Глава 5.

Наступательный дух

Подошел к концу 1942 год, самый трудный и ответственный для всех нас год, а с ним закончился и оборонительный период Великой Отечественной войны. Наступил переломный 1943-й.

Всюду, на кораблях и на берегу, чувствовались долгожданные радостные перемены. Каждый из нас находился в приподнятом настроении по случаю успеха наших войск под Сталинградом. В результате тяжелейших для обеих сторон оборонительных и наступательных операций гитлеровская Германия потеряла под Сталинградом более полутора миллионов человек, громадное количество боевой техники. Это был важнейший этап на пути к нашей Великой победе в Великой Отечественной войне. Разгромом врага на Волге была создана благоприятная обстановка для развертывания наступления советских войск на других направлениях советско-германского фронта, особенно — на Северном Кавказе. [252]

Моральный дух на флоте стал невероятно высоким. Победа под Сталинградом окрылила всех нас — от матроса до адмирала. Боевое содружество экипажей подводных лодок и командования еще более упрочилось..

6 января 1943 года Президиум Верховного Совета СССР издал Указ о введении новых знаков различия — погон для личного состава Красной армии, а 15 февраля — и для личного состава Военно-морского флота.

Как непривычно было смотреть друг на друга в новой форме! Погоны напоминали о царской армии, но в боях мы окрепли настолько, что теперь было не зазорно считать себя аристократами духа. В то же время мы отлично понимали, что такая форма нас ко многому обязывает.

После напряженного плавания нам предоставили время на капитальный ремонт, который должен был начаться сразу после Нового года и продлиться до июня 1943 года.

Вместе с парторгом Щукиным мы разместились в моей каюте и завели разговор о предстоящем ремонте подводной лодки, прикидывая, кого куда поставить, особенно в дни авральных доковых работ.

Несмотря на то что мы и базировались на плавучей базе «Волга», которая, по идее, должна была обеспечивать нас всеми видами боевого и энергетического довольствия (торпеды, воздух высокого давления, электроэнергия, топливо, пар, вода и т. п.), необходимым ремонтом, благоприятными условиями для занятий и отдыха личного состава, на деле ничего этого не было. Все, на что мы могли рассчитывать, так это на продовольствие, вещевое снабжение и элементарные жилищные условия в грузовом трюме. Приходилось самим заботиться о ремонте и поторапливать довольствующие органы базы, чтобы приемка боезапаса и горюче-смазочных материалов производилась в кратчайшие сроки, а обеспечивающие транспортные плавсредства стояли у борта подводной лодки как можно меньше.

Итак, ремонт мы должны были провести своими силами. Несколько дней отдыха пролетели быстро, мы встали в док и приступили к доковым работам, переборке забортных механизмов и устройств. [253]

Особенно нелегкая задача в боевых походах всегда выпадала на долю личного состава трюмной группы, группы мотористов и электриков во главе с Крыловым, Щукиным и Карповым. Это были, что называется, три кита, на которых держалась вся пятая боевая часть. Они всегда успешно справлялись с поставленными перед ними задачами: система погружения и всплытия, дизеля и все электрооборудование подводной лодки работали весь боевой поход безупречно. И теперь они нисколько не снижали темп работы.

Большим мастером своего дела был мичман Карпов, под стать ему и его подчиненные — командир отделении электриков Федорченко, который имел за плечами многолетний срок службы на подводных лодках. А наши электрики Виктор Перебойкин, Григорий Трубкин и Фокин являлись лучшими специалистами соединения.

Григорий Федорченко был первоклассным электриком, вдобавок он превосходно знал устройство корабля. К своим подчиненным Федорченко относился строго, но всегда был справедлив. Редко случалось, чтобы Федорченко повышал свой голос, тем более бранился или кричал. Одного его взгляда было достаточно, чтобы даже самые бойкие, строптивые матросы становились смирными. Все относились к нему с уважением. Он был крайне сдержан в отношениях и разговорах с людьми. Из всей команды ни на ком морская форма и рабочая одежда не сидели так опрятно, как на нем, ни у кого брюки и форменка не были так безукоризненно отутюжены. В этой аккуратности тоже проявлялся его характер.

Доковые работы шли успешно, строго по графику.

В. эти дни Черноморский флот готовился к высадке морского десанта: в районе Южной Озерейки — главного десанта и в Станичке — демонстративного отвлекающего десанта. Всей стране стали известны эти события и героизм наших отчаянных моряков. Я не могу не остановиться на этой операции, поскольку с ней оказалась связана судьба многих знакомых мне офицеров.

Командиром операции в Станичке был назначен майор Ц.Л. Куников. Цезарь Львович Куников учился вместе с [254] нами в военно-морском училище, однако по состоянию здоровья его списали. И вот мне вновь довелось услышать его имя.

В ночь на 4 февраля отряд морских пехотинцев под его командованием был высажен в районе Станички и, ценой неимоверных потерь закрепившись на берегу, в дальнейшем при нерегулярной поддержке авиации и береговой артиллерии в течение семи месяцев, до сентября 1943 года, оборонял завоеванный плацдарм, названный впоследствии Малой Землей. Сам Цезарь Куников погиб на двенадцатый день операции.

Командиром отряда высадочных средств для операции в Южной Озерейке был назначен капитан 3-го ранга А.П. Иванов, тот самый офицер, который в сентябре 1942 года в Туапсе вручил нам директиву штаба флота на обстрел Ялты. Для него это была не первая высадка десанта. Его командный пункт расположился на сторожевом катере номер 051. При высадке десанта в этот катер угодило великое множество снарядов и мин, которыми убило капитана 2-го ранга В.Л. Шацкого, бывшего командира подводной лодки «Л-23», списанного в морскую пехоту. Несмотря на легкое ранение в голову, А.П. Иванов сошел вместе с десантом на берег, где был вскоре сражен вражеской пулей.

