Юность зовет на фронт
Мы жили вблизи станицы Арчединской, что раскинулась на левом берегу Медведицы, впадающей в Дон. Июнь 1942 года стоял жарким, и, когда выпадало свободное время, мы спешили к реке. А времени у нас было в обрез: в школе приближались выпускные экзамены.
Обстановка на фронте вновь осложнялась. Фашистские войска предприняли наступление на воронежском направлении, нацеливаясь на Сталинград. Над нашей станицей все чаще пролетали вражеские самолеты-разведчики, а на ее окраинах возводились укрепления, рылись окопы.
В школе, в старших классах, усиленно велась военная подготовка. Нас, десятиклассников, военным премудростям обучал старший сержант запаса Александр Павлович Ставропольцев. Он был молод — лет двадцати пяти, — широк в плечах и всегда носил военную форму: гимнастерку, брюки, заправленные в сапоги. И это нам нравилось. От старшего сержанта, участника боев на Карельском перешейке, мы узнали многое, что впоследствии пригодилось. Кстати, от него я впервые услышал слово «снайпер». Оно звучало несколько странно. Привычным в то время было выражение «ворошиловский стрелок».
Старший сержант увлек нас рассказом. [6]
— Снайпер, — говорил он, — сверхметкий стрелок! В боевой обстановке это большая сила. Помнится, наш стрелковый взвод получил задание зайти в тыл противнику. На опушке леса раздался одиночный выстрел — упал командир взвода. Мы залегли в снег. Один из бойцов попытался встать и тоже был убит...
Военрук замолчал. Мы заметили, как его рябоватое лицо слегка побледнело.
— Кто же возглавил взвод? — спросил я. — Помкомвзвода?
— Помкомвзвода был среди бойцов, — глухо произнес военрук. — Это был я, друзья. И я поднял в атаку бойцов. Но тут же упал...
Старший сержант расстегнул гимнастерку, и мы увидели на его теле лиловатый рубец от раны.
— Боевую задачу взвод выполнил, но с потерями, — закончил Александр Павлович. — А стрелял в нас вражеский снайпер — «кукушка».
Рассказ с «наглядным пособием» произвел на нас сильное впечатление. Хотелось научиться стрелять без промаха. И мы ходили в тир, состязались в стрельбе из малокалиберной винтовки.
Занятия в школе продолжались. На переменах мы спрашивали военрука: «Прорвутся ли немцы к Дону, к нашим родным местам, или их остановят и разобьют?»
А враг уже готовился форсировать Дон. Советское командование принимало меры к тому, чтобы остановить противника: через станицу двигались войска. Запыленные, уставшие бойцы и командиры накоротке делали привал, располагаясь на обочинах дороги, и снова шли к Дону.
В станице расположился штаб стрелковой части. Крики «ура!» оглашали окрестные бугры и лощины — здесь день и ночь шли тактические занятия. В тихую безветренную погоду с запада доносилась артиллерийская [7] стрельба, и тогда нас охватывало смутное чувство тревоги. Скоро и нам, безусым юнцам, придется участвовать в боях.
У одного из бойцов с загоревшим лицом и в вылинявшей добела гимнастерке я спросил:
— Есть ли в вашей части винтовка с оптическим прицелом?
— Конечно, есть. А в тех частях, где ее еще нет, будет... Скоро будет! — убежденно сказал он и дружески похлопал меня по плечу.
Красноармеец закинул за спину вещмешок и, широко улыбаясь, шагнул в строй роты, уходившей на передовую. Я же долго смотрел ему вслед.
Через неделю мы снова увидели того бойца. Его, раненного в голову, везли на подводе.
— Снайпер, проклятый, подметил, — улыбнулся он сухими, потрескавшимися губами.
Учителя-мужчины ушли на фронт. Остался лишь военрук. Он вместе с нами ходил в воинскую часть, где мы с мальчишеской настойчивостью выпрашивали боевые патроны.
Стрелять — юношеская страсть. Я не встречал сверстника, который бы не любил этого занятия. Как-то, возвращаясь из школы, мы услышали стрельбу короткими очередями.
— Из пулемета строчат! — догадался Ваня Гуров. Мы пошли к месту стрельбы.
— Стой! — грозно окрикнул нас боец и подбросил в руках винтовку со штыком. — Не видите красные флажки? Сюда нельзя ходить! Нельзя! Назад!
Мы стали уговаривать красноармейца пропустить нас в овраг.
— Назад! — твердил он. — Стрелять буду!
На шум подошел политрук, посмотрел на нас с любопытством. [8]
— Стрелять хотите? — с сочувствием спросил он.
— Очень, — почти хором ответили мы.
— А знаете ли вы какой-нибудь пулемет?
— И «максим» и «дегтярь» знаем, — похвалился Павлик Дронов, называя пулеметы именно так, как это делают фронтовики.
— Пропустить! — приказал политрук часовому и, подойдя к нему ближе, добавил вполголоса: — Они же без пяти минут солдаты.
Мы волновались, стреляли не очень-то метко. Похвалу заслужил лишь Сема Марчуков: его попадания были почти «снайперскими».
