Такие раны не заживают...

Наши войска форсировали Сож и вышли к берегам Днепра. Госпиталю предложили передислоцироваться в междуречье, в село Большая Зимница. Путь лежал через пойму реки, болотистые места, лес. Когда стояли морозы, можно было проехать по дороге, загаченной бревнами. Но с наступившим потеплением этого сделать оказалось нельзя. Оставался только один путь — санная дорожка через лес, узкая, как тропинка. По ней на наших прекрасных новеньких грузовиках не проедешь, а лошадей нет.

Майор Лазарев собрал всех офицеров госпиталя.

— Командование 3-й армии надеется на нашу находчивость и изобретательность, — сказал он. — Лошадей соберем в деревнях. Крестьяне пойдут нам навстречу.

План состоял в следующем: разойтись группами по селам. Пригнать в расположение госпиталя лошадей с розвальнями. С собой взять проводников, которым будет поручено с прибытием на новое место отогнать обоз обратно.

По селам разошлись группами. Группы сложились сами собой, и все были довольны. Только капитану Гомольскому не повезло: он требовал Катю Уманскую, а ему в этом отказали. Катю зачислили в группу Анатолия Гажалы.

Гомольского у нас называли мавром. Он был смугл, черноглаз, со смолистыми кудрями, в речах пылок. Кичился тем, что окончил Военно-медицинскую академию, и к другим врачам — «из гражданских» — относился свысока. Катю он обожал, искал с ней встреч, но она к нему относилась безразлично. [45]

Зато Гажала охотно взял бы с собой Любу Фокину, а не Катю.

Если бы она об этом знала...

Больше всего начальник госпиталя надеялся на Гажалу. Этот сделает все как надо, не подведет. Квасов тоже на него надеялся. После себя он считал Гажалу вторым человеком. Однако это не мешало хозяйственнику разговаривать с Гажалой в тоне превосходства и частенько приписывать себе его заслуги. О печах, например, сложенных Гажалой, Квасов доложил начальнику так:

— Землянки отеплены. Квасов расшибется, а сделает...

При распределении Квасов решил побывать в двух ближайших деревнях, другим досталось по шесть — семь деревень. Но «свои» деревни хозяйственник представил как «самые трудные».

Лазарев и Каршин остались в Заболотье: они контролировали упаковку грузов, приспосабливая их к санному транспорту, отбирали неотложное имущество.

В деревнях пришлось туго: лошадей мало, большую часть угнали немцы. Почти не осталось упряжи и саней.

Первым вернулся «мавр». Он привел шесть лошадей. Но что это были за лошади? Понурые, со свалявшимися гривами, опавшими, как у ослов, ушами; на холках и ребрах дымились бураково-черные раны.

Гомольский связал их цепочкой: повод каждой последующей лошади привязал к хвосту впереди идущей. Сам «мавр» восседал на головном коне. Люба и Оксана подбадривали «связку» с боков лозинками.

Вскоре вся улица перед штабом госпиталя была запружена. Гажала, конечно, и тут отличился. Он пригнал наибольшее количество лошадей: двенадцать, с розвальнями. С ними прибыли пять подростков и два старика. Все имели с собой запас пищи на несколько дней, привезли фураж.

Квасов пригнал только одну упряжку. Он едва держался на ногах: в селе нашел себе собутыльника и пил с ним самогон.

В группе Квасова были еще Бородин и Савская. Они попали в деревню, где не оказалось лошадей. Там тягловой силой служили коровы. На всякий случай Бородин доставил двух коров: рыжих, облепленных с боков пометом, с высохшим выменем. [46]

— Подумают, молочная ферма, а не госпиталь, — сказал кто-то из сестер.

Долговязый Квасов длинным непослушным пальцем пересчитал лошадей и поплелся докладывать: «Транспорт подан под погрузку».

Сестры восхищались Гажалой в посмеивались над Гомольским.

Лошади «мавра» сбились у забора, положив морды друг другу на спину. Зрелище — жалкое.

— «Джигит», — съязвила Люба о капитане.

— Он старше нас, — шепотом отозвалась Катя, — и мы не должны смеяться над ним. — В этом случае его просто постигла неудача.

Гомольский догадался, что говорят о нем. Он нервно зевнул и смешался с толпой повозочных и колхозников.

Всю ночь грузили госпитальное имущество. К утру обоз двинулся в путь.

