В строю боевых друзей

Осень 1939 года застала меня в госпитале. Трудное это было время. Врачам предстояло сделать мне, по существу, новое лицо. Я перенес уже около двадцати пластических операций. Только благодаря поистине самоотверженной работе профессора, доктора медицинских наук Андрея Александровича Кьяндского лечение, хотя и медленно, все же подвигалось вперед.

Он вырезал кусочки кожи с плеч и ключицы и пересаживал их на лицо. Делал он это без наркоза, с ювелирной точностью. Тяжело было мне, но не легко и ему. В каждом его движении, в каждом слове чувствовалось, что он по-настоящему любит людей. Это был подлинно советский врач. Высокий, смуглолицый, внешне суховатый, Кьяндский своим видом и характером напоминал моего товарища по истребительной авиации коммуниста Жарникова. У него тоже за скупыми и подчас суровыми словами скрывались большая душа, доброе, отзывчивое сердце.

Помню, как старательно прятали от меня в госпитале все зеркала, чтобы я не смог видеть обгоревшее лицо — вернее, то, что осталось от него после аварии. Это была трогательная и немного наивная забота, над которой я немного иронизировал. Ведь я уже видел [21] свое лицо. Зеркалом послужила... крышка обыкновенных ручных часов. Конечно, удовольствие было не очень большое. Но ведь, как говорит русская пословица: «Нам с лица не воду пить!» Успешно летать, драться с врагом можно, и не имея красивого носа. А главное для меня было — летать. Я старался вест» себя так, чтобы скорее закончилось лечение. Все возможное для ускорения лечения делал и профессор Кьяндский. Он понимал, что мне хочется скорее уйти из госпиталя на аэродром, снова подняться в воздух и с высоты любоваться родной землей, милыми сердцу русскими пейзажами. Но завершить лечение ему так и не удалось...

Ко мне в госпиталь часто приезжали товарищи по службе — летчики, техники. Часто навещал меня и мой командир Иван Георгиевич Романенко. Однажды он появился в палате во внеурочный час. Подошел к моей койке, положил на тумбочку фрукты. Когда сестра вышла, я попросил рассказать, как летает эскадрилья, как учатся мои товарищи.

— Нормально, — ответил Романенко, — только устаем здорово... Приходится много дежурить над границей.

Иван Георгиевич и не подозревал, как сильно взволновали меня эти слова. Стало досадно и обидно. Товарищи дежурят, а я отлеживаюсь в госпитале. И я решил любым способом вернуться в свою эскадрилью.

Как только командир ушел, я встал с койки и пошел в соседнюю палату, где находились моряки.

— Товарищи, — обратился я к ним, — помогите мне провести небольшую «научно-исследовательскую» работу.

— Какую именно? — спросил артиллерист с эскадренного миноносца.

Когда я объяснил, артиллерист первый встал и радостно воскликнул:

— Пойдемте!

Пришли в процедурную. Там у окна стояло знакомое вращающееся кресло. Такая «мебель» есть в каждой авиационной части. Она служит для проверки [22] и тренировки вестибулярного аппарата. Сидящего в этом кресле можно ввести в такой «штопор», что не каждый сумеет удержать голову в обычном положении.

Я сел в кресло, и товарищи раскрутили его. «Исследовательскую работу» они выполнили более чем добросовестно. В такой «штопор» я ни разу не попадал с того далекого дня, когда проходил летную военно-врачебную комиссию... Голова, несмотря на огромное усилие воли, так и клонилась влево, словно желая переместиться на плечо.

В этот момент в дверях промелькнуло удивленное и испуганное лицо медсестры, а вслед за ней в кабинет вошел профессор. Моих «помощников по научной части» как ветром сдуло.

Кьяндский подошел к креслу, остановил его в помог мне встать. В палату мы вошли молча. Затем я осторожно, используя, так сказать, глубокий обходный маневр и тактическую хитрость, повел «наступление»:

— Устал я, Андрей Александрович, после этих операций. А ведь их впереди еще не менее двадцати пяти.

— И что же вы предлагаете? — сухо отозвался профессор.

— Нельзя ли перерыв сделать... хотя бы на пару месяцев? Я бы с семьей съездил куда-нибудь отдохнуть.

Профессор не ответил, подошел к окну, задумался. Лицо его посуровело.

— Кто вам фрукты приносит? — — спросил он после некоторого молчания.

— Мой командир Романенко, — ответил я, не догадываясь о смысле вопроса.

— Понятно, — как бы про себя, тихо сказал Кьяндский. И, снова помолчав, уже громче добавил: — Отдохнуть вам, конечно, не худо, особенно на юге, в спокойной семейной обстановке. Но при чем тут ваш сегодняшний «полет» в процедурном кабинете? Впрочем, я теперь все понимаю...

Андрей Александрович подошел ко мне ближе, мягко [23] положил свою добрую руку на мое плечо и по-отечески нежно заключил:

— Самое главное, чтобы на душе у вас было светло, чтобы сердце оставалось в полном порядке. Что ж, я не возражаю против... «отдыха».

Глядя в умные, как-то по-особенному теплые глаза профессора, я невольно потянулся к нему всем существом и не удержался, чтобы не обнять его в знак искренней благодарности. Значит, понял меня, значит, и у него в груди бьется солдатское сердце!..

На жизненном пути мне не раз встречались такие люди: парторг, мой командир Романенко, комиссар Сербин, славные советские врачи, жена... Они не охают и не ахают над оказавшимся в беде человеком. Они поднимают в нем дух, укрепляют его веру в собственные силы, дают ему крылья. Это и есть настоящая помощь друга.

