Путь в военную авиацию

Это было в Одессе, в годы гражданской войны. Пес Джек, которого наш отец незадолго до отъезда на фронт принес в дом щенком, вдруг залился неистовым лаем. Во двор вышла бабушка, а за ней и мы с братом. Немецкий офицер что-то грубо говорил бабушке на ломаном русском языке. Солдаты прикладами винтовок отпихивали собаку, а потом накинули ей на шею петлю. Бабушка упрашивала офицера не трогать Джека.

— Ведь это единственная забава сирот, — говорила она. — Собака прожила у нас несколько лет. Она напоминает детям об их погибшем на фронте отце. Оставьте, не трогайте собаку, пожалуйста.

— Собака нужен немецкой армии, — бесцеремонно заявил офицер. — И мы ее возьмем...

Солдаты потащили собаку к воротам. Я кинулся вслед и обнял Джека за шею, пытаясь снять проволоку. Верзила-немец молча схватил меня за волосы, приподнял и отшвырнул в сторону. Слезы боли и обиды застлали мне глаза. Я кинулся на солдата с кулаками. Но немец пинком снова отшвырнул меня и погрозил прикладом. Тут уж и бабушка вмешалась. Она обняла меня и, успокаивая, говорила:

— Ничего не поделаешь, Леня! Чтобы защищать [6] свой двор от непрошеных людей, нужна сила. А вот силы у нашей страны сейчас пока мало. Вот враги и бесчинствуют в городе. Если в доме взять нечего, забирают собаку. Знай, что слабых да дураков и в церкви бьют...

Я привел этот эпизод потому, что он, ярко запечатлевшись в моей памяти, сыграл в дальнейшем известную роль в выборе профессии. Мне захотелось стать сильным — таким, чтобы никто чужой никогда не мог безнаказанно входить в наш двор, не мог грабить, убивать ни в чем не повинных людей, как убили немецкие оккупанты моего друга Ваню Кривошеева.

Вскоре я увидел людей сильнее немцев. Это были красноармейцы, которые, изгоняя оккупантов, вошли в Одессу. Один из полков прославленной Перекопской дивизии разместился в казармах недалеко от нашего дома.

Бойцы разведывательного взвода приводили к морю купать лошадей. Они ласково относились ко мне и к брату. Вскоре красноармейцы разрешили мне садиться на коня и доезжать до казармы. Я приносил коням сено, кормил их, чистил. Бойцам нравилось, что все это я делал старательно. По доброте душевной они подкармливали меня, выделяя немалую долю из своего очень скудного в то тяжелое время дневного пайка.

С каждым днем я все больше времени проводил в казармах, стал здесь своим человеком. Знал обо мне и командир полка Хлебников. В один из дней, застав меня вместе с бойцами взвода на плацу, где кавалеристы тренировались в рубке лозы, командир спросил моего постоянного покровителя, добродушного силача и задушевного беседчика:

— Красноармеец Гвоздь, что это за паренек у вас постоянно вертится?

— Пацан здешний, лошадей помогает купать.

— Ты чей, откуда? — обратился ко мне Хлебников.

— Здесь рядом живу.

— Батька где?

— Убит на войне. [7]

— Значит, сирота. Что же, нравится тебе у нас?

— Очень!

Командир полка помолчал минуту и, ничего не сказав, ушел. Вскоре красноармеец Гвоздь и политрук были вызваны к Хлебникову. Я с нетерпением ждал их возвращения, чувствуя, что разговор идет обо мне. Хлебников был коммунист, хорошо знал жизнь. Он понимал, как тяжело моей матери, простой мойщице посуды, содержать семью из четырех человек. Это и определило мою судьбу. Я стал воспитанником полка.