С нами передислоцировался также один раненый — Степан Левчук, лейтенант. Он не хотел расставаться со своей частью и поэтому наотрез отказался от эвакуации. Конечно, Лазарев мог отправить его в тыл, но сжалился. «Товарищ майор, вообразите, — уговаривал Левчук, — со своей ротой я прошел длинный путь. Тула, Орел, Мценск, Довск. Вы можете и разлучить меня с ней, и вернуть меня в нее. В конце концов рана моя хорошо заживает, еще недельки две, и все будет в порядке». И Лазарев оставил Левчука.

Один Гомольский не одобрял этого. Поговаривали, что к Кате неравнодушен и Левчук.

* * *

Не забыть нам этой дороги.

Все шли за обозом: врачи, сестры, санитары. Шли день, шли ночь. Когда опрокидывались розвальни — собирали скопом ящики, связывали порвавшуюся упряжь; когда от недокорма и напряжения падала лошадь — распрягали ее, стаскивали на обочину...

На второй день открылся простор реки Сож. На берегу валялись разбитые орудия, развороченные танки с оборванными гусеницами, грузовики. Кое-где под снегом угадывались контуры человеческих трупов.

С широкой поймы веяло ледяным, колючим ветром. Обледенелые ветки кустарника, напоминающие хрустальные [47] палочки, печально позванивали, и звон этот все время преследовал нас.

Кони еле плелись. Отощав, они падали, ломая оглобли. Часто с боков мы поддерживали лошадей, а сзади подталкивали розвальни. С боем брали каждый метр дороги.

Обоз растянулся почти на два километра.

Гажала сопровождал примерно восьмую или девятую упряжку, самую «аварийную». Лошадь вскоре выдохлась: ни окрики, ни кнут уже не действовали.

Люба неотступно следовала за Гажалой. Ей все в нем нравилось: неунывающий нрав, смекалистость, развитое чувство товарищества, спадающая на лоб упрямая прядка волос, добрые глаза, твердый, разделенный ямкой подбородок, статность.

Рядом с Гажалой она хотела показать и себя. Ни в чем не отставала от него: грузила ящики, толкала сани, погоняла лошадей. Что делать? Корма вышли. Самим впрягаться и тащить сани? Глаза Любы выражали готовность выполнить любой приказ Гажалы. Гулявший по пойме ветер пронизывал до костей. Люба защищалась, прятала голову в воротник, поворачивалась к ветру спиной.

В ушах стоял неотвязный хрустальный звон веток.

Одна из санитарок заметила на берегу скирду сена. Она сообщила об этом с такой радостью, с какой мореходцы, потерпевшие кораблекрушение, кричат «земля».

Гажала, а вслед за ним Люба побежали к скирде напрямик по замерзшим кочкам. Не обратили внимания на торчащие из-под снега обломки колес и дышла. Тут же лежала лошадь с запрокинутой мордой и развороченным брюхом. Наблюдательный Бородин предупредительно крикнул: «Осторожно!» Но уже было поздно. Оглушительный взрыв прогремел, как только Анатолий прикоснулся к сену. Любу ранило в ногу. Фельдшер упал навзничь. Кровь струей брызнула из шеи. Страшно закричала Люба. Прихрамывая, бросилась к Гажале. Пляшущими пальцами расстегнула гимнастерку и зажала рану. Когда Люба уступила мне место, все было уже в крови: гимнастерка, лицо, волосы, снег. Рана была над самой ключицей, очень низко. Не оставалось сомнений: повреждена общая сонная артерия... [48]

Глазами Гажала словно пытался улыбнуться, а губы шептали:

— Матери помогите... пережить... мою смерть.

Я все сделал, чтобы остановить кровотечение. Но на розвальни мы положили уже мертвое тело.

* * *

В Большую Зимницу прибыли на третьи сутки. Гажалу похоронили в центре села, на площади.

Не заметил, как без шапки вышел за село. Долго бродил без дорог, без тропинок, по цельному снегу. Анатолий... Толя... Друг мой. Часть и моей жизни унес ты с собой, И какой жизни!

Смотрю на запад, откуда доносится оглушительная орудийная канонада. Закипает в груди ненависть, сжимаются кулаки.

Стемнело, когда я вернулся в деревню. Площадь. Свежий холмик. От свежепокрашенной граненой колонки со звездой отделилась фигура девушки. Поравнявшись с ней, я остановился.

— Люба, ты?

Она молча приблизилась. Положила руку на мое плечо — ей было трудно держаться на ногах после ранения. Гажала ушел из жизни, так и не узнав, какие чувства он разбудил в душе Любы.

— Идем, я провожу тебя. Полежишь несколько дней. Рана, конечно, заживет.

Прихрамывая, опираясь на мою руку, она шла рядом. Новые, необычные для Любы нотки послышались в ее голосе:

— Такие раны не заживают... [49]