Мы с болью в сердце наблюдали за событиями на Малой Земле, ведь там неподалеку от нас гибли наши товарищи, братья-моряки, которые своими жизнями закрыли врагу путь на Кавказ. Враг был близко. Порт Поти напоминал встревоженный улей: корабли, катера и вспомогательные суда сновали в разные стороны, выходили в море и шли к Малой Земле.

Больше всего доставалось мотоботам. Соединением мотоботов командовал мой однокашник по училищу старший лейтенант И.Н. Сенкевич. С Ваней Сенкевичем мы учились в одном классе, я был с ним знаком очень близко и знал, что родных у него не было, он вырос в детдоме. Он был исключительно трудолюбивым и опытным моряком. Участвуя в десантной операции на Малой Земле, получил тяжелое ранение и потерял ногу. [255]

Там же на Малой Земле в конце 1943 года, как позже стало известно, погиб брат нашего кока, старший лейтенант Федоров.

Теперь своей главной задачей мы видели быстрейшее окончание ремонта и выход в море. Мы стали работать с утроенной силой, не спать по ночам и практически перестали уходить с корабля.

Во время ремонта произошел один запоминающийся случай. Как-то весенним днем перед обедом к борту дока подошел моторный баркас, который должен был забрать личный состав на берег. Команда закончила работы, и все переходили на баркас, который изрядно покачивало на волне. Последним по шаткой деревянной сходне шел наш вестовой Козел с огромным узлом корабельного белья. И вдруг Козел, оступившись, ударился о борт дока и упал в воду. Всем было известно, что плавать он не умеет.

Раздумывать было некогда, и рулевой Андрей Беспалый, как был в одежде, так и бросился в воду и пошел на глубину. У него захватывало дыхание, шумело в ушах, ледяная морская вода разъедала глаза. Но Андрей, напрягая зрение, обнаружил тонущего вестового, подхватил его и устремился вверх... На поверхности воды их обоих подхватили матросы и вытащили на борт баркаса. Каково же было наше удивление, когда мы увидели, что спасенный вестовой посиневшими пальцами прижимает к себе огромный тюк белья. Холодные струи воды медленно стекали на палубу с его насквозь промокшей одежды.

— Почему вы не бросили белье? — спросил я его.

— Як я его брошу, ведь оно втонуть может.

— Но вы сами могли утонуть!

— Нет, не мог — я знал, шо меня вытащат.

«Вот это образец чувства ответственности», — подумал я.

Специальной подготовки и достаточного образования Козел не имел, но своей необычной теплотой и готовностью помочь в любом деле и любому члену экипажа снискал к себе доброе отношение. С первого дня на подводной лодке он служил старательно и исправно, пытаясь предугадать и мгновенно исполнить обращенную к нему просьбу. [256]

Помню, как Козел пришел к нам на корабль весной 1942 года на должность вестового матроса. Этот девятнадцатилетний паренек был родом из глухой деревушки Коровинского района Полтавской области, и на его долю выпали страшные муки немецко-фашистской оккупации 1941 года. Когда в 1942 году немцы выгнали его семью из дома и зверски убили на его глазах, он сумел схорониться в скирде упревшей соломы и с наступлением ночи пробрался через линию фронта к своим. Его вместе с другими новобранцами доставили во флотский экипаж Потийской военно-морской базы. Все для него было внове, ведь он, никогда в жизни не видавший моря, вдруг стал матросом-подводником. После крестьянской жизни он тяжело привыкал к морской службе и первое время находился в постоянном напряжении.

Матросы часто дружески подтрунивали над ним, но он старался не обращать на это внимания и всегда был уравновешен. На подводной лодке его поместили в первом торпедном отсеке и отвели крайнюю койку у правого торпедного аппарата. Тогда коек всем матросам не хватало, так как у нас на стажировке находилась группа учеников и курсантов.

И вот для «захвата» койки вестового кто-то из матросов подшутил над ним, предупредив его, чтобы он был поосторожнее, ибо при торпедной стрельбе торпедные аппараты дают откат (понятно, что никакого отката у стационарного аппарата быть не может) и бывало якобы, что с обитателями этой койки происходили «пренеприятнейшие случаи»... Козел принял все за чистую монету. В начале боевого похода я заметил, что силы стали изменять нашему новому вестовому и он, что называется, засыпает на ходу. Оказалось, он не спал уже трое суток, опасаясь, что на койке его может ударить при откате торпедный аппарат. Все смеются, довольны шуткой, а Козел попросту валится с ног. Я вызвал его к себе и подробно объяснил, почему этого не может произойти, и порекомендовал ему выспаться.

Козел был мне верным напарником при игре в домино. Когда мы с ним проигрывали ту или иную партию, он с укором обращался ко мне: [257]

— Я с детства привык быть козлом, и, если мы с вами остались козлами, мне не обидно, а вам, товарищ командир, наверное, обидно, правда? — Он с застенчивой улыбкой заглядывал мне в глаза и каждый раз добавлял: — Больше не будете со мной играть?

— Буду! Обязательно буду! — отвечал я, крепко пожимая его руку.

В скором времени после этого случая с бельем Козел серьезно заболел. Его еще совсем юный организм не выдержал горя утраты родных, неимоверного морального напряжения боевых походов, особенно тяжелых — севастопольских, и Козел попал в психиатрическую клинику, откуда на корабль больше не возвратился. Мы потом часто вспоминали вестового, которого нам явно не хватало. От души было жаль этого славного, доброго, услужливого и трудолюбивого человека...

Пока мы ремонтировали подводную лодку, нашей бригаде выпала огромная честь — встретить в Потийской военно-морской базе народного комиссара Военно-морского флота адмирала Советского Союза Николая Герасимовича Кузнецова. Однако мы чуть с треском не провалили ответственную встречу...