Бойцы разведвзвода, особенно красноармеец Гвоздь, относились ко мне тепло и задушевно. Они подогнали мне обмундирование, помогли изучить воинские порядки, а затем и оружие. Я старался все делать, как требуется, подражал командиру полка, всегда бодрому, подтянутому, требовательному и справедливому. Я учился у моих друзей-красноармейцев честности, точности, любовному отношению к воинским обязанностям. Под влиянием этих простых людей постепенно формировался и мой характер. Осуществилась моя мальчишеская мечта: быть сильным, иметь оружие, чтобы никто никогда не смог безнаказанно войти в мой дом, в дом соседей. Я начинал понимать, что соседями являются все честные люди моей родной страны. Вскоре я уже знал не только винтовку, но и пулеметы «Кольт» и «Льюис», довольно метко стрелял, хорошо управлял своей небольшой смирной лошадкой. Правда, к учебной рубке лозы, сколько я ни просил, меня не допускали. Друзья подшучивали:

— Тебя пусти на рубку, а ты вместо лозы коню уши обрубишь. А конь без ушей, что корабль без мачт.

Твердый и размеренный порядок воинской жизни, дружный коллектив разведвзвода оказали на меня самое благотворное влияние. Я научился подчинять свои желания интересам общего дела. Три года пребывания в полку превратили щуплого малорослого уличного мальчишку, каким я был раньше, в крепкого паренька.

Во время занятий и особенно во время поездок [8] к морю мы нередко наблюдали за полетами учебных самолетов Одесской школы летчиков. Я и мои друзья восхищенно провожали взглядом крылатые машины. Мы искренне думали тогда, что управлять самолетами могут только особые люди, и мечтали лишь о том, чтобы хоть разок поближе посмотреть на чудесную машину.

Но обстоятельства сложились так, что мне пришлось уйти из полка. На борьбу с басмачами и кулацкими бандами уехали мои друзья-разведчики. Меня перевели в музыкантскую команду, к которой никогда не лежала моя душа. На занятия я ходил без всякого интереса. К тому же и мать в этот период начала прихварывать. Надо было все чаще отпрашиваться на увольнение — помогать дома.

Как раз в это время я встретил своего старого приятеля Федю Косого, с которым в детстве часто проводил вместе целые дни. Он выглядел просто молодцом.

— Ты где? — спросил я его.

— На заводе, слесарем, помогаю паровозы ремонтировать. А ты что делаешь?

— В трубу дую.

— Нашел занятие! Приходи к нам на завод.

— Приду, обязательно приду!

Решение уйти из музыкантской команды, постепенно зревшее после отъезда друзей-разведчиков, оформилось окончательно. В тот же день пришел к командиру и честно ему рассказал о встрече со старым товарищем, о том, что служба в музыкантской команде мне не по душе, что семья уже имеет право на бóльшую мою помощь.

Командир хорошо знал положение в городе, трудности, с которыми связано поступление на работу, — ведь тогда только началось восстановление разрушенного войной народного хозяйства и многие не имели работы. Но и на этот раз ко мне подошли чутко и внимательно. Было написано письмо в военкомат, военкомат «нажал» на биржу труда и помог поступить на завод.

Попал я в паровозоремонтный цех, в одну из лучших [9] бригад. Ее возглавлял старый большевик Ефрем Корнеевич Дробин. Его школу я с благодарностью вспоминаю до сих пор. Он был для меня примером во всем. В его мозолистых руках спорилась любая работа. Он мог с первого взгляда определить, как ученик выполняет порученное дело. Умел по-отцовски помочь в трудную минуту, вовремя удержать от ошибки и прямо, не скрывая ничего, осудить неблаговидный поступок. Его простые беседы о партии, о комсомоле, о рабочей чести, о событиях в стране и за рубежом расширяли наш кругозор, способствовали формированию коммунистического сознания. Под его влиянием я вступил в комсомол. Дробин первым дал мне в 1929 году рекомендацию в партию. Принимали меня в кандидаты прямо в паровозном цехе.

К слову сказать, комсомольцы завода работали очень активно, как говорится, с огоньком. Нас, молодых парней, сразу пригласили участвовать в массовках и субботниках, втянули в различные кружки. Постепенно мы становились все ближе к комсомолу, получали серьезные поручения. Вечерами, после работы, многие из нас шли в школу, чтобы закончить «курс наук» — семилетку.

