Первые встречи

На дороге нас встретила девушка в военной форме.

— А я вас давно жду. Должна проводить к начальнику госпиталя. Здесь недалеко.

— Вы работаете в этом госпитале? — спросил я.

— Да. Зовут меня Любой. Младшая операционная сестра. — И, скосив на меня озорные глаза, добавила: — А вас назначили ведущим хирургом. — Потом перчаткой показала в сторону моего спутника. — А вас — фельдшером приемно-сортировочной. Я все знаю. Месяц, как знаю...

Анатолий Гажала, мой спутник, рассмеялся.

— А мы об этом узнали только... вчера.

Люба удивленно повела плечами.

— Странно...

— Мы тоже думаем, что странно, — иронически улыбнулся Гажала, — у вас дар предвидения, не иначе. Месяц назад в 3-й армии никто даже не предполагал о нашем существовании.

* * *

Начальника в штабной палатке не оказалось, он выехал на станцию Скуратово в полевой эвакогоспиталь. Из глубины навстречу нам вышел коренастый человек с обветренным красноватым лицом.

Мы назвали себя. Отрекомендовался и он:

— Комиссар госпиталя капитан Каршин. [4]

Люба тихо спросила:

— Можно идти?

Мне показалось, что она обратилась ко мне, и я коротко ответил:

— Да, пожалуйста...

После ухода Любы Каршин недовольно заметил:

— У вас гражданская манера разговаривать с подчиненными.

— Такова уж специфика отношений между медиками.

— Как это следует понимать? На войне существует только одна специфика — военная.

— Но согласитесь, — оправдывался я, — смешно выглядит сестра, повторяющая приказ врача с решимостью бравого сержанта: «Есть, сделать впрыскивание». Так можно и от раненых требовать, чтобы они не рассказывали, а рапортовали, например, о болях в животе или плохом аппетите...

— Надеюсь, вы не собираетесь навязывать свои установки?

— Разумеется...

Каршин присел на ящик для упаковки госпитального имущества и сказал примирительно:

— Крайности всегда смешно выглядят. Во всех военных учреждениях, каково бы ни было их назначение, должен быть воинский порядок. Впрочем, забудем об этом разговоре. Я очень рад вашему приезду.

Я вручил комиссару предписание. Он прочитал его вслух.

— Вы вышли из окружения?

— Да, под Ельцом, — ответил я.

— С товарищем? — он кивнул в сторону Гажалы.

— Да, с товарищем. Мы прошли с ним большой и трудный путь.

Помедлив с минуту, Каршин продолжал:

— Сегодня, быть может, прикажут развернуться. Начальника срочно вызвали в полевой эвакопункт. Готовится серьезная боевая операция... Позавтракайте, потом я познакомлю вас с людьми...

В десятом часу вечера возвратился из Скуратова начальник. Он сообщил, что скоро прибудут первые раненые. [5]

На опушке леса, в землянках, накануне стоял полк противотанковой артиллерии. Ночью полк снялся, и мы заняли землянки. Это было для нас находкой. Все села вокруг были сожжены, палаток не хватало, а в каждой землянке можно разместить по четырнадцать — шестнадцать раненых. Теперь оставалось лишь отеплить эти нехитрые сооружения и оборудовать их применительно к госпитальным требованиям.

Операционный блок разместили в чудом уцелевшей деревянной школе. Тут же, в нескольких свободных классах, будут лежать тяжелораненые.

Предстояло развернуть приемно-сортировочное отделение. Место для него подыскали вблизи школы, на опушке леса, и санитары уже приступили к работе.

Ветер поднимал снежную колючую пыль. Низко над землей, почти касаясь верхушек деревьев, быстро проплывали рваные тучи.

С Гажалой и старшей операционной сестрой Савской мы подошли к площадке, где в это время санитары и сестры разбивали палатки приемно-сортировочной. Площадку выбрали удачно: со всех сторон она была защищена стеной огромных елей, обремененных шапками снега.

Площадка уже была очищена от снега. Обнажилась земля с промерзшими до дна лужицами и неподвижными в них, припаянными морозом ветками, еловыми иглами, шишками, камешками.

С трудом выдолбили ямы, словно это была не земля, а гранит, и поставили стояки-мачты. Потом по краям площадки вбили колья, чтобы прикрепить к ним концы палаток. Порывы ледяного ветра надували брезент, и казалось, это плещется парус лодки, наполовину погрузившейся во вспенившиеся белые волны-сугробы. Облепленные снегом копошились на площадке люди, отыскивая концы палатки, кричали, подгоняли друг друга.