Накануне прибытия наркома я заступил дежурным командиром бригады подводных лодок. При докладе о заступлении в дежурство я обратился к командиру бригады капитану 1-го ранга А.В. Крестовскому, который пришел к нам вместо П.И. Болтунова.

— Какие будут указания о встрече наркома? Он мне ответил:

— Вас об этом известят с кораблей эскадры.

Была суббота, уже настал вечер, и многие офицеры отправились на берег. Проверив состояние кораблей и дежурно-вахтенную службу, я ушел отдыхать на свою подводную лодку.

Утром, в воскресенье, обойдя все подводные лодки, я позвонил в штаб бригады справиться о прибытии наркома, но никаких дополнительных указаний не последовало. После подъема военно-морского флага на кораблях я прошел на плавбазу «Волга». [258]

Утро было тихим и безмятежным, каким и подобает ему быть в выходной апрельский день. Я находился у себя в каюте, как вдруг слышу через иллюминатор нарочито громкую команду: «Смирно!» Затем донесся непомерно звонкий доклад дежурного командира по плавбазе, который, совершенно очевидно, отдавал рапорт наркому. У меня перехватило дыхание и по спине пробежал холодок...

Я быстро взял себя в руки, схватил трубку телефона, связался со штабом бригады, скороговоркой предупредил их о прибытии наркома и побежал его встречать.

Адмирала флота Советского Союза Николая Герасимовича Кузнецова я встретил лишь на третьей палубе у входа в кают-компанию, где раздавались веселые голоса офицеров. Как я ни пытался предупредить товарищей, громко докладывая наркому о положении дел и по возможности затягивая доклад, они меня не услышали. Нарком с нетерпением дослушал меня и зашел в кают-компанию.

Солнце щедро лилось в большие прямоугольные иллюминаторы и наполняло кают-компанию теплом и уютом. Беспечно отдыхающих офицеров, не ожидавших подвоха, разморило: они сидели в расстегнутых кителях, кое-кто и без оных. Не замечая наркома, они не спеша пили чай, попыхивая толстыми папиросами «Казбек», и вели непринужденную беседу. Табачный дым прозрачными полосами тянулся к стеклам иллюминаторов.

Нарком прошел больше половины кают-компании и чуть не вплотную подошел к столу, но никто по-прежнему не обращал на него внимания. Он не выдержал такого безобразия и раздраженно воскликнул:

— Встаньте же, черт вас возьми!

Все лейтенанты повскакивали с мест и с молниеносной быстротой покинули помещение. Обстановка накалялась. Нарком, пройдя кают-компанию, зашел в салон. Это была большая, полная света каюта, отделанная красным деревом. Ковер во всю каюту, вдоль стен — диваны, обитые шелковым испанским гобеленом с разноцветными павлинами, и большой стол посередине — свидетельство былой роскоши корабля. На столе в беспорядке лежали белые булки и печенье, тарелки с тонкими ломтиками голландского [259] сыра и кусочками сливочного масла. По всему чувствовалось, что завтрак был прерван неожиданно и, скорее всего, насовсем...

Нарком медленно осмотрел стены салона, стол и, ни к кому не обращаясь, спокойно, но властно спросил:

— Что это за хутор? И где его хозяева? — Тут же, не дожидаясь ответа, повернулся и под гробовое молчание вышел из салона. Прошел кают-компанию, спустился на вторую палубу и сошел с плавбазы на пирс.

Офицеры, выскочившие из кают-компании, предусмотрительно скрылись кто куда, чтобы вновь не попасться на глаза наркому.

Было горько и обидно, что мы не сумели достойно встретить такого редкого и дорогого для всех нас высокопоставленного командира. Да и я хорош, понадеялся на командира бригады, на его указания. Нужно было проявить необходимую в таких случаях инициативу и терпеливо ожидать наркома у трапа плавбазы.

Когда командование бригады и дивизиона поспешно прибыло на плавбазу, мне оставалось лишь доложить им все как было... Картина вырисовывалась явно неутешительная.

Днем нарком вызвал всех командиров подводных лодок вместе с командованием бригады в штаб Потийской военно-морской базы. Адмирал флота Советского Союза Н.Г. Кузнецов с иронией поприветствовал нас.

— Здравствуйте, хуторяне! — и продолжил: — Собирался вас пожурить, да время для этого неподходящее, начнем по существу, о вашей боевой деятельности.

Мы встали вдоль стены кабинета, напротив нас стоял вице-адмирал С.П. Ставицкий, который что-то скрупулезно записывал в небольшой блокнот. Нарком, расхаживая по кабинету, начал свое выступление, в котором остановился на трех следующих вопросах:

— Воюете вы в клетках, размеры ваших позиций малы. Это снижает эффективность вашей боевой деятельности и увеличивает потерю лодок. Необходимо отказаться от позиционного метода использования подводных лодок и нарезать вам обширные районы моря.

Нарком был прав. [260]

На Черноморском флоте подводные лодки пользовались позиционным методом. Он заключался в том, что лодкам назначались небольшого размера районы моря — позиции, в пределах которых они производили разведку целей и при обнаружении атаковали их торпедами.

Формы и размеры позиций были различными, однако в большинстве случаев — квадрат со сторонами около 20 на 20 миль. При таких размерах предполагалось, что подводная лодка с достаточно высокой вероятностью может обнаружить корабли противника в пределах позиции. Подводной лодке, осуществлявшей поиск, воспрещалось выходить за указанные пределы.

Казалось, как просто было решить боевую задачу — находись в центре позиции, и победа будет обеспечена. Однако в практике боевой деятельности подводных лодок все оказалось иначе.