В те годы комсомольцы завода выезжали в деревни на ремонт сельскохозяйственных машин, на уборку и заготовку хлеба, участвовали в организации колхозов и ликвидации кулачества. Кулачье огрызалось, прибегало к оружию. Мы учились предупреждать их удары, изолировать наиболее опасных. Выполняя под руководством коммунистов эти поручения, мы, молодые рабочие, проходили практическую школу политической борьбы.

Комсомольцы завода активно участвовали в оборонной работе. Почти все мы были осоавиахимовцами. Мне поручили руководство стрелковым кружком. По инициативе комсомольцев на территории завода было оборудовано стрельбище. Здесь молодежь училась метко стрелять. В субботние и воскресные дни [10] комитет комсомола проводил военизированные походы, массовки, спортивные игры. В такие дни у нас, комсомольских активистов, забот возрастало вдвое. Ведь мы обязаны были быть впереди и в труде и в общественной работе. Этому учили нас наши «парт-папаши», как мы называли коммунистов, помогавших организациям ВЛКСМ лучше организовать воспитание рабочей молодежи.

Наш завод был шефом Одесского пехотного училища. Молодежь завода часто навещала своих подшефных, курсанты приходили к нам, участвовали в вечерах, играх и других массовых мероприятиях. Такое тесное общение взаимно обогащало комсомольцев, помогало организациям ВЛКСМ лучше вести работу. На заводе стало традицией посылать в училище каждый год своих рабочих. И вот в 1930 году предложили поступить в училище и мне. Я к тому времени был уже членом партии, получил необходимую общеобразовательную подготовку.

— Иди, Леонид, иди, — говорил мне отец жены, старый коммунист-железнодорожник, с которым я пришел посоветоваться. — Быть командиром Красной Армии — большая честь. Наша страна огромная, ее надо надежно охранять от загребущих капиталистических лап, а для этого нужна и сила большая.

Вольно или невольно, но старый железнодорожник почти повторил слова, которые я слышал от бабушки десяток лет назад. К тому же и сам я теперь понимал, как важна и почетна роль советского воина. Подсказанные житейским опытом простые и мудрые слова старика лишь подкрепили то, что было осознано мною раньше, как долг перед Родиной.

И вот я снова в военной форме. Кругом уже не бойцы втрое и вчетверо старше меня, а такие же молодые рабочие ребята-сверстники. Аудитории полны света и воздуха. Хорошо оборудован физкультурный зал. Словом, мы, курсанты, сразу почувствовали: страна ничего не пожалела, чтобы создать нам, будущим офицерам, самые благоприятные условия для учебы.

В этом училище я снова встретился с Хлебниковым, который командовал полком, усыновившим меня [11] семь лет назад. Произошло это на одном из первых занятий по строевой подготовке. Начальник училища, проверяя выправку курсантов, медленно прошел вдоль замершей в положении «смирно» шеренги, внимательно вглядываясь в наши лица. Я сразу узнал своего бывшего командира — он изменился мало. Узнал ли он меня? Во всяком случае он задержал взгляд на мне, но ничего не сказал и молча прошел дальше. В этот же вечер меня вызвали к начальнику училища. Оказывается, Хлебников узнал меня. Его теплое, я бы сказал, отеческое поздравление со вторичным вступлением в ряды Красной Армии взволновало меня до глубины души.

Три года в училище пролетели незаметно. Мы, посланцы завода, старались быть в числе первых, занимались с полным напряжением сил. Опыт и пример того же Дробина помогали мне вести работу в ротной партийной организации, секретарем которой меня избрали.

В тот период в пехотных училищах много внимания уделялось стрелковой подготовке.

— Будущие офицеры, — говорил наш командир батальона, — обязаны без промаха стрелять из любых видов оружия. Тогда они сумеют по-настоящему учить подчиненных, будут иметь моральное право требовать от бойцов меткого поражения целей.