— Савская, берегите руки. Сейчас же наденьте варежки! — приказал я.

— Ах да, варежки... — спохватилась сестра. Торопливо надев их, она вновь принялась тянуть конец веревки к колу, через всю площадку, увлекая за собой часть палатки. Мы вместе ухватились за веревку: брезент плохо поддавался. Промерзший, он был тверд и даже позванивал, как листовое железо. От мороза особенно болел [6] лоб, как будто бы его сдавили тисками. Не сгибались колени.

Интендант Квасов, наш хозяйственник, сухопарый и долговязый, метался по лесу и кричал неизвестно кому:

— Откуда я вам возьму печи? Считают, что я заведую печным магазином... Сумасшедшие люди!

Гажала остановил Квасова.

— Печи? Это совсем просто...

Квасов уставился на Гажалу.

— Совсем просто? Вы это докажете?

— Могу, — спокойно ответил фельдшер.

— Нет, вы только послушайте, что говорит этот младший лейтенант. Он, по-видимому, приехал к нам из глубокого тыла...

— Совершенно верно. Из глубокого... из тыла немецких войск. Из Брянских лесов, Я готов поставить печи, — продолжал Гажала, — дайте мне только трех санитаров и повозку.

— Пожалуйста! Пять санитаров и две повозки! — сделал широкий жест интендант.

— Гажала исполнил свое обещание. На пепелище он собрал кирпичи, а потом сложил из них фундамент для печей. Были эти печки дымучие, как паровозы. Изготовляли их из бочек для бензина: в дне вырезали отверстие — топку, потом проделывали другое отверстие, поменьше, вставляли в него дымоходную трубу — и печь готова. В нескольких землянках сложили печи из кирпичей. Чтобы такая печь лучше обогревала, в нее вмазывали кусок жести сверху или с боков. Железо быстро накалялось докрасна.

А когда стало тепло в палатках и землянках, густо пахнувших елью (полы посыпали еловыми иглами), девушки повесили на окна занавесочки и поставили на столики бумажные цветы.

* * *

Вскоре начали прибывать первые раненые. Сказать «прибывать» — значит, ничего не сказать. Транспорты с ранеными то и дело застревали в пути. Дороги заметало снегом. «Ходячие» раненые сами, пробивались пешком. Низко наклонив головы, подняв воротники, с трудом удерживаясь на ногах под порывами резкого ветра, шли они от дерева к дереву. Кто не мог ходить, тех с автомобилей [7] перегружали в сани. Дороги угадывались лишь по высоким палкам — «тычкам» с пучками соломы. Лошади часто проваливались по самое брюхо в сугробы, рвали упряжь, ломали оглобли. Тогда подавались другие сани, и раненых снова перегружали и везли дальше. Но вот, наконец, и госпиталь. Блики красного пламени печей мелькают на измученных лицах солдат, Вспыхивают оживающие глаза. Раненые удобно располагаются в приемно-сортировочной. Им приносят бутерброды, чай с сахаром.

— Может, еще чайку? — щебечет повариха Лида Чернышева, подвижная, краснощекая, с вздернутым носиком и пухлым ртом, само олицетворение гостеприимства.

— Наливай, девушка, наливай, голубка, — торопит один из раненых, приподнимаясь на локтях.

Гажала тем временем кое-кому успевает поправить повязку, проверить шины, раздать лекарства, назначенные мною во время обхода. Одни уже спят — кто-то даже храпит в дальнем углу, другие с увлечением вспоминают последний бой, говорят о новых минометах.

Раненый с перевязанной рукой овладел всеобщим вниманием.

— А как шел Сергей, товарищи! Ну просто танк! Одно слово — моряк... Идет во весь рост, и хоть бы что. Его прожектором осветили, но он даже не пригнулся. Дальше прошел, а я за ним. Тут Сергей споткнулся, видит, под ногами Николаев, мертвый. Тогда он сбросил бушлат, в одной тельняшке остался, крикнул: «Ребята, бей фашистов! За мной, ребята!!!» И все за ним бросились...

Моряк Сергей Павлов приподнял кончиками пальцев край бинта. Бросил усталый взгляд на рассказчика.

— Я кричу «за мной», а он вперед проскочил, обогнал, дьявол.

— Что же, раненого нетрудно обогнать, — возразил рассказчик.

Павлов, окинув взглядом палатку и заметив кучерявого парня, прислонившегося к стояку, сказал:

— А вот Антипенко... Пусть он вам лучше расскажет, как «языка» привел...