Поскольку размеры позиций были невелики, позиционный метод сковывал инициативу командиров подводных лодок в поиске кораблей и судов противника, и противник запросто обходил эти «клетки», как назвал их нарком. А если противник обнаруживал лодку, то, будучи связанной в уклонении, она подвергалась неизбежной опасности, так как и в этом случае подводная лодка не имела права покидать позицию. Кроме этого, позиции нарезались вдоль побережья — в зоне наиболее развитой системы противолодочной обороны противника и минных полей.

Наши штурманы в качестве отчетного документа составляли кальку маневрирования подводной лодки на позиции за сутки, а затем общую кальку маневрирования на позиции за весь поход, то есть за 20–25 дней плавания. При взгляде на такую кальку создавалось впечатление, что смотришь на большой клубок ниток или сито, через которое не сможет пройти ни одна мина — обязательно с ней встретишься и подорвешься. На практике, к большому сожалению, так и получалось. В результате нарком ВМФ приказал отказаться от позиционного метода использования подводных лодок.

Далее Николай Герасимович Кузнецов дал указание отработать тактическое взаимодействие подводных лодок [261] с флотской авиацией и боевыми надводными кораблями, что давало наибольший боевой эффект.

Для этого он рекомендовал усилить боевую подготовку подводных лодок и немедленно приступить к тренировке радистов и акустиков по отработке связи с самолетами и подводными кораблями.

В заключение нарком ВМФ приказал принять практические меры по вскрытию организации противолодочной обороны противника на театре и, если нужно, специально выделить для этой цели несколько подводных лодок.

После того как нарком покинул базу, мы горячо обсуждали предложенные им перемены. Все эти вопросы нас, командиров подводных лодок, очень волновали, но до этого они не находили практического решения. Теперь, как говорят, лед тронулся. Жаль, что претворение в жизнь этих указаний потребовало много времени, и мы по-прежнему продолжали нести подчас неоправданные потери.

Наконец, с подачи наркома мы решили действовать самостоятельно и проработать несколько насущных задач. Неоднократно при разборах боевых походов подводных лодок нашего дивизиона возникал вопрос: на какую глубину необходимо погрузиться при уклонении от самолетов противника?

Нам было известно, что прозрачность воды у Южного берега Крыма была больше прозрачности воды северо-западной части Черного моря и кавказского побережья. Но этого было недостаточно. Необходимо было эти данные проверить и уточнить.

С этой целью мы запланировали специальное учение. Суть его была следующей. В море должна была выйти подводная лодка «Л-5» (командир капитан 3-го ранга А.С. Жданов). В специально отведенном ей районе командир лодки должен был маневрировать на перископной глубине. При обнаружении самолетов подводная лодка должна была периодически погружаться на глубину, обеспечивающую ее скрытность.

Мы — командиры подводных лодок — «Л-23» (капитан 3-го ранга Л.Ф. Фартушный), «Л-4» (капитан 3-го ранга Е.П. Поляков), «Д-4» (капитан 3-го ранга Б.А. Алексеев) [262] и «С-31» — должны были вылететь на гидросамолетах МБР-2 в качестве летнабов{28} для поиска подводной лодки «Л-5» и определить оптимальную глубину погружения при уклонении от самолетов противника.

Эскадрилья самолетов МБР-2 базировалась на озере Палеостом, расположенном на берегу Черного моря невдалеке от Поти. Площадь озера составляла 17,3 квадратного километра.

Мы прибыли в эскадрилью рано утром, погода была штилевая, видимость хорошая. Когда все летчики собрались, их нам представили. Меня немного смутило, что командир эскадрильи по воинскому званию (капитан) был младше комиссара (майор). Командир и комиссар, как, впрочем, и все остальные летчики, нам понравились. Хорошие парни — рвутся в море, горят желанием помочь флоту. В глубине души мне вдруг стало жаль их всех: как они будут воевать. Дело в том, что на Палеостом прилетали на зимовку сотни тысяч водоплавающих птиц. Эти птицы сплошным ковром покрывали всю акваторию озера, не давая самолетам возможности взлететь. Позже, однако, выяснилось, что у летчиков имелись свои небольшие хитрости...

Летчики коротко рассказали все, что нужно было рассказать нам об обязанностях летнабов, о задачах и особенностях наблюдения в море в условиях воздушного боя, если возникнет такая необходимость.

Подойдя ко мне, комиссар эскадрильи хлопнул меня по плечу и громко сказал:

— Вот этого командира я беру на свой самолет, он полегче других.

Такое обращение меня несколько удивило. «Видимо, так нужно», — успокоил я себя.

Еще раз уточнив поставленную задачу, мы вышли из штаба эскадрильи и стали размещаться по самолетам, которые стояли на якорях вдоль уреза воды.

Взобравшись на самолет, комиссар эскадрильи попросил меня надеть резиновый спасательный жилет. На мой вопрос, как им пользоваться, он насмешливо ответил: [263]

— Когда приводнишься, сам узнаешь как...

Что делать, ради сохранения достоинства пришлось смириться и с этим.

Командир эскадрильи взлетел первым, за ним — три следующих самолета, последними взлетели мы с комиссаром эскадрильи. Мне хорошо запомнилось, что на взлете перед каждым самолетом шли два моторных катера, которые пулеметной стрельбой разгоняли несметные полчища птиц.

Самолет медленно набирал высоту, сзади на хвосте фюзеляжа надрывно ревел толкающий пропеллер. Все здесь было ново и необычно для меня. Да и на самолете я летел впервые в жизни.

Меня поразила легкость самолета, его высокая маневренность и непривычно широкий обзор. Во время полета я в душе не переставал восхищаться красоте окружающего мира и тому, что человечество все-таки научилось летать.