Как и на заводе, наша партячейка добивалась, чтобы коммунисты, а за ними и комсомольцы показывали пример в учебе и, конечно, в огневой подготовке. Целеустремленная воспитательная работа и настойчивые тренировки принесли хорошие плоды: наша рота была в числе передовых. Я был включен в сборную команду округа и принял участие во всеармейских стрелковых соревнованиях. В состязании с прославленными мастерами меткого огня мне удалось занять почетное второе место и получить приз — именной пистолет с соответствующей надписью на рукоятке.

Этот успех словно удвоил силы. Учеба пошла еще лучше. Настал, наконец, и торжественный день выпуска. В новеньком обмундировании мы с волнением [12] ходили в последний раз по аудиториям училища. Скоро каждый узнает о том, где, в какой части он примет командование взводом и начнет новый, более трудный, но и более увлекательный период своей жизни. Но совершенно неожиданно для многих в приказе о назначении в пехотные части фамилий некоторых выпускников не оказалось. Не было в нем и моей фамилии. Нас, небольшую группу командиров, отобрали для того, чтобы направить в Краснознаменную школу военных летчиков в Борисоглебск.

Вот так неожиданно начала сбываться и моя давняя мечта — посмотреть поближе самолет. Но теперь предстояло не только посмотреть на него, но и научиться управлять им.

* * *

Тридцатые годы ознаменовались быстрым ростом нашей авиации. Для нее нужны были многочисленные кадры, в том числе командные. Для подготовки командиров и была создана в Борисоглебской школе особая группа, укомплектованная исключительно выпускниками нормальных военных училищ. Это облегчало работу инструкторов и преподавателей теории. Почти все слушатели серьезно относились к учебе и успешно усваивали программу. В изучении материальной части самолета я встретил значительно меньше трудностей, чем ожидал: видимо, сказался пятилетний опыт работы на заводе, навыки обращения с техникой, приобретенные под руководством такого мастера, как Ефрем Корнеевич Дробин. Полученная в заводской школе и особенно в пехотном училище общеобразовательная подготовка облегчала освоение теоретических дисциплин. К тому же мы широко практиковали взаимопомощь при изучении особенно сложных разделов. За два года обучения наша группа истребителей, например, изучила четыре типа машин и произвела даже по нескольку ночных полетов.

Вероятно, уже по привычке я и в Борисоглебской школе сразу нашел людей, которые служили мне примером. Таких людей оказалось трое: начальник школы комдив Померанцев, командир эскадрильи комбриг [13] Чумак и инструктор Нимцевич. Все они были отличными летчиками, требовательными, строгими и отзывчивыми командирами.

В Борисоглебске, между прочим, произошло первое испытание моих ног, которым так досталось в последующие годы летной службы. В одно из футбольных состязаний — а физподготовка была у нас очень развита — меня ударили по ноге. Думал, что немного похромаю и все само пройдет. Но капитан команды заставил пойти в санчасть, так как вскоре предстояла очередная игра. Там перевязали ногу и наложили примочку, но в спешке взяли не ту жидкость, которая нужна.

К ночи нога сильно разболелась. Решил сам снять повязку, разбинтовал — и вместе с компрессом слезла кожа. Пришлось снова забинтовать ногу. Она распухла так, что не влезала ни в какой ботинок. А тут как раз начались полеты на спецификацию. Надел спортивный туфель и побрел на аэродром. Увидев меня в таком «спецобмундировании», командир эскадрильи не разрешил мне даже подойти к самолету. И сколько я его ни просил, он не допустил меня к полетам.

— Попадет туфель под педаль — разобьетесь. А кто отвечать будет?

Это значило, что мне придется пропустить спецификацию и, следовательно, я не смогу попасть в истребители. Что же делать? Крепко привязав туфель бечевкой, я стал ожидать у главного входа начальника школы. Он меня знал как старшину звена. Терпеливо дождался вечера, когда Померанцев, проверив все подразделения, уходил домой.

