Еще одна попытка

Гомольскому поручили вести «газовую» палату. Пожалуй, это было самое трудное дело. Раненые с газовой инфекцией больше других волновали нас.

Газовая инфекция! Она отнимала у солдат ноги, руки, очень часто жизнь. Болезнь эту наделяли всякими названиями: белая рожа, голубая, шафрановая, лимонная. Мезоне — французский хирург определил ее так: «молниеносная гангрена». Чтобы спасти раненого, нужно было опередить время. Он писал: «Я начинал операцию, тогда как помощники со всех ног мчались уже за бинтами».

Газовая инфекция — это костыли и повозочки для безногих.

Все лаборатории мира изучали газовую инфекцию. Были открыты ее возбудители. Вскоре создали сыворотку. Сначала применяли ее небольшими дозами, это принесло разочарование: сыворотка мало помогала. Хирурги осмелели и стали вводить ее сравнительно крупными дозами. И не под кожу, как прежде, а прямо в вену, в кровь. Разочарование сменилось надеждой.

Положим, сыворотка — это танки. Но одними танками нельзя выиграть войну. Нужны авиация, артиллерия, пехота. Сыворотка вводилась теперь нами в «бой» вместе с капельными вливаниями жидкостей, кварцевым облучением, сульфамидами, витаминами, переливанием крови. Все это вместе с хирургическим лечением.

Нелегкой оказалась эта борьба. Нужно было часто наблюдать за движением отека, температуры, гемоглобина, [41] за пульсом, кровяным давлением. И всякий раз в зависимости от сведений лабораторной и клинической «разведки» вводилось то одно, то другое средство.

Когда я вошел в избу, Гомольский бросил на меня вопросительный взгляд, как, мол, выглядит палата. В самом деле, палата выглядела отлично. Она была застеклена, полы выскоблены и вымыты горячей водой. На окнах висели марлевые занавесочки, покрашенные акрихином. Это досаждало нашему аптекарю, но зато продлевало жизнь раненым: «прием» в таком необычном виде акрихина отвращал печальные мысли.

— Не хуже, чем в приемно-сортировочной, — самоуверенно сказал капитан.

— В моих устах эта фраза прозвучала бы более убедительно, но вы помешали мне это сделать, — ответил я.

Потом Гомольский показал раненых.

Сестра Ольга Савинок разбинтовала раненого Тулепова в крохотной перевязочной. Это был просто угол комнаты, завешенный простыней. Вдвоем с Гомольским мы едва помещались в нем.

— Как это случилось с вами? — спросил я смуглого казаха, осматривая поврежденную ногу.

— Как случилось? Так и случилось. Немец далеко — костер есть, немец близко — костер нет. Командир кричит: «Вперед! Ложись! Вперед! Ложись!» И нога сделался синий. А потом еще осколком ранило.

Когда Тулепова вынесли, Гомольский сказал:

— Ампутация. Об этом я уже объявил раненому. Он согласен... Говорит: «Тебе видно, ты дохтур».

— А видно ли вам, капитан? — спросил я.

— Конечно, видно. Ампутировать я научился быстро. Сестра не даст соврать: за три — пять минут.

В самом деле, нога имела плохой вид. Отморожение и инфекция. Но все-таки в тканях еще заметны признаки жизни. Края раны кровили, сокращались волокна мышц... И еще: обозначалась грань между погибшими и живыми тканями. Кое-что можно было отнести за счет плохо наложенной шины: перетяжки, сдавления. Да и общее состояние раненого не внушало особой тревоги.

Вспомнился рассказ моего учителя, старого хирурга. В русско-японскую войну он получил выговор от начальства: «Вы обременяете государственную казну излишними расходами, — сказали ему, — после ампутаций солдата [42] можно выписать из госпиталя через шесть недель. Нет расчета сохранять солдатам конечности, если это связано с длительным лечением и тратой материалов».

Об этом я рассказал Гомольскому.

— Так, значит, вы против ампутации?

— Да, против. Ампутация — последнее дело.

— А потом будет поздно, — настаивал Гомольский. — Бывают же такие случаи.

— Бывают, бывают. И в этом случае, возможно, позже придется прибегнуть к ампутации. Но сейчас, кажется, есть основания бороться.

— Вот видите — «кажется»...

— Да, к сожалению, абсолютной уверенности у меня нет, — ответил я.

Лицо Гомольского выражало не то разочарование, не то затруднение.

— Что-то вас огорчает? — спросил я.

— Не то чтобы огорчает. Но... Что подумают обо мне Тулепов и другие раненые? — прорвало капитана. — Я предложил ампутацию. Тулепов согласился. Об этом знают все раненые палаты. Пришлось даже разъяснить Тулепову, почему это необходимо. А теперь каждый, кому уже сделана ампутация, подумает, что сделана она без достаточной причины.

— Каков же вывод?

— Конечно, я рад, что ногу Тулепову сохраним. Но согласитесь, я попал в затруднительное положение. Может быть, вы меня переведете в другое отделение?

Я возразил:

— В конце концов это поправимо. Не я, а вы отмените операцию. Вы скажете, что намерены сделать еще одну попытку спасти ногу. А вдруг удастся...

Гомольский обрадовался этой мысли.

— Спасибо, — поблагодарил он.

В другой комнате в это время «переливальщица» крови Катя Уманская навешивала на проволоку капельницы конструкции нашего госпиталя. От стены к стене была протянута над топчанами красная проволока. Над каждым раненым висел щиток, на котором были смонтированы одна над другой узкие ампулы. Капли появлялись на «соске» нижней ампулы. Они стекали в отводную резиновую трубку, заканчивающуюся иглой, введенной в локтевую вену. Так осуществлялись капельные вливания. [43]

Катя теперь работала в отделении Гомольского. Словно весенний луч вливался в комнату, когда она появлялась в палате.

Капитан придержал меня за локоть.

— Пусть Катя не знает о моей ошибке. Не проговоритесь случайно...

Кто-то в бреду кричал: «Гитлер — собака!»

Каждые час — полтора мне докладывали о состоянии Тулепова. На следующий день сообщили, что температура упала, а отек ноги сошел. Бойцу вводили внутривенно сыворотку, много жидкостей, сульфамиды. А еще через несколько дней все уже окончательно определилось: капитан и две сестры отстояли не только жизнь Тулепова. Бойцу сохранили и ногу.

Гомольский с шумной радостью объявил:

— Тулепов поправился. Мысль, что ампутации не будет, сыграла в этом, кажется, не последнюю роль.

В прошлые войны умирало 70–80–90% раненых из числа заболевших газовой инфекцией. Мы же потеряли троих из тридцати двух.

...Позднее зимнее утро. Сквозь завесу снежных туч проглядывает холодный диск солнца. Снег слепит глаза, намело его много. На избах, «пунях», амбарах высятся высокие, зализанные ветрами белые шапки. В прорытых в сугробах туннелях проглядывают черные двери и замороженные окна.

С морозным скрипом мимо проносятся розвальни: в общие избы из «газовой» перевозят закутанных с головой раненых. Теперь они вышли уже из-под власти «грозного призрака». [44]