На следующий день я был уже в родной эскадрилье, около границы. Не беда, что с лица еще нельзя было снять повязку. Я был дома, среди друзей, где улыбки, взгляды, слова, вся обстановка действовали лучше самых хороших лекарств.

Сначала мне хотели вручить истребитель устаревшей конструкции: ты, мол, еще болен, и надо как-то облегчить тебе условия полетов. Но я отверг это предложение. Ведь новая машина «И-16» — знаменитый поликарповский «ястребок» — была уже освоена мною. С радостью и гордостью я принял этот самый совершенный в то время самолет. Он обладал хорошей скоростью, маневренностью, мощным вооружением. Словом, на этой машине можно было побеждать любого врага. А тут как раз началась война с белофиннами.

Погода зимой 1939/40 года стояла на Балтике очень неблагоприятная. Жестокие морозы сменялись снежными буранами. Искусственно наращенная кожа на лице была очень нежной и нещадно мерзла. Приходилось перед выходом на аэродром смазывать ее жиром, укрывать ватой, бинтами. Наверное, не всякая кокетка тратила столько времени на подготовку к выходу [24] на улицу, сколько приходилось тратить мне и врачу почти перед каждым вылетом.

Товарищи порой намекали, что в большие морозы мне не стоило бы вылетать, каждый искал повода «подменить» меня в вылете на фронт. Особую «хитрость» в выискивании таких поводов проявлял наш комиссар Иван Иванович Сербин. Он заходил домой и спрашивал: как, мол, самочувствие, рассказывал всякие истории, а потом, вроде между прочим, говорил:

— А знаешь, ртуть в термометре падает.

Я, догадываясь, к чему он клонит, отвечал:

— Это хорошо! Значит, погода будет ясная. А при ясной погоде у летчиков происходит явление обратное явлениям в термометре.

Сербин изображал недоуменный вид.

— То есть как это обратное?

— Очень просто, температура понижается, а настроение повышается, так как погодка будет летная.

Убедившись, что его «хитрость» разоблачена, Сербин тут же предлагает новый вариант — поменяться вылетами: он полетит утром, а я — днем. Но, как и любой летчик, я не мог передоверить свою обязанность идти в бой. Так и приходилось Сербину уходить ни с чем. Правда, он «мстил» мне за строптивость тем, что частенько сам контролировал весь процесс сооружения защитной маски на моем лице. Порой без особой нужды он добавлял кусочки ваты то в одно, то в другое, по его мнению, недостаточно хорошо укрытое место. Против такой «мести» мне защищаться было уже нечем.

В боях за Родину балтийские летчики проявляли высокое мастерство и исключительный героизм. В памяти встают подвиги Романенко, Кондратьева, однофамильцев Владимира и Михаила Савченко, Жарникова, Каменского, Нефедова и многих, многих других...

Нам приходилось действовать в тяжелых условиях. От летчиков требовались воля и умение, настойчивость, инициатива и особенно дисциплинированность, дисциплинированность сознательная, основанная на [25] понимании своего почетного долга защитника первого в мире Советского социалистического государства. Мы, коммунисты, хорошо помнили слова великого Ленина о необходимости всемерно поддерживать в армии порядок и дисциплину. Это указание вождя мы не только претворяли в жизнь сами, но и разъясняли его беспартийным товарищам. Партийная организация особенно активно зела в эти дни боев воспитательную работу. Она цементировала и сплачивала личный состав, что помогало успешно преодолевать все трудности на пути к победе над врагом.

Месяцы боев стали для нас настоящей школой мужества. Мы убедились, как важно летчику, кроме многих других качеств, иметь и хорошую физическую закалку. Нередко летчики возвращались с задания с обмороженными лицами. В тяжелых условиях работали также техники и младшие авиационные специалисты. Но никто не пасовал перед трудностями.

Ко мне между тем подкралась новая беда. Несмотря на все предохранительные средства — гусиный жир, вату, марлю, — мне не удалось уберечь обожженное лицо от обморожения. Начались сильные боли.

Однако говорить об этом командиру и комиссару я не стал. Они сразу отправили бы меня в тыл, в госпиталь, лишили бы самого дорогого — возможности быть в строю, сражаться за Родину.

В разгар боев газеты опубликовали Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении ряда балтийских летчиков, особо отличившихся в боях. В числе награжденных была и моя фамилия — меня наградили орденом Красного Знамени. С радостью принимал я эту высокую награду в одном из залов старинного Петергофского дворца.

Но именно в этот радостный день все обернулось для меня иначе, чем я предполагал. После вручения наград Андрей Александрович Жданов, узнав о том, что я летаю, не закончив лечения, запретил мне полеты до выздоровления. Пришлось ехать на далекое от фронта Черноморское побережье в один из лучших в стране санаториев. А когда, не пожелав оставаться [26] там на второй срок лечения, вернулся на Балтику, война уже закончилась.

В течение года, прошедшего с этого дня до начала Великой Отечественной войны, я много летал, стараясь осмыслить свой боевой опыт и перенять все лучшее, что накоплено другими летчиками. Вернувшись к любимому делу, я почувствовал новый прилив сил и энергии.

Незадолго до начала Великой Отечественной войны меня назначили командиром эскадрильи истребителей, базировавшейся на маленьком и очень неблагоустроенном аэродроме полуострова Ханко. Это назначение я воспринял как большую честь, оказанную мне Родиной. [27]