Русское сердце

После падения мценского плацдарма госпиталь перебросили в хутор Михайловку, что севернее Довска. Расквартировались. Нам с Гажалой досталась хорошая комнатка. В ней было чисто и уютно: диван, коврик на стене, столик, этажерка с книгами.

Хозяйка, маленькая поблекшая женщина, встретила нас приветливо. Когда мы расположились, она вошла с бутылкой чернил и наполнила непроливайку. Отлив чернила, посмотрела бутылку на свет, прикинула, сколько осталось, потом протерла донышко куском бумаги.

— Чернила высыхают и высыхают. А я подливаю их понемножку, — с какой-то тоской сказала хозяйка.

Видимо, в комнате, где мы поселились, когда-то жил учитель. Среди книг на этажерке были сочинения Макаренко, Ушинского, томики Шекспира и Пушкина, произведения Ленина. Некоторые переплеты сохранили крестообразные борозды и вмятины по краям. Я подумал, что книги, вероятно, недавно лишь поставлены на этажерку, а до этого их прятали, иначе бы они не уцелели.

— Чьи это книги? — спросил я хозяйку.

— Сыночка моего Андрюши, — ответила женщина. — И комната эта его. Он работал здесь...

Мною овладели смутные предчувствия. Черты лица этой женщины воскресили в памяти образ человека, которого я хорошо знал и ценил. Знал его и Гажала. Как только хозяйка вышла, я бросился рассматривать развешанные на стене фотографии. И очень скоро среди множества молодых лиц мне действительно удалось разыскать [21] сохранившееся в памяти лицо педагога из Белоруссии. Вот оно... Острые наблюдательные глаза, насмешливый рот, чуть оттопыренные уши.

— Анатолий, узнаешь? Кто это, как ты думаешь? — спросил я Гажалу.

Анатолий приблизился к фотографии.

— Так ведь это Славин! — воскликнул Гажала.

— Да, Славин. Понимаешь, мы в домике Славина! А женщина — мать Славина. Вот свела судьба...

Теперь в каждом предмете мы чувствовали его незримое присутствие. Комнатные туфли под диваном. Кепка на вешалке. Коллекция камней на подоконнике. Удилище с цветными поплавками в углу, за шкафом. Словом, вместе с Гажалой мы снова почувствовали себя в обществе человека, в судьбе которого сыграли, быть может, роковую роль.

Мы встретились с ним в партизанском госпитале, в Брянских лесах. Рассказ Славина жег душу. Приступы кашля мешали ему говорить. Он прикладывал к губам полотенце, а потом, зажав его в кулаке, прятал за спину, чтобы скрыть кровь. Из плена он вернулся с туберкулезом. В трепетавших ноздрях, в рисунке ребер, в приподнимавшихся с каждым вдохом плечах, в прозрачной желтизне лица — во всем было видно, что человек тяжело болен. Глаза — красные, с блеском, — как будто в них запечатлелись отсветы пожаров, которые он видел.

Войну Славин начал в саперных частях. Отступая, взрывал военные сооружения, минировал пути отхода армии.

Случилось так, что Славин попал в плен: вместе с другими его заперли в церкви. Там пленных без пищи продержали более двух недель. В окно они видели, как сменяются посты, но в церковь никто не входил, и на прогулку их не выпускали. Воды не было. Воду собирали во время дождя через решетчатое окошко в пилотки. Как-то раз им удалось знаками упросить сельских ребят принести какой-нибудь еды. Ночью ребята принесли под окошко вареную картошку. Пленные сняли с ног обмотки, связали их и на этой веревке подняли один казанок наверх.

То, что потом произошло, было чудовищно. Часовой схватил одного из мальчишек, выбил ногой из его рук казанок, поднял за рубашку и расстрелял в упор. [22]

Расстегнув дрожащими пальцами воротник гимнастерки, Славин рассказывал, как он потом бежал из церкви (взобрался на колокольню в спустился вниз по водосточной трубе); как скрывался; что видел в пути. Слушать его было страшно.

На вечернем обходе я выслушал легкие Славина. Убрав трубку с груди, встретил его вопрошающий взгляд.

— Все кончено, но как скоро? — хмурясь, спросил Славин.

