Пути-дороги журналистов
Работать нашим журналистам приходилось в сложных условиях. Фронт был очень растянут. 14-я армия, оборонявшая советское Заполярье, в начальный период войны прикрывала сразу три направления — мурманское, Кандалакшское и кестеньгское. А на весь этот огромный — 500 километров! — фронт имелось только две железнодорожные ветки и три грунтовые дороги, тянувшиеся от Кировской магистрали, единственной артерии, связывающей все три направления. Поэтому армейским журналистам было довольно-таки нелегко организовывать и доставлять в редакцию свои материалы.
Максим Иванович Сергеев до назначения ответственным редактором «Часового Севера» работал в окружной газете Ленинградского военного округа «На страже Родины» заместителем редактора. В коллективе к нему относились хорошо, как к эрудированному, мыслящему журналисту, в военном отношении неплохо подготовленному. Его повседневная связь с политотделом, командованием армии, отделами штаба позволяла редакции поднимать и решать на страницах газеты те вопросы, которые решали штаб, политотдел. Информированность сотрудников редакции помогала делать газету интересной и нужной воинам.
Сергеев не любил сидеть в кабинете. Он нередко выезжал в войска, передавал из районов боев информацию по телефону, телеграфу. Часто выступал с солидными статьями, анализируя опыт боев, рассказывая о их героях. Его статья «Бессмертие героя» — о мужественных пограничниках, героически сдерживавших фашистских вояк, до конца охранявших свой участок границы, произвела огромное впечатление на читателей. Часто на основе фактов, полученных из первых рук, писал редактор и передовые. Его передовая «Будь верен военной присяге» была насыщена примерами из только что прошедших июльских боев. В ней сообщалось о мужестве наших красноармейцев, которых Сергеев только что видел в деле. [117]
15 февраля 1942 года Максим Иванович выступил с подвальной статьей, в которой рассказал о заместителе политруке Валерии Михайловиче Попкове. Группа пограничников из семи человек во главе с Попковым охраняла свою базу. Фашисты непрерывно атаковали. «Умрем, но не уйдем!» — сказал товарищам бесстрашный замполит. «Умрем, но не уйдем!» — повторили бойцы. И слово свое сдержали. Пуля пробила левое плечо Валерия, но он продолжал сражаться. Вторая пуля вонзилась в правое плечо. Валерий сражался. Третья пуля впилась в левую руку. Но есть еще силы у богатыря Попкова, руки еще держат оружие, и он продолжает бить врага. Только четвертое, смертельное, ранение в живот выбило оружие из рук героя.
Выступления ответственного редактора полюбились воинам армии, получили положительную оценку Военного совета и политотдела.
Не проходило дня, чтобы на страницах «Часового Севера» не появлялись оперативная информация, корреспонденции, стихи, очерки о героических защитниках Заполярья наших ведущих журналистов — Константина Яковлевича Бельхина, Ильи Яковлевича Бражнина, Григория Игнатьевича Ладысева и других.
В одном из стихотворений Костя Бельхин назвал военных журналистов обыкновенными бойцами. Он и сам был таким обыкновенным бойцом.
Наверное, каждый, кто входил в вестибюль комбината редакции газеты «Красная звезда», что на Хорошевском шоссе, обращал внимание на установленную там мемориальную плиту. На ней запечатлены имена тех краснозвездовцев, что погибли, защищая Родину, в годы Великой Отечественной войны. С особым волнением прохожу я всегда мимо этого знака памяти. Одного из тех, чье имя выгравировано на плите, я хорошо знал, работал вместе с ним в армейской газете «Часовой Севера». Это капитан Константин Яковлевич Бельхин.
Я все больше убеждаюсь, что война унесла от нас самых талантливых людей. Смелых, всегда рвущихся вперед, желающих сделать больше, чем все мы. Если это рядовой боец, он первым поднимается в атаку и не останавливается перед тем, чтобы прикрыть грудью амбразуру вражеского дзота, ибо другого выхода, чтобы защитить товарищей и обеспечить успех боя, просто нет. Он это понимает лучше других. Если это журналист, он стремится попасть в самые [118] горячие точки фронта, идет вместе с бойцами в атаку, летит на бомбежку вражеских позиций, хотя это вовсе не входит в его обязанности. Просто он хочет видеть все собственными глазами, чтобы рассказать правду о войне, о подвиге и тем поднять сознание наших воинов. Погибали разные люди. Но когда погибал отважный и талантливый человек, его особенно было жаль, и память о павшем друге, пожалуй, всю жизнь наполняет болью сердца его товарищей.
С Константином Бельхиным я познакомился в первые же дни войны. По направлению военкомата он пришел к нам, в редакцию «Часового Севера». Мне предстояло помочь ему обмундироваться. Суматоха тогда была немалая. Мы с начальником издательства политруком В. Румбиным едва успевали принимать людей. Бельхин спокойно ждал своей очереди. Когда мы немного освободились и комнатка наша опустела, он шагнул вперед и тихо спросил:
— Разрешите к вам?
Перед нами стоял высокий красивый молодой человек в светлом гражданском костюме.
Коротко представился:
— Бельхин Константин Яковлевич.
Запомнились его большие руки, широкий гладкий лоб и пухлые губы. Он производил впечатление спокойного, сдержанного, несколько застенчивого человека. Ведь все пытались скорее обмундироваться и кто искренне, а кто и, может быть, по привычке показать себя, стремились поскорее предстать перед редактором в новенькой военной форме. Бельхин не торопился. Я шутя сказал ему об этом.
— Поспешность полезна не всегда, — степенно ответил он.
Как я потом убедился, это не было бравадой. Он вообще все привык делать основательно, не торопясь, добротно. По возрасту он был старше нас. Родился, как мы узнали позднее из его же рассказов, в 1912 году под Казанью в деревне Аки Куйбышевского района Татарской АССР. Русский. Родители — крестьяне.
В 1930 году после окончания девятилетки Константин некоторое время учительствует в деревне Башанча того же, Куйбышевского, района. Через год по направлению обкома комсомола поступает на физико-математический факультет Казанского университета. Конечно, как потом выяснилось, это была не его стихия. Он рвался к литературной деятельности, уже тогда писал стихи. Может быть, поэтому не особенно сопротивлялся, когда тот же обком [119] через два года отозвал его из университета и направил на комсомольскую работу в село Алексеевское заведующим культпропотделом Алексеевского райкома ВЛКСМ. Об этом периоде своей жизни Костя вспоминал неохотно. Обычно отмахивался: «Да ну его». Можно лишь догадываться, что ему, человеку творческому, претили казенщина и формализм, процветавшие уже в ту пору в деятельности комсомольских организаций. Сейчас говорят, что вот, мол, все терпели, не протестовали против административных методов работы. Оказывается, многие протестовали. Своеобразным образом протестовал и Бельхин. Как он писал в автобиографии, осенью 1934 года он самовольно ушел с этой работы и поступил на литературный факультет Казанского педагогического института. Кара за это вскоре его настигла: в марте 1935 года он был исключен из комсомола. Мало того, по ходатайству институтской комсомольской организации его исключают и из института. Мы знаем, как тяжело складывалась жизнь у людей, подвергшихся такому гонению. Бельхин нашел простой выход. Он поступает кузнецом в мастерские треста «Сантехмонтаж». А в 1935 году наступило время призыва в армию. До конца 1937 года служил он красноармейцем в 98-м кавалерийском полку в Пскове.
Товарищи, знавшие Бельхина по его работе в Заполярье, вспоминали, что он любил Север, был самозабвенно предан ему. А я часто думал, как он, родившийся под Казанью, служивший в Пскове, попал в Мурманск. Неужели тяга к необычным впечатлениям, краски Севера привели его сюда? Все оказалось значительно прозаичнее. Отслужив в армии, он уехал в Мурманск, потому что там к этому времени работала в Гидрометкомитете его жена — Юлия Александровна Слижь. А потом, конечно, пришла и любовь к Северу, и преклонение перед необычностью его природы. Как поэтическая натура, Бельхин был очарован красками Севера.
Склонность к литературной деятельности, проявившаяся очень рано, привела наконец Бельхина в газету. Он начинает литературным сотрудником областной газеты «Полярная правда». Вскоре становится заведующим отделом, а последние два года перед войной работает там ответственным секретарем. К нам в «Часовой Севера» пришел уже с некоторым опытом военного корреспондента. Приобрел он его еще во время военного конфликта с Финляндией, когда в той же 14-й армии выполнял обязанности корреспондента областной газеты на петсамском участке фронта. [120]
У нас Бельхин быстро освоился. Военная форма очень шла ему. Он всегда ходил с большой командирской сумкой. Бумаг в ней было предостаточно, и среди них, конечно, стихи.
Уже на второй день своего пребывания в армейской газете Костя принес ответственному секретарю редакции корреспонденцию о мужестве и отваге наших воинов. В ней рассказывалось об артиллеристах.
Большую часть времени Бельхин проводил в частях. Он любил находиться среди сражающихся воинов: в окопах пехотинцев, на огневых позициях артиллеристов, на аэродромах.
— Там сама жизнь, — говорил он. — Сидя в редакции, о ней не напишешь.
Естественно, как к старшему и более опытному, к нему прислушивались и даже подражали ему молодые сотрудники.
Корреспонденции Бельхина, как правило, шли прямо в номер. Редактор нередко ставил его в пример.
Мне, как начальнику типографии, приходилось иметь дело почти со всеми сотрудниками газеты. Встречались мы чаще всего во время подготовки очередного номера. Обычно по каждому номеру кроме редактора дежурил еще кто-нибудь из сотрудников. Бельхин относился к этой своей обязанности с большой ответственностью: заранее знакомился с материалами, намеченными для публикации, вычитывал так называемые загонные полосы, делал свои замечания и вносил вместе с представителями отделов необходимую правку. Он же следил за тем, чтобы были тщательно выверены официальные материалы, факты и цифры. В день выпуска газеты дежурный вновь, параллельно с редактором, вычитывал полосы.
В силу своей особой щепетильности Бельхин считался у нас очень надежным дежурным. Можно было быть уверенным, что он выловит ошибки, устранит стилистические погрешности и представит на вычитку уже почти чистые полосы.
Как и все дежурные по выпуску очередного номера, Бельхин обычно работал в типографии. Он считал, что так удобнее, потому что поближе к производству, что позволяет оперативно решать вопросы, связанные с выпуском газеты.
Как человек душевный и общительный, Бельхин часто заходил в наборный цех, заводил разговоры с наборщиками, расспрашивал их о жизни, работе, о семье. Вспоминаю вечер [121] 22 февраля 1942 года — канун праздника Красной Армии. Я был доволен тем, что Бельхин дежурит по такому ответственному номеру. Настроение у наших товарищей было приподнятое. Все радовались замечательной победе над фашистскими захватчиками под Москвой. Советские войска продолжали вести наступательные бои и теснить противника. Накануне были опубликованы Призывы ЦК ВКП(б) к 24-й годовщине Красной Армии. Многие из них непосредственно обращены к воинам. Например, такой: «Слава героям Великой Отечественной войны, бойцам, командирам и политработникам Красной Армии и Военно-Морского Флота, мужественно защищающим честь, свободу и независимость нашей Родины!» Именно его предложил Бельхин дать в Шпигеле текущего номера.
Во время дежурства Бельхин был сосредоточен, деловит. Несколько раз обращался ко мне, но только не делу. В типографии все шло хорошо. Радистка доложила об окончательной сверке сводки Совинформбюро. А вскоре она принесла и принятый по радио приказ Народного комиссара обороны в связи с 24-й годовщиной Красной Армии. Чтобы уточнить некоторые его положения, Бельхин позвонил в редакцию «Полярной правды». Наконец вся эта работа, требующая в быстроты, и сосредоточенности, была закончена. Редактор подписал полосы. Газету начали печатать.
Но Бельхин не спешил уходить. Он еще раз заглянул ко мне в комнату, молча сел, и по лицу его будто скользнула тень. Чего, думаю, ему грустить? Спрашиваю:
— Костя, что с тобой? Чем взволнован? Работа над номером вроде прошла гладко.
— Задачу мне дали головоломную, — отвечает Бельхин. — Предлагают ехать в Москву на должность корреспондента газеты «Красная звезда».
Весть оказалась неожиданной для меня. После некоторой заминки все же говорю:
— Что ж, предложение заманчивое, большое выдвижение.
— Я сам понимаю, что заманчивое. Радоваться бы надо. А меня вот грусть одолела. Ведь я душой и телом северянин, заполярник... — И без всякого перехода вдруг предлагает: — Хочешь, прочитаю стихи?
То, что Константин пишет стихи, ни для кого не было секретом. Все чаще за его подписью они появлялись в газете. Но нам, работникам типографии, он никогда их не читал, а когда его об этом просили, обычно отнекивался. [122]
Дескать, у нас в «Часовом Севера» поэтов много, голоса у них позвонче, пусть они и читают. А тут вдруг такая перемена.
— Только что написанные, — сказал Костя, словно бы опасаясь, что его могут обидеть отказом.
И, не спрашивая уже больше моего согласия, стал читать:
По тропам лесным, по глыбам скалистымЗакончив чтение, Костя вопросительно взглянул на меня:
— Ну как?
В голосе чувствовалось волнение. Бельхин, конечно, не ждал от меня профессиональной оценки. Скорее всего, он хотел услышать мнение рядового слушателя.
Я сказал, что стихи хорошие, злободневные, партийные. Особенно тепло говорится о службе на Севере. И тут же предложил напечатать их в нашей газете.
— Ну что ты! — ответил Бельхин. — Ведь стихи-то о журналистах, можно сказать, о нашем брате. А в газете надо о бойцах печатать.
Я знал, что он говорит это не из ложной скромности. Это было его убеждением — писать о бойцах. В газете одна за другой появлялись его корреспонденции: «Инициатива — ценное качество агитатора», «Имя им — политбойцы», «Коммунисты и комсомольцы воинским умением побеждают врага».
Часто секретарь редакции просил у него стихи.
— Поставим прямо в номер, — обещает он.
— Погоди, еще работаю, — отвечал Бельхин. [123]
К своему поэтическому творчеству он был очень требователен. Ходил, вынашивал строку, затем записывал, переделывал. Только через неделю решился показать ответственному секретарю редакции стихотворение «Слава храбрым».
— Очень хорошо, — одобрил тот. — Взволнованно.
Но Бельхин взял листок из его рук:
— Постой. Последняя строфа не вышла. Я ее перепишу.
