Мы с тобой не поделили смерть...

Ежедневно мы эвакуировали раненых. Руководил отправкой, как и приемом, Гажала. А дело это было трудное, беспокойное. К эвакуации всегда все должно быть подготовлено: личные вещи раненых, документы воинские и медицинские, транспорт, связные. Отправку могут объявить в любое время: вечером, ночью, на рассвете, днем, в какую угодно погоду и какими угодно средствами — пешком, конным транспортом, машинами. В эвакуационном деле Гажала действительно был, как говорится, магом и чародеем. Никакая неожиданность не заставала его врасплох.

Сейчас ночь. Он сидит за столиком, составляет списки. Я смотрю на него со своего топчана. Гажала осунулся, таким я его увидел впервые в лесу: запавшие глаза, сухие губы, над воротом гимнастерки — снующий кадык. Почему-то вспомнилось: «Мы с тобой не поделили смерть...» Эти знакомые слова я произнес вслух, и Гажала, оглянувшись, улыбнулся.

Одно за другим вставали перед моими глазами видения недавнего прошлого: беспорядочное отступление под первым внезапным ударом врага... окружение... лес. После ливня в темных, полированных лужах дрожат звезды. В моем пистолете один патрон. Я оставил его для себя. Лучше смерть, чем плен.

Хруст веток, гортанная немецкая речь, лай собаки.

Над самым моим ухом вдруг прозвучал приглушенный голос. [12]

— Бежим так, напрямик!.. Внизу овраг, там нас никто не найдет! — Человек в ватнике схватил меня за руку и увлек за собой.

На середине склона нас заметили. Поднялась стрельба. Близко мелькали фигуры гитлеровцев.

— Теперь все, — прошептал я и схватился за пистолет. Но кобура оказалась пустой. Мой пистолет был в руках спутника. Он подносил его к своему виску.

В это время, словно из-под земли, вырос перед нами гитлеровец. Тускло лоснилась железная каска. Мгновение — и мой спутник разрядил пистолет в немца. Тот повалился на землю и покатился по склону вниз. А мы ринулись в овраг.

— Выходит, мы с тобой не поделили смерть, отныне доведется делить жизнь, — с этими словами обратился тогда ко мне Гажала. Это был он.

...Списки составлены. Фельдшер складывает их в карман. Снимает кожух с вешалки. Я делаю то же самое, и мы направляемся в приемно-сортировочную. Под валенками поскрипывает снег. Гажала окинул восторженным взглядом лес, посмотрел на светлеющее небо и шумно вздохнул.

— Порой кажется, — сказал он, — что только в России есть такие леса и такие звезды. Правда?..

В приемно-сортировочной царило оживление. Здесь уже находились все, кто должен был уехать, и среди них моряк Павлов, разведчик Антипенко.

Кто-то просил заменить простреленную ушанку, у кого-то пропал ремень. Санитары раздвигали носилки, шарили по полу, искали. Раненые проверяли свои документы, любопытства ради изучали конверты с историями болезни. Сестры разносили мешки с личными вещами отъезжающих.

В глубине палатки замечаю Бородина. Он поправляет шину весельчаку Пайкидзе, тяжело раненному осколком в бедро. Каршин раздает эвакуируемым в тыл бойцам партийные билеты и ордена (хранил он их в несгораемом сундучке). Партийный билет разведчика Антипенко тоже поврежден осколком. Билет рассматривают все. Он переходит из рук в руки.

— Придется менять, — говорит разведчик с сожалением. [13]

— Не делай этого, — советует Сергей Павлов. — Пробитый билет счастье приносит: другой осколок убоится.

— А ведь и первый не убил, — смеется Антипенко и бережно прячет билет в карман гимнастерки.

Перед отправкой еще раз обхожу раненых, проверяю температуру, пульс, смотрю, как наложены повязки, шины. Потом вместе с Гажалой и Савской сам сопровождаю их до станции Скуратово. Все-таки это необычная эвакуация — столько тяжелораненых!

