В начале пути
Часто говорят, что все мы вышли из детства. Сейчас, на склоне лет, подытоживая прожитое, я все чаще обращаюсь к своим детским и юношеским годам. Думается, что у каждого из нас именно в начале жизни закладываются те черты характера, те склонности, которые потом, развившись, будут определяющими. Любовь к родной земле, к труду, нравственные устои, настойчивость в борьбе с трудностями — все это передается нам от наших отцов и матерей, от дедушек и бабушек, а проще сказать, от нашего народа, испокон веков терпеливым трудом добывающего себе пропитание и украшающего землю.
В этом отношении я не составил исключения. Куда бы ни кидала меня судьба (а поездить пришлось немало), всегда помнил родные края, стремился держаться достойно, не уронить дурными поступками честь своей семьи, своего народа.
Родился я в марте 1918 года в живописной слободе, ныне небольшой город Николаевск на Волге. Волжские просторы, леса и перелески, бесконечная степь, луга и нивы окружали меня с детства. Хорошо летом, искупавшись в волжской воде, полежать на теплом, разогретом южным солнцем песке. Зимой можно до самозабвения, до боли в прихваченных морозцем пальцах кататься с ледяных горок на самодельных коньках. Их делали у нас из деревяшек, вставляя в разрез железную полоску и прикручивая к валенку бечевкой. Но резвиться-то особенно не приходилось: детей в семье было четырнадцать, а я — самый младший. Едва братья подрастали, включались в работу: по своим силам помогали матери и отцу по хозяйству. Летом забот всем хватало: поле боронить, сено ворошить да сгребать, скот пасти. В то время здесь почти в каждом хозяйстве держали верблюдов. Завели и мы Это обычное для тех районов животное. Назвали его Мартышкой. Нам, ребятам, он очень нравился. Стройный, по-своему красивый и очень [4] умный, Мартышка обладал необычайным спокойствием. Казалось, ничто не может его рассердить, вывести из себя. Полюбив его, мы подкармливали Мартышку всем чем могли. Часто я взбирался на его спину, усаживаясь между двумя мягкими горбами, и ехал на бахчу. Это путешествие доставляло каждому из нас, мальчишек, величайшее удовольствие. Крестьяне хорошо обрабатывали бахчи и получали обильный урожай. Росли там арбузы, дыни, помидоры, огурцы. Мы, пацаны, любили ездить на бахчи, особенно когда начинали поспевать арбузы. Ели их с огромным удовольствием, но особенно обожали мед, сваренный из арбузного сока. Вкуснейшая вещь! Как мы тогда говорили, пальчики оближешь.
Осенью вся семья с домашним скарбом и живностью переезжала из хутора в слободу. Зимой забот тоже хватало: скот накормить-напоить, дров наколоть, в избу принести. Без дела никто не сидел.
До революции, как мне рассказывали, наши родители жили бедно. Отец батрачил, семья перебивалась с хлеба на квас. В селе кроме отца жили еще два его брата. Каждый после революции получил приличный надел земли. После военной разрухи быстро восстановили хозяйство, зажили неплохо. Наша семья в слободе построила дом, а ранней весной выезжала на хутор. Там в работе жила почти все лето. Потом я пошел в школу. Но в апреле меня постоянно срывали с уроков, так как все уезжали на хутор. И вот однажды вступилась за меня учительница Анна Ивановна Сивкова. Я уже в третий класс ходил. Большой по деревенским меркам парень. На хуторе за конями смотрел, по хозяйству помогал. Анна Ивановна и говорит отцу:
— Зачем парня забираете? Отстанет он в учебе.
— Так жить ему тут негде. Избалуется. А на хуторе боронить будет, все при деле.
— Пусть у меня живет, — решительно сказала Анна Ивановна.
В ту весну я впервые продолжил учебу до конца занятий в школе. Жил у Анны Ивановны. Учился старательно. И на следующий год также. А по окончании четвертого класса получил, помню, за прилежную учебу награду — три метра ситца.