Вскоре принес опять:
— Вот так будет:
Побеждать — наш кровный долг насущный.Стихотворение пошло в номер, а Бельхин уехал в войска. Уже оттуда прислал небольшое стихотворение — «На бой». Внизу — короткая приписка: «Писал по свежим впечатлениям. Если что не так, выбрось в корзину».
Стихотворение оказалось очень кстати, оно выражало общее настроение бойцов армии, и редактор сказал:
— Отличные стихи. Вот послушайте, какая энергичная концовка:
Долиной смерти для врагаВывод был коротким:
— В набор.
А Бельхина попросили написать стихи о бойцах-агитаторах.
И он выполнил это задание удивительно быстро. На другой день, после того как вернулся с переднего края, уже положил на стол редактора стихотворение «Боец-агитатор», что «к победам новым звал бойцов большевистским словом». Сказал:
— Созвучна мне эта тема. Давно стихи об агитаторах вынашивал.
Работал у нас Бельхин в отделе партийно-комсомольской жизни. И конечно, по должности писать об агитаторах [124] ему, как говорится, сам бог велел. Но подумалось, что и работа в аппарате райкома комсомола, так не понравившаяся когда-то Косте, не прошла даром. К агитаторам не был равнодушен. Только решал эту тему по-своему, творчески.
Вообще надо сказать, что поэтическое творчество его было чрезвычайно разнообразно. Он писал, например, о партизанах:
Идут партизаныА вернувшись из очередной поездки в войска, принес стихотворение «Сегодня все мы — большевики».
Священная ненависть, знаменем взвейся,Мы видели, как растет его литературное мастерство. Да и сам он часто говорил:
— События такие, что хочется написать поэму. Не знаю только, осилю ли?
Но вот в газете появляется поэтический рассказ Константина Бельхина «Друзья-товарищи». В редакции работало несколько профессиональных поэтов. Все они поздравляли автора с удачей. А нам, рядовым читателям, думалось: «Не вступление ли это к поэме?»
Рассказ начинался так:
Как будто с пашни, не спеша,Далее поэт воспевал подвиг восьми мурманчан, которые во главе со своим командиром Василием отстояли высоту, [125] а затем смелой атакой отбросили врага. Динамичной, предполагающей продолжение была и концовка.
— Ну, мне пора к своим шагать.Товарищи, с которыми Бельхину довелось вместе работать, всегда тепло отзывались о нем. Вот как, вспоминал о нем, например, Василий Бочарников, в годы войны сотрудничавший в газете «Комсомолец Заполярья»: «Я хорошо знал Константина Бельхина, много раз встречался с ним. Он был старше нас лет на десять-одиннадцать, а это, когда тебе восемнадцать-девятнадцать, заметная разница! Ты только еще начинаешь, и стихи кажутся несовершенными, и зарисовки, и очерки, а из-под пера Константина Бельхина слова выходили крепкими, упругими. Я и сейчас верю в то, что он не умел плохо писать. Не разрешал себе! Был строг.
Репортажи, очерки, стихи, рассказы (а он написал немало рассказов), подписанные К. Бельхиным, прочитывались в первую очередь, ибо они обладали удивительным свойством — радовали, заставляли задуматься. Для нас, комсомолят, Костя Бельхин был старшим товарищем, которому хотелось подражать.
Он полюбил Север и был верен ему всегда. Романтика трудовых будней, коренное преобразование края, который считался у черта на куличках, белым безмолвием, волновали, вызывали жажду деятельности у журналиста и поэта Константина Бельхина».
Литературные силы в «Часовом Севера» были сосредоточены немалые. Я уже говорил о целой группе писателей, работавших с большой отдачей. Конечно, в этой сфере Бельхину было интересно жить и работать. Не только редакция, но и политотдел 14-й армии всячески поддерживали писателей, стремились создать для них творческую обстановку. Так, в начале марта 1942 года в гарнизонном Доме Красной Армии политотдел 14-й армии собрал совещание красноармейских писателей и поэтов. Открывая его, начальник политотдела армии полковник Ф. Н. Григорович подчеркнул значение писательского слова в газете, призывал ярче показывать героизм воинов Севера. На этом совещании присутствовал и выступил и Константин [126] Бельхин. Его яркая речь была посвящена партийности поэзии:
— Надо, чтобы поэт, написавший стихотворение, подходил к нему с таким требованием: учит ли его стихотворение воевать, мобилизует ли оно чувства, мысли, волю бойцов. Если это так, стало быть, такое стихотворение партийное.
Хочется сослаться на свидетельство еще одного человека, хорошо знавшего Бельхина. Журналист К. Моисеева вспоминает: «При разговорах с посетителями редакции он был внимателен, вежлив, старался вникнуть в самую суть дела, излагаемого собеседником. Чуть прищуренные сероватые глаза временами становились то строгими, то грустными или вспыхивали лукавыми огоньками. В знак согласия с посетителем он иногда одобрительно слегка кивал головой.
Если бы меня спросили, каким мне запомнился Константин Бельхин, я добавила бы, что он выше среднего роста, с медлительными движениями сухощавых рук с тонкими пальцами. Трудно забыть его высокий, почти сократовский, лоб с редкими, едва приметными морщинками. По характеру он был добр, приветлив, как журналист и коммунист справедлив и принципиально тверд».
Ко всему прочему надо добавить, что в редакции «Часового Севера» Бельхина уважали за надежность и безотказность в работе, за доброе расположение к товарищам. Он не боялся писать стихи по заказу. Только предупреждал секретаря редакции:
— Если получится.
Чаще всего у него получалось.
В мае 1942 года К. Бельхин уехал от нас. Я посчитал, что его перевели на работу в газету «Красная звезда». Но оказалось, что он сначала несколько месяцев провел на курсах газетных работников в городе Иванове. Затем успел поработать военным корреспондентом газеты «Вперед, на врага!» Калининского фронта. И только в ноябре 1942 года попал в «Красную звезду». В столице он долго не задержался. Попросился на фронт и улетел в Сталинград — в самое жаркое в то время место.
В личном деле Константина Бельхина сохранилось «Временное удостоверение», подписанное тогдашним ответственным редактором «Красной звезды» Д. Вадимовым. Дата его выдачи — 27 ноября 1942 года. В нем сказано: «Предъявитель сего интендант 3 ранга Бельхин Константин Яковлевич [127] является специальным корреспондентом «Красной звезды».
Действительно по 15 января 1943 года».
Срок этого удостоверения несколько раз продлевался, что свидетельствует прежде всего о нежелании Бельхина уезжать с фронта и терять по крайней мере несколько дней для получения нового удостоверения. Он стремился каждый день использовать для полезной работы в войсках. Вот и появились испещряющие удостоверение приписки. Сначала начальник отдела кадров политуправления фронта интендант 3 ранга Чебоданов продлевает удостоверение до 15 марта 1943 года. Затем уже руководитель корреспондентской группы по Донскому фронту капитан П. Олендер — до 15 марта 1944 года.
Сохранилась телеграмма от 18 мая 1943 года, свидетельствующая, как мне кажется, об аккуратности и обязательности Бельхина. Вот она: «Наркомат обороны. Секретарю «Красной звезды».
Военная присяга мною принята в ноябре 1941 года в редакции газеты «Часовой Севера». Бельхин».
Как мне стало известно потом, Константин Яковлевич и в «Красной звезде» быстро завоевал журналистский авторитет и уважение товарищей. Много лет спустя мне пришлось разговаривать с работниками «Красной звезды» о Косте Бельхине, и все журналисты свидетельствовали, что новый сотрудник газеты сразу привлек к себе внимание тем, что писал очень хорошо, простым, ясным языком, без всяких набивших оскомину газетных штампов.
Работники «Часового Севера» следили за тем, что писал Костя Бельхин со Сталинградского фронта. Его небольшие оперативные корреспонденции чаще всего печатались без подписи. Но мы читали их всегда с большим интересом. И не только потому, что это были вести из сражающегося Сталинграда, но и потому, что писал их наш товарищ. Читали и гордились: наш Костя там, где решается судьба войны, где идет самый жаркий бой с фашизмом.
Потом в июле 1943 года за подписью капитана К. Бельхина в «Красной звезде» появилась корреспонденция с орловско-курского направления — «Артиллеристы отбивают натиск врага». И мы поняли, что наш Костя опять в самом жарком месте, опять на решающем участке.
На Курской дуге Бельхин работал вместе со старшим корреспондентом «Красной звезды» по Центральному фронту майором П. Трояновским. Не могу удержаться, чтобы не сослаться на его воспоминания. [128]
«Капитан К. Бельхин, — пишет П. Трояновский в очерке «Последний день Кости Бельхина», — начал работать корреспондентом «Красной звезды» в дни героической обороны Сталинграда. Вместе с Донским фронтом (который был переименован в Центральный) пришел на Курскую дугу. Тут я и познакомился с ним в июле 1943 года. Узнав, что я назначен на этот фронт старшим корреспондентом, мне прислал письмо наш корреспондент в Сталинграде Л. А. Высокоостровский. Вот это письмо:
«Как я говорил тебе по телеграфу, в нашу газету Бельхин приехал с Севера, кажется, из Мурманска, где работал в армейской газете. Мне он сразу же понравился — высокий, красивый мужественной красотой. В нем не заметно было ни тени заискивания. Приехал и сразу попросился за Волгу, в Сталинград. Говорю ему: «Подожди, привыкни». «Не могу ждать и привыкать, — отвечает. — Там такие события, а я буду в тылу привыкать...» И через день переправился в Сталинград. Корреспонденции ты его читал. Короче — парень отличный».
Как рассказывают товарищи, близко знавшие Бельхина по работе в «Красной звезде», он был напорист в работе и в то же время скромен и благороден в быту. От нескольких человек слышал я о таком эпизоде. В конце июля 1943 года на Центральный фронт приехали из «Красной звезды» К. Симонов и фотокорреспондент Яков Халип. Собрались все ехать на передовую. Когда расселись, оказалось, что в машине осталось свободным только одно место. А ехать надо было и Бельхину, и писателю А. П. Платонову. Им предложили бросить жребий. Удачником оказался Бельхин. Но он заявил, что уступает место Платонову: он, мол, старше.
Платонов сказал, что не принимает эту «жертву». Жребий есть жребий, и возраст тут ни при чем. Долго спорили и, так ни к чему не придя, отправились оба на передовую на попутных.
Не менее показателен и другой случай, тоже запомнившийся сослуживцам Бельхина.
Известно, что один из первых подбитых танков «тигр» на Курской дуге сфотографировала фотокорреспондент фронтовой газеты «Красная Армия» Наталья Бадэ. Она оказалась с фотоаппаратом в группе фронтовых корреспондентов. Но танки стояли далеко, чуть ли не у самой нейтральной полосы. Одной идти туда девушке было опасно. И она обратилась к корреспондентам: [129]
— Ребята, кто меня проводит?
Отчаянно била вражеская артиллерия. В небе гудели фашистские бомбардировщики. Пока все смущенно переглядывались, Бельхин сказал не раздумывая:
— Пойдем, Наташа, я буду твоим проводником и конвоиром.
И он пошел с фотокорреспондентом к «тиграм». Он, конечно, рисковал, но на фронте это было привычным делом. Особенно для него, который привык все делать без рисовки, как настоящий солдат.
А жаркие бои на Курской дуге продолжались. Газеты ежедневно публиковали большие материалы о орловско-курского направления. Но подпись капитана К. Бельхина под ними перестала появляться. Мы, его друзья в «Часовом Севера», тревожились, гадали, что же случилось. И только спустя некоторое время узнали, что Костя погиб на Курской дуге. В одном из своих последних писем друзьям он писал: «Брожу по военным дорогам. Ем солдатский хлеб».
26 августа 1943 года в газете «Часовой Севера» появилась заметка «Памяти капитана К. Я. Бельхина». Друзья-товарищи отдавали последний долг своему побратиму. «Он бился с врагом как коммунист и офицер... За Родину, за нашу победу сражался Бельхин пером журналиста. И пал, как следует, на боевом посту...» — писала его родная газета.
Как же погиб Константин Бельхин? Рассказывая об этом, мне не миновать ссылок на свидетельство старшего корреспондента «Красной звезды» по Центральному фронту П. Трояновского, который был очевидцем трагедии, а также на выписки из личного дела Бельхина.
Здесь сохранился его рапорт об обстоятельствах гибели Бельхина, а также описание этих обстоятельств, изложенных на основании рапорта тогдашним начальником корреспондентской сети подполковником М. Черных.
В рапорте корреспондент писал: «Доношу, что 15 августа 1943 года в 14 часов 30 минут убит при бомбежке вражеской авиацией шоссе Фатеж — Дмитриев-Льговский капитан тов. Бельхин и ранен в левую ногу и спину старший лейтенант тов. Кудрявцев».
Далее излагались обстоятельства гибели Бельхина. В 9 часов утра 15 августа корреспонденты «Красной звезды» П. Трояновский, К. Бельхин и В. Кудрявцев на машине М-1 с водителем Валентиновым выехали на новое место расквартирования штаба Центрального фронта. По пути [130] решили заехать в штаб 65-й армии, где Трояновский намеревался выяснить обстановку и, судя по ней, оставить капитана Бельхина для временной работы в армии.
Не доезжая километра до города Дмитриев-Льговский, они остановили машину на берегу речки Свепа, где, умывшись, дожидались подхода по шоссе автоколонны, которая следовала к фронту. В 14 часов 30 минут на востоке заметили группу немецких самолетов. Вскоре от нее отделились шесть самолетов, которые повернули влево, а оставшиеся шесть машин следовали первоначальным курсом прямо к шоссе. Все четверо залегли. Просвистели и стали взрываться бомбы. Еще не рассеялся дым, как послышался голос Владимира Кудрявцева:
— Трояновский, я ранен...
Кудрявцев кричал, но Трояновский его едва слышал. Лицо Кудрявцева было бледно как полотно. Верхняя часть спины оголена и сочилась кровью. Срывая с себя гимнастерку и нижнюю рубашку, Трояновский бросился к Кудрявцеву, чтобы перевязать его. И тут он увидел Бельхина. Он лежал с окровавленной головой и левой рукой, Трояновский бросился к нему, но сумел лишь убедиться, что капитан мертв. Он сделал перевязку Кудрявцеву и стал искать водителя. Валентинов остался невредим. Машина была сильно повреждена: разбиты все стекла, фары, пробиты три ската, в кузове насчитали до семидесяти пробоин.