Прибыв в район учения, мы приступили к поиску подводной лодки «Л-5». Первым ее обнаружил командир эскадрильи, ракетами показал нам ее местонахождение. Подводная лодка шла под перископом, были отчетливо видны тень корпуса и след от поднятого перископа. Но вот лодка начала уходить на глубину: постепенно скрылся перископ, медленно стала исчезать и ее тень. Затем подводная лодка всплыла под перископ, который мы сразу обнаружили, и мы вновь обозначили место подводной лодки ракетами. И так повторилось несколько раз.

Закончив учение, самолеты благополучно возвратились на озеро. Учебный полет подтвердил необходимость пересмотра глубины погружения при уклонении от самолетов противника в зависимости от прозрачности воды.

На прощание комиссар эскадрильи смущенно открыл мне свою небольшую тайну, которую он не решился сообщить мне перед полетом. Оказывается, он подбирал для себя летнаба полегче из-за того, что это был его второй самостоятельный полет!

Мы вернулись на базу полные впечатлений, которые тут же, без остатка, выплеснули на наших товарищей. Да, рассказать было о чем... [264]

Ремонт корабля мы закончили на несколько дней раньше намеченного срока. Приняв все положенные запасы, были готовы к очередному выходу в море, к выполнению очередного боевого задания.

Однако после окончания ремонта в июне 1943 года командир дивизиона капитан 2-го ранга Н.Д. Новиков предоставил нам, как говорят спортсмены, неделю для разминки. Район для боевой подготовки был отведен у побережья Турции, вдали от наших морских коммуникаций и путей движения подводных лодок. Вместе с нами в учебно-боевой поход пошел начальник кафедры Военно-морской медицинской академии, доктор медицинских наук, подполковник медицинской службы Петр Иванович Бениваленский. Он прибыл к нам в бригаду для проверки в боевых условиях фенамина — противосонных таблеток.

— Во многих армиях и флотах, особенно в их разведывательных органах, фенамин уже принят на вооружение, а мы дальше кроликов не идем! — сокрушался Петр Иванович.

Но я тоже его ничем не порадовал: разрешил проверять фенамин в море только на новом вестовом — матросе Заболотном.

Вместе с тем присутствие на подводной лодке Петра Ивановича освежающе подействовало на весь экипаж. В кают-компании и в жилых отсеках пошли оживленные разговоры исключительно на медицинские темы. Мы. все с жадностью слушали его в высшей степени эрудированные рассказы по самому широкому кругу медицинских вопросов. Нас интересовало в этой науке все и вся. Такой необычный и активный интерес к медицине неимоверно воодушевлял Петра Ивановича, и он самозабвенно удовлетворял наши бесчисленные заявки.

Во время похода Петр Иванович жил в седьмом отсеке, в котором с его появлением стало многолюдно. Часто его можно было застать здесь, сидящим на разножке у кормовых торпедных аппаратов в окружении старшин и матросов.

Во время очередного дневного отдыха к слушателям доктора Бениваленского присоединились даже степенные [265] мичманы — Емельяненко, Крылов и Карпов, — которые обычно проводили досуг в старшинской кают-компании, но теперь сидели здесь и, судя по всему, также проявляли к медицине немалый интерес. Петр Иванович раскраснелся, расстегнул воротник своего поношенного кителя и, широко улыбаясь, отвечал на многочисленные вопросы подводников.

— Я согласен, согласен, — с лукавой улыбкой обратился к Петру Ивановичу мичман Карпов, — медицина действительно мудрая и древнейшая наука. Но согласитесь сами, есть такие специалисты... — Он, не договорив, лихо мотнул лысеющей головой и подмигнул правым глазом.

Все засмеялись, улыбнулся и Петр Иванович.

— Точно, точно! — продолжал мичман Карпов. — Вот на соседней подводной лодке есть известный всем, уже далеко не молодой фельдшер Н. — И он рассказал, как фельдшер Н. выдавал «любителям медицины» первые попавшиеся в кармане таблетки и тут же спрашивал: «Ну как, помогает?» — «Помогает», — обычно отвечал недогадливый «больной» под общий смех окружающих его матросов.

— Бывают и у нас проходимцы, что и говорить, — смущенно ответил Петр Иванович и опустил глаза.

Но очередной вопрос на другую тему быстро отвлек доктора от неприятных мыслей...

Погода на протяжении всего учебно-боевого похода стояла хорошая. Ветер дул ровный. В один из таких дней мы шли над водой, отрабатывая навыки вахтенных офицеров. Получив от меня очередную вводную об обнаружении самолета противника, вахтенный офицер провел срочное погружение подводной лодки.

Однако разом пришлось отменить умение: во время погружения подводной лодки командир отделения акустиков Крылов доложил, Что слышит шум винтов вражеской субмарины.

Надо сказать, Крылов слышал и различал почти все шумы моря. Богатый практический опыт помогал ему, как говорится, пропускать мимо ушей шумы собственной подводной лодки и великолепно различать еле слышимые посторонние шумы. Он мог свободно классифицировать цели, то есть определять класс корабля: транспорт [266] или военный корабль. При хорошей гидрологии моря он мог сосчитать число оборотов винта корабля и транспорта и таким путем определить его скорость. Используя данные Крылова, мы могли на глубине следить за маневрами главной цели и кораблей охранения.

Акустические приборы (шумопеленгаторная станция, фиксирующая шумы кораблей и транспорта, и прибор звукоподводной связи, позволяющий поддерживать связь между подводными лодками под водой) помогали мне не только при выходе в торпедную атаку, они были незаменимы при уклонении от преследующих подводную лодку противолодочных кораблей.

Вот и в этот раз, при погружении подводной лодки на глубину, Крылов уловил шум винтов вражеского корабля и безошибочно определил — перед нами подводная лодка. Акустик еще больше сосредоточился и приник к станции, словно хотел слиться воедино со своей акустической аппаратурой и слышать каждый всплеск, каждый звук.