— Разрешите обратиться, товарищ комдив.

Начальник школы остановился.

— Что такое, Белоусов?

Честно рассказав о своей беде, я, не жалея слов, нарисовал мрачную картину жизненных неприятностей, которые меня ожидают, если мне не разрешат завтра участвовать в полетах. Говорил я, видимо, убедительно, и Померанцев в конце концов уступил:

— Ладно, летите в туфле, только привяжите ее понадежнее. [14]

Забинтовав ногу покрепче, явился на аэродром.

Командир эскадрильи, тщательно скрывая удовлетворение моей настойчивостью (он хорошо относился к тем, кто любил летать и рвался в истребительную авиацию), отчитал меня перед всем строем и предупредил:

— Если хоть раз вильнешь на пробеге, сразу отстраню от полетов, и тогда уж никто тебе не поможет.

Так я и ушел в этот полет: одна нога в сапоге, другая в туфле. Предупреждение командира эскадрильи и большое желание все выполнить даже лучше, чем обычно, сыграли свою роль: машина не вильнула на пробеге, полет прошел отлично.

* * *

Пролетели два года занятий в летной школе. Я довольно уверенно летал на разведчике «Р-5», истребителях «И-3», «И-4» и «И-5». Выдерживать большую нагрузку нам, конечно, помогала физическая подготовка. Все курсанты не только занимались физкультурой в отведенные учебным планом часы, но и в свободное время. Большинство из нас были значкистами ГТО, членами спортивных секций.

Училище я закончил с хорошими результатами. Как было принято в то время, успешно закончившим программу при распределении предоставляли право выбора места службы. Вместе с друзьями я назвал одну из частей Краснознаменного Балтийского флота, стоявшую под Ленинградом. Назначили меня командиром звена в эскадрилью, которой командовал Долгов, ныне генерал-майор авиации.

Сразу после приезда в часть я принял звено. Познакомился с подчиненными: лейтенантом Аркадием Свиридовым и пилотом Владимиром Янковским. Оба любили летать. (Тот и другой стали впоследствии хорошими офицерами-воспитателями и сейчас командуют авиационными подразделениями.) Но все же вопросы, которые я себе задавал еще в училище — как учить и воспитывать подчиненных, — не давали покоя. Как сделать, чтобы летчики понимали меня с полуслова? Как строить с ними отношения? [15]

И я вспомнил всех своих начальников. Я уважал Померанцева, Чумака, а еще раньше Хлебникова и слесаря Дробина, потому что они все умели делать лучше, чем я, и знали больше меня. У них был большой жизненный опыт. А вот у меня такого опыта нет. Я с подчиненными почти одногодок. Чем же я могу завоевать их уважение, чему я могу их научить? А мне очень хотелось добиться, чтобы все летчики, техники и механики звена выполняли свои воинские обязанности, мои приказания не формально, только потому что этого требует устав, а с охотой, с душой.

Выход был один — самому служить во всем примером, научиться все делать лучше, чем подчиненные, а по возможности, лучше, чем и другие командиры звеньев нашей эскадрильи. С этой точки зрения я снова и снова проверял свои действия и поступки.

Я учился у наиболее подготовленных командиров. Особенно старательно перенимал опыт командира отряда Ивана Романенко (сейчас генерал-майор, Герой Советского Союза). Он мне нравился своим умением работать с людьми, объективно и спокойно оценивать действия подчиненных, говорить правду в глаза. А я порой стеснялся открыто сказать человеку о его ошибках и потом жалел об этом.