Похороны К. Я. Бельхина состоялись 16 августа 1943 года на центральной площади в городе Михайловка Курской области.
Узнав о смерти своего корреспондента, ответственный редактор генерал-майор Н. Таллинский тотчас же донес о случившемся в Главное политическое управление Красной Армии и Военно-Морского Флота, а также направил письмо в Казань, где проживали жена Бельхина Юлия Александровна Слижь и малолетние дочери Елена и Татьяна. В письме выражалось глубокое соболезнование в связи с тяжелой утратой и прилагались описание обстоятельств, при которых погиб Бельхин, а также номер газеты с некрологом.
Друзья-фронтовики да и читатели военной поры его не забыли. Проникновенный очерк о нем был опубликован в книге «В редакцию не вернулся». В Мурманске вышла книжка К. Бельхина «Стихи из солдатских блокнотов», в которой собрано многое из того, что он успел создать в военные годы. А совсем недавно, 1 января 1988 года, «Красная звезда» опубликовала подборку стихов К. Бельхина [131] «Мы в юности готовились к борьбе». Собрал их журналист кандидат исторических наук редактор еженедельнике «Рыбный Мурман» С. Дащинский. Через сорок пять лет стихи армейского поэта вновь заговорили со страниц «Красной звезды». А это значит, что они живут, действуют...
Среди редакционного коллектива особо выделялся писатель Илья Яковлевич Бражнин. Он прибыл к нам на пятый или шестой день войны из Ленинграда. Был он человеком, как нам казалось, пожилым, а сейчас бы сказали, средних лет. Его как писателя отличал прежде всего неподдельный интерес к людям. Он всеми интересовался, каждого расспрашивал. Ему хотелось знать, что это за человек, откуда, чем занимается, чем отличен от других. В силу этой прирожденной любви к людям он легко сходился с ними и так непринужденно их расспрашивал, что они и не замечали, как в обычной беседе о том о сем все выкладывали о себе. По своей профессиональной привычке Бражнин не очень доверял памяти и все, что считал значительным или показавшимся ему таким, заносил в свой дневник, который исправно вел на протяжении всей войны.
Колоритной была и вся его фигура. Спутать его с кем-либо было невозможно. Высокий, сухощавый, с узким продолговатым лицом и светлыми искрящимися глазами, по-доброму глядящими из-под так украшавших его очков. Небольшие рыжие усики придавали ему солидность и даже украшали его. Но доминирующим на его лице все же был большой, узкий и прямой нос. Несмотря на худощавость, он не производил впечатления человека изможденного. Напротив. Лицо его всегда было оживленно и доброжелательно. Даже когда он о чем-либо просил, то делал это с милой улыбкой и с таким уважением к вам, что отказать ему было невозможно.
Мы встречались с ним в основном по издательским или связанным с работой типографии делам, когда надо было ускорить набор или побыстрее дать оттиск очередного его очерка. Но, поскольку коллектив армейской газеты был небольшой, мне нередко приходилось наблюдать Бражнина в в процессе работы, и во время отдыха. По моему глубокому убеждению, он не мог сидеть без дела. Во всяком случае, я никогда не видел его праздным. Или он писал, или обдумывал увиденное и услышанное во время многочисленных поездок в войска. Писать же он мог в любых [132] условиях. Был стол — на столе. Не было стола — на подоконнике. Нет ни того, ни другого — тогда сидя на койке, на стуле, на бревне, положив блокнот на колено.
Работоспособность у него была поразительной. Он мог, вернувшись из войск, написать за день два-три очерка или статьи. Конечно, надо учитывать, что кое-что у него уже было продумано во время пути, когда он трясся в машине по дороге в редакцию. Но ведь надо заставить себя все время думать, быть нацеленным только на работу, на конечный результат. Уже много лет спустя я прочитал в книге Ильи Бражнина «В Великой Отечественной» такие строки: «За три месяца написал для газет и напечатал более сорока очерков, статей, оперативных корреспонденции». А в дневнике за 11 сентября 1941 года он, например, отмечал: «Пишу очень много, почти каждый день по очерку или статье». Прочитав это уже после войны, я подумал: «Значит, мои наблюдения того времени были верными. Он действительно работал как вол, всего себя отдавал делу».
С первых дней пребывания в нашей, редакции Илья Бражнин писал не только для нашей газеты. Он все время посылал статьи и очерки в «Правду», и там его охотно печатали. А это значит, что он добровольно взял на себя двойную нагрузку, а может быть, и тройную, если учесть, что писать для «Правды» было значительно труднее. И времени приходилось затрачивать больше, и темы брать солиднее, и делать материал на более высоком уровне. К сентябрю 1941 года относится и такая запись в дневнике Ильи Бражнина: «Вчера написал об операции Томмола три статьи общим объемом 550 строк. Сегодня с утра написал передовую и длинную, строк в полтораста, телеграмму в «Правду».
Об операции, проведенной дивизией полковника Томмолы, и о том, что печатала о ней наша газета, я расскажу в дальнейшем. А сейчас вернусь к первым дням войны и вспомню, как входил в нее Илья Бражнин.
Он прибыл в редакцию «Часового Севера» за день до того, как немцы начали наступление на Мурманск. В ночь на 29 июня было замечено, что фашистские войска наводят мосты через пограничную реку. Отогнанные нашей артиллерией, они отошли, чтобы утром все повторить. Силы были слишком неравны, и наши войска отходили с тяжелыми боями. Взяв Титовку, они вышли на прямую дорогу к Мурманску, до которого оставалось теперь около 80 километров. Ощущение тревоги витало над Мурманском уже в первых [133] числах июля. Город все чаще бомбили. Конечно, Бражнин с его неуемной натурой чувствовал себя без дела, да еще в обстановке всеобщей опасности, очень неуютно. Он торопил нас, издателей, чтобы его поскорее обмундировали, а на то, что ему выдадут, особого внимания не обращал. Запасался лишь блокнотами и карандашами.
— Дайте мне простой карандаш, — говорил он со знанием дела и с высоты своего опыта. — Химический ненадежен. Запишешь что-то важное, а потом подмокнет или отпотеет — и ни шиша не разберешь. Это ж беда для газетчика. — И тут же пояснял, что однажды в молодости по неопытности пережил такую трагедию, когда, вернувшись из командировки, ничего путного не смог написать, так как все записи его встреч и разговоров размокли и расплылись и прочитать их, как он ни бился, не удалось...
Едва обмундировавшись, он ринулся в город. Его интересовало все. И встречи с мурманчанами, и разговоры, которые велись на улицах города, и то, как выглядел в те дни сам Мурманск. Он приходил полный впечатлений, с волнением рассказывал нам обо всем, что видел. И я замечал его удивительную наблюдательность. Я, живший в Мурманске еще до войны, не знал и не видел того, что узнал и увидел Бражнин за какие-то час или полтора своих хождений по городу. Заметил я и другое. Многое из того, о чем нам рассказывал в те дни Бражнин, он потом в той или иной форме использовал в своих очерках, статьях и даже в книгах, изданных уже после войны.
А через день-два, еще не привыкнув как следует к военной форме, которая, кстати сказать, сидела на нем мешковато, он уже отправился в свою первую поездку в войска.
Хотя войска стояли всего в каких-нибудь 50–70 километрах от Мурманска, попасть в них было не так-то просто. Для этого следовало отправиться в порт, сесть на катер или другое суденышко, пересечь залив, чтобы, высадившись на мыс, попасть на фронтовую дорогу. Если повезет, вас может подобрать одна из машин, двигавшихся к передовой с боеприпасами. Этот путь туда и обратно и проделывал каждый раз Бражнин. Все это долго и утомительно. Но никто ни разу не слышал от него ни одной жалобы или упрека на трудности пути.
Но все это — поездки в войска, плутание между сопок в поисках того или иного подразделения, встречи с бойцами переднего края — пехотинцами, танкистами, разведчиками — было потом, когда Бражнин освоился в новой обстановке, понял особенности Северного театра военных действий. [134] А первые несколько нецель он чувствовал себя как рыба, выброшенная на берег. Томился, искал приложения своих сил. Не чурался любого дела, лишь бы быть полезным. Помню, как долго ворочался он на своем импровизированном ложе. Часто это были наборные кассы, поставленные одна на другую и накрытые одеялом. Просыпался Бражнин рано. Часов в пять утра он уже на ногах — и сразу же вызывается считать с корректорами сводку Совинформбюро.
Ответственный редактор «Часового Севера» батальонный комиссар М. Сергеев быстро уловил эту безотказность Ильи Бражнина. Когда Илья очень уж надоедал ему требованиями немедленно направить его в район боев, Сергеев, подняв палец вверх, многозначительно говорил:
— Как хорошо, что вы зашли. Есть срочное задание. Напишите-ка статью о стойкости наших воинов, о том, что они бьются до последнего и врагу не сдаются. Желательно материал завтра сдать в набор.
Через минуту Ильи уже не было в редакции. Он шел в библиотеку Дома офицеров, листал книги времен Суворова и Кутузова, читал воспоминания бойцов гражданской войны, затем наведывался в штаб армии, чтоб получить последние сводки с переднего края о том, как сражаются наши воины. Вернувшись в редакцию и примостившись где-нибудь около наборных касс, писал, складывая готовые листки в ровную стопочку.
Будучи свидетелем того разговора, когда редактор давал Бражнину задание, я с понятной заинтересованностью читал опубликованную назавтра в газете статью «Воин Красной Армии в плен не сдается». С точки зрения современных требований заглавие статьи, может быть, и не очень удачно: несколько прямолинейно и трафаретно. Но, думаю, в те июньские дни 1941 года это было вполне оправдано. Тем более что сделал Бражнин статью по-своему, оригинально. Это были размышления вокруг добытых им фактов, и основная мысль заключалась в том, что надо драться с врагом, всегда рассчитывая на победу, что нужна отчаянная борьба, которая только и ведет к успеху.
Вообще, как я заметил, Илья Бражнин не любил писать по донесениям или по рассказам других людей, даже наблюдавших его героя в бою. Он хотел все видеть сам, лично говорить с героем, чтобы представить его облик, выявить его характер и потом рассказать о влиянии этого характера на ход боя, на всю обстановку в подразделении. Поэтому, [135] когда он получал задание написать о каком-либо отличившемся в бою воине, он сразу же собирался в дорогу.
— Не могу писать, если не посмотрю герою в лицо, не увижу его заинтересованного взгляда, его улыбки или сурово сжатых губ, — говорил он.
И вот он идет на катере, который бросает крутой волной, потом ловит попутную машину и, если повезет, подъедет немного. Но потом все равно еще топает на своих двоих, плутает среди сопок, разыскивая нужное подразделение. Из штаба батальона — в роту, а там еще в боевое охранение или в окоп, где притаился снайпер.
По дороге может случиться всякое. Бывает, и заночуешь в землянке, в окопе или просто в нише, отрытой заботливым бойцом для себя, а потом оставленной в сохранности, даже с сухой подстилкой из веток для таких бедолаг, как вездесущий корреспондент. Случалось Бражнину ночевать по пути к переднему краю у артиллеристов, водителей, связистов. Он нигде не сидел без дела, а знакомился с новыми людьми, записывал свои впечатления и их рассказы о жизни, быте, боевых эпизодах. А потом вдруг после боевой корреспонденции о штурме высоты, занятой противником, появлялись в газете бражнинские очерки: «Человек с катушкой» — о связистах, «Скромные профессии» — о шоферах, «Крылатые люди» — о лыжниках. Я всегда с большим интересом читал очерки Бражнина. Ждал их. Как-то заметил, что и в войсках такое же к ним отношение. Когда уже Бражнин в конце 1942 года уехал от нас, мне пришлось по делам, связанным с доставкой газет в подразделения переднего края, быть в роте капитана Гонтаря. Бойцы, только что получившие свежий номер «Часового Севера», поинтересовались: «Что-то давно нет статей Ильи Бражнина. Уж не погиб ли он?» «Да нет, — отвечаю, — ранен. В госпитале». — «А-а! Тогда будем ждать».
Несмотря на то что Бражнин писал много, над каждым очерком он долго работал. Эта работа, как мне кажется, начиналась с замысла. Он не любил трафарета, и потому каждый его очерк своеобразен, не похож на другие и живет собственной жизнью. Казалось бы, куда как обыденная, набившая оскомину тема: забота о бойце, о его отдыхе. А Бражнин подошел к ней по-своему. Очерк «О бане и меткой пуле» он начал с описания выстрела. Вот боец вскинул винтовку, хладнокровно прицелился и мягко нажал на спусковой крючок. Выстрел оказался точным. Почему? И тут следуют рассуждения автора о том, что меткость зависит от того, в каком состоянии находился боец, какое у него настроение. [136] А отсюда прямая связь меткости огня с баней, с отдыхом, когда он возможен, с заботой командира о воине.
В каждом очерке Бражнин старался обрисовать облик своего героя. Хотя бы одной чертой, одной фразой подчеркнуть его самобытность, то, что составляло его суть и в конечном счете определяло и объясняло его поступки. Вот он пишет о политруке роты автоматчиков Алексее Скворцове, возглавившем атаку, и прежде всего отмечает, что его щеголевато зачесанные когда-то темные волосы свалялись комом и обгорели. Маленькая деталь. Обыденная. Но именно эта обыденность детали подчеркивает реальность поступков героя, показывает без лишних слов и риторики, что он не щадит себя в бою и прежде всего думает о победе, о том, как отбить врага. В очерке о летчике Алексее Небольсине он опять прежде всего подчеркивает его внешний облик, считая, что читатель должен увидеть героя таким, каким его увидел сам автор очерка. «Выглядел Небольсин совсем юношей, — пишет Бражнин. — У него смуглое лицо, чуть расширявшееся у глаз, чуть скуластое. Но внизу линии скул, сходящиеся у подбородка, тонки и нежны, загар, наоборот, по-мужски грубоват и темен». Как бы мимоходом сказал еще Бражнин о светлых сосредоточенных глазах Небольсина. Казалось бы, ничего особенного. И разговор у них с летчиком шел об обыденном. Но вот в конце очерка Бражнин сообщает, как, будучи подбит над вражеской территорией, Небольсин пытается сбить пламя с горящего самолета. Не удается. Выход один — оставить самолет. Но это значит попасть в плен к врагу. И Небольсин принимает другое решение. Он вводит горящий самолет в пике и живым факелом обрушивается на вражескую колонну, следующую внизу по шоссе. И читателю уже не забыть ни светлоглазого, чуть скуластого летчика, ни его подвига. Так вот почему Бражнину нужно было непременно видеть своего героя, говорить с ним, прежде чем о нем писать. Он заботился в первую очередь об эмоциональном воздействии своих очерков, об их полезности. Люди в его материалах виделись реальными, живыми, наделенными чувствами и мыслями. И спутать одного с другим было невозможно. Это подмечали и читатели. Мне не раз приходилось слышать от бойцов переднего края теплые отзывы об очерках Бражнина.
