила...

— Теперь нога угрожает вашей жизни. Нужно проявить решимость, — объяснял я.

— Делайте... — коротко бросил полковник. На щеках его задвигались желваки. [73]

Но тут выяснилось, что у нас отстала машина с некоторым имуществом операционного блока. Не было ни эфира, ни новокаина. Отправить полковника дальше в тыл? Вызвать самолет? Но время не ждало — в буквальном смысле решала каждая минута. Речь шла о молниеносной гангрене.

Посоветовался с Лазаревым и Каршиным.

— Попробуйте под спиртом, — согласился Лазарев. — Действуйте.

Быстро подготовили избу.

Сомнения одолевали меня. А вдруг погибнет в наркозе? Под спиртом я прежде никогда не оперировал. Значит, иду на эксперимент... На живом человеке эксперимент? Отказаться? Тогда как оперировать полковника? Без наркоза?

Вспомнился рисунок из старинного руководства: на скамье лежит раненый, которому предстоит ампутация. Сзади крадется «хирург» со спрятанным за спиной топором.

«Буду оперировать под спиртом», — решил я.

Засыпая, полковник все звал адъютанта. Он был привязан к нему, как к родному сыну.

Раствор спирта я вливал в вену. Лазарев «стоял» на пульсе. Люба готовила операционное поле.

Веки полковника отяжелели, сознание гасло. На выжженной реснице блеснула одинокая слеза. Та, которая не решалась скатиться прежде, когда человек был властен над собой. Задержалась в морщинках и скатилась. Словно размотался клубочек и иссяк. Сцепленные зубы разжались.

— Раненый спит, — объявил Лазарев, проверив зрачки. Они сузились и не реагировали на свет.

Когда операция кончилась и наложили повязку, мы вышли с Лазаревым в сени, чтобы перекурить.

Курил я редко. Но на этот раз с удовольствием затянулся крепчайшим лазаревским табачком.

Стояли, прислонившись к деревянной стене. Синие струйки дыма таяли в дождевой паутине.

— А как засыпал? Тихо, кротко, как ребенок! — сказал Лазарев. — Не буйствовал, как буйствуют при эфире...

На другой день полковник чувствовал себя хорошо. [74]

— Спасена жизнь этим наркозом. А вас одолевали сомнения, — попыхивал трубкой Лазарев.

Нестроевик шофер Савельев, пряча лукавую улыбку, обратился ко мне:

— Вы бы и мне того... сто граммов влили. В днепровской воде простыл. Надо бы согреться. Интеллигентно получается: не за воротник, как в чайных, а прямо в жилу!

* * *

В тот же день нас посетил командующий, высокий худощавый генерал-полковник. Все в армии его знали в лицо и побаивались. Он появлялся часто там, где его совсем не ждали, и не было такой части, где бы генерал ни побывал лично. От острого взгляда его не ускользала ни одна деталь. Я даже тайком прикрыл то место в моей шинели, где не хватало пуговицы.

Лазарев, доложил обо всем, что произошло с полковником.

В избу командующий вошел тихо, на носках.

Полковник дремал. При появлении генерала проснулся. Сделал попытку привстать, но генерал предупредительным жестом остановил его:

— Нет-нет, лежите...

Тут же наклонился и громко, по-мужски, поцеловал его.

— Ваш полк дрался геройски. — Генерал спрятал в свои ладони руку полковника. — Орлы!.. Гвардейцы!..

— Об одном прошу вас: дайте им хорошего командира, — сказал полковник.

— Позабочусь. Не беспокойтесь. А вам боевое задание: выздороветь поскорее. В честь этого вы, говорят, уже «пропустили»... богатырскую дозу...

— Поневоле, товарищ командующий...

Все рассмеялись.

После короткого молчания полковник озабоченно спросил:

— Скажите прямо, как солдату: убит мой адъютант?.. Когда взорвалась мина, мы стояли рядом. Все думаю о нем: дважды жизнь мне спасал.

Глазами, готовыми встретить тяжкую весть, полковник взглянул на генерала. [75]

— Ваш адъютант? Соколов-то? Беленький такой, с усиками? Как же, знаю! В штаб забрали его... Жив-здоров... — солгал командующий.

* * *

Незадолго до нового наступления в наш госпиталь приехал Сергей Сергеевич Юдин.

Звезда хирургической славы профессора С. С. Юдина горела ярко. Это был первоклассный хирург, «гений скальпеля».

В ране он графил, ваял. В безопасном месте движения его пальцев ускорялись. Приближаясь к сосуду или нерву, — становились бережливыми и осторожными. Мы не могли оторвать глаз от их маневра и предприимчивости.

Но была в нем и поза, и рисовка, и выписывание узоров в воздухе с «изящным» отставлением мизинца.

Таким, пожалуй, он был и в своих научных трудах, где строгость уживалась со звонкой, высокопарной приподнятостью: «триумфальный марш хирургии», «факел науки» и прочее.

Долгие часы мы беседовали с Юдиным в те дни. Говорили о войне, о хирургии, о будущем.

— Война теперь, коллега, не полевая, и хирургия поэтому — не военно-полевая... Эту приставку «полевая» мы сохраняем лишь из благоговейного уважения к памяти Пирогова...

Сбросив китель с полковничьими погонами, он запахнулся в теплый домашний халат. Окинул взглядом великолепную карту на стене, с красными флажками — Юдин возил ее с собой повсюду.

— Война идет сейчас под водой, в небе, в бетонных казематах внутри земли, вокруг мостов и плотин, атакованных парашютистами... Какая же это полевая война?

И переставляя на карте красные флажки, добавил:

— Страшный парадокс: благодетельные завоевания хирургии достигаются в пору самых мрачных человеческих исступлений и массовых безумств. Мы творим среди крови...

Тут, разумеется, я посвятил Юдина в свой алкогольный наркоз. Он выслушал меня внимательно. Прошелся по комнате, путаясь в длинном халате. Потом присел, сцепив между колен руки — ладонь к ладони. На его [76] аскетическом лице с орлиным профилем мелькнула улыбка.

— О, это весьма любопытно... Но об этом наркозе в 1929 году сообщил Мигуэль Гарсиа Марин... Мексиканец. Имел он, правда, немногочисленных последователей... Пальма Рафаэль, Рамирер, Константин... Какой-то англичанин возражал против алкогольного наркоза следующим образом: не пристало клиники обращать в кабаки и таверны. Потом об алкогольном наркозе забыли. В России им не пользовались...

Еще никогда я не попадал в такое глупое положение. Юдин заметил мое смущение и пришел на помощь:

— Ну и что ж, что Марину принадлежит приоритет... Вы к этому наркозу пришли своим путем. Другие заимствовали этот наркоз из вашего госпиталя. Вы не только воскресили метод, но и привнесли новое: впервые применили на войне. И не только как наркоз, но и как наркоз-лечение. Этого более чем достаточно... В медицине часто так бывает: забытый способ обновляется, совершенствуется и начинает давать результаты, о которых прежде только могли мечтать. Даже стоющая идея сразу не дает полного эффекта...

На другой день профессор предложил мне дать наркоз раненому, которому он собирался делать операцию. В палатке, моя руки, он говорил:

— При операциях на бедре я отказался от новокаина. Раствор, наводняя ткань, изменяет ее. Тогда трудно отличить мертвое от живого.

Наркоз спиртом, который я давал, протекал прекрасно.

— Вот видите, — улыбаясь, говорил С. С. Юдин. — Всегда нужно уметь отличать мертвое от живого... [77]