— Нелепая мысль пришла вам в голову, — ответил я.

Славин словно не расслышал моих слов.

— Дело в том, — сказал он, — что я все понимаю. Я чувствую, как холодеет мое дыхание. Будьте откровенны. Какой бы ни была правда, я смело встречу ее.

По опыту я знал, что чем больше больной настаивает на правде, тем больше он ее боится. Тот, кто умирает, цепляется за надежду. Нужно только уметь ее подсказать. Больной поверит в самое несуразное. И я сказал:

— Всем известно: туберкулез — не смертельное заболевание. Доживают с ним до глубокой старости и умирают от других болезней.

— Не об этом я, — с досадой отмахнулся Славин. — Поймите, я смерти не боюсь, не раз ей смотрел в глаза. Мне нужны не утешения. Я должен знать, понимаете, должен, каким временем располагаю? Могу ли надеяться на временное улучшение? Стоит ли ждать?

Новый разговор состоялся ночью в лесу. Славин, видимо, специально ждал меня на тропинке, которая вела в землянку. Это было в два часа ночи, я возвращался после совещания в штабе.

— Почему вы не спите? Сейчас же ступайте в землянку, — строго приказал я.

— Все-таки вы не хотите быть со мной откровенны, — тихо отозвался Славин. — Не верите мне. А я не могу доказать, что не такой, как все больные. Или вы недостаточно проницательны...

На лице Славина не было и тени отчаяния, той суеты в мимике, которая выдает притворство или безумие. Что бы там ни было, но я не мог изменить своей врачебной совести.

— Перелом обязательно наступит. Будете лечиться, [23] и все будет хорошо. Вам повезло. Нет ничего лучшего для ваших легких, чем лесной воздух.

— Вы смеетесь надо мной, доктор.

— Нисколько.

— Вы говорите как врач, отдающий себе отчет в состоянии больного, или как мягкосердечный человек?

— А это одно и то же.

Славин опять тем же жестом выразил досаду.

— Вы все упорствуете...

— А вы чего добиваетесь? — возмутился я. — Хотите, может быть, услышать, что вам осталось жить, ну, скажем, пятнадцать дней? Это вас устроит?

Славин поблагодарил, как показалось мне, с насмешливой вежливостью и ушел.

На следующий день я начал обход с землянки Славина. Топчан пустовал. Я не придал этому большого значения — мало ли куда мог выйти человек. Часа через два снова заглянул в землянку и опять его не застал. Не было его и в полдень, и вечером.

Потом Гажала вдруг обнаружил письмо. Славин писал:

«Наконец я вырвал у вас, доктор, правду, и от души благодарю за нее. Я бы считал себя дезертиром, если бы позволил себе умереть в постели, среди микстур и порошочков, от «мирной» болезни.

Не о смерти одного фашиста я мечтал. Возмездие должно быть щедрым. Свой план я мог выполнить, побольше набравшись сил. И я ждал. Но силы таяли, а не прибавлялись. Тогда я понял, что откладывать больше нельзя. Взрыв уже произойдет, когда вы будете читать это письмо».

В спокойных и точных выражениях, какими сообщают, например, о конструкции механизма, Славин далее описал все то, что намеревается сделать. Письмо заканчивалось словом «прощайте».

Я тут же отнес письмо в штаб отряда. Во все концы разослали партизан на поиски Славина. Но его не нашли. Партизаны обнаружили полусгоревший фашистский воинский эшелон. Славин со смертоносным грузом за плечами подорвался на железнодорожном полотне, бросившись под поезд.

...Таким был Андрей, сын нашей хозяйки.

Прошло уже немало месяцев, как он покинул родительский [24] кров. Изба побурела, двери покосились, ступеньки выбились. Ветры растрепали соломенную крышу коровника, ветхие двери в нем еле держались. В заборчике выпал штакетник, и дорожка из красного кирпича от калитки до избы разрушилась.

Хозяйство истосковалось по мужским рукам.

Пока наш госпиталь стоял в резерве, мы привели в порядок избу, коровник, забор. В разных местах появились свежеотструганные доски. Вымостили дорожку. Убрали дворик.

Но чем еще мы могли помочь матери Андрея? Утешить ее?

Боль материнская утешениями не исцеляется. [25]