— Правду пишет, — говорили они. — Все как есть.
Я уже говорил о постоянной нацеленности Ильи Бражнина на работу, его готовности в любой момент выехать в войска. Возвращался он обычно утомленный, измотанный [137] скитаниями по горам и лощинам, постоянными недосыпаниями. Однако прежде всего искал подходящее место, где можно примоститься, разложить пачку бумаги и писать. Только сдав в секретариат очередной очерк или статью, он позволял себе вздремнуть немного. Не всегда, правда, это удавалось. Помню, только Бражнин прилег на топчан, как вышел из своей комнаты ответственный редактор батальонный комиссар М. Сергеев и зычным голосом позвал:
— Бражнин! Где Бражнин?
Ему сказали, что Бражнин спит.
— Когда же он успел? Только что был у меня, докладывал о вчерашнем бое. Ну да ладно. Ладысева ко мне.
Но Бражнин спал чутко. Тут же вскочил, подхватил всегдашнего своего спутника в скитаниях по переднему краю — планшетку и вместе с Григорием Ладысевым прошел к редактору.
Было это в начале сентября 1941 года. Горячие, особо беспокойные дни, кажется, уже миновали. Немецко-фашистские войска, поняв бесплодность своих попыток захватить Мурманск, притормозили. Наши подразделения, напротив, поняли свою силу, уверовали в то, что они могут противостоять врагу, воспрянули духом и все чаще навязывали противнику свою волю, переходя в наступление на том или ином участке и улучшая свои позиции.
Конечно, наши войска были немногочисленны. На огромном пространстве Север обороняли всего три-четыре дивизии. Немцы могли бы, подтянув свежие силы, прорвать нашу оборону. Но свежих сил у них не было. Свежие силы им дозарезу нужны на московском направлении, где уже два месяца бушевало Смоленское сражение, где наши бойцы стояли насмерть, не пуская врага к Москве. У нас же, на Севере, настроение бойцов тоже было связано с Москвой. Приковать врага к северным рубежам, не дать ему возможности перебросить под Москву ни одного солдата — об этом думали и бойцы, и командиры. «Фашист, битый на Севере, не появится под Москвой», — говорили они. Поэтому наша армия активизировала боевые действия, старалась держать противника в напряжении.
Именно в это время успешную боевую операцию провела дивизия, которой командовал полковник Тойво Викторович Томмола. По врагу был нанесен удар с двух сходящихся направлений. Бой показал возросшую выучку наших командиров, мужество и боевой порыв бойцов. Газета, естественно, не осталась в стороне. В первых числах сентября мы опубликовали боевую информацию «Враг отброшен на [138] 7 километров». Подготовили ее вездесущие И. Бражнин и Г. Ладысев. Теперь предстояло рассказать об этой операции более подробно, изучить накопленный опыт и дать несколько корреспонденции о действиях артиллеристов, пехотинцев, об организации взаимодействия, об отваге в бою. Эту цель и поставил ответственный редактор М. Сергеев перед Ильей Бражниным и Григорием Ладысевым.
Почему выбор пал именно на них? Бражнин сочетал в себе опыт умудренного жизнью человека с горячностью и нетерпением старого газетчика, всегда стремящегося докопаться до истины, чего бы это ни стоило. Ладысев, будучи почти вдвое моложе своего коллеги, обладал энергией молодости, неутомимости, отлично знал армейскую жизнь. Вот эти двое и отправились в дивизию полковника Т. Томмолы (впоследствии генерал-майора), чтобы встретиться с людьми, отличившимися в боях, и написать серию очерков и статей, показать людей, рассказать о выводах и накопленном опыте.
Задача эта оказалась непростой, поскольку бои продолжались и отыскать среди сопок в землянках и окопах нужных людей, беседуя с ними, выявить то драгоценное зерно боевого опыта, чтобы потом довести его до всех читателей газеты, было архитрудно. Но, видимо, редактор не зря строил расчеты на энергии молодого журналиста и зрелости писателя. Оба успешно справились с заданием, и в газете одна за другой появились корреспонденции: И. Бражнина «Союзница отважных» — об искусстве ночного боя, Г. Ладысева «Поучительный боевой пример» — разбор операции со схемой; очерк И. Бражнина «Бойцы-следопыты», очерк Г. Ладысева «Иван Крицкий» и другие материалы.
Оба вернулись в редакцию так же тихо и незаметно, как и исчезли из нее, сидели, писали, бегали к ответственному секретарю, договариваясь о сроках сдачи материала и размерах статей, а потом, сходив в баню, с наслаждением вспоминали перипетии своего похода: как плутали ночью по сопкам в поисках штаба батальона, возвращаясь все время на круги своя, как чуть было не пересекли линию боевого охранения и не попали к немцам. Это были обычные разговоры после поездки в войска, и мы к ним особенно не прислушивались. Помнится, сетовали они о том, что не удалось написать о доставке боеприпасов оленьими упряжками. «Ничего, еще напишем», — обещал Бражнин. Но как-то позвонили из политотдела армии и спросили, не наши ли корреспонденты оказали помощь раненым, помогли их перевязать, уложить на машину и отправить в тыл. [139]
— Слух идет, а кто они были, не знаем.
— Двое? — спросил редактор.
— Двое.
И тут Сергеев вновь вызвал к себе Бражнина и Ладысева.
— Признавайтесь: вы?
— Ну мы, — потупясь отвечали они.
— А почему не доложили?
— Максим Иванович, о чем же докладывать? Обычное дело, — оправдывался Ладысев.
— Да ну, живы остались, и слава богу, — вторил ему Бражнин. — О чем толковать? Сапера жалко. А шофера того я вовек не забуду. Мудрый человек.
Постепенно все прояснилось. Поймав попутную машину, Бражнин и Ладысев договорились с водителем, что он подбросит их до нужного пункта. Забрались в кузов и покатили. Но водитель вскоре остановил машину. Дорога разветвлялась, и он соглашался двигаться дальше только влево. А нашим корреспондентам как раз надо попасть в подразделения, занимающие позиции вправо от развилки.
— Ну, подбрось же, будь другом, — умоляет Бражнин. — Ждут нас там.
Но у водителя свой резон. Отрезок дороги, идущий влево, уже разминирован. Об этом свидетельствует и соответствующий указатель. А что направо, один бог знает. А вдруг там мины? Эта неопределенность и останавливает водителя. Но газетчики тоже народ стреляный, убеждать они умеют, и вскоре водитель, не устояв перед, казалось бы, вескими аргументами, трогает машину, сворачивая вправо. Но с каждым метром он все больше нервничает и наконец останавливается, заявляя, что намерен ждать саперов, пусть разведают дорогу, без этого он не тронется с места.
— Э черт! — негодует темпераментный Ладысев. — Это ж ждать у моря погоды.
Но оказалось, что саперы работали недалеко, занимаясь как раз разминированием дорог. Они шли навстречу их машине, осторожно зондируя землю щупами. И надо же — нашли мину. Прикрытая дорожной грязью, она лежала как раз на колее, метрах в пятнадцати от машины. Водитель, узнав об этом, укоризненно посмотрел на Бражнина с Ладысевым: куда, мол, вы требовали ехать. Путь только к богу в рай.
Мина оказалась противотанковой, и саперы стали осторожно очищать ее от грязи. Вокруг мины собралось немало любопытных, и один из саперов попросил всех отойти в [140] сторону. Бражнин и Ладысев прошли к машине и решили перекурить. Но выполнить свое намерение они не успели: раздался взрыв. Видимо, сапер сделал неаккуратное движение — и это стоило ему жизни. Несколько человек было ранено. Бражнин слегка контужен, однако понял он это лишь через несколько минут. А пока бросился перевязывать раненых. Ладысев последовал его примеру. Раненых уложили в машину, и она повернула в тыл, к медсанбату. Наши же корреспонденты побрели по раскисшей дороге дальше, осторожно ступая след в след. Они нашли штаб батальона, побеседовали с отличившимися в бою бойцами и командирами, а наутро отправились той же дорогой в обратный путь. Правда, мины повсюду были уже обезврежены.
Ни Бражнин, ни Ладысев не придали этому приключению особого значения, посчитали, что им повезло, и все тут. А потому никому об этом не рассказывали, и мы узнали обо всем совершенно случайно.
Вскоре у Бражнина появилась идея побывать на самом правом фланге советско-германского фронта, то есть в подразделениях, разместившихся на полуострове Рыбачьем и входивших в нашу армию. Он считал эту идею своей находкой и гордился ею. В ней и в самом деле было что-то заманчивое для журналиста.
Бражнин ни от кого не таил своего замысла. Напротив, он повсюду говорил о нем и прямо горел желанием поскорее воплотить его в жизнь. Не упускал случая напомнить о нем и редактору.
— Максим Иванович, — уверял он. — Право же, это хорошая идея. Это просто превосходная идея для газетчика. Она сулит отличный материал для очерка. Как вы этого не поймете?!
— Ну вот, заладил, — отвечал Сергеев. — Все я понимаю. Но тяжело вам туда добраться. Полярная ночь, снега, холод. Вы-то это понимаете?
— Я готов. Бойцы же там воюют.
— То бойцы.
Редактор оберегал Бражнина. Писатель и не молод, и здоровья не богатырского. Но все-таки редактор тоже газетчик, и он понимает всю необычность и заманчивость задуманного Бражниным. Послать бы кого поздоровей и помоложе. Но разве можно лишить писателя его идеи? И Сергеев соглашается.
Бражнин выходит от него сияющий.
— Все, брат, — говорит он, хлопая меня по плечу, поскольку [141] именно я подвернулся ему в эту минуту. — Все. Едем, летим, скачем. Давай-ка мне, брат, побольше блокнотов. Особый случай, скажу тебе. Да не скупись, окупится все сторицей.
— Куда уж вы теперь-то? — спрашиваю я.
— Туда, на край войны, — отвечает он, и я вижу, как сияют под очками его глаза.
Я понимаю, что он отправляется на Рыбачий. Наши корреспонденты редко туда добираются, но связь с Рыбачьим и Средним у редакции крепкая. Оттуда пишут наши друзья — военкоры, и чаще других Николай Букин.
— Передайте привет Николаю Букину, — говорю я.
— Передам, если встречу, — обещает Бражнин. Он сейчас на вершине счастья и охотно обещает все что угодно, не желая обидеть собеседника.
Отсутствовал Бражнин дней десять, а может быть, и больше. Мы бродили по заснеженному, завьюженному Мурманску и понимали, что там ему нелегко. Но он, пожалуй, чувствовал себя в тех трудных условиях, как говорится, в своей тарелке, Бражнин получил редчайшую возможность побыть на равных в той воинской семье, которая сложилась на Рыбачьем, пожить ее интересами, заботами, радостями и опасностями. Именно к этому он всегда стремился. Считал, что это единственный путь к тому, чтобы узнать всю правду о делах, помыслах, раскрыть душевное богатство бойцов, стоявших ежедневно между жизнью и смертью. Именно поэтому, я думаю, ему в редакции многие завидовали.
О том, как прожил эти десять или пятнадцать дней на Рыбачьем наш специальный корреспондент, мы узнали потом из очерков Ильи Бражнина, опубликованных в газете, из его коротких ответов на наши расспросы. Он говорил, что излазал полуострова Рыбачий и Средний вдоль и поперек, что встречался с пехотинцами и артиллеристами, снайперами и разведчиками.
— Но меня все время влекло к цели. Хотелось поскорее добраться до края войны и выполнить задуманное. Как это мне удалось, вы можете проследить по газете.
Следили не только мы, работники редакции, следили все читатели «Часового Севера». 10 декабря 1941 года, как только Бражнин вернулся в Мурманск, в газете появилось открытое письмо воинов Заполярья бойцам, командирам и политработникам левого фланга Южного фронта «Говорит правый фланг». Через пять дней в очерке «Неприступная крепость» И. Бражнин рассказал о бойцах и командирах, [142] подписавших это письмо, о том, как они превратила Рыбачий и Средний в неодолимый для врага оплот. Между строк можно было прочитать и о том, как сам автор добирался до края войны, как поведал его бойцам свою идею переклички левого и правого флангов советско-германского фронта, встретившую горячую поддержку. Защитники Рыбачьего и Среднего писали: «Мы крепко держим наши северные рубежи... Части, стоящие на полуостровах Средний и Рыбачий, превратили их в неприступную крепость». И. Бражнин в своем репортаже показывал, как это удалось сделать. При этом он ссылался на творцов этой победы, рассказывал о встречах с защитниками самых северных рубежей нашей земли.
«Здесь кончается огромная, ощетинившаяся русскими штыками линия фронта, фронта Великой Отечественной войны, — писал И. Бражнин. — Это ее правый фланг. Левый — где-то у Севастополя, за тысячи километров отсюда.
Ночь. Глухая полярная ночь. Снежный вихрь слепит глаза.
На крайнем правом боевом посту стоит пулеметчик Николай Хитров. Он сегодня правофланговый фронта освободительной борьбы советского народа. Он всматривается в вихревую гудящую даль. Он вслушивается в черную немоту ночи».
Читая сейчас заново эти строки, я вспоминаю, что Илья Бражнин никогда не писал о том, чего он не видел своими глазами. Он прошел через весь Рыбачий до батальона лейтенанта Никишина, стоявшего на самом правом фланге. Но этого ему было мало. Батальон все-таки занимает по фронту довольно большое пространство. У него есть левый и правый фланги. А писателю нужно было дойти до бойца, стоящего на правом фланге фронта. И он шел дальше — в роту, а затем вб взвод младшего лейтенанта Осипова. Днем туда пути не было, и вместе с политруком роты Баркановым Бражнин отправился туда глухой ночью. На правом фланге, у кромки земли, стоял в ту ночь красноармеец Николай Хитров. И Бражнин пошел к нему. Они не разговаривали в ту пронизанную вьюгой ночь. Да и разговаривать нельзя на посту. Они стояли и думали, каждый о своем. Бражнин, скорее всего, о том, что идея его близка к осуществлению, а колхозник из Чувашии, двадцатипятилетний Николай Хитров, о том, что не зря стоит тут, на краю войны, честно служа Родине.
