Их подвиг

Пока шло выздоровление, я часто навещал новых раненых и близко познакомился не только с ними самими, но и с их друзьями.

Как хозяйка свой дом, изучил Авраменко лес. Охотник, алтаец, он неделями и месяцами бродил с ружьем по тайге. И не было случая, чтобы заблудился. Ориентировался по звездам, как по компасу. В хмурую погоду примечал бугры, кустарник, причудливое дерево. Спички и табак прятал в клеенку, чтобы не отсырели. Спать ложился спиной к костру, ватником укрывался с головой, чтобы «дышать в живот»: и спине тепло и животу. Припасов с собой не брал, разве только сухари и соль. Остальное добывал в тайге.

Словом, Авраменко, как говорится, сам бог велел быть разведчиком. К тому же местность, где стояла его часть, была лесистой.

Вместе с Чалым — рабочим из Запорожья — Авраменко получил задание разведать укрепления противника. Это было очень сложное и рискованное задание.

Сумерки опускались над лесом, как дым. Уже стемнело, когда разведчики приблизились к небольшому озеру. Обошли завал — опутанные колючей проволокой поваленные стволы — и спустились к берегу. Над льдом возвышался короткий мостик, а дальше отдельные столбики без покрытия. От мостика вели крутые ступеньки в коптильню для рыбы, чем-то она напоминала погребок.

Разведчики вошли в коптильню, чтобы переждать, пока совсем стемнеет. Главные укрепления немцев — на том берегу. [35]

Когда мрак сгустился, разведчики в маскировочных халатах стали на лыжи. Быстро и бесшумно добрались до другого крутого берега. Тут они сбросили лыжи и поползли наверх. В лежачем положении кое-что еще можно было видеть: снег словно плавил навалившуюся на него глыбу ночи. Вот ряд гранитных надолб. За первым — второй. А дальше — проволочные заграждения, сложные, шестикольные. Чалый ножницами перекусывал и разводил в стороны проволоку. Авраменко повторил про себя; «Два ряда надолб, шестиколка. А впереди — траншеи. Справа, видимо, дот...» Продвинулись дальше. В разрыве туч выглянул узкий серп луны. Он слабо осветил берег. «Да, справа дот».

Авраменко хотел было передвинуться в сторону тени, отброшенной камнем, но с шумом провалился в траншею. В доте рассмеялись. «Конец! Влип! Попал в ловушку», — решил Авраменко. Но немцы смеялись по другому поводу — они играли в карты, как успел он заметить сквозь открытую дверь.

Чалый окликнул Авраменко, не соразмерив голоса. Это был просчет. В ту же минуту выстрел рассек тишину.

Медлить уже было нельзя. Авраменко вскочил на ноги, выбрался из траншеи и спрятался за камнем. Чалый последовал за ним.

В камень впился луч карманного фонарика. Авраменко выстрелил «на свет». Послышался крик и шум осыпающейся мерзлой земли — гитлеровец повалился в ход сообщения.

В траншее мелькали, тускло поблескивая, каски. Одна, две, три. Хриплые гортанные голоса послышались и со стороны дота. Где-то совсем рядом тоже были немцы: неприятно близко слышно их тяжелое дыхание. Но где? За камнем? В изгибе траншеи?

Одно ясно: немцы вышли на то место, через которое пролегал обратный путь разведчиков. Пока Авраменко соображал, куда бежать, на Чалого навалился фашист. Это произошло случайно, просто тот споткнулся и упал на разведчика.

Между Чалым и его противником завязалась борьба. Они пытались друг друга схватить за горло. Авраменко пришел на помощь: он воткнул в спину фашиста охотничий нож.

Пригибаясь, разведчики проскочили в сторону дота. [36]

Прижались, словно вклеились в его бетонную шершавую стену. Рядом — амбразура, а с другой стороны — ход сообщения, и в нем — косая желтая полоса света, падающая из полуоткрытой двери. Авраменко бросил две гранаты: одну — в амбразуру, другую — в ход сообщения, в гущу гитлеровцев, еще не присмотревшихся в темноте.

Под счастливой звездой родились разведчики: одна за другой разорвались у стены ответные гранаты, как только наши бойцы отползли от нее.

Им повезло еще раз: немцы, обходя дот, удалились от камня-валуна, мимо которого пролегал обратный путь.

Разведчики спустились на лед, где были брошены лыжи. По этому случаю Авраменко даже ушанку поправил звездочкой наперед.

Над ледяными просторами гулял ветер, кружил снежную пыль.

Чалый шел на лыжах за Авраменко. Вдруг Авраменко остановился, подался назад и повалился. Чалый подхватил друга: он показался ему таким тяжелым, каким бывает только мертвый человек.

Густой черный комок медленно растекался по рукаву маскхалата. Чалый прикоснулся: вязкое тепло обожгло руку. Разведчик все понял. Он опустился на колени, взвалил раненого на плечи, встал и, шатаясь, пошел вперед. Автоматы, висевшие на локте, путались в ногах. Идти было трудно. Под двойным грузом лыжи глубоко зарывались в снег.

Вот вмерзшие в озеро столбики. Вот — мостик. Чалый хотел опереться на мостик, но поскользнулся и упал. Теперь они лежали на снегу вдвоем лицом вниз. К Авраменко вернулось сознание.

— Ранили, гады, — прохрипел он.

А солдаты противника подходили все ближе и ближе. Вот-вот они настигнут разведчиков.

