В небе над Ханко

Товарищи, будьте бдительны, берегите обороноспособность Советской страны как зеницу ока, — эти слова, написанные на одной из рейфуг — земляном сооружении для укрытия самолетов, — постоянно напоминали каждому из летчиков, техников и механиков эскадрильи о том, что нам доверен ответственный участок советской границы — дальние подступы к городу Ленина. Маленький авиационный гарнизон Ханко жил дружно. Дни проходили в напряженной боевой учебе. Выполняя учебные задания, мы никогда не расходовали боекомплект полностью. Даже после продолжительных стрельб по конусу оставляли определенное количество снарядов «на всякий случай».

Вспоминая теперь славные дела защитников непобежденного Гангута, могу с чистой совестью сказать: мы встретили начало Великой Отечественной войны во всеоружии, в полной боевой готовности.

В военных авиационных частях есть специальное определение — «готовность номер один», означающее, что самолеты находятся в состоянии немедленной готовности к вылету.

Мы несли круглосуточное дежурство. Но даже те, кто заканчивал воздушную вахту, не уходили далеко. [28]

Летчики ели и отдыхали поблизости от боевых машин, а то и под плоскостями своих истребителей. Это было характерно для всего периода нашего пребывания на маленьком аэродроме полуострова Ханко (с ноября 1940 и по октябрь 1941 года) до того дня, когда Ханко приказано было оставить.

Хорошо помню партийное собрание, проведенное 22 июня 1941 года, строгие лица товарищей.

Я тоже попросил слова. Обращаясь к коммунистам, сказал, чувствуя, что сильно волнуюсь:

— Предстоят бои более тяжелые, чем когда-либо раньше. Мы, коммунисты, должны показать образец бдительности и мастерства, сделать обороняемый нами район неприступным для фашистов. Сражаться надо так, как если бы мы стояли у самых стен Ленинграда.

Все мы были готовы драться с врагом до победы.

...Время близилось к полуночи. С постов противовоздушной обороны сообщили о приближении вражеских самолетов. «Юнкерсы» шли курсом на Ханко. В сером небе появились первые разрывы снарядов: наши зенитчики открыли огонь. Мы мгновенно подняли истребители в воздух и устремились навстречу вражеским бомбардировщикам. По тому времени «Ю-88» были неплохими бомбовозами, имели хорошее вооружение. Сближение с ними было опасно. Но мы не думали об этом ни в первую военную ночь, ни в дни последующих боев. Мы шли вперед, не обращая внимания на пулеметный огонь. «Лишь бы не упустить врага!» — вот мысль, которая владела нами.

Преследуя гитлеровца, я подумал: «А может быть, передо мной сын того офицера, который обидел меня в годы далекого детства?» Эта мысль, конечно, случайно пришла мне в голову.

Нет, не старая мальчишеская обида вела меня вместе с боевыми друзьями в атаку, а чувство более сильное и глубокое — святая ненависть к фашистским захватчикам. Это было сознание долга перед Родиной, перед нашим великим народом, перед партией Ленина, которая подняла каждого советского человека, открыла ему все пути к счастливой, свободной жизни. С детской обидой можно смириться, простить ее, но с фашизмом, [29] который поднял руку на нашу страну, на ее свободу и независимость, мы никогда не могли смириться.

...Пальцы впились в гашетку. Впереди быстро растет силуэт самолета с черными крестами на крыльях. А сердце, кажется, стучит громче мотора. Нажимаю на гашетку...

В ту ночь особенно отличились коммунист Семенов и комсомолец Дмитриев: один «юнкерс» был ими поврежден, второй сбит совместно с зенитной артиллерией балтийцев.

В перерывах между боевыми вылетами мне доводилось беседовать с молодыми летчиками. Кое-кто из них пренебрегал дисциплиной, не с полным напряжением сил овладевал мастерством огня и маневра.

— Будет бой — тогда и покажем себя, — рассуждали некоторые молодые товарищи.

Это было глубокое заблуждение. Именно в ходе повседневной и напряженной учебы растут и воспитываются будущие герои. Бои над Ханко полностью подтвердили это. Многие летчики отличились в те суровые дни: Романенко, Бринько, Антоненко, Васильев, Цыганов, Татаренко, Цоколаев, Байсултанов, Голубев. Все они стали Героями Советского Союза. Но список тех, кто совершил подвиги во имя Родины, не исчерпывается этими именами. Массовый героизм — вот что отличало бои за Гангут, все сражения Великой Отечественной войны. Это и принесло нам победу.

В иные дни мы по десять раз вылетали на штурмовку противника, обеспечивая дерзкие десантные операции морских пехотинцев отряда Гранина. Моряки говорили, что мы, истребители, вдохновляли их на бесстрашие. Может быть... Но и нам было радостно идти в бой, когда мы видели с воздуха, как смело бьются балтийцы.