Однако долго учиться мне не пришлось. Хозяйство у нас к тем годам создалось крепкое. Вся семья трудилась не за страх, а за совесть. Знали — для себя работаем. Словом, зажили безбедно. И вот тут, в 1929 году, на наше хозяйство наложили твердое задание, выполнить которое отец не смог. [5]
За невыполнение этого задания у нас все забрали: и скот, и дом. А отца посадили. Помню, как это было.
Пришел к отцу милиционер Николай Петрович. В слободе многие друг друга знают, все, можно сказать, свои, знакомые. Хорошо были знакомы и отец с Николаем Петровичем. Посидели они, побеседовали. Потом Петрович и говорит: «Ну что ж, пойдем, Иван Андреевич, в милицию. Будем тебя арестовывать». И ушел отец с ним. И не видели мы его полтора года.
В школу колхозной молодежи меня как сына раскулаченного не взяли. За те полтора года, что отец провел в камышинской тюрьме, на долю нашей семьи выпало много горя и несчастий. Вся семья разбрелась по белому свету. Мы с мамой, не имея ни средств к существованию, ни имущества, ходили по разным селам, нанимались копать огороды, выполняли другие посильные работы. Мама стирала белье, и практически все это — за кусок хлеба. Переехав затем к сестре Марии в Красный Яр, я трудился вместе с ней в лесничестве на учете строевого леса. Все бы ничего, да заедали комары. Осенью меня в порядке исключения (мне тогда не было и четырнадцати) взяли на строящуюся электростанцию. Подносил кирпич, поливал водой зацементированные фундаменты.
В 1931 году отца досрочно освободили. Намаявшись по чужим углам, мы с мамой и с отцом уехали к старшему моему брату Василию в Большое Коровино Московской области. Работал брат в то время на железной дороге, которую здесь начали строить, но так и не завершили. Отец умел выполнять любые хозяйственные работы, как в народе говорили, был мастером на все руки. Его охотно приняли на просообработку.
В этот период произошла небольшая перестройка, и Большое Коровино стало районным центром. Здесь начала издаваться районная газета — «По ленинскому пути». Узнав об этом, отец повел меня 3 мая 1932 года (эта дата врезалась мне в память) к дяде Васе — так все называли только что назначенного директора районной типографии. Как раз в это время дядя Вася набирал ребят в ученичество. Он поговорил со мной и определил в ученики-наборщики. В этой районной типографии и встал я впервые к наборной кассе. Здесь познал азы полиграфии. Работал наборщиком, верстальщиком газеты, печатником. Здесь в 1934 году вступил в комсомол.
Оглядываясь сейчас на пройденный путь, постоянно прихожу к выводу, что мне везло в жизни на хороших людей. [6]
А может, это так кажется, что мне именно везло. Всем, наверное, попадались на жизненном пути хорошие люди. Ведь их, хороших людей, считаю, больше, значительно больше, чем плохих. И именно они запоминаются, западают в душу. В районной типографии взял меня (и не только меня) под свое шефство директор типографии Василий Иванович Маковеев, наборщик по профессии, коммунист. Типография только что организовалась. Ничего не было: ни машин, ни шрифтов, ни квалифицированных рабочих. И вот приехал из Москвы рабочий Первой Образцовой типографии коммунист Маковеев. Мастер своего дела и изумительной душевности человек. При всем этом был он строг и бездельников не любил. Зато трудяга, честный человек на всю жизнь становился его другом. Мотался Василий Иванович, или, как мы его звали, дядя Вася, по райцентру без устали. И нашел-таки двух наборщиков, старичка печатника, а также набрал нашего брата учеников десять человек. Из десяти прижилось только шесть, остальные отсеялись за непригодностью к полиграфическому труду. Мы расставили кассы, рассыпали по ячейкам шрифт. От трансмиссии, перекинув ремень, пустили печатную машину. И началась работа. С большой гордостью смотрели мы, по сути еще малолетки, на результаты нашего труда. Прямо с машины подхватывали пахнущую типографской краской газету, вертели ее так и этак, любовались четкостью шрифта, ясностью снимков, хотя до настоящей четкости и яркости районной газете было тогда еще далеко. И шрифт был ручной, и краски тусклые. Но мы видели все это впервые, и восхищению и радости нашей не было предела. С тех пор не могу я равнодушно смотреть на газетную полосу, а тот первый запах типографской краски запомнил на всю жизнь.