Фронт приближался.
По бугру, где проходила грунтовая дорога, соединяющая города Серафимович и Михайловну, вздымая пыль, гремели гусеницами танки.
— К Дону идут, — высказал догадку Павел Дронов. А через каких-нибудь полчаса над нашими головами с ревом пронеслись бомбардировщики, тоже к Дону.
Мы сообща ходили в военкомат — просились добровольцами на фронт. Нам казалось, что время не терпит, иначе война закончится без нашего участия. Но военком отвечал одно:
— Ждите. Ваш черед еще придет.
На полях зрела рожь. Не хватало рабочих рук, и школьники вместе с женщинами охраняли посевы, уничтожали черепашку, которой в тот год расплодилось особенно много.
Закончились экзамены в школе. Прошел выпускной вечер. Мы с грустью расходились по домам. Даже боевая казачья песня «Ой да кони ржут, а пики блещут», которую запел Ваня Гуров с присущим ему азартом, не подняла настроения. Когда же позовут нас на фронт? [9]
Проводы
Крепкая, завидная дружба завязалась между мной, Семой Марчуковым, Павликом Дроновым и Ваней Гуровым. Мы учились в одной школе, трудились в одном колхозе, жили в одном казачьем хуторке, изогнувшемся подковой вдоль сплошной гряды холмов вблизи станицы.
Павлик Дронов — паренек спокойный, неторопливый. У него в кармане всегда имелся табачок — курить он начал рано — и что-нибудь съестное. Вырос Павлик в многодетной семье, и это, видимо, наложило свой отпечаток на его характер.
Ваня Гуров — весельчак и балагур. О таких говорят: за словом в карман не полезет. Любил он пословицы, поговорки. И выражение лица у Вани хитроватое, с усмешкой.
Если Павлик Дронов среди нас был самый тихий, Вапя Гуров — неугомонный, то Сема Марчуков отличался красотой. У него выразительные карие глаза, приятное смугловатое лицо. Рослый, плечистый, он обладал незаурядной силой. В школе никто не мог с ним соперничать в спорте. Не будь войны, Семен мог бы стать отличным спортсменом.
У нас, ребят из казачьего хутора, была склонность к лихости, хотелось быть у всех на виду. Больше всего мы боялись, что нас могут посчитать трусливыми. Свои чувства мы выражали в боевых казачьих песнях. Запевалой был Ваня Гуров. И сейчас, если меня спросят, что я люблю в жизни особенно сильно, я отвечу: «Слушать, как поют казаки».
Тревожное время еще больше сближало нас, укрепляло дружбу.
На наших глазах пустели станицы и хутора. Отцы и старшие братья уходили на фронт. От многих из них давно уже не приходили письма. С замиранием сердца мы [10] вглядывались в черный раструб репродуктора. Как там, на фронте? Что сталось с нашими близкими? Горечь утраты довелось испытать Павлу и мне первыми. Наши семьи почти одновременно получили черные вести о гибели Григория — моего брата и Ильи — брата Павла. Мы услышали причитания своих матерей и сами плакали. Горе все чаще навещало наш хутор.
Мы проклинали немецких оккупантов, но, надо сказать, настоящей солдатской ненависти в нас еще не было. Она пришла позже, пришла через кровь, жестокие бои и гибель друзей.
В первых числах августа фашистские летчики бомбили железнодорожный мост через Медведицу, а затем и районный центр — Михайловку.
На хутора из города потянулись со скарбом на телегах и тачках местные жители. В сторону Дона продолжал двигаться поток машин с техникой и бойцами. Войска передвигались теперь, как правило, ночью. Над дорогами висели вражеские самолеты-разведчики. Все чаще раздавались близкие разрывы бомб. Война вплотную подходила к нашим станицам и хуторам.
22 августа... Вот и мы получили повестки явиться на призывной пункт. Наконец-то! Проводить нас собрались близкие и знакомые. Девушки, понимая, что расстаются с парнями надолго, а то и навсегда, целовали их, не стесняясь своих матерей. И тогда можно было слышать:
— А Ванятка-то мой с твоей Аней целуется, погляди-ка!..
Август — месяц щедрый на фрукты и овощи. Нам, призывникам, совали в карманы и сидоры груши, яблоки, сливы, терн. Женщины — и пожилые, и молодые, — забегая вперед, переходили пыльную дорогу с полными ведрами воды: по казачьей примете, жизнь наша от этого будет полной, как ведра на коромыслах. [11]
Ни одна мать не хотела думать, что сын ее может не вернуться с войны. Отец Павлика Дронова, старый казак Агап, напутствовал нас:
— Друг за друга стойте горой. Исстари повелось у нас, казаков, в станицу не возвращаться с позором. Струсишь в бою — позор! Не меньший позор — оставить друга в беде. Словом, попал друг в беду — умри, но спаси его от той беды. Не кладите грех на душу. Помните, сынки, мой совет...
Мы шли на Камышин, куда нас вел командир из военкомата, шли с вещмешками, набитыми продуктами, с думами о семьях и своем близком будущем.
