Запас прочности

Мы ровно ничего не знаем о пределах человеческих возможностей. Есть здесь какая-то тайна! Иногда эти возможности ничтожны. Все-таки живая ткань — не железо. А иногда они безграничны. Что делает человека в одном случае стойким, более выносливым, чем машина, более живучим, чем все другие существа, населяющие мир, а в другом случае — хлипким, скисающим при первой трудности?

Медик ответил бы: особые свойства нервной системы. Но это не все: есть еще любовь к Родине, вера в правоту своего дела. Это — источник могущества духа и тела человеческого.

Об этом я думал, когда в приемно-сортировочную доставили троих раненых. Их только что привезли. Они были с головой закутаны в спальные мешки. На груди каждого между деревянными палочками-застежками, как язычки пламени, проглядывали красные бирки — сигналы неотложности.

Гажала докладывал:

— Тяжелые. Этот ранен в живот. Этот — в грудь. А третий — с кровотечением.

Над третьим он наклонился и открыл ногу. Повязка набрякла кровью. Жгут на бедре уже расслабили, иначе могло бы наступить омертвение.

— Степан Левчук, лейтенант, — прочитал Гажала в карточке.

Военфельдшер кивнул санитарам. Они подхватили носилки и унесли раненого в операционную. [30]

В это время другой раненый кричал в бреду:

— Выполняй приказ! Чалый! Выполняй при-каз!..

Раненый привстал с носилок и тут же обессиленно упал.

— При-казываю...

Тот, кто доставил раненого в госпиталь, поправил подушку в головах, снял с него ушанку.

— Мы с ним в разведке были, — объяснил он. — Там его ранили в грудь. Я и есть Чалый, а его Авраменкой зовут.

Гажала прочитал карточку третьего раненого:

— Калюкин. Шофер. Проникающее осколочное в живот.

Этих двух последних мы поместили в «шоковую» палату. Размещалась она рядом с операционной. Ее называли еще «шоковой ожидалкой».

* * *

Лейтенант Левчук уже лежал на столе, когда я кончил мыть руки. Это был крепкого сложения парень. Грудь, спина, руки — со скульптурно очерченными мускулами. По ним, казалось, можно было изучать анатомию. Но он был смертельно бледен, крови потерял много.

Кроме Нины Савской и Любы Фокиной, в операционной работали еще Оксана Соловьева и Катя Уманская.

Чернобровая, с малоподвижным лицом, Оксана превосходно наркотизировала. Ее искусство называли «чувством капли». Раненые засыпали тихо, спокойно, как маленькие ребята на руках матери.

А Катя Уманская славилась как «переливальщица» крови. Она была самой красивой девушкой в госпитале. Длинная черная коса, выписанные дуги бровей, очерченный выгнутыми ресницами удлиненный разрез глаз. А улыбка — холодная, отчужденная.

Катя не должна была сейчас дежурить. Я вызвал ее, чтобы заменить Любу. После письма, в котором сообщалось о смерти брата (он погиб случайно, не от раны, а при бомбежке госпиталя), освободили Любу от работы. Но она боялась одиночества и пришла в операционную.

— Наркоз! — скомандовал Бородин.

Оксана наложила на лицо Левчука маску. Сон в него вливался по каплям из темной склянки. [31]

Люба забинтовала ногу. Сбросила в таз намокшую, тяжелую повязку. Потом помыла физиологическим раствором ногу. Время от времени ее движения замирали, взгляд останавливался, но она спохватывалась и снова начинала мыть.

Катя шепнула Любе на ухо:

— Иди к себе. Я все за тебя сделаю. Почему ты упрямишься?

В глазах Любы сверкнули слезы. Она послушалась совета подружки и ушла.

В раздутом и напряженном массиве мышц голени зияла рана. В ней чернел живой, вздрагивающий сгусток. По краю сгустка, между ним и кожей, пробивались неторопливые алые струйки. Рана холмилась и пульсировала. Была повреждена артерия.