Бои на полуострове Ханко носили своеобразный характер. Ведь, по существу говоря, советский гарнизон с первого дня войны действовал в окружении. Фашистское командование создало специальную ударную группу, поставив перед ней задачу — сбросить гарнизон Ханко в море. На каждый участок территории, [30] занятый нашими воинами, обрушивали свой груз бомбардировщики, посылала снаряды артиллерия гитлеровцев. Летчики, таким образом, находились под обстрелом врага не только во время боев в воздухе, но и во время взлета. Это, конечно, было очень опасно. Не менее опасным был и труд матросов, младших авиационных специалистов, техников и инженеров, которые непрерывно работали на летном поле под артиллерийским огнем.

Были случаи, когда обстрел совершенно выводил из строя летное поле, а запасной площадки не было. Ее надо было найти.

Возвращаясь как-то с боевого задания, я увидел с воздуха в лесу узкую просеку с открытым подходом со стороны Финского залива. Сразу после посадки внимательно осмотрел ее. Она оказалась довольно ровной, но без запаса длины, необходимой для пробега самолета, и несколько узковатой. Конечно, посадка на такую площадку не гарантировала благоприятного исхода. Но в наших условиях приходилось рисковать. Понимали это и командир полка, и комиссар, и начальник штаба. Поэтому они без особого нажима разрешили «опробовать» эту просеку для посадки и взлета на тот случай, если уж особенно «прижмет».

В один из более или менее «тихих дней» я поднялся с основного аэродрома, а на посадку повел истребитель к «запасному». До чего все же узка просека! Подвожу самолет к земле. Кажется, что вершины деревьев сейчас воткнутся в плоскости. Но все окончилось хорошо. Посадка получилась удачной. Наблюдавшие за ней летчики, техники и механики облегченно вздохнули. Еще лучше удалось выполнить вторую посадку.

Теперь надо было сделать третью так, как иногда ее выполняли летчики с меньшим опытом, чем у меня. Она прошла не так хорошо. Самолет пробежал до самого конца просеки, и его колеса завязли в болоте. В результате этого эксперимента на моем лбу появилась солидная шишка. Но теперь стало ясно, что в случае нужды посадку на просеке может выполнить каждый летчик эскадрильи. Нужно только немного удлинить дорожку. В нелетные дни мы своими силами [31] выполнили эту работу. Острый на язык начальник штаба тут же окрестил запасную площадку:

— Аэродром «Спасайся, кто может, имени Леонида Белоусова».

Ну что ж, от остроты аппетит не пропадает! Просека-то стала пригодной для посадки, и летчики теперь знали, что и при самом яростном артиллерийском обстреле основного аэродрома они все равно смогут вернуться домой после выполнения задания.

Борьба с врагом заставляла все время искать наиболее эффективные способы использования нашего мощного, но в то время еще малочисленного оружия. Для нанесения максимального урона противнику мы широко применяли зажигательные бомбы. Заметив как-то, что дует устойчивый ветер в нужном направлении, я вылетел с ведомым в район, где предполагалось расположение вражеских складов. В намеченной точке сбросили бомбы. Сразу начавшийся пожар захватил большой район вокруг Ханко. Склады боезапасов и горючего, которые находились в лесу, начали взрываться, еще больше усиливая пожар. Этот метод мы использовали не один раз. Его действенность подтвердило обнаруженное неотправленное письмо пленного гитлеровца. В нем он писал, что из-за пожаров солдаты не знают покоя ни днем, ни ночью. Пожары «ослепили» и уничтожили немало командных и наблюдательных пунктов врага, а возможно, и не одну артиллерийскую батарею.

Однажды мы вылетели на штурм гитлеровских войск, находящихся на марше. Они шли поротно. Позади — артиллерия и автомашины со снарядами. Пыль на шоссе помогла быстро обнаружить врага. С бреющего полета мы нанесли один за другим несколько ударов, расстроили и смешали боевые порядки гитлеровцев, сорвали их планы — атаковать наши позиции внезапно.

Для нас бои были тоже не бескровными. Многих боевых товарищей недосчитались мы в те дни... Смертью героя погиб молодой летчик Плешаков. Самолет Плешакова при налете на зенитную батарею встретил яростный заградительный огонь. Снаряд повредил [32] мотор. Как поступить: сдаться в плен или погибнуть? И Плешаков поступил как верный патриот своей Родины. Он перевел истребитель в крутое пике и устремился на батарею. Самолет на полной скорости врезался в ящики со снарядами. Они взорвались и похоронили десятки гитлеровцев.