Дядя Вася для нас был и учителем, и наставником. Мы в нем души не чаяли. Для нас было особой радостью наблюдать, как он, высокий, худощавый, чуть-чуть сгорбившийся, стоя за реалом, ловко управляется со шрифтом, складывая литеры одна к другой в ровные строчки. За какой-нибудь год научил Маковеев нас и набирать, и верстать, и печатать. В общем, получались из нас полиграфисты-универсалы, конечно, не ахти какой квалификации, но уже умеющие делать все, что нужно в районной типографии. А это при нашей в то время бедности в кадрах было очень важно. Заболел печатник — любой из нас мог взять с талера полосы набора, закрепить в машине, приправить и самостоятельно отпечатать газетный тираж. Так и с любым другим делом. Работали, правда, мы много. Случалось, и по шестнадцать [7] часов в сутки. Получали по сорок — пятьдесят рублей в месяц. Не ахти какие деньги, но на житье хватало.
Одно нас удручало: здоровье у дяди Васи было неважное. Все чаще в том или ином месте наборного цеха раздавался его надсадный кашель. Мы тревожно переглядывались, а иногда и спрашивали дядю Васю, отчего это у него так.
— Свинцовое отравление, — отвечал он и махал рукой. — Это участь всех нас, наборщиков.
Болезнь доконала-таки дядю Васю. Вскоре его не стало. Хоронили мы его всем коллективом. Многие не сдерживали слез. Вернулись в типографию, как в осиротевший дом. Долго не могли ни за что взяться. Но ведь газету-то выпускать надо. Смахнешь слезу — и за дело.
Новый директор типографии, Минаев, пробыл у нас недолго. Был он официален, довольно равнодушен к нашим заботам и тревогам. Но дело свое знал, имел надежные связи с райкомом партии. В это время как раз развернулась шумная антирелигиозная кампания. Церковь у нас в райцентре закрыли, даже здание от излишнего усердия взорвали. А при церкви была так называемая сторожка. Она представляла собой довольно просторный дом с двумя большими комнатами. Вот это здание и передали нам под типографию. В одной комнате мы установили плоскопечатную машину, в другой расставили кассы-реалы. Получился неплохой наборный цех. Конечно, не всем было приятно, что мы устроились в бывшей церковной сторожке. Но по молодости никто из нас как-то не обратил на это внимания.
Минаев проработал у нас чуть больше года, все рвался в город и как-то незаметно ушел. Вот тогда-то меня и назначили директором типографии. Это было довольно неожиданно. Ведь совсем еще мальчишка. Всего-то восемнадцать лет. Но в коллективе, мое назначение восприняли как само собой разумеющееся. Ведь я уже успел поучиться немного в вечерней школе, в 1934 году вступил в комсомол, поработал немного начальником цеха. Редактором нашей районной газеты был тогда Николай Петрович Чернов. Человек душевный, внимательный к людям. А главное, умеющий сам гореть на работе и зажигать своими идеями других. Редакция ютилась в старом, разваливающемся доме, далеко от типографии.
— Надо нам прочнее становиться на ноги, — сказал Чернов чуть ли не в первый день моего директорствования. — Прежде всего необходимо расширить помещение. А то сейчас сам видишь — тесно, неуютно. [8]
Легко сказать, расширить. А как? Ни строительных материалов, ни рабочих рук, ни места для новой стройки. А главное, нет средств. И тогда, посовещавшись и поспорив, мы решили помимо газеты выпускать бланочную продукцию для районных организаций и предприятий Зарайска и Рязани и тем самым зарабатывать средства, так необходимые для расширения нашего здания. Деньги появились у нас довольно быстро. Различного рода бланки, которые мы стали изготовлять, нужны были всем, и за них охотно платили. Но встал другой вопрос. Как получить разрешение на использование этих денег? И тут подвернулся случай. В то время обком партии посылал из Москвы уполномоченных для проведения различных кампаний. Стояла весна 1936 года, и к нам в Большое Коровино приехал уполномоченным управляющий делами треста «Мособлполиграф» Котиков. Этому тресту подчинялась наша типография. И вот при помощи редактора нашей газеты Николая Петровича Чернова мы пригласили Котикова в типографию, показали наше убогое хозяйство.