Перевязать артерию в икроножных мышцах нелегкое дело. Они отекают, пропитываются кровью, твердеют. Кто-то уже пытался остановить кровотечение, но это еще больше осложнило операцию: к разрушениям от осколка прибавились разрушения от инструментов. Кажется, вот уже нашел сосуд, зажал пинцетом. Но новый тампон не высушивает рану, кровь набирается снова. Опять ищешь. Никаких анатомических соотношений уже нет. Зажим. Еще один зажим. Все. Сухо. Выжидаем минуты две. Не «слезит». Чисто.

Над школой со свистом пролетел снаряд. Мы посмотрели на часы. Десять ноль-ноль. Ровно в десять начинают обстрел немцы. На нашу деревню они «отпускают» три — четыре снаряда. Потом переносят огонь на соседнее село. Все «наши» снаряды разорвались за селом.

В это время из «шоковой» в операционную на своих ногах вошел раненный в живот Калюкин. Никто его не остановил: санитары вышли посмотреть, куда ложатся снаряды.

Заплетающимся языком Калюкин проговорил:

— Ну, делай же, делай! Я давно жду... В твоих руках жизнь, доктор.

Это нетерпение в нем разжег обстрел.

Катя обняла шофера, набросила себе на плечо его руку и увела в «шоковую».

Когда я уже наложил салфетку на рану, неожиданно полилась кровь. Я сбросил салфетку и прижал тампоном рану. [32]

— Черт возьми, значит, перевязал я не артерию, а что-то другое. Может быть, фибрилы мышц? Это — в лучшем случае.

Снова раскрываю рану. Пинцетом расщепляю мышцу. И из нее вдруг вместе со сгустком выплескивается струйка крови. На лице Бородина и на моем халате вспыхивают красные пунктиры от этой струйки.

— Ах, вот она! — «Носиками» пинцета зажимаю артерию; Всего щелочка, сосуд, как соломинка, а через такую щелочку «уползает» жизнь.

Теперь я завязываю узел с яростью, как если бы затягивал петлю на горле самой смерти.

— Пульс, Оксана?

Оксана прекратила наркоз. Долго щупает руку Левчука.

— Ну, что такое? Разучилась пульс считать?

В это время Катя развязала другую руку лейтенанта и также принялась искать пульс.

— Очень слабый. И частит. Сто сорок в минуту.

Кровь нам обычно доставляли регулярно, без опозданий. Но на этот раз помешала метель. Катя несколько раз сегодня бегала в штаб, и всё безрезультатно: кровь не привозили.

— Позвольте мне дать кровь Левчуку, — просительно сказала Катя.

Она выглядела бодро. Бодрость была, как мне показалось, наигранной. Белый свеженький халатик тоже скрадывал усталость. Мы неохотно брали у сестер кровь. Их и без того обессиливал бессонный труд, переезды, фронтовые неудобства. Но другого выхода не было, и я перелил кровь Кати лейтенанту Левчуку.

Вслед за Левчуком сделали операции Калюкину и Авраменко.

У Калюкина были удалены простреленная почка и часть кишки. У Авраменко — ушиты легкое и дыра в грудной стенке. Дыра оказалась такой большой, что через нее видно было «флотирующее» сердце. Неиссякаем запас человеческой прочности!

Мысль Калюкина и Авраменко еще не была «приучена» к болезни. Их несли на носилках, а они перед операцией порывались идти сами. Их перекладывали на стол, а они отстраняли санитаров и пытались взобраться [33] туда без посторонней помощи. И голоса их звучали мужественно, громко, не как у больных. Это поражало. К Авраменко вернулось сознание.

— А вы что думаете о Чалом? — неожиданно спросил я, вспомнив бред солдата.

— Вы знаете Чалого? — удивился раненый.

— Знаком с ним. Приказов, говорят, он не выполняет...

Авраменко неловко улыбнулся.

— Нет, разведчик он правильный. Как вернусь в строй, только с ним в разведку буду ходить. Он меня спас. А когда вы меня, доктор, благословите? Скоро мой ремонт кончится?

«Что это? — удивился я. — Особое свойство нервной системы? Где предел человеческих возможностей?» [34]