По пути к нам присоединились юноши из станицы Етеревской, оплаканные, как и мы, матерями. До Камышина дошагали бодро. На ночлег остановились в поле у скирды. Ночью нас разбудили мощные взрывы. Камышин бомбили. На рассвете мы вступили на улицы города, засыпанные битым стеклом, черепками посуды и шифера. Через Волгу переправились благополучно. Пешком и поездом добрались до станции Баскунчак, которая тоже подверглась жестокой бомбардировке. За Эльтоном сели на открытые платформы с углем. Через час почернели от угольной пыли и стали походить на негров.
Вот и Астрахань! Рукава Волги... Вода и вода! На углах улиц ребятишки продают рыбные котлеты, малосольную сельдь и лещей. Совсем близко золотятся купола церкви астраханского кремля, Что ты сулишь нам, славный волжский город?
Лейтенант Туз
Вскоре мы узнали, что зачислены в состав формируемой 159-й отдельной стрелковой бригады, что командиром ее назначен подполковник Александр Иванович Булгаков, [12] в прошлом донецкий шахтер, и что бригада входит в 28-ю армию Сталинградского фронта.
У армии сложная боевая задача: прикрыть астраханское направление, не допустить осуществления черных замыслов врага, рассчитывавшего нанести удар вдоль Волги, выйти к Астрахани, парализовать судоходство по реке.
Личный состав бригады почти поголовно состоял из уроженцев Сталинградской, Астраханской областей и Калмыцкой АССР. Старшины приступили к экипировке бойцов своих подразделений.
Сема Марчуков попал в пулеметчики и вскоре был назначен командиром расчета станкового пулемета «максим». Ваню Гурова зачислили в разведку, а Павла Дронова — писарем в четвертую стрелковую роту. В ту же роту направили и меня — стрелком второго взвода. Многие изъявили желание стать истребителями танков, минометчиками, артиллеристами.
Когда бригада была сформирована, на Казачьем бугре состоялся митинг. В новеньком обмундировании, вооруженные, мы стояли в шеренгах и слушали военного комиссара Максима Никифоровича Михеева.
— Фашисты поставили перед собой задачу — захватить пашу землю и превратить наш народ в рабов. Но на это мы ответим фашистам словами великого революционера-демократа Чернышевского: «Для нас нелепа даже мысль о возможности иноземного ига». Наше дело правое — мы победим!
Военком рассказывал о чудовищных зверствах, чинимых гитлеровцами на советской земле. Он привел, в частности, сообщение партизан из Крыма: фашисты там расстреляли военнопленных, а также мирных жителей, среди которых были старики, женщины и дети. Раненых зарыли вместе с мертвыми в одной могиле. Голосом, потрясшим наши души, комиссар заключил: [13]
— И три дня эта могила шевелилась!
— Сволочи! Зверье! — послышались возмущенные голоса.
А вверху нарастал гул вражеских бомбардировщиков, летевших на Астрахань. Подняв к небу руки, сжатые в кулаки, комиссар заговорил с еще большим гневом:
— Вот они, пираты! Они летят убивать людей, матерей и сестер наших. Уничтожать наше добро. Смерть немецким оккупантам! Смерть!
Забили зенитки. В небе появились пятна снарядных разрывов. Митинг закончился, и нам было приказано рассредоточиться по укрытиям.
Фашисты на этот раз достигли своей цели: от сброшенных бомб в городе вспыхнули пожары. В небо взметнулся зловещий жгут черного дыма. Это загорелась нефть.
Второй батальон расположился в местечке Старая Кочергановка, что на западной стороне Астрахани. Под казармы заняли помещение молочнотоварной фермы.
Началась напряженнейшая подготовка к боям. Утром, еще затемно, уходили мы в степь. Рыли окопы, бросали гранаты, выскакивали из укрытий и с криками «ура!» бросались в атаку на воображаемого противника. До изнеможения ползали по-пластунски. В казармы возвращались полумертвые от усталости. А назавтра снова тактические занятия в поле. И так каждый день.
Как-то вечером в казарму забежал Павлик Дронов.
— Лейтенант Туз тебя вызывает, — сообщил он и загадочно улыбнулся.
Иосиф Калинович Туз — командир роты. Он выделялся высоченным ростом и носил большие очки в черной роговой оправе. Мы знали, что лейтенант уже побывал [14] на фронте. В бою, в рукопашной схватке, фашисты выбили ему зубы, и теперь он носил протез, который, однако, мешал говорить. Вместо одного «р» ротный командир порой произносил три. Но это придавало его командам какую-то особую силу. Лейтенант имел высшее военное образование. Тактичный, внимательный к людям, он вместе с тем был очень строг, всячески поддерживал воинский порядок. Мы ценили эти качества командира. Строгость не отталкивала, а, напротив, сближала нас с ним. По душе нам были и всегда бодрый его настрой, и опрятный вид. Никто никогда не встречал лейтенанта в распахнутой шинели, с расстегнутым воротником гимнастерки или в фуражке, надетой лихо, набекрень. Уже один внешний вид командира внушал к нему уважение.