Кстати сказать, во время своих скитаний по Рыбачьему Илья Бражнин встретился совершенно неожиданно с Константином [143] Симоновым, который, будучи корреспонденьом «Красной звезды», тоже стремился в те дни побывать в местах необычных, на кромке земли. Естественно, Бражнин не удержался и поведал Симонову о своей идее переклички правого и левого флангов советско-германского фронта. И Симонов эту идею горячо поддержал. Более того, он обещал посодействовать, чтобы «Правда» опубликовала письмо воинов с правого фланга, а также помочь, чтобы такое же письмо пришло с Южного фронта, с его левого фланга.
Видимо, обещания эти не были пустыми, потому что уже 10 января 1942 года «Правда» опубликовала очерк Ильи Бражнина «На правом фланге», а некоторое время спустя там же был напечатан очерк о левом фланге Отечественной войны, в котором говорилось о беззаветной отваге севастопольцев и приводились строки из обращения бойцов правого фланга, на которые черноморцы отвечали словом и делом.
Так идея, родившаяся в Мурманске, в редакции армейской газеты «Часовой Севера», превратилась в реальность благодаря настойчивости нашего сотрудника Ильи Бражнина.
От Ильи Бражнина Григорий Ладысев отличался одним. Он был почти вдвое моложе. А в остальном, что касается характера, энергии, нацеленности на работу, они были очень похожи. Как и Бражнин, Григорий Ладысев быстро загорался пришедшейся ему по сердцу темой и готов был тотчас ехать хоть к черту на рога, если это сулило быстрое воплощение в жизнь его замысла.
Он был старожилом «Часового Севера». Прошел с газетой всю финскую войну 1939–1940 годов и, пожалуй, являлся одним из немногих ее литсотрудников, вступивших в Отечественную, уже имея определенный опыт освещения боевых действий.
Молодой, высокий, стройный, младший политрук Гриша Ладысев, как его многие звали, считался, особенно в среде наших девушек, самым красивым мужчиной в редакции. Гриша любил ладно, с иголочки, одеться, чтоб все на нем сидело по фигуре, было чистым и опрятным. Гимнастерка с ремнем через плечо, полевая сумка, всегда до блеска начищенные хромовые сапоги — военная форма была ему к лицу. Многие девушки увлекались им, и он всегда был любезен с ними. Но особое расположение выказывал одной — Ане Белоусовой. Она долгое время дружили, оказывая друг [144] другу всевозможные знаки внимания. К сожалению, эта дружба закончилась разрывом, о причине которого они постарались умолчать.
Понятно, что место корреспондента — в войсках. И Ладысев никогда не уклонялся от этой своей обязанности. Ведь не побудешь на передовой — ничего и не напишешь хорошего. А Гриша любил писать и старался писать добротно, на совесть. В редакции его трудно было застать. Иногда исчезал на несколько суток. А бывало и так. Ночью сидит пишет, а утром, сдав в секретариат очередную статью или очерк, уже «выскочил» в передовой полк, уже бродит по землянкам и окопам. Вечером вновь появляется в редакции и сидит за столом, склонившись над рукописью чуть ли не до утра. Подремлет часок-другой — и опять в путь. Такой темп журналистской работы стал для него привычным. Зато его материалы, особенно на темы воинского воспитания, отличались аргументированностью, насыщенностью интересными примерами. В них чувствовалось дыхание жизни. И часто они из-под пера сразу шли в номер и нередко получали на редакционных совещаниях высокую оценку.
До войны материалы газеты касались в основном боевой учебы. Но Ладысев и тут умудрялся вспомнить о боях, о необходимости заранее, еще в мирное время, к ним готовиться. В этом отношении показательна его статья «Героизм в бою и упорство в учебе», опубликованная 1 мая 1941 года. Основываясь на опыте боев во время конфликта с Финляндией, он показывал, как важно учитывать этот опыт в повседневной боевой учебе, учиться вести бой в сопках, где очень трудно ориентироваться, где и враг будет иметь возможность зайти тебе в тыл, а ты не имеешь права упустить эту возможность и тебе необходимо ударить по нему с тыла.
22 июня 1941 года, в первый день войны, когда мы все прибежали в редакцию и не очень четко еще знали, как сложится у нас следующий день, лишь немногие наши сотрудники чувствовали себя более или менее уверенно. Среди них был и Ладысев. Он уже воевал, он уже видел в этих местах врага. Вообще-то мы крепко знали одно — надо выпускать очередной номер газеты, первый военный номер. Я, естественно, обращался в секретариат за оригиналами для набора. Но набирать пока было нечего. Правда, ответственный секретарь уже прикидывал макет. На первой полосе шапка: «Кровавый агрессор — фашистская Германия напала на нашу Родину». Выступление В. М. Молотова с обращением к народу. А еще что? Набора не было. [145]
Ответственный редактор батальонный комиссар М. Сергеев, перед тем как отправить сотрудников на митинги в части, сказал, обращаясь к журналистам:
— Положение у нас тяжелое. Вы понимаете, что старые материалы не годятся. Их придется выбросить. А новых еще нет. Сейчас товарищи доедут в войска. Но что-то надо сдавать в набор немедленно. Кто может выручить?
Помню, поднялся Ладысев.
— У меня есть кое-какие заготовки об опыте боев с белофиннами, — сказал он. — Могу написать, как мы воевали в этих местах, об особенностях театра военных действий, о том, что ждет бойца.
— Годится, — одобрил Сергеев. — Садитесь сейчас же за работу. Помните, что тут представитель типографии. Он ждет набора.
Ладысев сел за работу. И в первом же военном номере «Часового Севера», вышедшем в понедельник 23 июня 1941 года, появилась его статья «Чувство бойца». На следующий день, 24 июня, — опять статья Ладысева «Подвиги Капустина». В ней рассказывалось о том, как воевал с белофиннами политрук Капустин, вдохновляя бойцов на победу. Он погиб, когда бросился на выручку своих бойцов, внезапно атакованных врагом с фланга.
Григорий Игнатьевич писал у нас главным образом на партийно-комсомольские темы. Но он никогда не проходил мимо любого материала, который может заинтересовать газету. Писал о боевых делах летчиков, танкистов, пехотинцев. Когда газета начала публикацию очерков под рубрикой «Герои Великой Отечественной», одним из первых откликнулся Ладысев. Запомнились его очерки «Красноармеец Улитин», «Командир орудия Чагаев». Когда возникла необходимость написать о взаимодействии пехоты и авиации, за дело взялся Г. Ладысев. И вскоре в газете появилась организованная им полоса материалов на эту тему. В начале войны немцы запугивали нас окружением. В войсках появилась даже опасная болезнь — боязнь окружения. Как газета могла помочь излечить ее? Своими материалами. Поняв это, Ладысев выступил со статьей «Как сержант Руденко вышел из окружения». Журналист не поучал, не твердил о том, что надо и чего не надо делать. Он просто разбирал конкретные действия одного бойца. Приводятся в статье и слова сержанта Руденко: «По поводу окружения скажу одно: пока у тебя есть оружие, патроны, не считай себя окруженным. Дерись смело, хладнокровно. Рази врага [146] насмерть, откуда бы он ни шел». Также материалы действовали лучше всяких поучений.
Газета живо откликалась на все обстоятельства жизни войск. А обстоятельства складывались порой тяжелые. И тут важно было смотреть правде в глаза. Возникла необходимость подготовить об этом статью. Ладысев сразу же взялся за нее, кропотливо стал подбирать факты. И вскоре его статья «Красный воин правдив и честен» появилась в газете. В ней, в частности, говорилось: «Сложилась в ходе боя тяжелая обстановка, постигла неудача — не скрывай угрожающей опасности, говори о ней прямо. Но и не теряйся в трудную минуту, не впадай в панику, а настойчиво ищи выход, принимай меры, чтобы выправить положение».
Конечно, нельзя сказать, что в редакции только все и сидели, склонившись над столом, и днем и ночью корпели над статьями. Была и минуты отдыха, праздники. Григорий Ладысев очень любил поэзию. Не знаю, писал ли он сам стихи, но читал их охотно. Знал наизусть много стихотворений Пушкина, Лермонтова, Есенина, Симонова. Ему не нужна была большая аудитория. Два-три человека — и он уже читает, проникновенно, от души. Может быть, именно за любовь к поэзии в редакции прозвали его Лириком. Не эта ли любовь к поэзии сыграла определяющую роль в том, что, когда в Мурманск приехал из Москвы Константин Симонов и зашел к нам в «Часовой Севера», именно с Ладысевым они подружились и часто вместе выезжали в войска или встречались и работали рука об руку где-нибудь на Рыбачьем или на Западной Лице? Они нередко обменивались впечатлениями, рассказывали друг другу об увиденном, делились полученной информацией. Они были почти одногодки (Симонов на полтора года старше). Наверное, оба чувствовали, что их думы, их отношение к жизни, взгляды на события во многом совпадают. Конечно, могло сыграть немалую роль и другое, Ладысев был общителен, открыт для людей. Он хорошо знал войска, умел все показать и о многом примечательном для фронта рассказать, мог в случае нужды дать совет, предостеречь от ошибки. Все это, конечно, догадки. Но и тому и другому, видимо, нужно было это общение, общение журналистов.
В первый раз Константин Симонов приехал к нам в Заполярье в сентябре 1941 года. Уже вечером зашел в редакцию вместе с прибывшим с ним фотокорреспондентом «Красной звезды» Михаилом Бронштейном.
— А, вот вы где окопались! — весело воскликнул Симонов, отворяя дверь в редакцию. — Едва вас разыскали. [147]
Он тепло поздоровался с редактором старшим батальонным комиссаром М. Сергеевым, осведомился об обстановке на фронте.
— Везде идут тяжелые бои, — ответил Сергеев. — Вот мы, группа журналистов, только что прибыли из района боев.
Симонов внимательно слушал, заинтересованно расспрашивал. Видимо, он решал, на какой участок фронта ему лучше направиться.
— А как вы думаете... — начал он.
Но договорить не успел. Раздался сильный взрыв. Все стекла в редакции выбило взрывной волной. Началась бомбежка Мурманска. Сергеев, легко раненный осколками в лицо, приказал всем отправляться в бомбоубежище.
От нас Симонов направился в штаб армии. Надлежало представиться начальству. Через несколько дней он вернулся в Мурманск. В редакцию пришел уже как свой человек. Со многими, особенно с поэтами, которых было у нас достаточно, успел установить добрые отношения. Его с интересом расспрашивали, и он охотно делился впечатлениями, говорил, что успел побывать на Западной Лице, на Рыбачьем у артиллеристов.
— Замечательный народ! — с восхищением говорил он. — Обязательно напишу о них. Не знаю только еще, в прозе или в стихах.
Вскоре в «Красной звезде» появился очерк К. Симонова о Заполярье. Мы поняли, что пока об артиллеристах он решил написать в прозе. В редакции даже спорили, что стихов о них не будет. Симонов, мол, лирик, боевую тему в стихах ему трудно решать.
— Не скажите. Он и оду может создать, — утверждал Ладысев.
А тем временем Симонов подался к морякам. В Полярный, где размещался штаб Северного флота, он прибыл вместе с корреспондентом «Часового Севера» Григорием Ладысевым. Симонов специально просил редактора М. Сергеева отпустить с ним Ладысева, и тот разрешил, но не более чем на двое суток и с наказом: «В море — не сметь! Тебе и здесь работы хватает».
Симонов уговорил командующего флотом адмирала Головко разрешить ему побывать в морском десанте. Наш корреспондент Гриша Ладысев тоже рвался побывать с моряками в десанте. Но, памятуя приказ редактора «В море — не сметь!», он не решился даже просить об этом командующего. [148]
А Симонов отправился вместе с морскими разведчиками на катере в тыл противника, на Северный мыс. Он участвовал в высадке десанта, вместе со всеми высаживался на мыс, ходил с разведчиками по кручам к немецкому опорному пункту, видел, как его взрывали. Вскоре, а именно 23 ноября 1941 года, его рассказ об этом рейсе, названный «В праздничную ночь», был опубликован в «Красной звезде». Очерк о морском десанте на Северный мыс открывал новую, специальную рубрику: «Письма с Крайнего Севера».
Полуострова Рыбачий и Средний постоянно привлекали к себе журналистов. Это был правый фланг нашей 14-й армии, вплотную примыкавший к Кольскому заливу. Часто эти полуострова называли воротами в Мурманск. Так оно, по сути дела, и было. И это хорошо понимали и немцы, и мы. Поэтому бои здесь шли и днем и ночью и носили особенно ожесточенный характер. В этих боях участвовали и сухопутные войска, и морские пехотинцы, и корабли флота. И ничего удивительного нет в том, что в конце ноября 1941 года корреспонденты «Часового Севера» Илья Бражнин и Григорий Ладысев вновь встретились здесь с Константином Симоновым. Они вместе обсуждали свои планы и замыслы, делились полученной информацией, встречались с одними и теми же героями. Нередко они вместе коротали осенние заполярные вечера. Сидели в землянке. Тускло горел светильник, сделанный из пустой гильзы зенитного снаряда.
— Знаешь, Гриша-лирик, — сказал как-то Симонов. — Задумал я написать поэму об артиллеристах. Сюжет вроде вырисовывается. Да вот сомневаюсь, нужна ли сейчас поэма. Теперь к месту короткий, искрометный стих.
— Нужна, — убежденно поддержал Ладысев. — Очень нужна.
Симонов ничего не ответил, а в скором времени написал совсем другие стихи. Именно искрометные. О Москве. Называлась эти стихи «Голос далеких сыновей». Мне особенно запомнились такие строки:
Москва моя, военною судьбоюДа, в сознании каждого из нас, в сознании всех советских воинов, где бы они ни воевали, короткое, но емкое слово «Москва» занимало особое место. Ведь Москва — [149] сердце нашей великой Родины! А в годы войны понятие это было особенно обострено.
Мы с волнением следили за грандиозной битвой под Москвой. Жадно расспрашивали о ее жизни и внешнем облике в эти суровые дни всех, кто прибывал в Мурманск из столицы. И словно бы воочию видели ее городом-воином, городом-крепостью. И верили: на полях Подмосковья обязательно зажжется заря нашей грядущей победы над ненавистным врагом!