Я подошел к акустической рубке, взял вторые наушники и услышал четкое равномерное звучание работающих винтов корабля. Сомнений не было: по пеленгу 10 градусов шла вражеская подводная лодка, и она вышла в торпедную атаку. Я скомандовал:

— Боевая тревога! Оба полный вперед! Право на борт! Курс 10 градусов. Боцман, ныряй на глубину!

В любую секунду ожидая пуска вражеских торпед, я решил уйти на безопасную глубину и на ней преследовать обнаруженную подводную лодку. В первые минуты сердце колотилось так, что казалось, его должны были слышать все, кровь прилила к голове и бешено стучала в висках, во рту пересохло, а в глазах мутнело от нервного напряжения.

Кто кого? Кто кого? Сейчас все решал случай, от нас уже мало что зависело: в любой миг противник мог выпустить торпеды, и тогда... Но вдруг Крылов доложил:

— Пеленг меняется вправо.

«Ага, значит, немецкая подводная лодка пошла в сторону», — сделал я вывод. От сердца отлегло, и тревожное опасение быть внезапно атакованным сменилось неуемной жаждой погони. [267]

Видимо, противник обнаружил нас первым, когда мы шли над водой, и вышел в торпедную атаку. Когда же мы неожиданно резко изменили курс и погрузились, дав понять, что обнаружили их, немцы отказались от торпедного залпа и стали уходить на север, покидая опасный для себя район. Я же принял решение преследовать вражескую подводную лодку, и мы упорно шли за ней, постепенно увеличивая глубину погружения.

В подводной лодке стояла мертвая тишина. Только мерное тиканье и щелчки приборов да редкие команды и репетовки...

Теперь вся надежда была на акустика и шумопеленгатор — уши корабля. Крылов стал нашим поводырем, его чуткий слух вел нас точно на цель.

Личный состав с напряженной готовностью ждал следующих приказаний. Я смотрел на их сосредоточенные лица, нахмуренные брови и воспаленные глаза. Я верил в каждого краснофлотца, знал, что все они безукоризненно выполнят свой долг. Сомнений не было никаких...

Наконец, нервы у командира немецкой подводной лодки не выдержали, и он дал залп кормовыми торпедными аппаратами.

Первым дребезжащий шелест выпущенных торпед услышал Крылов, а затем шум проходящих над нами торпед стал хорошо слышим на корпус, и каждый поднял голову к подволоку, словно отслеживая их траекторию. Мы погрузились еще глубже и продолжили преследовать вражескую подводную лодку. Через расчетное время убедившись в своем промахе, немецкая подводная лодка повторила атаку. После этого она резко изменила курс и увеличила скорость хода, пытаясь оторваться. Это ей также не удалось, мы разгадали и этот маневр и по-прежнему шли за ними.

Но дальше так продолжаться не могло: наступали вечерние сумерки, а за ними и ночь, мы почти полностью исчерпали заряд аккумуляторной батареи, а вражеская подводная лодка все не всплывала. Мы были вынуждены закончить поединок и приготовиться к всплытию в надводное положение. Резко изменив курс и отойдя в сторону, [268] мы стали всплывать, внимательно прослушивая горизонт.

Когда подводная лодка всплыла в позиционное положение, я вместе с сигнальщиком Григорием Голевым выскочил на мостик и сразу же попал в объятия пенящихся волн. Оказывается, за время погони погода резко изменилась: задул сильный северо-западный ветер и поднявшееся волнение моря достигло 4–5 баллов. Пока продувался главный балласт, волны одна за другой окатывали нас с головы до ног. Мы крепко уцепились за ограждение перископной тумбы, чтобы ненароком не смыла крутая волна, и, стирая с лица холодные струйки, зорко всматривались в бушующее море.

А в седьмом отсеке вновь собрались приверженцы медицины. Наблюдавший за преследованием немецкой подводной лодки Петр Иванович пребывал в восторге. Его, как ученого, крайне интересовало психологическое состояние личного состава. И вновь в корабле потекли оживленные разговоры на медицинские темы, но на этот раз из области неврологии.

Повышенный интерес команды к медицинской тематике объяснялся очень просто. Перед нашими глазами в течение долгого времени, особенно в море, мелькали одни и те же лица, мы вели одни и те же разговоры, нас окружала одна и та же обстановка отсеков с их неизменными механизмами, приборами, трубопроводами и, наконец, с одними и теми же звуками. А тут появился такой новый разносторонне образованный человек, и он, разумеется, привлек внимание и заинтересовал всю команду...

За оставшееся время учебно-боевого похода не произошло никаких существенных событий. А когда срок, отведенный для нашей подготовки, истек, мы возвратились в базу.

Вскоре Петр Иванович уехал в Ленинград, так и не добившись положительного решения своего вопроса. Мы часто с ним переписывались. После войны, во время моей учебы в Военно-морской академии, я нередко встречался с ним. Очень жаль, что судьба этого, безусловно, талантливого ученого окончилась неудачно: заел семейный быт, и в скором времени он сошел с творческой стези... [269]

Возвратившись из учебно-боевого похода, мы получили боевое задание: 21 июня 1943 года выйти к Тарханкуту и далее — в Каркинитский залив.

Это известие, скажем прямо, меня озадачило. При получении боевого задания меня всегда в первую очередь интересовала глубина моря в отведенном районе. Памятуя о том, что большая глубина сулит подводной лодке большую неуязвимость от любого противолодочного оружия, я, можно сказать, питал слабость к глубоководным районам.