Котиков, степенный, начальственный, ходил по нашим комнатам и сокрушался:
— Бедновато живете. Тесно, развернуться негде.
— Нам бы расшириться немного.
— Рановато, — заметил Котиков. — Расходов у государства много. За всем не поспеть.
— Да деньги у нас есть.
— Есть? Откуда? — живо заинтересовался уполномоченный.
Рассказали ему о нашей работе, о бланках и попросили разрешения истратить заработанные деньги на расширение здания типографии. К нашему счастью, такое разрешение было получено. Но впереди оказалось еще много преград. Нужно было получить «добро» от местного начальства. Стал я ходить по инстанциям, просить, требовать. Заядлым агитатором стал за нашу большевистскую печать... Все рассуждал о ее роли в жизни района. И добился-таки своего. Разрешили нам пристройку сделать к типографии. За дело взялись всем коллективом. Редактор много помог, раздобыл строителей. Построились и зажили вполне по-человечески. В типографии сложился дружный, работоспособный коллектив.
Память человеческая — штука несовершенная. Но то, что происходило в юности, врезается на всю жизнь. Вспоминаю те годы, и перед глазами встают мои сверстники по учебе и работе в Большекоровинской типографии — Нюра [9] Виневская и Нина Косырева. Они пришли в типографию вместе со мной. Были также определены в наборщики. Вместе мы познавали азы наборного дела. Нюра — среднего роста, стройная, смуглая девушка с угольно-черными глазами. Она — добрая, чуткая, внимательная к подругам, да и нам, мальчишкам, помогала в житейских делах. Ее быстро заметил литсотрудник газеты Балакирев, и вскоре всей дружной типографской семьей мы их поженили.
Нина Косырева — светлая, высокая, стройная, с правильными чертами типично русского лица. Ее серо-голубые глаза покоряли нас, мальчишек. Все ее звали русской красавицей. Она за короткий срок освоила наборное производство, быстрее всех набирала, и главное — в ее гранках почти не было ошибок. Вместе с нами были замечательные девочки — наборщицы Галя Старостина, Алла Гниздарева. Старшей среди нас по возрасту была Нина Петровна Котова. Она терпеливо учила нас наборному ремеслу, передавала свой опыт. Среди наборщиков-мужчин был единственный профессионал — Сергей Исаков. Он, так же как и наш директор из Первой Образцовой типографии, приехал в провинцию оказать помощь дяде Васе в организации типографии и выпуске газеты, да так и задержался в районе на долгое время. Мы все очень уважали Петра Ивановича Егорова — пожилого опытного печатника, отдавшего полиграфии всю свою сознательную жизнь. Откуда он появился в типографии, я не помню. Его нашел дядя Вася. Он был для нас образцом в отношении к труду, в заботе о машине. Его старомодные очки видели всё. Часто наставлял нас на путь истинный, на правильную жизнь. Он мог неделями не брать в рот спиртного. Но, бывало, выпьет — и день, два работать не может. Тут мы заменяли его.
Был у нас молодой парень Миша Скрябин — счетовод типографии. Мы его прозвали Скупым Рыцарем. Умел все подсчитывать, скрупулезно вел расчеты, сам делал калькуляцию, сам выписывал счета, был кассиром, выдавал зарплату. Вел все финансово-хозяйственные операции. И надо сказать, просчетов и недостач никогда не было. Не было и обид у рабочих в подсчете их заработков.
Работали много, помогая друг другу как на службе, так и в личных делах. Коллективно, по-семейному отмечали все революционные праздники, семейные торжества.
В районе к тому времени построили клуб. Молодежь, в том числе ребята и девчата нашей типографии, активно участвовала в кружках художественной самодеятельности. Заводилой и организатором кружка выступал работник банка [10] Коля Сидоренко. Мы поставили несколько пьес. Особенно запомнилась одна из них — «Федька-есаул». С ней мы на лошадях ездили за 20–30 километров, случалось в пургу и стужу, по деревням и в избах-читальнях показывали самодеятельный спектакль колхозникам. Принимали нас селяне тепло.