Когда подъезжали к станции, еще издали увидели поезд-»летучку». Он стоял на первом пути. Начальник поезда, подвижной белорус, утомленный бесконечными тревогами, встретил нас нетерпеливым окриком: «Давай, давай, не задерживай!» Он всякий раз встречал так, и в нашей армии слова эти получили известную популярность. «Давай, давай, не задерживай!» — насмешливо повторяли всюду в самых разнообразных ситуациях. Толстенький, кругленький, как колобок, врач катился по перрону, напоминая каждому, что погрузку нужно закончить до рассвета. Утром над этим местом появляется «рама» — немецкий корректировщик, — и если уж он прилетит, то так и жди, что вслед нагрянут бомбардировщики...

Погрузка началась. Вот понесли на носилках грузина Пайкидзе в громоздкой бедренной шине. Он морщился, стонал сквозь стиснутые зубы.

Я прошел несколько шагов с санитарами, которые несли Пайкидзе. На ходу откинул край одеяла, покрывавшего больную ногу, и убедился, что отека нет...

— Два — три месяца подлечишься в Туле, потом отправят тебя домой, и по земле грузинской будешь ходить уже без костылей...

Пайкидзе улыбнулся.

— Эх, сейчас Грузия приеду — сейчас пойду...

Из товарного, приспособленного для перевозки раненых вагона он протягивает мне руку и говорит:

— Приезжай к нам, доктор, после войны... Вино будем пить...

Из-за его спины выглядывает моряк Павлов и машет рукой.

— Передавайте всем привет. Сестричка, до свидания! [14]

Едва моряк произнес эти слова, как над нами с ревом пронесся немецкий бомбардировщик. Он промелькнул над станцией, не произведя ни единого выстрела. Но начальник поезда всполошился и пронзительно заорал:

— Раненых в щели! Давай, не задерживай!.. В щели!!!

В стороне от разрушенных станционных построек было вырыто множество узких щелей. К ним и бросились санитары, унося раненых, которых они только что намеревались погрузить в вагоны. Те, кто могли передвигаться самостоятельно, выскочили из вагонов и, теряя костыли, устремились к укрытиям. Их подхватывали повозочные, шоферы, санитары и волокли на себе. В этой неразберихе и суете я заметил и Савскую. Ее обнял за шею высокий Пайкидзе и медленно, превозмогая боль, поминутно останавливаясь, заковылял по перрону.

Через несколько минут, когда перрон почти опустел, снова послышалось нарастающее гудение в воздухе... Вслед за оглушительным взрывом над станцией взвился столб земли, дыма и пламени. Нельзя было точно определить, куда упала бомба. Во всяком случае не на поезд и даже не рядом. Я прыгнул в щель, битком набитую людьми. Из щели увидел взвившихся на дыбы лошадей, стоявших рядом в упряжке. Увлекая за собой опрокинувшиеся розвальни, кони перемахнули через щель над нашими головами и с диким ржанием понеслись в степь.

Прошло несколько томительных минут. Взрывы не повторились. В небе стало тихо. Из щелей выбралось уже несколько человек. За ними, оглядывая небо, прислушиваясь, выползали другие. Только сейчас раненые почувствовали неудобства, и с разных сторон доносились стоны и проклятья в адрес фашистских убийц.

В одном месте оказалось разрушенным железнодорожное полотно. Изуродованные рельсы вздыбились, как змеи, готовые ужалить. Под ними зияла воронка. Еще нельзя было сказать, разрушен ли поезд. За «летучкой» в конце станции горела цистерна с бензином. Огромный столб дыма и пламени поднимался над ней.

Но вот раздался знакомый, захлебывающийся голос:

— Давай, давай!

Мы направились к перрону, помогая санитарам нести раненых. Вдоль поезда бежала Нина Павловна.

Кожух на ней был иссечен, забрызган кровью. На ее руках погиб Пайкидзе, которого она не успела дотащить [15] до убежища. «Приезжай к нам, доктор, после войны...» — вспомнил я.

Погрузку закончили мгновенно. Поврежденный вагон отцепили. Без гудков и звонков «летучка» покинула станцию.

* * *

Получив приказание выехать на экстренную операцию (ранили командира полка, и везти его по очень плохой дороге в госпиталь было рискованно), я был поставлен перед необходимостью взять с собой кого-либо из сестер вместо Савской. Последние события сломили ее, и она вышла из строя.