На небольшой же глубине противник мог ставить якорные и донные мины, перекрывая ими всю толщу воды, а его противолодочные корабли без труда определяли нашу глубину и, следовательно, могли точнее устанавливать взрыватели на глубинных бомбах. К тому же в глубоководном районе мы могли без ограничений уклоняться от противолодочного оружия, изменяя глубину погружения, чего нельзя сделать на мелководье. К сожалению, большинство районов, где действовали наши подводные лодки, были именно такими, несмотря на то что остальное Черное море было довольно глубоким. Я, признаться, очень не любил эти районы. Но приказ есть приказ...

Итак, полон раздумий, я сидел в каюте над картами и готовился к очередному боевому походу. Вдруг кто-то постучал в дверь.

— Разрешите, товарищ командир!

— Входите, — ответил я и, повернувшись, увидел Марголина, Егорова, Белохвостова и парторга Щукина.

— Что случилось? — Меня насторожила такая многочисленная делегация. — Садитесь, пожалуйста.

— Все в порядке, Николай Павлович, — обратился старпом, — мы к вам с необычной просьбой. — Он присел на диван, за ним последовали остальные. — Сына вам нашли, Николай Павлович, не обессудьте...

Я обескураженно посмотрел на Марголина, затем перевел недоуменный взгляд на остальных. А они все дружно, словно сговорившись, закивали.

— В чем дело, Борис Максимович? Не понимаю вас. [270]

— Дело простое и в то же время сложное, — начал старпом. — К нам обратился мальчик, сирота, с просьбой усыновить его, знаете, как у армейцев — сын полка.

— А как команда? Знает об этом?

— Извините, товарищ командир, со всеми уже переговорили, — все за.

— Тельняшку уже примерили, — поспешно встрял в разговор парторг Щукин. — Как вы решите...

— А как у мальчишки здоровье, Иван Гаврилович? — поинтересовался я у Белохвостова.

— Здоров он. Худощав, конечно, товарищ командир, но у нас быстро поправится.

— Ну хорошо, а где он?

— Здесь! Здесь!

— Здесь! Гена, заходи! — крикнул Щукин.

В дверь тихо постучали, затем она медленно приоткрылась, и в каюту протиснулся мальчик лет десяти, который из-за худобы казался младше своего возраста. Его бледное, но чистое лицо было крайне напряжено и выражало, как мне показалось, немалый испуг. Одет он был, как все дети тяжелых военных лет, в никудышные обноски, а из дырки в правом стоптанном башмаке торчал большой палец, рыжие вьющиеся волосы были не чесаны и спутались в один большой завиток.

— Здравствуйте, — скорее прошептал, чем произнес мальчик и потупил свой не по возрасту серьезный взгляд.

Он оставался недвижим и только дрожащими пальцами беспокойно перебирал грязный старый картуз. Из-под редких ресниц на нас выжидающе смотрели грустные темные глаза. Я решил первым начать разговор и сказал:

— Я знаю, зачем ты к нам пожаловал, не стесняйся, чувствуй себя хоть и на корабле, но как дома. Присядь, пожалуйста.

Егоров и Белохвостое подвинулись, освобождая место для мальчика. Он присел на край дивана и продолжал исподлобья наблюдать за нами.

— Расскажи нам, Гена, о себе и о своих родителях. Что тебя заставило обратиться к нам?

Из непродолжительного и сбивчивого рассказа мы узнали его горькую судьбу. Он родился и до войны жил в [271] Севастополе. Отец был военным летчиком, летал на морских самолетах МБР-2. Летом 1941 года он погиб в неравном бою с фашистскими стервятниками, и тогда его мать покинула Севастополь и поехала с Геной к бабушке, которая жила под Свердловском. Доехал до бабушки один Гена — в пути поезд разбомбила немецкая авиация, и мать погибла. Бабушка была старая, прокормить его не могла, вот и двинул он куда глаза глядят в поисках хлеба насущного, как это делали многие дети грозного, тяжелого военного времени.

Посоветовавшись с командой и Павлом Николаевичем Замятиным (теперь уже заместителем командира дивизиона по политической части), мы взяли Гену в свой боевой коллектив. К вечеру его было не узнать: на нем складно сидела новая морская форма, тщательно подогнанная умелыми матросскими руками. Мы решили взять его в поход в качестве юнги и приписали к четвертому отсеку.

Забегая вперед, хочу рассказать, что Гена, оказавшись в подводной лодке, очень старался заслужить наше доверие и помогал как мог. Однако он тяжело переносил замкнутое пространство, боялся погружений, а когда мы попали под первую для него бомбежку, с ним случилась истерика: он кричал, плакал и метался по отсеку, пытаясь прорваться в центральный пост, откуда, как ему казалось, мог попасть наверх. Мы прекрасно понимали его, ведь даже взрослому подготовленному моряку непросто было переживать тяготы подводного плавания, а уж мальчишке и подавно. После очередного похода пришлось оставить его в базе, из которой он сбежал обратно к бабушке. Грустно было расставаться со славным мальчуганом, которого мы уже успели полюбить, но ребенку нужны были семья и родной дом...

Наступательные действия советских вооруженных сил в 1943 году характеризовались нарастающим размахом. Удары следовали один за другим, наши войска захватывали все большее пространство. В начале июля прогремела великая Курская битва, 5 августа был освобожден Орел. На всех кораблях, затаив дыхание, слушали грохот первого за время войны победного салюта в Москве. Мы были по-настоящему счастливы. [272]

Летом 1943 года в Потийской военно-морской базе организовали тактический кабинет торпедной стрельбы. Командиры подводных лодок и вахтенные офицеры большую часть времени обучались в этом кабинете, разыгрывая различные варианты торпедных атак, как в дневных условиях, так и ночью. Это позволяло значительно поднять уровень тактической подготовки офицеров всех степеней.