Тут бы работать да работать. Но снова подстерегла меня беда. Неожиданно арестовали старшего брата Василия, который в то время был в колхозе механиком. Обвинили, как тогда часто делали, во вредительстве. Брат, как потом выяснилось, ни за что сел в тюрьму, а мне пришлось покинуть пост директора типографии. Так в 1937 году уехал я в Москву к сестре Марии, работавшей в Первой Образцовой типографии. У меня уже была неплохая, довольно дефицитная специальность, и я сравнительно быстро устроился на работу в типографию газеты Московского военного округа «Красный воин».
Директор типографии Ермаков снисходительно посмотрел на меня и строго, как мне тогда показалось, спросил:
— Ну что, в ученики пойдем или как?
Я, признаться, поначалу оробел. Думаю, не возьмет, куда тогда. Но все же, набравшись смелости и разглядев добрую улыбку в прищуренных глазах Ермакова, ответил:
— Да нет. В учениках уже побывал. Кое-что умею.
— Что же ты умеешь?
Я рассказал, что, несмотря на молодость, успел побывать и в наборщиках, и в печатниках. Эту работу знаю. Умею и газеты сверстать, и на машине печатать.
Узнав, что я побывал в учениках самого Василия Ивановича Маковеева, а в кругах московских полиграфистов его, оказывается, знали, он заметно подобрел, и улыбка теперь уже не пряталась в уголках его губ, а разлилась по всему лицу.
— Э, да ты, я вижу, калач тертый. Ну что ж, определим и мы тебя в наборный цех. Дадим ответственный участок. Думаю, не подкачаешь.
— Не подкачаю, — вне себя от счастья ответил я.
Так попал я в наборный цех окружной военной типографии. И это имело добрые последствия в моей судьбе. С тех пор считал, что я уже почти военный человек и соответственно обязан придерживаться определенных правил, быть исполнительным, дисциплинированным, строго исполнять приказы. А в жизни человека, как я понял, это всегда пригодится, где бы он потом ни работал и в какие трудные ситуации ни попадал. Начальник цеха Александр Иванович [11] Бабочкин, молодой, красивый мужчина, встретил радушно. Усадив меня в своей каморке, долго расспрашивал о моей работе, жизни. Я рассказал о себе и о том, что живу в общежитии, на Хорошевке.
В то время в типографии «Красного»воина» помимо окружной газеты выпускалась еще газета Высшего военного училища имени Верховного Совета РСФСР «Кремлевец». Вот с нее-то и началась моя трудовая жизнь на новом месте в военной типографии. Конечно, как во всяком новом коллективе, освоиться там было непросто. Новичок всегда себя чувствует несколько стесненно. Правильно ли он поступает, оправдывает ли надежды, связанные с его появлением в коллективе? И тут решающую роль, пожалуй, играют наставники. Это значительно позже стали так называть людей, приходящих на помощь новичкам, старающихся добрым советом и участием помочь их становлению. Тогда же названия они не имели, их не афишировали, но они всегда были, и если встречались на пути молодого человека, то всегда играли заметную роль в его жизни, в его трудовой судьбе.
В цехе, куда я устроился, да и во всей типографии, в основном работала молодежь. Активно действовала комсомольская организация. Влияние ее чувствовалось не только в том, что аккуратно взимались членские взносы и регулярно проводились собрания. Комсомольская организация пронизывала всю нашу жизнь. Атмосфера была такая: ты комсомолец, — значит, пример трудолюбия, заботы об общем благе и о каждом юноше, о его настроении, поведении, благоустройстве. Мелочей не было. Но и нудной навязчивости, назиданий тоже не встречалось. В один из дней, помню, подошел ко мне наборщик Алексей Федоров. Сейчас трудно установить, как мы познакомились, кто заговорил первым. Но знакомство это произошло как-то естественно, само собой и вскоре переросло в дружбу. Алексей был старше меня всего на два года. Но по тем временам это считалось солидной разницей. К тому же Федоров оказался опытнее меня в производственных делах. Квалификацией наборщика он владел в совершенстве. Я поражался его мастерству и очень хотел стать таким же виртуозом в наборном деле. Алексей охотно делился секретами мастерства, помогал установить хорошие отношения с товарищами, как говорится, найти себя в коллективе. Энергичный, подвижный, полный самых современных идей, он побуждал и меня проявлять активность, участвовать в общественной жизни коллектива. Вскоре и я перестал чувствовать себя в нем инородным телом, пришельцем со стороны, а стал своим товарищем, [12] которому охотно поручали общественные дела, зная, что все будет выполнено в срок.