Немало вражеских самолетов уничтожили тогда в воздушных боях и мы. Три машины значились на моем счету. Но не это было самым главным в нашей боевой работе. Бомбовые удары с пикирования, штурмовка с бреющего полета — вот чем мы были заняты каждый день и каждый час.

Недавно фронтовые товарищи напомнили мне об одном таком ударе. Это было в момент, когда наши транспортные суда покидали Таллин. Часть из них держала курс на Ленинград, а остальные шли к нам, на Ханко. Гитлеровские торпедные катера поджидали их в заливе. Когда нашим судам оставалось пройти до своей базы всего несколько десятков миль, фашисты пошли в атаку. В это время пара истребителей из звена старшего лейтенанта Цоколаева получила приказ — прикрыть свои транспорты. Она поспешила морякам на помощь. Летчикам удалось дважды отогнать противника.

Но вот истребители израсходовали весь боекомплект. Цоколаев передал по радио: «Нужно подкрепление». В воздух поднялись все истребители, готовые к вылету. Тем временем пара Цоколаева стала проводить ложные атаки. Вначале хитрость удалась, но вскоре фашисты поняли, что наши истребители остались без снарядов. Противник снова стал выходить на боевой курс. Если бы мы хоть на минуту задержались с вылетом, транспортам пришлось бы худо.

Приказав ведомым бросать бомбы только при полной уверенности в поражении цели, я первым пошел в атаку.

Эти секунды пикирования потребовали от каждого из нас огромного напряжения. Раньше мы бомбили вражеские цели обычно звеньями, по ведущему. А теперь группа наносила удары с индивидуальным прицеливанием. Каждый летчик должен был самостоятельно [33] делать расчеты. «Как справятся с этим ведомые?» — мелькнула в голове тревожная мысль.

Сбросив бомбы и выведя самолет из пике, я отвернул в сторону и начал набирать высоту. В этот момент над ведущим вражеским катером взметнулся столб воды и дыма. Он стал погружаться. Вот вспыхнул другой катер — его подожгла первая пара ведомых. Но что такое? Вторая пара, которая действовала правее, почему-то лишь пикировала, а не бросала бомбы.

Неужели мои товарищи испугались заградительного огня пулеметов? Может быть, у бомбосбрасывателей их самолетов не сработали замки?

Но думать об этом было некогда. Наши яростные атаки заставили фашистские корабли усиленно маневрировать, чтобы уклониться от бомб и снарядов. Боевой строй отряда торпедных катеров нарушился, Враг уже перестал думать о нанесении удара по нашим транспортам и повернул к своей базе. Мы в это время вели огонь по гитлеровцам из пушек. Фашисты поставили с уцелевших катеров мощную огневую завесу. Но и она не испугала летчиков. Мы преследовали противника до тех пор, пока не израсходовали боезапас.

Победа была полной. Огорчило меня лишь поведение второй пары истребителей. «Почему они в самом начале боя не сбросили бомб?» — эта мысль не давала мне покоя при возвращении на аэродром. Ведь последующие действия молодых истребителей были отличными: они смело выходили в атаку, точно сбросили бомбы и подожгли катер.

Едва самолеты приземлились, я спросил у ведомых:

— Почему не бомбили с первого захода? Замки заело?

— Нет, — ответили они. — Мы действовали так, как вы приказали: каждую бомбу старались сбросить точно в цель. А сначала у нас не было уверенности в том, что не промахнемся.

Во время разговора к нам подошел начальник штаба части Петр Львович Ройтберг. По выражению его лица было видно, что он расстроен. [34]

— Поздравляй, — говорю ему. — Отработали правильно.

— Поздравляю, Леонид, — отвечает он, а взгляд почему-то отводит в сторону.

— Что случилось? — спрашиваю. — Не мучай, Петр Львович, с дочкой произошло что-нибудь?

(Незадолго до этого добрые люди, невзирая на сильный артиллерийский огонь, вывезли с Ханко мою дочь Надю, и я не знал о ней ничего.)

— Нет, — отвечает Ройтберг. — О дочке ничего неизвестно. Есть другая новость... Фашисты разбомбили поезда на станции Бологое...

Ройтберг, как и я, знал, что моя жена во время этой бомбежки находилась проездом в Бологое. «Что с ней?» — с болью в сердце подумал я. Лишь много месяцев спустя, находясь в Алма-Ате, я узнал, что жена, которая в момент налета гитлеровской авиации на Бологое действительно находилась в одном из поездов, была ранена. Но она ни слова не написала мне об этом: не хотела меня волновать. И сейчас на аэродроме я с тревогой думал: «Что же стало с женой? Ведь она поехала на Большую землю искать дочь».