Если не Савская, то кто же со мной поедет?.. Люба Фокина? Младшая операционная сестра? О ней у меня сложилось впечатление не в ее пользу: девчонка со смазливой рожицей, избалованная, легкомысленная. Между делом, правда, Савская рассказала один случай, в котором Люба выглядела иначе: хирург госпиталя отказался взять у нее как у донора кровь. Люба обиделась, со слезами на глазах возмущалась: «Бледная? Присмотритесь как следует. Это мой натуральный цвет лица. Я всегда бледная, потому что белая, вот волосы белые, брови белые... На самом деле я сильная... Переносила же я раненых на второй этаж...»

Но дело даже не в ее личных качествах. Ей еще не хватало профессиональной выучки. Однако выбора не было, и я остановился на Любе.

Она стояла в углу предоперационной и перебирала марлевые салфетки, когда я с оговорками сообщил о своем решении. Люба сначала молчала. Потом ее как будто бы прорвало. Она порывисто швырнула на стол салфетку, которую начала складывать, подошла ко мне и решительно сказала:

— Вы напрасно считаете, что я не справляюсь, что в госпитале я — пустое место. Ведь вы именно так обо мне думаете?

Я ответил спокойно и откровенно:

— Конечно, вы не настолько опытны, чтобы хирург мог чувствовать себя вполне спокойно, но думаю, что справитесь лучше других...

Люба принялась собирать инструменты. То и дело она спрашивала то об одном, то о другом. [16]

Морозы в те дни стояли жестокие. Дороги занесло снегом.

Сестра села рядом с шофером в кабину, а я забрался в кузов и пристроился на носилках. Рядом разместились санитары — их было двое. Шофер включил синие маскировочные фары, и машина тронулась.

Через внутреннее окошко я видел, как шофер напряженно всматривается в дорогу. «А что если забуксует?» По обе стороны дороги приглушенно шумел лес, незнакомый, таинственный...

Добрались до места скоро. Нас встретил врач и проводил в небольшой рубленый домик.

Командир полка лежал на нарах в вынужденной, неудобной позе. Его голова и живот были забинтованы. Белизна марли почти сливалась с цветом обнаженного тела.

Пока я осматривал раненого, Люба разожгла примус, приготовила инструменты и перевязочный материал. Операцию мы решили произвести немедленно тут же, в рубленом домике, в соседней пустой комнате.

Санитары внесли столовый стол. Так как он был короток, к нему приспособили ящики и сундук. Неровности заложили шинелями и ватниками. Все это покрыли простынями, которые привезла с собой Люба. Стерильными простынями завесили также потолок, чтобы с него случайно не осыпались штукатурка или пыль.

Санитары едва поспевали за Любой. Однако быстрота ее больше походила на суету. Под моим неодобрительным взглядом она, казалось, все больше ошибалась. Ошибки эти становились просто опасными. Особенно она разволновалась, когда раненого положили на стол и разбинтовали голову.

Неожиданно зазвенели пинцеты. Инструменты посыпались на пол. И — это уже предел профессиональной несостоятельности — Люба нагнулась, чтобы поднять их.

— Встаньте! — взревел я. — Что вы делаете? Ведь ваши руки стерильны...

Люба поднялась. Она была бледна, испугана, и мне ее стало жаль: девушка просто растерялась. Как только вернемся в госпиталь, позабочусь, чтобы Савская взяла ее под свое неотступное наблюдение.

После операции, когда нужно было собираться в обратный путь, Люба стала вдруг необычно медлительной. [17] Видимо, ее одолевал приступ слабости. Неожиданно она спросила:

— Он выживет?

Я ответил уклончиво:

— Операция прошла благополучно... Думаю, что выживет. Разумеется, возможны всякие неожиданности...

Люба задержалась в дверях:

— Позвольте мне остаться с раненым...

— Остаться? — удивился я. — Зачем? Вам здесь делать нечего, около больного есть врачи.

Было уже пять часов утра. Над горизонтом вспыхивали зарницы выстрелов. Рассекая небо, шарили прожекторы. Время от времени вонзались в звездные просторы пунктиры трассирующих пуль. Оживление на передовой побуждало думать о новых раненых, и я торопился.