Одновременно со мной к командиру роты прибыл еще один боец, среднего роста, с внимательными серыми главами.
Причину вызова лейтенант Туз объявил без лишних слов:
— Нам известно, что оба вы, Беляков и Спесивцев, — ворошиловские стрелки. Будете учиться в снайперской школе. Надеюсь, из вас выйдут добрые стрелки.
«Снайпер»! Это слово я впервые услышал в десятом классе от военрука, знал, что от снайпера требуются высокое искусство точно поражать цель и особая ответственность за каждый выстрел. Но ни я, ни Спесивцев не видели снайперской винтовки. Поэтому мы в нерешительности переглянулись. Лейтенант, заметив наше замешательство, заключил:
— Будете плохо учиться, другими заменю. Учтите, быть снайпером — высокая честь.
Мы не обиделись на сухой наказ командира. Действительно, искусству метко стрелять надо учиться в полную меру сил. [15]
Посвящение в снайперы
Прямо с тактических занятий мы со Спесивцевым пошли в город. На одной из улиц, где размещался штаб бригады, нас встретил невысокого роста, коренастый лейтенант Штанов. Это и был начальник снайперской школы. Мы представились.
Лейтенант Василий Штанов нам понравился с первого взгляда. Движения у него были энергичные, уверенные, голос внушительный, а взгляд теплый, приветливый. На гимнастерке лейтенанта поблескивали медаль «За отвагу» и значки за отличную стрельбу.
На занятиях мы слушали командира внимательно, ловили каждое его слово.
— Без дисциплины не может быть снайпера, — говорил нам начальник школы, и мы видели уже не теплый, а очень строгий взгляд лейтенанта. — Кто не хочет безупречно повиноваться, того не держу.
Тренировались мы с обыкновенной винтовкой, к которой был прикреплен диоптрический прицел. Занимались до седьмого пота, как и требовал начальник. Через каких-то три-четыре дня каждый ив нас уже наводил точка в точку. Однако упражнения с одной наводкой, без выстрелов, стали уже порядком надоедать. Это заметил и лейтенант.
— Не вешать носа! Скоро настоящие «снайперки» получим.
— Скорей бы, — с грустью сказал Володя Спесивцев. — А то как играем...
Лейтенант возразил:
— Помните, друзья: не научитесь наводке на простой винтовке — не стрелять вам и из «снайперки».
И мы продолжали тренироваться. На десятый день у подножия холма состоялись боевые стрельбы. Лейтенант [16] отстрелялся первым. Все его пули легли в черный круг, три из пяти поразили десятку.
Так бы научиться попадать! — завидовали мы.
Но и наши попадания оказались неплохими. Не выполнил упражнения лишь красноармеец Мороз. Помню, как он тщательно осматривал мишень. Но следов двух пуль на ней вообще не оказалось.
— За молоком пошли, — подтрунивали друзья. Но Морозу было не до смеха.
— Не надо торопиться, — сказал лейтенант. — Спешка делу вредит. Есть терпение — будет и умение.
Эти слова мне запомнились на всю жизнь.
На тактических занятиях лейтенант Штанов требовал от нас отличной маскировки. Он никому не делал скидок.
— Немец не дурак. У него опыта не меньше нашего — три года воюет. Если спрячешься в бурьян, что погуще, скорее себя выдашь. Фашист поймет, что тут советский снайпер засел. Установит наблюдение. А там, гляди, и пулю влепит. Ничто не должно резко отличать позицию снайпера на местности...
Расширились наши знания и по истории снайперского искусства. Оказывается, слово «снайпер» происходит от английского слова «snipe», что означает «стрелять из укрытия». Есть и другое объяснение: от слова «snipe» — «бекас», охотиться на которого может только натренированный, профессиональный стрелок. Лучшие стрелки использовались в боях еще с давних времен и были известны при Суворове и Кутузове. Суворов, например, использовал отборных стрелков во время штурма Измаила (1790 год). Меткие стрелки помогали русским воинам взбираться по лестницам на стены крепости, выбивая турецких стрелков. А в 1914 году во время первой мировой войны по указанию генерала Брусилова были созданы целые команды снайперов. Снайпер одной из этих команд [17] рядовой Пензенского полка Бекетов за короткий срок уничтожил четырех вражеских солдат и одного офицера.
— Так что есть с кого брать пример, — говорил лейтенант. — И мы должны бить врага метко и без пощады.
Вечером привезли снайперские винтовки. Это была для нас настоящая радость. Мы с трепетом осматривали оружие. Деревянные части винтовок были тщательно отполированы, покрыты лаком, а металлические — жирно смазаны. Окуляры зачехлены. На оптику надеты кожаные колпачки.
Видно было, что винтовки изготовлены умелыми и заботливыми руками. Это породило в нас чувство гордости за тех, кто с такой любовью делал оружие, необходимое для победы над врагом.
На вручение винтовок приехал комиссар бригады Михеев. Каждому, кто получал «снайперку», он крепко жал руку.