В эти грустные для меня минуты на помощь, как всегда, пришли друзья. Они знали, что поправить мое настроение может лучше всего боевой вылет.

— Леонид Георгиевич, — передал мне командир по телефону, — поведешь группу на штурмовку.

— Спасибо! — ответил я. — Жарко будет врагу от этой штурмовки...

* * *

Гарнизон полуострова Ханко вел героическую борьбу до тех пор, пока не пришел приказ о перебазировке на Большую землю. Среди последних покидали Ханко и мы с начальником штаба полка Петром Ройтбергом.

Машина прилетела за нами в темную дождливую ночь. Привел «МБР-2» — одномоторный деревянный гидросамолет — летчик Пушкин, бывший истребитель, переведенный в лодочную авиацию по здоровью. Он уже более восьми часов пробыл в воздухе. А ему еще предстояло лететь с нами. [35]

Едва запустили мотор, как вражеская артиллерия открыла огонь. Но на нее мы уже не обращали внимания. Попрыгав на гребнях волн, машина, наконец, оторвалась от воды. Видимости никакой. Струйки дождя текут по кабине. Туман местами такой густой, что не видно даже штурмана, сидящего впереди.

В пилотской кабине мне места не нашлось, так как рядом с Пушкиным на правом сиденье расположился Ройтберг — он тоже раньше летал на таком типе самолета. Меня же «всунули» в бензобаковый отсек.

Несмотря на болтанку, летим на небольшой высоте, так как с подъемом видимость еще более ухудшается. Знаю, что где-то на пути лежит остров Гогланд, на котором есть горка выше, чем мы летим, метров на сто. Можно и врезаться. Встречный ветер «съедает» скорость и без того тихоходной машины. Время тянется бесконечно. Пушкин бледен от усталости. Вот-вот уснет. Ройтберг то и дело хлопает его по колену и предлагает «пожевать». С виска к подбородку летчика течет струйка пота. После посадки Пушкина вынесли из самолета спящим.

Так напряженно работал летный состав в те тяжелые первые месяцы войны. Это было характерно буквально для всех подразделений, участвовавших в обороне Ленинграда. На следующий день после прилета я побывал на одном из аэродромов, расположенных вблизи от города. Здесь произошел эпизод, который я запомнил навсегда.

К аэродрому приблизился наш штурмовик «Ил-2». Летчики, наблюдавшие за тем, как он заходит на посадку, сразу отметили, что с машиной не все в порядке. Штурмовик, как-то переваливаясь с крыла на крыло, слишком быстро терял высоту и, далеко не дотянув до посадочного знака, резко коснулся колесами подмерзшего грунта. Побежали к нему. Уже издали стали заметны снарядные пробоины в хвосте и руле поворота. Всех обеспокоило, почему летчик не открывает кабину. Оказывается, он не мог открыть ее — был тяжело ранен. Нас удивило, как он вообще мог пилотировать штурмовик, да еще произвести посадку, сохранив боевой самолет. [36]

Под впечатлением этого подвига летчика пришли мы на командный пункт. На нас были истрепанные кители и порванные штаны, в руках, мы держали автоматы, на поясах висели пистолеты. Командира полка удивил наш вид. Командир, возможно, не знал, что сама обстановка на Ханко, где в любую минуту мог высадиться вражеский десант, требовала от каждого из летчиков готовности вступить в бой не только в воздухе, но и на земле. Но удивление прошло, едва мы представились и твердо потребовали дать нам возможность приложить свои силы и умение в обороне Ленинграда.

В боевой обстановке оформление не отняло много времени. Вскоре мы отправились отдыхать в здание школы, расположенной совсем недалеко от аэродрома. Нам отвели койки на четвертом этаже. Но едва мы улеглись, как завыла сирена тревоги. Я уже знал, что в Ленинграде за ночь бывает по нескольку тревог. Если все время ходить в убежище, то и поспать не успеешь, а завтра лететь. Поэтому повернулся лицом к стенке и, несмотря на все предупреждения об опасности, беззаботно проспал до утра.

На следующий день я уже был на аэродроме бригады. Командовал ею мой старый сослуживец и учитель Иван Георгиевич Романенко. Встретил он меня очень тепло. Познакомил с обстановкой, рассказал о людях эскадрильи, которую я должен возглавить. Летчики в ней были совсем молодые. И вместо того чтобы сразу идти в бой, пришлось здесь, на фронтовом аэродроме, часто подвергавшемся налетам немцев, учить людей и технике пилотирования, и стрельбе, и тактике. Закончив намеченный план учебы, мы перелетели в Кронштадт и сразу же включились в боевую работу.

Раньше, на Ханко, мы защищали Ленинград, находясь на его дальних подступах. Теперь мы защищали великий город, базируясь у самых его стен. [37]