И этот час настал! В начале декабря 1941 года советские войска перешли под Москвой в решительное наступление. Фашисты были отброшены от стен столицы! Воины Заполярья встретили это известие с ликованием. Номера «Часового Севера» в эти дни в войсках ждали с особым нетерпением. Ведь в них широко и оперативно освещался весь ход Московской битвы.
— Я многому учился у Симонова, — рассказывал мне Ладысев. — Его напористости, стремлению все видеть самому, везде побывать. Я пытался проникнуть в его «кухню», распознать и позаимствовать его методы работы. Но это, видно, никому не дано. Каждый писатель, журналист вырабатывает свой подход к творчеству, присущий только ему одному. Симонов очень часто сочинял стихи, прохаживаясь по комнате и произнося строки вслух. И по-моему, ему хотелось, чтобы его при этом кто-то неравнодушный обязательно слушал. На нем он выверял, думаю, точность стиха.
В Мурманске я жил в межрейсовом доме моряков. Там же останавливался и Симонов, когда приезжал к нам на Север. Случалось, что я заходил к нему, а чаще видел, как он вышагивает по коридору межрейсового. Оказывается, так он сочинял стихи. И случалось, что Ладысев, сидя на диване в конце коридора, строфу за строфой записывал эти стихи. Так были сочинены стихотворения «Женщине из-под Вичуга» и «Жди меня». Оба эти стихотворения впервые были напечатаны в нашей армейской газете «Часовой Севера».
Вернувшись из Полярного в Мурманск, перед своим отъездом в Москву К. Симонов вновь зашел к нам в редакцию. Он принес с собой только что написанное, как он сказал, стихотворение «Жди меня». Вынув из кармана кителя листочек, развернул его.
— Прочесть? — с улыбкой спросил у редактора М. Сергеева.
— Конечно.
Наверное, перед тем как пройти к редактору, Симонов [150] сказал что-то о стихах и о намерении их прочитать Г. Ладысеву. Во всяком случае, чем же объяснить, что вокруг Симонова сразу же образовался круг из сотрудников редакции. Пришли все, кто были в это время неподалеку от кабинета редактора. Хотя возможно и другое объяснение. Узнали, что пришел Симонов, который вызывал всеобщую симпатию своей открытостью и доступностью, и устремились к нему, чтобы что-то узнать и о Москве, и о том, над чем работает сам поэт.
Как бы то ни было, Симонов начал читать. В листочек он почти не глядел. Видимо, все, что написал, было им уже пережито и знакомо до каждого слова, до интонации. Читал он негромко, как бы для себя, и от этого стихи звучали как-то по-особому, интимно, что ли.
Вот он произнес последние слова и огляделся, словно ожидая приговора. Но все молчали. Все были зачарованы только что услышанным. Так созвучны думам, переживаниям каждого только что прочитанные строки. Я знал, что Максим Сергеев, Георгий Мокин, Григорий Ладысев и другие сотрудники недавно вернулись с Западной Лицы, где шли кровопролитные бои. Там гибли наши товарищи. Их уже не дождутся. Но сотни, тысячи бойцов, идя в бой, хотели быть уверенными, что их ждут, что они победят лютого врага и вернутся всем смертям назло. И эти их думы, эту неистребимую надежду так чутко уловил поэт и так зримо отразил в стихах.
Молчание длилось несколько секунд. Потом кто-то тихо произнес:
— Прочтите еще раз.
И Симонов стал читать стихотворение снова. Когда он закончил, раздались аплодисменты. Шок прошел. Все зашумели, высказывая свое отношение к только что услышанному. М. Сергеев, обращаясь к Симонову, сказал:
— Вы чувствуете, как газетчики отозвались на ваши стихи. А ведь их не так легко расшевелить. Как говорится, на мякине не проведешь. Не возражаете, если мы ваше стихотворение опубликуем у себя в газете.
— Ради бога, — ответил Симонов и подал листок с записью текста. — Пожалуйста.
М. Сергеев тут же написал на листке: «В набор». Он огляделся, ища ответственного секретаря редакции и, найдя, протянул ему листок, подтвердив уже вслух:
— В набор. И — в номер.
Ответственный секретарь, также посмотрев по сторонам, нашел меня и, передавая листок, повторил: [151]
— В набор.
И стоял с листком бумаги, но не торопился уходить. Мне хотелось узнать, что еще скажет Симонов. Однако редактор, строго взглянув на меня, повторил свой приказ:
— Не задерживайтесь. А то Константин Михайлович еще раздумает.
Как жаль, что тот листочек — автограф симоновского стихотворения — не сохранился. Превратившись в обычный оригинал, предназначенный для набора, он так и затерялся среди других наших оригиналов — заметок и очерков о героях боев на Западной Лице.
На другой день газета со стихотворением К. М. Симонова «Жди меня» ушла в войска. А еще через день понеслись из войск протесты: «Вы нам мало прислали «Часового Севера», «Спрос на газету не удовлетворяется». Оказывается, каждый боец хотел иметь номер газеты, в котором напечатано симоновское «Жди меня». Номера газеты хранили как драгоценность. Переписывали стихи и посылали в письмах домой. Как заклинание в письмах с фронта звучало: «Жди меня!» Стихотворение вселило в души бойцов веру в нашу окончательную победу. Каждый, выходя на операцию, идя в бой, утверждал в душе: «Я вернусь!»
И еще одной, совсем неожиданной, стороной обернулось для нас это стихотворение. Вернувшись в Москву, Симонов через какой-то срок написал письмо работавшему у нас поэту Александру Коваленкову. Может, он обещал ему о чем-то походатайствовать в Москве, мне трудно сказать. Но письмо пришло, и Коваленков делился с нами кое-чем из сообщенного Симоновым, Говорил он, в частности, о том, что, когда Симонов отчитался за командировку перед редактором «Красной звезды», он решил некоторые свои материалы предложить «Правде».
— А что у вас есть? — спросил редактор «Правды» Н. П. Поспелов.
Константин Михайлович показал несколько очерков о защитниках Заполярья.
— О моряках могу рассказать, о летчиках, — добавил он.
Поспелова почему-то это не устроило.
— Боевых материалов у нас достаточно, — сказал он. — А нет ли у вас чего-нибудь для души?
— Есть, — ответил Симонов. — Но чисто личного, интимного характера.
— Прочтите.
И Симонов прочитал «Жди меня». [152]
— Вот это берем, — сразу же сказал Поспелов.
На другой день стихотворение появилось в «Правде».
Александр Коваленков комментировал все это по-своему.
— Вот вы, — говорил он, обращаясь к нам, — часто косо смотрите на меня. Дескать, мало пишу боевых материалов, об атаках, о рейдах разведчиков. Все больше стихи предлагаю. Лирику. А кому она нужна, мол, лирика-то. Сейчас время суровое, не до нее. А оказывается, бойцу, только вышедшему из боя, именно и нужно что-то душевное, интимное. Он не о крови думает, не о смерти, а о жизни, о тех, кого оставил дома, о любви, наконец.
Взяв себе в союзники К. Симонова, Александр Коваленков отстоял свое амплуа в газете. Стал больше писать лирических стихов. И их охотно печатали.
Второй раз в Заполярье К. Симонов приехал в апреле 1942 года. Он, наверное, сразу же позвонил в редакцию «Часового Севера» М. Сергееву, потому что, вызвав меня, редактор сказал:
— Приехал Симонов. Надо его найти и пригласить в редакцию. В общем, мы с ним уже обо всем договорились. Вам отводится только роль сопровождающего.
В этот раз К. Симонов тоже приехал к нам не один. С ним прибыл специальный корреспондент «Правды», главный редактор журнала «Огонек» Евгений Петров. По дороге они расспрашивали меня, что нового на фронте, на каком участке развертываются главные события. Я, конечно, мало мог им сказать. Помню, говорил об успешных рейдах разведчиков по тылам противника, о действиях снайперов, получивших к этому времени довольно широкий размах.
Евгений Петров интересовался (он впервые приехал в Мурманск), как мы разместились, не часто ли беспокоят бомбежки, как доставляются газеты в войска. Я подробно ответил на все его вопросы.
— А Ладысев на месте? — неожиданно прервал меня Симонов.
— На месте.
— Вот и хорошо. Лучшего информатора нам не надо. Он обычно бывает в самых горячих точках, ничего не упустит.
В редакции нас уже ждали. Навстречу гостям вышел ответственный редактор М. И. Сергеев. Пригласил к себе в кабинет.
Вскоре туда же пришли поэты Александр Коваленков, Бронислав Кежун, Владимир Харьюзов. И даже несколько журналистов из областной газеты «Полярная правда».
Разговор начался с расспросов о Москве. На них отвечал [153] преимущественно Петров. Рассказывал о положении в городе, о жизни москвичей, о новых работах писателей.
Встреча, разумеется, не обошлась и без стихов. Читали их не только Симонов, но и наши поэты.
— А часто ли вы печатаете в своей газете стихи? — поинтересовался Петров.
— Как же, даем, — ответил Сергеев. — Поэзию у нас в армии любят. Пишут стихи не только наши поэты, но и из войск...
И все-таки разговор закончился выводом, что стихов наша газета печатает пока еще недостаточно. А они сейчас очень нужны.
И тут Александр Коваленков высказал затаенную мысль:
— Надо бы больше издавать сборников стихов фронтовых поэтов.
— Верно, — поддержал его Петров. — А почему бы вам самим не наладить это дело как следует? Поэты у вас есть, и, чувствуется, неплохие. Типография тоже имеется. Что еще надо? Кстати, тут вот сидит начальник типографии. Давайте и спросим у него, почему он так тянет с выпуском в свет сборников?
Я начал оправдываться, ссылаясь на слабую полиграфическую базу. Но в конце концов заверил, что постараемся сборников выпускать больше.
Посчитав вопрос решенным, Петров стал собираться, сославшись на то, что им с Симоновым нужно еще зайти к командующему.
Прощаясь, редактор «Огонька» сказал нашему Коваленкову:
— Вот что, молодой человек, пришлите-ка свои стихи мне. Я их издам отдельной книжкой в нашей библиотечке «Огонька».
В редакции корреспонденты центральных газет пробыли недолго. От нас они направились в штаб армии, а оттуда — к летчикам и артиллеристам. Вскоре Петров вернулся в Москву. Не знаю, кто подсказал К. Симонову еще один необычный, неординарный маршрут, может быть, тот же Гриша Ладысев, на которого поэт так надеялся. Одно известно мне точно. В первых числах мая 1942 года специальный корреспондент «Красной звезды», преодолев на оленьей упряжке добрых 50 километров по скалистой приморской тундре, появился на сопке Редец. Сопка эта и в мае была плотно укрыта снегом, и никакого другого средства добраться туда, кроме оленьей упряжки, не было. К. Симонова [154] эти трудности не остановили. Там, на сопке, он прошел на наблюдательный пункт командира артиллерийского полка подполковника Е. Рыклиса. Более суток не уходил с наблюдательного пункта командир полка. Его целью было обнаружить, засечь вражескую батарею, доставлявшую нашим войскам немало неприятностей.
Константин Михайлович наблюдал эту артиллерийскую дуэль. Просидел на наблюдательном пункте три часа, пока батарея противника не была уничтожена. Об этой своей поездке он написал очерк, который был опубликован 13 мая 1942 года в «Красной звезде».
О трагедии, случившейся с Евгением Петровым на южном фланге советско-германского фронта, мы узнали также от К. Симонова. Он получил телеграмму о том, что Петров погиб при аварии самолета, возвращаясь из Севастополя. Горе, которое испытывал поэт, трудно передать. Он как-то изменился в лице, ссутулился. Свою боль он выразил в стихотворении «На смерть друга», написанном тут же, в Заполярье. Глубину его чувств выразили строки:
Неправда, друг не умирает,Работники нашей редакции и типографии очень переживали эту утрату; все уже успели полюбить этого жизнерадостного, душевно щедрого человека...
А вскоре, как и обещали Петрову, мы выпустили очередной сборник стихов армейских поэтов. Правда, объема он получился небольшого, всего три с половиной печатных листа. В него вошли стихи красноармейцев И. Шамякина, А. Бордюговского, Н. Новикова, С. Грекова, Анны Гончар, В. Волгина, В. Балашова, младшего политрука Н. Букина (Николай в то время получил очередное воинское звание), М. Гуриненко и наших редакционных поэтов К. Бельхина, Б. Кежуна, В. Заводчикова и Г. Орловского. Книжка получилась нарядной и сразу же стала популярной в войсках. Правда, сейчас она уже поистине библиографическая редкость.
К. Симонов собирался уже уезжать в Москву, когда кто-то из наших газетчиков, скорее всего все тот же Григорий Ладысев, рассказал ему о бое в небе над Мурманском шести советских истребителей с 28 фашистскими самолетами, пытавшимися бомбить город. Это был поистине героический бой. Наши летчики сбили несколько машин противника, не подпустили фашистскую авиацию к Мурманску. При этом наш ас Хлобыстов совершил в том бою два тарана. Были и [155] у нас потери. Погиб один из лучших летчиков полка капитан А. Поздняков, тоже совершивший в том бою таран.
Ладысев первым узнал об этом бое, раньше других побывал на аэродроме, и к вечеру его очерк о героизме наших летчиков уже был готов. Его сдали в набор, и Ладысев, подойдя ко мне, попросил:
— Сделай, чтоб поскорее набрали. Это очень важно.
Симонов загорелся этим материалом. Почти все о бое, о его деталях он уже знал от армейских газетчиков. Однако Константину Михайловичу надо было повидать летчиков, поговорить с ними, проникнуться атмосферой боя, хотя его срочно отзывали в Москву и времени у него было в обрез. И все же Симонов поехал на аэродром Мурмаши под Мурманском. Он попал в очень неудачное время. Алексей Хлобыстов, потерявший вчера в бою своего лучшего друга, был подавлен и не расположен к беседе с корреспондентом. К тому же он собирался идти на похороны А. Позднякова. Какие тут беседы! Симонов все это прекрасно понимал. Но он остался с летчиками, разделил вместе с ними их горе, участвовал в похоронах А. Позднякова. Понимая состояние А. Хлобыстова, он задал ему после похорон только один вопрос:
— Что вы лично чувствовали, что у вас было на душе, когда вы шли на таран?
И Хлобыстов ответил. Ответил коротко, самую суть.
— Что было на душе? — переспросил он. — Прежде всего сделать все и любой ценой, чтобы не пропустить немцев к Мурманску. И кажется, я сделал все что мог.