— Береги. Пуще глаза береги свое оружие, — напутствовал меня комиссар. — Это твоя жизнь. Твоя честь, Твоя будущая слава...
В степи
Мы стреляли почти каждый день. Одно плохо — стрельбище было не оборудовано, и всякий раз, отстреляв пятью патронами, приходилось бегать к мишеням, чтобы проверить попадания. Зато снайперские винтовки били точно. Видно, их отлично пристреляли еще в заводском тире. Лидировали в стрельбе я и Спесивцев. Мне казалось: пуля, словно натренированная, летит по моей воле именно туда, куда я желаю.
Лейтенант Штанов заметил:
— Это хорошо. Снайпер должен верить в свой выстрел. [18]
Как-то мы возвращались с очередных стрельб. На пути показались высокие вербы, росшие на берегах затона. На сучок одной из них кто-то повесил пустую консервную банку. Ветерок слегка покачивал ее. Лейтенант остановился: впереди отличная цель.
— Кто сумеет с одного выстрела поразить банку? — спросил командир. И, не дожидаясь ответа, объявил: — Проведем состязательные стрельбы.
Я вызвался первым. Положил винтовку на плечо Володи Спесивцева, прицелился. Но вот подул легкий ветерок. Банку еще больше закачало. «Неужели промахнусь?» Банка на какое-то мгновение оказалась в перекрестье прицела. Плавно нажал на крючок. Грянул выстрел, и банка полетела вниз.
— Ура! — закричали друзья.
За шумным разговором никто не заметил, как к вербам подъехал «виллис». В открытой машине рядом с шофером сидел комбриг Булгаков, а сзади него — комиссар Михеев. Мы замерли в ожидании чего-то недоброго.
— Значит, по банкам стреляете? — строго спросил комбриг, вылезая из кабины. — Боевые патроны тратите не по назначению?
— Вырабатываю у бойцов меткий глаз, — спокойно доложил лейтенант.
— Кто в банку попадет, тот и в фашиста не промахнется, — бойко заметил Володя Спесивцев.
Комбриг хотел еще что-то сказать, но тут в разговор вступил комиссар Михеев:
— У вас что, просто стрельба или...
— Состязательная стрельба, товарищ комиссар, — доложил лейтенант. — Условие такое: попасть в банку с первого выстрела.
— Это другое дело, — снова заговорил комбриг, и в его глазах запрыгали веселые огоньки, — Лучших стрелков поощрить! [19]
Комбриг, пригласив нас в круг, поинтересовался, как мы учимся.
— Вижу, что снайперы созрели для экзамена, — сказал он в заключение. — Через три дня назначаю итоговые стрельбы. Вы, оказывается, любители условий. Вот вам, лейтенант, основное условие: не выполнят снайперы упражнений — в бой не пущу. Будете в обозе. — И, уже закрывая дверцу машины, добавил с напускной угрозой: — Это я вам говорю — комбриг! Ясно?
«Виллис» скрылся из виду. Мы знали: командир бригады слов на ветер не бросает. К стрельбам начали готовиться старательно.
По приказанию комбрига группа бойцов приводила в порядок стрельбище. Отрывались траншеи, из которых должны показываться мишени-цели. Стрельбище нужно было не только для снайперов, но и для стрелковых подразделений. Никто из нас не знал, какое упражнение будем выполнять на экзаменах. Но между собой говорили: наверняка придется стрелять по бегущей мишени. Наши догадки подтвердились: из штаба поступило приказание делать фанерных «фашистов» в полный рост. Мишени сооружали бойцы из четвертой стрелковой роты, а нас, снайперов, лейтенант Штанов увел в степь.
Стояла безветренная солнечная погода. Над головой тихо плыли серебристые нити паутины. Хорошо осенью в астраханской степи! Воздух густо напоен ароматом разнотравья. Сильнее всего ощущаешь терпкий запах трав — тонконога и белой полыни. Дышишь — не надышишься. Степного простора хоть отбавляй — ни конца ни края! А где-то там, за далью, в калмыцкой степи, наши войска сдерживают напор врага, рвущегося к Астрахани. Скоро на помощь героям-фронтовикам придем и мы, юноши нижневолжского края, Дона и Калмыкии. [20]
— Приступить к тренировкам! — командует лейтенант.
Нелегко высчитывать в уме «с быстротою молнии», как любил выражаться Штанов, боковые поправки на ветер, тем более если цель перемещается со скоростью 50, а то и 80 метров в минуту. Но мы уяснили, как быстро и плавно поворачивать маховичок боковых поправок. Познали и многие другие секреты «снайперки». Лейтенант настойчиво учил нас быстрому перезаряжанию, почти мгновенному прицеливанию и более всего тренировал в стрельбе по бегущей мишени.
— Враг ждать не будет, когда ты по нему пальнешь. Важно научиться стрелять по бегущему. А тут нужно учитывать все: и скорость ветра, и скорость движения цели. И все делать четко, сноровисто, быстро...
К вечеру, когда мы порядком устали, лейтенант подозвал нас к себе, загадочно улыбнулся. «Опять что-то придумал наш командир. Верно, какое-то новое условие. Ну, точно».