Об умении держать себя с подчиненными мне напомнил однажды и командир эскадрильи Долгов. Произошло это после вылета на отработку бреющего полета. Мы взлетели звеном. Вначале все шло хорошо. Звено летело на заданной высоте и скорости. Посматриваю на ведомых: оба идут на своем месте. Прибавил еще скорость и уменьшил высоту. Смотрю прежде всего на младшего — пилот держится молодцом. Сразу видно — есть у него огонек, желание доказать, что и он может хорошо летать. Потом посмотрел, как идет мой второй ведомый. Оказывается, его уже нет на месте. Где же он отстал? Начинаю поиск, отворачиваю машину то немного влево, то вправо. Пилот понял, в чем дело, и показывает вверх. (Радиоустановок в то время на истребителях еще не было.) Так и есть: машина лейтенанта летит выше нас тысячи на полторы.

Разворачиваюсь домой... Сели. Ждем. [16]

А командир эскадрильи уже спрашивает, где же третий самолет.

— Отстал, — отвечаю.

— Почему?

— Не знаю еще. Вот сядет, спрошу у него и доложу вам.

— Командир звена, — говорил Долгов, — все должен знать вовремя. Почему отстал летчик в воздухе? Вы же видели его?

Слова правильные. Проглотил я молча этот справедливый упрек и жду, когда приземлится летчик. Едва машина закончила пробег, иду навстречу. Стараюсь быть спокойным, а внутри все кипит.

— Почему отстал, где пропадал?

— Мотор что-то барахлил.

Тут же приказываю технику звена проверить, что случилось с мотором. А затем продолжаю разговор и незаметно для себя все повышаю голос, особенно после того, как техник доложил, что мотор работает нормально.

— Говоришь, что мотор начал в воздухе барахлить, так зачем полез на полторы тысячи метров? Нужно было, как положено, немножко набрать высоту и идти на аэродром. А ты сел даже позже нас. Чего висел, красовался? Ну, отвечай, я хочу знать правду. Ведь ты все звено подвел!..

Конечно, мой крик мало помог делу.

Несколько позже Долгов подозвал меня к себе и говорит:

— Ну зачем ты кричал на летчика? Ведь крик показывает не силу твою, а слабость, обижает подчиненного. Если он провинился — накажи, но так, чтобы он понял свою ошибку. Умей убедить подчиненного, что нужно делать так, а не иначе, укажи ему путь исправления ошибки.

Этот и ряд других советов командира эскадрильи и командира отряда помогали мне постепенно овладевать основами высокого искусства воспитания и обучения подчиненных. Я стал еще внимательнее присматриваться, как работают с летчиками и механиками более опытные командиры. Дела в звене пошли лучше. [17]

Командир бригады допустил меня к полетам на новых, только что полученных самолетах. А летали в тот день лишь командиры отрядов и эскадрилий. Я и мои летчики поняли это как поощрение всему звену. Мы с еще большим старанием начали изучать новую машину, ее особенности. Долгов заметил это. И, видимо учитывая силу психологического воздействия примера командира на летчиков, он приказал мне подняться на новой машине и выполнить на ней ряд фигур.

— Учтите, — говорил Долгов: — весь летный состав эскадрильи будет наблюдать за вашим полетом.

Экзамен был для меня очень трудным. Необходимая литература, в частности инструкция о выполнении пилотажа на этом самолете, еще не поступила. Да и некоторые товарищи «припугнули» меня: машина трудная, посадка на ней сложная, маневр тоже не тот.

Действительно, форма нового самолета была необычной. Мы привыкли видеть вверху крыло и внизу крыло, а сбоку стойки. А тут кабина — выше плоскости. Сидишь в ней, как на гвозде. К тому же в полете и шасси не видно. Ведь это был первый самолет, на котором шасси убирались.

Нет, говорят, худа без добра. Предупреждение о том, что новый истребитель «с особинкой» и его сразу «не оседлаешь», сыграло положительную роль: от явно излишней самоуверенности, что без труда вылечу на новой машине, не осталось и следа. Вместо нее пришло страстное желание так познать новый самолет, чтобы в нем не было никаких «белых пятен». И я буквально «вызубрил» самолет, внимательно изучил все его особенности, а затем потребовал таких же знаний машины и от своих подчиненных.