В Москве я остро чувствовал дефицит семейного уюта, родительского тепла. Алексей это быстро понял и ввел меня в свою семью. Я был там тепло принят и часто бывал в небольшой, но уютной московской квартире Федоровых в деревянном двухэтажном доме в Сокольниках. Чувствовал себя у них свободно и раскованно, словно у родных. Заходили к ним и другие юноши из типографии, и все находили участие и доброе отношение. Сложилась хорошая, дружная компания — Алеша Белотелов, Николай Казаков, Николай Толкачев. С ними всегда были девушки Маша и Нина, уже забыл их девичьи фамилии. Дружба многих ребят переросла в родство. Так, Маша вышла замуж за Белотелова, Нина — за Кудрявцева. Алексей вел себя с нами как равный. Никогда не выказывал своего превосходства в знании жизни, в мастерстве, умел прислушаться к мнению своих младших товарищей. Это было особенно приятно и влекло нас к нему. Но особенно помогала нам разрешать различные житейские ситуации его мама Евдокия Григорьевна. Это добрая, умная женщина, с первого дня завладевшая нашими симпатиями. Для нас она была не меньше чем мамой, умеющей и приласкать, и сказать в нужный момент доброе слово, и строго спросить за недозволенные поступки, в общем, наставить на путь истинный. Такие женщины, спокойные и рассудительные, нередко встречаются в семьях России. Именно они — истинные воспитатели, основа семьи, оказывающие свое доброе влияние далеко окрест.
Работа в типографии шла успешно, и мне казалось, что все проблемы в моей жизни уже решены. Но Алексей Федоров думал иначе.
— Надо тебе учиться, — решительно сказал он. — Сейчас такое время, все учатся.
И поступил я учиться в вечернюю школу. Забот прибавилось. Но очень я был благодарен Федорову за добрые советы, за участие в моей судьбе. Мы с ним еще не раз потом встречались на жизненном пути. Случилось так, что я стал начальником. Но и находясь у меня в подчинении, он часто выручал меня, подсказывая верные решения. А я непременно прислушивался к советам Алексея Федорова, зная его мудрость и житейский опыт.
Все трудности, связанные с устройством на новом месте, были уже позади. Но через год примерно вызывает меня директор типографии, закрывает плотно дверь и говорит, что работать мне у них, в военной типографии, нельзя. Это [13] было связано с отцом и старшим братом. С репрессиями. «Вам надо перейти в гражданское учреждение», — советует Ермаков. Так я перешел наборщиком-верстальщиком в типографию газеты «За индустриализацию». Приняли меня там хорошо, ее напоминали о прошлом, о брате и отце. Поставили меня на верстку первой полосы газеты «Труд», которая до войны выпускалась в этом комбинате. Через год избрали меня секретарем комсомольской организации. Снова почувствовал я себя крепко стоящим на ногах, хотя в анкетах я никогда не скрывал, что брат у меня сидел в тюрьме (как потом выяснилось, безвинно), а отец был репрессирован. Но Иван Васильевич Горюнов, директор типографии, герой гражданской войны, в беседах со мной как-то вовсе не касался этой стороны моей биографии. Главным для него было знать, каков сам человек, как он трудится, участвует в жизни коллектива, что вообще имеет он за душой. Секретарь парткома Стралевский тоже умел подойти к людям, приободрить, помочь наладить жизнь. Когда я стал секретарем комсомольской организации комбината, мы работали с ним рука об руку, и он многому меня, новичка, научил. Здесь, на комбинате, я продолжал учиться и успел окончить первый курс полиграфического техникума. Из этого коллектива тепло и радушно провожали меня на службу в Красную Армию. [14]