Лейтенант прикрепил к концу палки медный пятак.
— Кто собьет пятак с первого выстрела, тому первому стрелять на итоговых стрельбах.
Задумка лейтенанта нам по душе.
— А если промахнешься? — интересуется кто-то.
— Пеняй на себя...
Первым вызвался Мороз. Раздался выстрел, а монета осталась нетронутой.
— Мазила! — послышался возглас.
— Вильгельм Телль нашелся, — огрызнулся Мороз, — попробуй попади!
Неудача постигла и второго бойца. Тут наш пыл заметно охладел. Неужто вся учеба впустую?
— Разрешите мне, — поднимаю руку.
Ложусь на землю. Прижимаюсь к прикладу. В окуляре поле обозрения чистое и полное. Замираю. На память [21] приходят слова лейтенанта: «Пулю шли сердцем... Верь в свой выстрел. И не торопись, когда есть возможность хорошо прицелиться». Цель действительно ничтожно мала. Пятак то и дело исчезает из перекрестья прицела. Правда, время не ограничено. Но я уже по опыту знаю, что это к худшему. От излишнего напряжения устают мышцы рук, начинает слезиться глаз. А сбоку стоят друзья, лейтенант. Их волнение вольно или невольно ощущаешь. Но вот медный кружок находит на перекрестье, и я плавно жму на спусковой крючок.
— Попал! — воскликнул Спесивцев.
На монете испытали себя и все мои боевые друзья.
Мы с Володей Спесивцевым были включены в первую пару на предстоящих стрельбах.
Быть может, иным такой метод обучения покажется несколько упрощенным, но он развивал у нас интерес к тренировкам, вносил в нашу учебу элемент соревнования. И если мне и моим товарищам удалось овладеть искусством снайперской стрельбы, то этим мы обязаны прежде всего лейтенанту Штанову, превосходному стрелку-снайперу, умелому наставнику и воспитателю.
Из степи мы возвращались с песней:
Пусть ярость благороднаяНавстречу двигалась колонна. В строю шли красноармейцы с голубыми петлицами, все в новом обмундировании, отягощенные оружием. Это уходил на фронт батальон 34-й гвардейской стрелковой дивизии, передовые части которой уже вели бои на рубеже Красный Худук, Халхута. Мы знали, что дивизия сформирована в основном из десантников, и с уважением смотрели на бойцов.
В первой шеренге шагал рослый гвардеец, плотно прижимая к плечу ремень снайперской винтовки. Поравнявшись [22] с нами, он широко улыбнулся, приветливо помахал рукой.
— Эгей!.. Коллеги! Удачного выстрела вам!
— Ни пуха ни пера! — ответили мы.
Лицо снайпера мне хорошо запомнилось: продолговатое, с крупным широким носом. Не знал я тогда, что именно этот парень станет известным снайпером Сталинградского, а затем Южного фронтов и судьба свяжет меня с ним.
Первая благодарность
День выдался пасмурный. Со стороны калмыцкой степи подул холодный ветер, неся с собой терпкий запах застоявшейся полыни.
— Портится погодка, — замечает лейтенант Штанов и, обращаясь к нам, продолжает: — Смотрите не осрамитесь перед комбригом. Главное — спокойствие, выдержка. Действовать так, как учились. Пулю шлите сердцем, с верой в попадание. Цель разите с первого выстрела. Но и не торопитесь.
Подъезжает легковая машина. Комбриг Булгаков проворно ступает на землю, снимает с плеч бурку и передает шоферу. К машине направляется лейтенант Штанов, но комбриг машет рукой:
— Начинать! — И берет в руки бинокль.
Я и Спесивцев ложимся в заранее вырытые неглубокие окопчики и припадаем к окулярам. «Попади! Попади!» — подбадривает сигнальная труба.
Мишени комбинированные. Вначале — бегущая, затем где-то впереди с правой или левой стороны должна появиться грудная.
Первым по договоренности стреляю я, затем Спесивцев.
Проходит пять, десять минут, а цели не появляются. [23]
— Что случилось? — спрашивает комбриг.
— Связь прервалась, — поясняет хрипловатым голосом капитан, ответственный за стрельбы. Он, наверное, переживает больше всех. Но вот повторно играет труба: «Попади!»
А мишеней по-прежнему не видно. Устает от напряжения рука. От встречного ветра слезятся глаза. Плохо! «Неужели промажу?» — сверлит голову мысль.
— Что случилось? — снова спрашивает комбриг.
— Веревки от тележки в кустах запутались, — виновато докладывает капитан.
— Тьфу! — выругался комбриг.
Но в это время в пятистах метрах задвигались черные фигуры.
Произвожу три выстрела подряд. Слева неожиданно выглядывает грудная мишень. Неторопливо переношу на нее прицел, стреляю. А мысль неотступно контролирует: «Все ли сделал как надо? Кажется, все!»
И вот уже к ногам Булгакова кладут щитки.
— Попадания отличные, — довольно произносит комбриг. — Снайперу Белякову объявляю благодарность.