Шесть суток длилось сражение. Бои разгорелись жестокие. Армия, которой придан наш госпиталь, пыталась [8] форсировать реку Зушу под Мценском, Мценский плацдарм был крепким орешком.

И шесть суток мы не спали. Не отходили от операционного стола сестра Савская, пожилой терапевт Бородин — мой ассистент — и я.

Санитары приносили и уносили раненых. Окна операционной были завешены, в комнате круглые сутки горел свет. Во рту появился странный металлический привкус — следствие усталости и бессонных ночей.

На пятые сутки стало уже невыносимо. Болела голова, туманились мысли, исчезла уверенность в движениях. Но раненые прибывали и прибывали...

Когда наступила небольшая передышка, исчез мой ассистент Бородин: присел за шкафом в коридоре и уснул.

Более двух часов искали санитары Бородина. Наконец нашли. Сон настиг его в странной позе: Бородин, видимо, уронил «Журнал операций» и нагнулся, чтобы подобрать его. В таком положении он и спал: расслабленные пальцы свисавшей руки касались оброненного журнала. Бородина разбудили, но из-за нестерпимой головной боли он не мог продолжать работу.

Пришлось оперировать без него. Нина Павловна Савская выполняла теперь обязанности сестры и ассистента.

Веки мои тяжелеют, смыкаются. От бессонницы режет глаза. Я сижу на металлическом стуле-вертушке и держу перед собой стерильные руки. Винт под сиденьем поскрипывает, пошатывается, пошатываюсь и я: дремота вдруг овладела мною, и уже кажется, что я лечу в пропасть.

— Обработать кожу йодом? — раздается голос Савской.

Я просыпаюсь. Отвечаю по возможности твердым голосом:

— Конечно.

Гажала пододвигает прожектор. Пучок света слепит. От этого снова в глазах появляется резь, будто их засыпали песком.

— Все, — говорит Савская, опустив в таз под столом йодный помазок.

Снова становлюсь к столу.

Савская подает скальпель. Сразу исчезает усталость, возвращается острота зрения и твердость руки. Сестра [9] ловко вдевает шелковую нить в ушко иглы. Щелкает иглодержатель.

Тут я замечаю, что Гажала слишком низко склонился над раненым, упал головой на маску. Теперь дышат эфиром и раненый, и фельдшер. Сколько нужно фельдшеру, чтобы уснуть? Ничтожных несколько капель.

— Гажала! Анатолий!! — кричу я.

Фельдшер вскидывает голову и виновато улыбается.

За окнами грохот, совсем близко разорвались снаряды. В подвешенную к потолку над операционным столом простыню упала штукатурка. Со звоном посыпались стекла.

Савская в это время прижимала тампоном кровоточащее место, а я выбирал на столике подходящий зажим. Рука сестры вздрогнула. Рана снова начала кровоточить. Убрав тампон, вслепую накладываю зажим, и кровотечение прекращается.

— Боюсь, сорвется, — показала на зажим Савская. Она оглядывается на окно.

В первые минуты после взрыва дрожали руки. Все путалось. Операция замедлилась, но вскоре сами по себе незаметно ускорились движения. Наконец операция закончена. Санитары уносят раненого.

А теперь спать, спать!..

— Нужно отдохнуть, хотя бы несколько часов, — говорю я Гажале и Савской. — Я иду к себе в палатку, и вы не задерживайтесь... Ясно?

— Ясно, — говорит Нина Павловна и озабоченно проводит рукой по лбу. Ей еще нужно подготовить шелк для новых операций, нарезать салфетки, почистить инструменты, зарядить материалом автоклав и обеспечить стерилизацию. Да, все это необходимо...

Входит Каршин. Его нельзя узнать: в халате, лицо повязано маской.

— Я пришел прочитать вам последнюю сводку, — говорит он и тут же вынимает из кармана бутылку красного вина.

— А это специально для Нины Павловны и для вас, доктор, — «Аква вите», так называют вино медики... Это вам теперь необходимо...

На безбровом лице Каршина блуждает лукавая улыбка. Каршин? Суровый, сдержанный Каршин? Сестру [10] назвал по имени-отчеству, меня — доктором? Не часто с ним это случается.

Я вспомнил упрек Каршина, брошенный им в день нашей первой встречи.

— У вас гражданская манера вести разговор с подчиненными, — шутливо замечаю я.

Комиссар разводит руками.

— Такова уж специфика...

— ...отношений между медиками, — заканчиваю я.

— Теперь мы в расчете, доктор... И Каршин добродушно улыбается. [11]