Экзамен, который устроил Долгов, я выдержал потому, что изучил самолет еще во время его сборки. Вместе с техником я прощупал тогда каждый узел, каждый винтик. Придирчиво и тщательно изучал я машину, особенности ее пилотирования во время полетов руководящего состава. Показательный полет на глазах у всей эскадрильи мне удалось выполнить, [18] что называется, «без сучка и задоринки». Самолет оказался хорошим. Выполняя заданные фигуры, я старался действовать так же точно и плавно, как действовал командир, когда несколько ранее «провозил» меня на этом новом истребителе, признанном в то время одним из лучших в мире.

Так же скрупулезно пришлось осваивать и особенности стрельбы на новом самолете по воздушным и наземным целям. Дело в том, что на этой машине пулеметы и пушки были установлены по-иному, и, для того чтобы сохранить за собой звание хорошего стрелка, пришлось снова упорно заниматься теорией стрельбы. Я продумывал каждое возможное положение самолета в воздухе, чертил схемы, сам пристрелял оружие в тире. Много тренировался на земле и в воздухе. И все же стрельбы не сразу прошли успешно. Были неудачи. Но они не пугали, а подстегивали нас, заставляли заниматься с утроенной энергией.

Так шли дни, месяцы. Мы планомерно и настойчиво учились искусству ведения воздушного боя. Этому обязывала нас и международная обстановка. В тот период за рубежом уже полыхала война. Она шла в Китае, в Абиссинии. Открыто готовился к захвату чужих территорий Гитлер. Сознание личной ответственности за безопасность Родины заставляло каждого из нас работать, не жалея сил. И мы, летчики, к этому времени уже приобрели известный опыт, навыки. Я, например, уже летал ночью в сложных условиях. Весь личный состав настойчиво работал над тем, как повысить боевую готовность части, ускорить запуск моторов при срочных вылетах.

И вот в феврале 1938 года на аэродроме прозвучал сигнал боевой тревоги. Наше звено дежурило. Естественно, что именно нам и пришлось вылетать первыми. Я и мои товарищи мгновенно выбежали из домика и помчались к ангару. Через минуту истребитель был уже выкачен на поле. Запустил подогретый мотор. Взлетаю и иду навстречу вражескому самолету, который пересек границу. Погода стояла отвратительная, видимость — минимальная. Надеюсь, что где-нибудь появится «окно» и я поймаю противника, не выпущу [19] его живым. Но враг хитер и осторожен. Он сразу же повернул назад и ушел на свою территорию.

Разворачиваюсь на обратный курс. А снег все усиливается. Один за другим пропали все ориентиры. В голове единственная мысль: выйти точно на свой аэродром. Наконец чувствую, что он рядом. Выпускаю шасси и осторожно теряю высоту. Только бы не наткнуться на дерево, ангар или дом! Скорей бы увидеть землю! А ее нет и нет. Все вокруг заволокла белая муть.

Самолет идет ниже и ниже, а земли пока не видно. Глаза слезятся от напряжения. Но вот и земля. Чуть успел взять ручку на себя и зажать ее в нейтральном положении, как почувствовал удар лыжами обо что-то твердое. Шлем сполз набок. И сразу — вспышка огня. Понял: взорвались топливные баки.

Через мгновение горящий бензин хлынул в кабину, пропитал обмундирование. Языки пламени лизнули правую руку, лицо, ноги. Закрываю левой рукой глаза. Огонь жжет шею, щеки, лезет в горло. Сильным ударом вышибаю боковинку и вываливаюсь из кабины. Чувствую, что горят унты... Надо отстегнуть парашют. С обгоревших рук клочьями свисает кожа, течет кровь. Мгновенно мелькает мысль: «Такими руками парашют не отстегнешь». Втаптываю его в снег и сам сажусь на него, чтобы он не вспыхнул. А то к одному костру прибавится другой.

Подбежали люди. Но я уже не мог различить, кто это. Превозмогая страшную боль, успел лишь крикнуть: «Режьте скорее шлем — давит голову!» [20]