Задыхаясь, Авраменко бормотал:

— Надолбы. Еще раз надолбы. Заграждения. Шестиколка. Все доложи! Все!..

Чалый попытался снова взвалить себе на плечи товарища.

— Стой! Без меня иди! — сопротивлялся Авраменко. — Со мной не дойдешь. При-ка-зываю!.. [37]

Изловчившись, Чалый все же взвалил себе на плечи разведчика и понес по крутым ступенькам вверх — к погребку-коптильне.

— Именем Родины! При-казываю!.. Надолбы... Шестиколка... — продолжал бормотать разведчик.

У самой коптильни Авраменко сказал:

— Вместе не дойдем. Пристрели!.. Приказываю!!

Он попятился спиной к дверям. Двери распахнулись, и разведчик провалился в коптильню. Вслед за ним вскочил в коптильню Чалый и прикрыл за собой двери.

Где-то над головой, выше коптильни, по лесной дороге, протопали гитлеровцы. Вскоре снова послышалась их гортанная речь — они возвращались с погони.

Переждав несколько минут, Чалый опять взвалил на себя раненого Авраменко, и еще до наступления рассвета они явились в свою часть.

* * *

Не менее самоотверженно вел себя и шофер Сергей Калюкин.

Когда командир части спросил, кто доставит боеприпасы батареям, на короткое мгновенье наступило молчание. Шоферов было много, а вызвался один Сергей Калюкин. Он был самый старый среди шоферов, в части его называли «батя». Этим, собственно, и мотивировал Калюкин свою готовность совершить опасный рейс: «Старше я, значит, уж пожил, а эти, — он показал на молодых хлопцев, — еще только начинают жить».

Мне же в госпитале объяснял: «Жену и детей моих фашисты расстреляли. Никто меня дома не ждет».

Бой шел в долине, которую прорезывала лента асфальтированной дороги. По одну сторону шоссе — наши, по другую — немцы. Над дорогой скрещивались два огненных вала. По скрещению этих валов и нужно было провезти боеприпасы — другого пути не было.

Пока шла погрузка снарядов, Калюкин опробовал мотор, осмотрел скаты. Потом проверил защелки на бортах и крепления ящиков со снарядами. Переваливаясь с боку на бок, машина выкатилась на шоссе. Асфальтовая лента убегала вдаль, прячась за поворотами и снова возникая в отдалении. [38]

Перед глазами, подобно маятнику, ходил по стеклу «очиститель», словно отсчитывал секунды.

Как только машина появилась на открытом шоссе, немцы перенесли огонь. Мины рвались совсем рядом. Впереди повалилось на дорогу срубленное снарядом дерево. Калюкин врезался в него, поднял на капот и пронес метров пятьдесят. В кабине посыпались стекла. Холодный, резкий ветер слепил глаза.

Калюкин вел машину с огромной скоростью. На глубокой выбоине, которую нельзя было обойти, тряхнуло так, что шофер оторвался от сиденья и стукнулся головой о крышу кабины, едва не потеряв сознания.

На мостике с головы шофера слетела ушанка. Ее сбил осколок разорвавшейся неподалеку мины.

От моста начинался поворот. Но Калюкин не снизил скорости и прошел поворот на двух колесах. В то же время машину снесло в сторону кювета, и дверцы распахнулись. Чудом он удержался в кабине.

Еще пятьсот, может быть, шестьсот метров, и грузовик выйдет из огня. Машина содрогалась, шарахалась в стороны, как испуганная лошадь. Задний борт отвалился, и несколько снарядных ящиков посыпалось на землю.

На последнем отрезке дороги немцы сосредоточили огонь большой плотности. Дорожный домик, за которым начинался новый поворот, горел. Рискованно было сбавлять скорость. Калюкин перед самым поворотом резко затормозил. Машина пошла юзом, проскочила поворот. Грузовик развернуло, и теперь он стоял радиатором в обратную сторону. От поворота машину отделяло метров сто. Гремел позади отвалившийся борт. Еще один ящик со снарядами упал на землю. Калюкин «срезал угол» и выехал на боковую дорогу. Тут уж он оказался вне опасности.

В госпитале он сказал мне:

— Человеку хватило бы несколько граммов металла. А немец по мне пульнул несколькими тоннами... Бесхозяйственность... Никакого тебе режима экономии!..

Артиллеристы приветствовали Калюкина дружным «ура».

Чего только не наговорили ему в ту минуту: и «золото-шофер», и «в рубашке человек родился», и «от пули заколдованный». [39]

Пока разгружали машину, трое других артиллеристов подхватили на руки Калюкина и понесли к командиру, распоряжавшемуся у крайнего орудия. Командир обнял шофера и горячо расцеловал.

Заговорили пушки. Грянули дружные залпы — один, другой, третий. Наши солдаты снова поднялись в атаку.

Когда скрылись в лесу бойцы, преследовавшие врага, Калюкин вернулся в свою роту.

Тут, под снарядами, стояло еще шесть грузовиков. Они были готовы к отправке на случай, если машину Калюкина расстреляли бы на шоссе.

Вслед за Калюкиным вызвалось еще шесть добровольцев.

Но война есть война. Сегодня тебе повезло. А завтра?..

На другой день на «мирной» дороге Калюкин наехал на мину и подорвался. Его доставили в наш госпиталь вместе с Авраменко и Левчуком. [40]