Так я получил первую благодарность за успехи в службе.
Стрельбы закончились. Это был первый в истории бригады выпуск снайперов. К вечеру мы вернулись в свои роты. Лейтенант Туз зачислил меня и Спесивцева в так называемую ячейку управления роты, куда кроме нас входили старшина, связной и ординарец.
В полдень 19 ноября состоялся митинг. Нам объявили о том, что войска Красной Армии под Сталинградом перешли в решительное наступление, прорвав оборону противника.
Долго не смолкало «ура!».
20 ноября перешла в наступление и наша 28-я армия под командованием генерал-лейтенанта В. Ф. Герасименко. [24] В районе Халхуты по фашистам нанесли удар гвардейцы 34-й стрелковой дивизии генерал-майора И. И. Губаревича, бойцы 152-й стрелковой бригады полковника В. И. Рогаткина.
Теперь дело за нами.
Марш на Халхуту
Третий день, делая лишь короткие привалы, шагают батальоны. Двигаются туда, где враг, — в широкую калмыцкую степь. Перед Халхутой марш был особенно изнурительным. Холодный ветер бросал в лицо перемешанную с песком снежную крупу. Серая, неприглядная, томящая человека степь уходила за горизонт. Что-то неведомое крылось за этой далью. Под порывами ветра таинственно посвистывал ковыль, будто поторапливая нас, а может, предупреждая о близком жестоком сражении. Попробуй узнай! Думалось о былинных русских богатырях, которые вот так, как и мы, шли Диким полем на битву с кочевниками. Шли либо победить, либо умереть со славой за свою родную землю.
Форсированный марш дает о себе знать. Усталый, я охотно принимаю предложение сержанта — сажусь на подводу, запряженную быками. Ездовой, пожилой уже боец, смотрит на мою винтовку, тяжело вздыхая, спрашивает:
— Снайперская?
— Да, — отвечаю.
— Это хорошо. Бить их надо умеючи, с понятием. Фашист — он коварный, хуже зверя.
Ездовой располагает к себе, хотя и не весел, то и дело вздыхает. Должно быть, нелегко на сердце у солдата перед боем! Хочется сказать ему что-то теплое, ласковое. [25]
— На быках не с руки воевать, — замечаю сочувственно.
— Ничего, — откликается ездовой и даже шутит: — Телега развалится — дрова будут, бык свалится — мясо.
Я спрыгиваю с подводы, догоняю свою роту. Теперь шагается бодрее, легче. Вспоминается брат Григорий. Я часто думаю о нем. Как он погиб? Какой немец убил его? Доведется стрелять в фашиста — не промахнусь!
Уже на марше к нам прибыл Тимофей Селютин — только что призванный в армию политработник. Он заменил политрука, который заболел и лег в госпиталь, побыв в роте всего две недели. Селютин — человек образованный, начитанный. Он сумел сразу же завоевать авторитет у личного состава. Из его бесед на привалах мы узнавали о ходе боев под Сталинградом. У бойцов накопилась уйма вопросов, и политрук охотно на них отвечал. От Селютина мы узнали, что нам придется сражаться с 16-й немецкой моторизованной дивизией, имеющей звериную кличку «Бурый медведь»; этой кличкой окрестили сами себя солдаты дивизии — отпетые фашистские головорезы, — а командует ими гитлеровский генерал Шверин.
— Непорядок это, — с усмешкой заметил Спесивцев, — никогда в калмыцкой степи не водились медведи — ни бурые, ни белые. И вот на тебе, объявились. Придется их перебить.
— А эти похлеще, чем медведи в натуральном виде, — заметил один из красноармейцев. — Вооружены до зубов.
— Дадим по зубам, — ответил Спесивцев.
— Шире шаг! — раздалась команда.
И живее заколыхалась ротная колонна. Изменчива погода в калмыцкой степи. Только что била в лицо колючая снежная крупа, а тут вдруг потеплело, [26] и снег падает хлопьями, хлюпает месиво под ногами. Не видать ни дороги, ни чабанской тропы.
— Далеко еще? — то и дело спрашивают притомившиеся бойцы.
— Далеко, — подтверждает командир роты лейтенант Туз, а сам мерит степь широченными шагами. Поглядишь на него — и завидно становится: словно всю жизнь ходил он, не зная устали, по бескрайним калмыцким степям.
— Фриц проклятый! — ругается минометчик Медведев, которому лоток с минами до бола натер плечи, и вдруг начинает декламировать Лермонтова. Стихи помогают забыться, подбадривают. Медведев читает что-то еще.
На очередном привале подъехал верховой — разведчик Ваня Гуров. Спрыгнув с коня, он невесело посмотрел на нас.
— Друзья, — заговорил Гуров, — тяжелую весть принес я. Политрука Зиновьева из сто пятьдесят второй бригады фашисты в Халхуте раненого захватили. Издевались над ним. Кинжалами, поганцы, кололи, а затем облили керосином и сожгли на глазах у бойцов.
— А куда же бойцы те глядели?
— Почему не спасли его?