Вернувшись в Москву, Симонов написал и напечатал в «Красной звезде» 21 мая 1942 года очерк «Русское сердце». Это о Хлобыстове и о его командире и друге Позднякове. Очерк так и начинался: «Хоронили командира эскадрильи А. Позднякова». Я читал этот очерк и тогда, в мае сорок второго, и перечитывал сейчас, спустя сорок пять лет. И все равно не мог унять волнение. И что поразительно: К. Симонов не допустил в очерке никаких ухищрений. Он писал то, что видел. Вот похороны Позднякова, вот его беседа с Хлобыстовым, его вопрос перед отлетом в Москву комиссару полка: «А где сейчас Хлобыстов?» И ответ: «В госпитале. Вчера пошел на третий таран. Немца срубил, но и сам, будучи ранен, вынужден был оставить машину». Кажется, все просто, но какая сила воздействия, сила правды!
О Кежуне, моем друге и боевом товарище, хочется рассказать особо. Сделать это мне будет и трудно, и легко. Трудно потому, что я конечно же не литературовед и не [156] критик. А легко... легко хотя бы по той причине, что я знаю его с первых, самых тяжелых дней войны.
В своих произведениях Бронислав Кежун всегда шел от жизни. Взять, к примеру, хотя бы его стихотворение «Эдельвейс», о котором очень тепло отозвался Н. С. Тихонов в одной из своих статей. А как оно было написано?
...Сначала поэт увидел эдельвейс в Заполярье. Вернее, не сам цветок, а его символ. И этот символ носили на рукавах мундиров и на каскетках фашистские горные егеря. Носили как символ смерти, а не стойкости и бессмертия...
Затем, уже живой, он видел его в горах Австрии — на родине этого цветка. А написал о нем, находясь уже на берегах Тихого океана, на Дальнем Востоке! Вот ведь сколько времени оттачивал эту тему в своем сердце! А отсюда — и эти неповторимые, полные глубокого смысла строки:
...Так мы вернули городамТак он будет писать уже после победы. А тогда, в суровые годы войны, поэт-труженик не чуждался готовить заметки, статьи в газету, обрабатывать военкоровский материал. И все же главным в его творчестве уже тогда были стихи. Он воспел в них подвиги Героев Советского Союза Саида Алиева и Николая Варламова, мужество и отвагу других защитников советского Заполярья.
Помнится, как-то в редакцию пришло известие о подвиге политрука Сергея Василисина, отбившего с небольшой группой бойцов несколько атак целого фашистского батальона. Ответственный секретарь редакции обратился к Брониславу Кежуну:
— Нужен материал о Василисине. Лучше всего, конечно, стихи. И срочно!
— Хорошо, — ответил Кежун, — напишу. Но я должен прежде поговорить с участниками этого боя.
— Не успеешь, — засомневался секретарь. — Стихи-то — в номер! А что, если... Вот познакомься, тут все материалы о тех событиях. Может, по ним...
Но Кежун настоял на своем. Съездил, встретился с участниками боя. И на одном, как говорится, дыхании написал взволнованную поэму «Рассказ о русском богатыре». И успел сдать ее в номер! [157]
Ныне поэт живет в Ленинграде. Но он много ездит по стране, встречается с молодежью, с ветеранами войны, пишет о былых сражениях, о подвигах советского народа, совершенных как в годы суровых испытаний, так и в мирные дни.
Каждый, кто впервые приезжает в Ленинград, а тем более если это ветеран войны, не может не посетить легендарную Дорогу жизни. Здесь он увидит обелиск, установленный на Вагановском спуске к Ладоге. Прочитает и обращение героев ледовой трассы — живых и павших — к современнику:
Потомок, знай! В суровые года,Эти мужественные строки написал от их имени наш Бронислав Кежун.
Сразу отмечу, что все мы в редакции газеты «Часовой Севера» уважали Бронислава Кежуна за великое трудолюбие, за доброту и отзывчивость. Таким он остался и поныне в наших сердцах.
Мы внимательно следили и за изменениями обстановки на нашем фронте, не упускали случая, чтобы встретиться с бойцами и командирами, приезжающими с переднего края в Мурманск по служебным делам. Часто слушали рассказы и своих корреспондентов, вернувшихся из войск, с передовой.
Особенно интересовало нас тогда положение на полуостровах Рыбачий и Средний. Ведь мы хорошо помнили слова командующего Северным флотом адмирала А. Г. Головко, как-то сказавшего: «Нам нельзя терять Рыбачий. Кто владеет Рыбачьим и Средним, тот держит в своих руках Кольский залив. Без Кольского залива Северный флот существовать не может. Кольский залив нужен государству. Это наш океанский порт».
Конечно, мы и сами понимали значение Рыбачьего для всей обороны Мурманска. Но вот беда: вести-то с полуострова доходили до нас редко. Он, как говорится, не входил в нашу вотчину, так как его обороняли части, подчиненные командованию Северного флота.
Но однажды ко мне неожиданно заявился невысокий паренек в длиннополой солдатской шинели и флотской фуражке, лихо заломленной набекрень. Точнее, не заявился, а прямо-таки влетел в комнату. С ходу представился: [158]
— Заместитель политрука Николай Букин, с Рыбачьего.
Но я уже и сам узнал «поэта Рыбачьего полуострова». Пригласил сесть, начал расспрашивать о боях на полуострове.
— Об этом потом, — сказал Букин. — Все, все расскажу. Но сначала... Помогите нам укомплектовать типографию дивизионной газеты на полуострове. Дайте печатную машину, шрифты, подберите людей — наборщиков, печатников...
Должен признаться, эта его просьба меня буквально ошарашила. Легко сказать: укомплектовать типографию! Но в то же время...
— Мы согласились бы вам помочь, — подумав, ответил я. — Сделали бы все, что в наших силах. Но... ведь шрифты-то не мы изготовляем, их нам и самим частенько не хватает. Конечно, для героев Рыбачьего можно наскрести немного. Но печатную машину... О ней и говорить нечего. Людей... С ними тоже туго. И потом, ведь на все, что вы просите, нужно соответствующее распоряжение старших начальников, документы...
Подумалось, что от такого ответа Букин сразу сникнет, поймет бесперспективность своей просьбы. Но замполитрука, напротив вдруг повеселел, сказал удовлетворенно:
— Вот это хорошо, вот это ладно! Мне ж важно было, чтобы вы не возражали. А с начальством я как-нибудь договорюсь, разрешение и документы будут!
И действительно, не прошло и двух суток, как Букин снова появился у нас, но теперь уже со всеми необходимыми документами. Пробил-таки! Ну и молодчина!
Начали подбирать для отправки на Рыбачий оборудование и шрифты. Разумеется, отрывали все это от себя, но не жалели. Ведь мы в Мурманске, нам легче. А на Рыбачьем где подобное найдешь?
Подметил, что наборщики стараются подобрать для отправки кассы поновее, а себе оставляют старые, уже изношенные. На мой вопросительный взгляд один из них ответил смущенно: «Подлатаем, еще послужат...» Вот ведь люди!
Разбор шрифтов занял довольно много времени. Букин нервничал. Ведь ему предстояла еще одна, и не менее трудная, задача: доставить все это на Рыбачий. А туда один путь — по морю.
Я напомнил замполитрука о его обещании выступить [159] перед нашими людьми, рассказать об обстановке на полуострове.
— Но ведь на это сколько времени уйдет! — попытался было возразить он.
— А мы в перекуры беседы проведем, — настаивал я. — И вот увидите, люди будут потом трудиться еще лучше.
Николай согласился. Я немедленно собрал всех свободных от выпуска газеты и разбора шрифтов работников издательства и типографии.
Сразу скажу, Букин оказался превосходным рассказчиком! Говорил темпераментно, увлеченно. О некоторых героях он свои рассказы подкреплял и стихами.
— На Рыбачьем мы ни на шаг не отступили от нашей государственной границы! — сказал, в частности, замполитрука. — Я не раз сам был свидетелем стойкости и мужества защитников полуострова.
И он рассказал о комиссаре 104-го артиллерийского полка Д. И. Еремине. Рассказал со всеми подробностями, так как и сам до перевода в политотдел соединения долгое время служил в этой части. И даже воевать начал в ее рядах.
...Дмитрий Иванович Еремин был ветераном 104-го артполка. Службу в нем он начал задолго до Великой Отечественной войны, когда этот полк еще дислоцировался под Ленинградом. Но потом его перевели на Рыбачий.
Еремин многое сделал для благоустройства подразделений полка на новом месте. Ведь обжить и подготовить к обороне этот суровый клочок советской земли было не так-то просто. Например, артиллерийские орудия первоначально пришлось установить на совершенно голых местах — вокруг лишь скалы да ущелья. Но со временем вгрызлись и в камень, создали мощную оборону. И вдохновлял воинов в минуты трудностей их комиссар — Д. И. Еремин.
Когда начались боевые действия, Еремин не уходил с огневых позиций артиллеристов и минометчиков. Вместе с ними ел, спал, вел огонь по врагу, а в перерывах между боями разъяснял бойцам положение на огромном советско-германском фронте.
— Мы для фашистов — как нож в горле, — часто говорил артиллеристам комиссар. — Ведь на нашем участке они ни на шаг не переступили советской границы!
Фашистские стервятники то и дело бомбили огневые позиции артиллеристов. Но расчеты, воодушевляемые комиссаром полка, продолжали оставаться у орудий, метким огнем уничтожая транспорты врага, пытавшиеся пройти мимо Рыбачьего. А зенитчики сбивали и хваленые «юнкерсы». [160]
Запомнился нам и рассказ Букина об одном из командиров батарей — старшем лейтенанте Якове Скробове. Перед началом Великой Отечественной войны Скробов был помощником начальника штаба полка. Но штабная служба не очень-то прельщала старшего лейтенанта, и он обратился по команде с просьбой назначить его командиром артиллерийской батареи. Ему пошли навстречу. Вот тут-то со всей полнотой и раскрылся командирский талант Якова Скробова. Вверенная ему батарея отличилась в первом же бою с фашистами. А сейчас на ее счету несколько потопленных самоходных барж врага, буксир, уничтожено немало живой силы противника.
От Николая Букина мы узнали и о подвиге лейтенанта Ивана Лоскутова. Это он вместе с топографами Георгием Макаровым и Григорием Мехоношиным пробрался на одну из сопок в расположении врага и корректировал оттуда огонь наших батарей. Но гитлеровцы вскоре засекли местонахождение советских корректировщиков и решили взять их живьем. Тогда Лоскутов вызвал огонь батарей на себя. Обстрел сопки был настолько мощным и точным, что фашисты, потеряв несколько десятков своих солдат и офицеров, в панике отошли. Лейтенант же и его помощники каким-то чудом не только остались в живых, но и благополучно вышли к своим.
Как, наверное, догадался читатель, именно подвиг лейтенанта Лоскутова и был положен К. М. Симоновым в основу его поэмы «Сын артиллериста».
О многих других героях Рыбачьего рассказал нам замполитрука Букин. А затем мы попросили его почитать свои стихи. И он прочитал. Среди них были «Прощайте, скалистые горы», «Ой ты море, море». Последнее, кстати, уже публиковалось во флотской газете. Но вот прозвучало еще одно стихотворение — «Москва». Нашему ответственному секретарю И. М. Чистякову оно понравилось, и Иван Михайлович пообещал Букину:
— «Москву» мы обязательно напечатаем в нашей газете.
И действительно, в очередном номере «Часового Севера» это стихотворение было напечатано.
Следует сказать, что в это время мы как раз готовились выпустить сборник стихов армейских поэтов. Но именно — только готовились. Разговоров вокруг будущего сборника было много. Но вот дальше дело двигалось плохо. Многие [161] товарищи сомневались в возможностях нашей полиграфической базы. И вот тут-то... Вот тут-то Букин и преподнес нам «сюрприз», сказав, что они на Рыбачьем уже выпустили сборник стихов воинов-поэтов полуострова. Правда, очень небольшим тиражом, всего в двести экземпляров. Но ведь выпустили! И где?! На базе дивизионки, к тому же и плохо оборудованной! А мы...
Вскоре мне удалось достать один из экземпляров этого сборника. Назывался он «За честь Родины». В сборник вошли стихи пулеметчика А. Бордюговского, артиллеристов И. Свистунова и А. Черномыса, пограничника Г. Тиунова, связиста Д. Пегашова...
Сообщение Букина нас, образно выражаясь, подстегнуло. Скептики умолкли. Еще бы! Ведь если даже на базе дивизионки выпускают сборники стихов, то уж нам, армейским издателям, просто не к лицу сетовать на трудности.
И работа над сборником оживилась.
Вскоре Николай Букин получил от нас все, что требовалось для ритмичного выпуска газеты на полуострове Рыбачий, — печатную машину, шрифты, наборные кассы. Но все это имущество предстояло еще доставить к месту назначения. Проблема, прямо скажем, не из легких. Ведь в тот период никаких регулярных рейсов по морю не совершалось.
Но Николай не унывал. На нашей машине доставил все свое оборудование в порт. И — о счастье! — как раз готовился к отправке пароход «Шексна». Но согласится ли капитан взять на борт дополнительный груз? Вон ведь даже верхняя палуба парохода плотно уставлена какими-то ящиками, тюками...
Но я уже сам убедился, что для замполитрука Букина ничего невозможного нет. Вот и сейчас он легко взбежал по трапу, приблизился к стоявшему на мостике капитану, начал что-то ему доказывать, отчаянно жестикулируя. Капитан отрицательно качал головой, кивал на загруженную палубу. Но Букин не отступал, все что-то говорил, говорил... И капитан, почувствовалось, начал поддаваться на уговоры этого настырного замполитрука. Но в самый последний момент, когда вопрос, казалось бы, был уже утрясен, показал на какого-то морского командира, стоявшего у края причала.
И для Николая все началось сначала. Опять уговоры, отчаянная жестикуляция. И — победа! Мы догадались об этом по тому, как старший морской начальник энергично махнул рукой в сторону парохода и отвернулся. [162]
Букин, путаясь в длинных полах шинели, подбежал к нам и приказал бойцам из приданной ему команды немедленно грузить ящики на пароход.
И здесь добился своего! Ну что за пробивной парень!
Честно говоря, я даже завидовал таким его способностям.
Как мы вскоре узнали, Букин благополучно доставил свой груз на место и типография дивизионки начала работать в полную силу.