В машине мы заняли каждый свое место, закутавшись как только можно, и поехали. Навстречу и сзади нас, наполняя лес звуками сирен, шли грузовые машины. Некоторые из них были покрыты брезентом и имели на. левых бортах красные флажки — опасный груз, боеприпасы! С магистральной дороги вскоре свернули на узкую боковую, ведущую в наш госпиталь. Впереди — овраг. Проскакиваем хлипкий мостик и продолжаем свой путь в гору. Вот «снежный туннель» — прорытая в заносе узкая щель. То ли потому, что свет от фар был слабым, а скорость велика, то ли потому, что шофер просчитался, но машина, выбившись из наезженной колеи, врезалась, в стену заноса. Все, что было в кузове, в том числе и пассажиры, с силой подалось вперед, стукнувшись о переднюю стенку, отделявшую кузов от кабины.

— Приехали... — прохрипел озлобленно шофер и уперся в машину, показывая нам, как нужно толкать ее.

— Взяли!

По мере того как мы толкали машину, она поворачивалась и, наконец, совсем встала поперек дороги.

— Назад — вперед, назад — вперед! — кричал, натуживаясь, шофер. Машина же только вздрагивала и все глубже погружалась в снег. Переместить задние колеса в колею не удавалось. Тогда шофер открыл кабину, поднял сиденье и, загремев инструментами, извлек из ящика саперную лопату.

— Попробуем раскопать под колесами... [18]

Люба опустилась на землю возле левого заднего колеса и стала руками разгребать снег. Меня опять это возмутило:

— Ступайте в кабину.

Люба продолжала копошиться в снегу.

— Ступайте в кабину, — настойчиво повторил я, — или прикажу силой поместить вас туда.

Люба нехотя подчинилась приказанию.

Не помогла шоферу и лопата. Правда, нам удалось сдвинуть машину и поставить на колею. Но, пока возились с расчисткой снега, застыл мотор. Завести его никак не удавалось.

А мороз все усиливался. Слезились глаза, и со щек мы снимали ледяные крупинки. Выхода не было. Шоферу я приказал остаться, а остальным идти в госпиталь пешком. Оттуда вышлют на помощь солдат и лошадей.

Двинулись в путь. Шли по дороге, но было темно, и мы часто сбивались и проваливались в сугробы. Предстояло пройти около семи — восьми километров. Наконец дорога стала совсем узкой. Похоже было, что мы сбились. Строю нашему стало тесно, наступали друг другу на ноги. Кто-то из санитаров, выпалив сгоряча крепкое слово, растянулся на снегу.

— У меня задеревенело лицо и не сгибаются колени, — пожаловалась Люба.

— Поднимите воротник, попрыгайте, разотрите коленки, — советую ей. — Вот так!.. Ну что, теплее?

Пронесшийся ветер раскачал сосны, посыпались тяжелые хлопья снега. Мы задыхались от усталости и холода.

В двух шагах в стороне от тропинки что-то шевельнулось, и нас оглушил неожиданный окрик:

— Сто-ой! Пароль?

Часовому очень обрадовались. Спросили, далеко ли госпиталь и правильно ли идем. Ответ нас ободрил: оказалось, до госпиталя осталось всего около двух километров. Мы действительно заблудились. Но вышли как раз на ту тропинку, которая на два или даже на три километра сократила нам путь. Случается же такое счастье!

Не знаю, как уж прошли эти два километра. В госпиталь ввалились совершенно окоченевшими. Белые и красные пятна цвели на лице Фокиной. Пальцы не выпрямлялись. Застывшие белые кружочки обозначались [19] на мелких суставах. Катя Уманская, подружка Любы, взяла ее руки в свои и стала быстро растирать. Подышит, подышит, а потом растирает...

Я пошел в свою палатку, чтобы обогреться и привести себя в порядок. Мы вовремя вернулись в госпиталь: только что поступили с передовой две машины раненых.

— Приказать готовиться к операции? — спросил Гажала, сопровождая меня в палатку. — Есть раненные в живот.

— Да, готовиться...

Через полчаса я уже был в операционной. Ярко горели прожекторы. Люба раскладывала на передвижном столике инструменты. Она не заметила моего появления, так как стояла спиной к двери, и продолжала рассказывать Кате Уманской:

— Как я выстояла до конца, сама не понимаю. Ты не представляешь, какая это была мука. Если бы я сказала, что он оперирует моего брата, это могло бы его взволновать, тогда возможны неточности. ...После операции хотела остаться там, но мне не разрешили, и я больше не настаивала. Брат же не нуждается в моей помощи, а здесь я необходима, ведь Савская больна... [20]