— Они сами под дулами были, — ответил Гуров. — Раненые...
«Не зря и кличка у них звериная, — думал я о солдатах дивизии противника, — «Бурый медведь».
— Бить их надо как бешеных собак, — подытожил разговор минометчик Медведев. — Как у Константина Симонова в стихотворении сказано: «Сколько раз увидишь его, столько раз его и убей!»
— Братцы, а слышали вы, — как бы стараясь подбодрить нас, сказал Гуров, — снайпер Милащус за один бой убил двадцать фрицев? [27]
Мы с недоверием посмотрели на разведчика. За один бой 20 фашистов?
— Это какой Милащус? Из гвардейцев, что ли?
— Из сто пятьдесят второй бригады.
— Везет парню.
— Нам нечем похвалиться, — огорчился кто-то.
— Придет и наш черед, — ободрил бойцов политрук Селютин. — И на нашу долю фашиста хватит. Что касается Милащуса, так об этом в сегодняшней газете сообщается. Почитайте. — И он протянул армейскую газету «Красное знамя».
На привале я вслух читал о боевой удаче молодого снайпера Бориса Милащуса. Позже мне довелось встречаться с ним. Запомнился его рассказ о том, как он уничтожил вражеского офицера.
Дело было так. Фашисты наступали. Наши бойцы поднялись в контратаку. В тот момент Милащус заметил, как фашистский офицер направил автомат на командира советской роты. Не медля ни мгновения, Борис выстрелил. Фашистский офицер замер, выпустил из рук автомат и, сделав два-три шага, упал. В числе 20 фашистов, уничтоженных в этом бою комсомольцем Борисом Милащусом, было шесть офицеров...
К вечеру мы вступили в район степного поселка Халхута. Самого поселка не осталось — его сожгли фашисты. Пепелища еще дымились.
Местность вокруг полупесчаная, холмистая. Холмы исполосованы рубчатыми следами от танков. Солончаковым инеем покрылись траншеи, воронки от бомб и снарядов. Повсюду валялись ящики из-под снарядов и мин, мешочки с порохом, патроны немецкого производства, кое-где лежали неубранные трупы фашистов. Да, здесь прошли кровопролитные бои. Шверинские «бурые медведи» попали [28] на прицел советским стрелкам. Слева на возвышенности стоял подбитый танк. Смотрю на него в снайперский прицел. Чей танк: чужой или свой? Краска обгорела — не узнать.
Вдруг по рядам пронеслось:
— Танки! Фашистские танки!..
Оказывается, впереди нас завязался бой. Фашисты ломились напропалую, пытаясь вернуть утраченные позиции. Навстречу врагу выдвинулась 6-я гвардейская танковая бригада подполковника М. Н. Кричмана вместе с гвардейцами 34-й стрелковой дивизии, а с правого фланга ударила 248-я стрелковая дивизия полковника Л. Н. Алексеева. О боевой обстановке нас информировал политрук Тимофей Селютин.
159-й бригаде, находившейся во втором эшелоне, приказано было занять жесткую оборону. Мы рыли окопы в полный профиль. Земля гудела, тревожно вздрагивала от близких взрывов. В бинокль можно было разглядеть, как наши танки, маневрируя, ведут огонь.
— Зарывайтесь глубже, — напоминал лейтенант Туз, — иначе танк задавит траком.
Предутренний мороз сковал мокрый от дождя песчаный грунт, и копать было трудно. Саперных лопат не хватало. Мы работали попеременно, но непрерывно. Сбросили шинели, фуфайки. От бойцов валил пар. Не прошло и часа, а мы уже зарылись в землю. Гул боя то отдалялся, то приближался.
Смеркалось. Ветер задул еще сильнее. Смертельно уставшие, потные, теперь мы почувствовали озноб.
— Выдать каждому бойцу по сто граммов водки, — приказал Туз.
В жизни я никогда не употреблял спиртного. Да и когда его было употреблять? Только месяца три назад оторвался от школьной скамьи.
— Устал? — спрашивает Дронов. [29]
— Еще бы, — отвечаю, — не видишь — мокрый, как суслик весной.
— Пей. Согреешься. Вот тебе еще и моя порция.
Отхожу в сторону, глотаю противную горькую жидкость. Запиваю солоноватой калмыцкой водой. Кашляю и не могу откашляться. Кляну всех, кто придумал эту отраву, с укором смотрю на Павлика.
Но самое страшное было потом. Стекла оптического прицела винтовки казались мне мутными. Я протирал их фланелькой, но это не помогало. И мне стало ясно: сказалось спиртное. Как же так, думаю, подвел командира, товарищей. И это в первом же бою. Я готов был провалиться от стыда. Спасибо, командир роты понял мое состояние, приказал идти в землянку и отдохнуть.
Наутро я узнал, что танковую контратаку фашистов отбили. А прорвись они к нам, — верно, первой же жертвой стал бы я, потерявший контроль над собой. Этот случай привел меня к выводу: снайперу нельзя пить и грамма спиртного, если он не хочет потерять качества сверхметкого стрелка.