Ответственным секретарем «Часового Севера» в ту горячую пору был старший политрук И. М. Чистяков. Я, как сейчас, вижу его: среднего роста, подтянутый, всегда чисто выбритый, с белоснежным подворотничком.
Родился Иван Михайлович в селе Михайловское, что в Ярославской области. Учился в сельской школе, затем работал в сапожной мастерской. В 1928 году переехал в Ленинград. Здесь устроился на обувную фабрику, продолжил учебу в вечерней школе.
Затем — служба в армии, в кавалерийском полку. И опять учеба, но только теперь уже в школе младших командиров. По окончании стал командиром отделения, потом — помощником командира взвода.
Отслужив, вернулся в Ленинград. Поступил на завод. И одновременно — на курсы рабкоров. После их окончания был направлен в Мурманск, в областную газету «Полярная правда». Отсюда-то в 1939 году его вновь призвали в армию и назначили ответственным секретарем «Часового Севера».
Старшего политрука Чистякова отличали четкость и оперативность в работе, хотя внешне он мог показаться порой и медлительным. Объяснялось это тем, что Иван Михайлович, прежде чем принять какое-либо решение, тщательно обдумывал, всесторонне взвешивал его. И почти никогда не ошибался.
К материалам, поступавшим к нему из отделов, секретарь относился очень бережно. Сначала внимательно прочитывал их, а уже затем, если тот или иной материал действительно нуждался в доработке, карандашом редактировал первую страницу. И показывал ее корреспонденту, говоря:
— Вот так, мне думается, будет лучше. А вы как думаете? Согласны? Очень хорошо. Тогда дорабатывайте дальше сами. И помните: мысль нужно выражать короче, четче. Неуместные отступления, многословие распыляют внимание читателя. [163]
Иван Михайлович был, если так можно выразиться, поистине фанатично предан своему делу. И поскольку нам, полиграфистам, чаще всего приходилось сталкиваться именно с ним, мы едва ли не первые убедились, что старший политрук способный и довольно опытный журналист, в совершенстве знающий и полиграфическую базу, но самое главное — умеющий с уважением относиться к мнению других.
Чистяков обычно первым встречал корреспондентов, возвращавшихся с задания. И надо сказать, что те сами тянулись к нему, испытывали желание, прежде чем сесть отписываться, обязательно посоветоваться с секретарем.
А возвращались эти товарищи из войск возбужденные, с массой наиострейших впечатлений. Как же! Ведь они побывали на переднем крае, своими глазами наблюдали за героическими действиями бойцов и командиров, подчас и сами участвовали в боях. И получалось, что корреспонденты на первых порах буквально тонули в обилии собранного материала, горели желанием описать все и вся. Но, поговорив с Чистяковым, несколько охлаждали свой пыл: секретарь умело отбирал только то, что требовалось дать для газеты в первую очередь.
— На глобальность вы не очень-то замахивайтесь, — советовал он. — Людей, людей больше показывайте. Вот тут и эмоциональности не бойтесь, пишите так, как чувствуете, как хочется написать. Ошибетесь — поправим. — И, заканчивая разговор, обещал: — А я вот здесь отведу вам подвальчик строк на двести...
Да, старший политрук Чистяков любил во всем определенность. Он даже знал заранее, какие материалы следует напечатать как в очередном, так и в ближайших двух-трех» номерах газеты. Но никогда не спорил, если какую-либо статью требовалось заменить более свежей, отвечающей злобе дня.
Обычно, сдав в набор все материалы для текущего номера, Иван Михайлович заходил поочередно к начальникам отделов, интересовался, что они готовят назавтра. И, узнав, к примеру, что есть материал о героических действиях наших летчиков, сбивших в одном бою несколько самолетов противника, резонно замечал:
— Послушайте, а почему вы тянете с этим материалом? Срочно готовьте его в номер! А я уж постараюсь найти место. Кроме того, договорюсь с фотокорреспондентом, пусть сделает несколько портретных снимков отличившихся в бою. Что, корреспонденту требуется уточнить некоторые факты? [164]
Хорошо, машина будет, я договорюсь с начальником издательства...
И глядишь, под вечер очерк о героях-летчиках и даже снимки уже лежат у секретаря на столе. А назавтра этот умело поданный материал читают в войсках.
Как я уже говорил выше, в редакции «Часового Севера» не было недостатка в поэтах. И ответственный секретарь старший политрук И. М. Чистяков нередко просил кого-либо из них написать в номер стихи о снайперах, об отважных разведчиках, об отличившихся в боях стрелках или артиллеристах.
Чаще, чем к другим, Иван Михайлович обращался с подобными просьбами к Брониславу Кежуну. Потому что был уверен: этот поэт не подведет, сумеет дать для номера такие стихи, которые действительно украсят его.
Вполне понятно, что и мы, полиграфисты, старались каждую полосу, каждый номер оформить с выдумкой, как говорится, вложить в него всю душу. Хотя в этом вопросе встречалось и немало трудностей: не хватало шрифтов, очень ограничен был их выбор по кеглю и начертанию, мало имелось украшений и фигурных линеек. Но мы, несмотря ни на что, находили выход и из этого положения.
В разговорах с нами Иван Михайлович Чистяков не раз подчеркивал, что лицо газеты во многом зависит от труда полиграфистов, их добросовестного и нешаблонного отношения к порученному делу. Говорил, что полиграфист должен понимать и претворять в жизнь замысел журналиста. А однажды он предложил мне и Румбину:
— А давайте-ка будем проводить планерки с участием ваших работников. Как, согласны? Ведь нам, думается, есть о чем поговорить.
И такие планерки стали проводиться. Ответственный секретарь придавал им деловой, творческий характер, внимательно выслушивал и корреспондентов с начальниками отделов, и наборщиков, и печатников с верстальщиками.
На этих же планерках обсуждались и вышедшие за неделю номера. Обзор их делал обычно сам Чистяков, отмечая как хорошие по оформлению и качеству печати номера, так и те, которые можно было бы сделать гораздо лучше. После этого полиграфисты объясняли, почему названные номера получились серыми, невыразительными, высказывали свои претензии к секретариату, советовали, как ускорить выход газеты, улучшить ее оформление, качество клише. [165]
Помнится, на одной из таких планерок старший наборщик сержант Т. Седых вдруг заявил, что мы не в полной мере используем такой простой выделительный материал, как тонкие линейки.
— А ведь из них можно сделать немало интересного, — убежденно сказал он. — Например, из двух тонких получить оригинальную линейку новой конфигурации. Да и только ли! А если начать тонкую сочетать с фигурной? В общем, вариантов тут много.
Старший политрук Чистяков заинтересовался этим предложением. В тот же день пришел к нам в типографию. И втроем — он, я и старший наборщик сержант Седых — мы полдня корпели над верстаком, составляя различные сочетания линеек, намечая варианты их использования для украшения полос и выделения материала. И вскоре над рабочими столиками выпускающих, верстальщиков и самого ответственного секретаря редакции появились плакаты с образцами линеек, с описанием вариантов их использования при верстке.
И даже сейчас, по прошествии более четырех десятков лет, листая пожелтевшие страницы «Часового Севера», я снова и снова радуюсь и дивлюсь той поразительной смекалке, что помогала нам так броско оформлять полосы газеты.
Ох как много встреч на фронтовых путях-дорогах было у работников нашей редакции в ту лихую годину! И почти после каждой из них в частях и подразделениях оставались у нас добрые друзья. Многие потом заходили при случае в редакцию, начинали писать в газету. Об одной такой встрече мне хочется рассказать более подробно.
Ранней весной 1943 года разыгравшаяся совершенно неожиданно пурга застала меня в 92-м стрелковом полку 14-й дивизии, которая занимала оборону в районе, отстоящем от залива километров на пятьдесят. Хотя по календарю и была уже весна, но здесь, за Полярным кругом, о ней напоминало лишь появившееся после долгой ночи солнце. А так — зима зимой. Снегом переметены все тропы и дороги. Ни пройти ни проехать. А мне необходимо было вернуться в редакцию. Но как добраться до залива?
Долго думали, на чем же меня отправить. И решили — на оленьей упряжке. Тут же командир полка вызвал одного из своих бойцов — специалиста-проводника. Приказал готовить оленью упряжку.
Боец оказался совсем мальчишкой, лет восемнадцати, не старше. Но отрекомендовался мне солидно: [166]
— Кузьмин Егор...
И вот на упряжке (четыре оленя впереди, один, сменный, — сзади) мы едем с Егором меж заснеженных сопок в сторону залива.
Дорога всегда располагает к откровенности. И Егор тоже вскоре разговорился. Из его рассказа я узнал, что он местный, родом из поселка Воронье. Это небольшое саамское селение, расположенное в Ловозерском районе, на реке Воронья, почти у самого впадения в нее другой реки — Аунь. Знаменит поселок тем, что является одним из старейших саамских погостов. В нем имелись также начальная школа и акушерский пункт. Но это — до революции. А сейчас...
— Лишь при Советской власти наш народ и увидел настоящее счастье, — говорил мне Егор. — Взять хотя бы тот же поселок Воронье. До войны он похорошел, обзавелся своим кинотеатром, просторным и светлым клубом, библиотекой. А ведь до этого народ саами четыреста лет в глаза не видел печатной книги. А тут каждый день слышишь голос Москвы, вечерами ходишь в кино, библиотеку. В Вороньем у нас оленеводческий колхоз, «Доброволец» называется. Четыре тысячи оленей! И каких оленей! Красавцев!
Далее Егор рассказал, что пять лет он с отцом пас этих оленей. А также ловил рыбу, бил тюленей, пушного зверя...
За разговором время и километры летели быстро. И не заметили, как добрались до залива. Прощаясь, я посоветовал Егору написать в нашу газету заметку о том, как он защищает свою родную землю. Кузьмин пообещал. Правда, я не очень-то был уверен в том, что он выполнит свое обещание. Как-никак человек на войне, а тут бои, повседневный риск. До писанины ли?
Но Егор сдержал слово. Вскоре я с интересом читал в одном из номеров «Часового Севера» заметку «Нас три брата». И подписи под ней — ефрейторы Т. Яковлев, В. Антонов и Е. Кузьмин. И вспомнил: Егор называл эти первые две фамилии, Трифон Яковлев и Василий Антонов — его двоюродные братья.
Вот что сообщалось в той заметке: «Вместе со всем советским народом поднялись и саами на защиту своей жизни и свободы. Взяли в руки оружие и мы, трое двоюродных братьев.
В армию ушли в один и тот же день. Зачислили нас [167] автоматчиками опять же в одну роту. С тех пор и не разлучаемся.
В службе стараемся не отставать друг от друга. Присвоили, к примеру, Василию звание ефрейтора, стали добиваться этого же и мы с Трифоном. И теперь все трое — ефрейторы.
Трифон первым открыл свой личный боевой счет. Ну а разве гоже отставать от брата, да еще в таком деле! Вскоре и мы с Василием уничтожили по нескольку гитлеровцев...
Одновременно подали и заявления о вступлении в партию. Приняли нас кандидатами в члены ВКП(б) в один и тот же день.
Мы всюду вместе. Вместе трудились в колхозе, вместе защищаем плоды своего труда, свое родное село Воронье. Вместе дойдем и до логова фашистского зверя, добьем его, как, бывало, не раз добивали разъяренного медведя в его берлоге!»
Вот что это была за заметка. А потом... Потом я как-то потерял из виду Егора Кузьмина и его братьев. Но после войны решил узнать, как же сложилась дальнейшая судьба этих замечательных людей.
Обратился в Ловозерский районный военный комиссариат. И довольно быстро получил оттуда ответ, в котором сообщалось: «Действительно, до войны в селе Воронье проживали и работали в колхозе «Доброволец» три двоюродных брата: Василий Павлович Антонов, Трифон Александрович Яковлев и Егор Игнатьевич Кузьмин — все 1923 года рождения.
Первые двое, Антонов и Яковлев, 11 октября 1944 года погибли в районе реки Титовка, что на мурманском направлении. А третий брат, Егор Игнатьевич Кузьмин, жив. В настоящее время проживает в районном центре Ловозеро, улица Колхозная, дом 1, квартира 24. Работает бригадиром оленеводческой бригады в совхозе «Память Ленина».
По военно-учетным данным, ефрейтор запаса Е. И. Кузьмин имеет награды: медали «За отвагу», «За оборону советского Заполярья» и другие. 11 октября 1944 года был легко ранен в правую руку, а 23 марта 1945 года — в левую ногу. Ранение тяжелое.
По работе характеризуется только о положительной стороны. Является одним из опытнейших бригадиров. В 1973 году за достигнутые успехи в производстве награжден орденом Трудового Красного Знамени».
А вот что сообщил на мой другой запрос секретарь [168] парткома совхоза В. Н. Филиппов: «Более ста человек ушло из коллектива нашего совхоза на фронт в первые же дни Великой Отечественной войны. Хозяйство осталось на женщин и стариков. В транспортные отряды фронта совхоз также направил и большое количество оленей — главное свое богатство. С ними ушли и оленеводы.
Пришлось пережить немалые трудности. Не хватало рабочих рук. Но вот вернулись фронтовики — и сразу стало легче. До сих пор приходится удивляться их трудолюбию!
Небольшим оставалось наше хозяйство в годы войны. Всего лишь несколько тысяч оленей да 60 коров. Но когда на трудовой фронт вернулись фронтовики, дела пошли в гору. Настойчиво решая задачу увеличения оленьего поголовья, они своим личным примером ведут за собой остальных.
Одним из героев трудового фронта мы по праву считаем Кузьмина Егора Игнатьевича. Более двадцати лет он работает уже в оленеводстве. В настоящее время возглавляет 5-ю оленеводческую бригаду совхоза. Награжден за успехи орденом.
А успехи таковы. Поголовье оленей в совхозе увеличилось до 30 тысяч голов. Производство мяса составляет 5–6 тысяч центнеров в год. В хозяйстве имеется 500 голов крупного рогатого скота. Производство молока составляет 9,5 тысячи центнеров.
Большие задачи были поставлены перед коллективом совхоза и в десятой пятилетке. Это всемерное сохранение оленей, получение 75 телят на каждые 100 маток. Над решением этих задач и работает ваш однополчанин, член парткома совхоза, бригадир Кузьмин Егор Игнатьевич.
Мы глубоко благодарны ему за самоотверженный труд!»
Приятно слышать такие слова о человеке, с которым тебя породнила война.
Да, таковы были пути-дороги журналистов на войне. Завидные, я бы сказал, судьбы. [169]