Здесь я сделаю небольшое отступление, чтобы рассказать о торпедном оружии.

Торпеды являлись тогда и являются в настоящее время грозным морским оружием. На вооружении наших подводных лодок были парогазовые торпеды с инерционными взрывателями. Выпущенные из торпедных аппаратов подводной лодки, они направлялись к цели собственным ходом и взрывались, ударившись о корпус корабля или транспорта, то есть для поражения цели было необходимо точное попадание в корпус корабля. Позже появились взрыватели, которые срабатывали под влиянием магнитного поля цели и взрывались, проходя вблизи корабля. С этих пор можно было выпускать торпеды в приблизительном направлении, а они уже сами находили и поражали цель.

Экономия торпед в начальный период войны сильно повлияла на тактику подводных лодок. Командиры подводных лодок, согласно указаниям командования, были вынуждены стрелять по любой цели противника лишь одной-двумя торпедами. Стрельба одиночными выстрелами или залпами по две торпеды значительно снижала вероятность попадания.

В 1942 году мы перешли к стрельбе двумя-тремя торпедами с временным интервалом. При этом способе стрельбы перекрывались ошибки в определении элементов движения противника и одна из торпед, выпускаемых последовательно, должна была попасть в цель.

В 1943 году, когда был разработан прибор, позволяющий вводить угол растворения торпед, мы стали стрелять многоторпедными залпами (по четыре — шесть торпед), которые шли на врага «веером». Такой способ стрельбы позволил значительно увеличить вероятность попадания [273] в цель, что для нас, подводников-черноморцев, было очень важно, потому что на Черном море противник почти не развивал морские сообщения.

Помимо подготовки командиров подводных лодок, мы проводили семинары и групповые упражнения с командирами боевых частей. Изучали боевой опыт подводных лодок Северного и Балтийского флотов, районы предстоящих боевых действий, отрабатывали тактические приемы выполнения различных боевых задач, много внимания уделяли вопросам управления подводной лодкой. Немалая часть занятий посвящалась противолодочным силам и тактике противника. Кроме командиров боевых частей учеба распространялась на старшин групп и матросов. Все командиры учили своих подчиненных. Главное, чего мы добивались в этой учебе, — лучшее освоение своего оружия и техники каждым членом экипажа, которые должны были обращаться с ним смело и грамотно, эффективно использовать его боевые возможности и быстро устранять повреждения, полученные в бою.

Несмотря на то что большинство личного состава не были новичками, все они относились к учебе исключительно серьезно, отлично понимая всю ответственность военного времени. На своем боевом опыте и опыте других подводных лодок они убедились в том, что в бою мелочей нет, что каждый обязан действовать быстро и правильно, а экипаж в целом — слаженно.

После возвращения из боевого похода в середине августа, несмотря на тяжелую обстановку военного времени, командование соединения предоставило время для отдыха. Наше командование всегда заботилось о нас и нашем здоровье, поэтому всегда старалось оставить личному составу подводных лодок, вернувшихся из похода, время для восстановления сил.

Я с юных лет лучшим видом отдыха считал охоту и рыбалку. Во время пребывания в Поти я всегда выбирался на природу вместе с Сергеем Григорьевичем Егоровым. Мне нравилась его сноровка, находчивость, смекалка и энергичность, которые он неизменно проявлял во время этих вылазок. [274]

Большая группа командиров подводных лодок остановилась на берегу реки Рион, где устроили импровизированный пикник, а мы с Сергеем Григорьевичем достали грузинскую байду (плоскодонную лодку) и решили отправиться на озеро Палеостом — порыбачить. Для того чтобы перетащить лодку, мы прихватили с собой из базы торпедную тележку. Видя, как мы надрываемся с тележкой, нам вызвались помочь комиссар и инженер-механик. Общими усилиями мы смогли дотащить тележку только до половины пути. Пробираться на озеро было очень трудно: наше продвижение затруднялось низкими, заболоченными берегами, в грязи которых тележка с байдой то и дело увязала по самую ось. Чтобы сдвинуть тележку с места, мы прилагали неимоверные силы — рывком перетаскивали ее на несколько метров, а затем останавливались и долго переводили дыхание. Потом все повторялось. Наконец тележка окончательно увязла колесами в илистом грунте, и мы, бросив бесполезное транспортное средство, поволокли байду на руках. G большим трудом нам удалось донести лодку до уреза воды, где мы наконец спустили ее на воду, покидали на дно все рыбацкие принадлежности, вещмешки с гранатами и запрыгнули в нее вместе с Сергеем Григорьевичем, который оттолкнулся веслом от берега и рьяно принялся грести. Я же крикнул оставшимся на берегу Замятину и Шлопакову:

— Организуйте, пожалуйста, вечером нашу встречу!

— Хорошо, хорошо, не беспокойтесь, — ответил Замятин, — обязательно организуем.

С тем мы и отправились в плавание. Погода была самая что ни на есть рыбацкая: моросил теплый мелкий дождик, ветра почти не было, влажный аромат зелени летней Колхиды нас просто зачаровал.

Пройдя Палеостом, красивейшее озеро Кавказа, мы вошли в устье глубоководной, но довольно узкой речки Печери. Ее берега заросли причудливыми южными деревьями, между которыми густо переплелись непроходимые заросли кустарников. После поворота реки мы увидели плот. Мне это показалось верным признаком, и я сказал Сергею Григорьевичу: [275]

— Табаньте! Тише! Не подходите к плоту, около него должна стоять рыба.

Егоров застопорил ход, достал из вещевого мешка гранату, которую тут же взвел в боевое положение и бросил в сторону плота. Однако он не рассчитал силу, и из-за слишком сильного броска граната упала не в воду, а посередине плота, на котором стала крутиться, подпрыгивать и шипеть, как змея...

— Ложись! — сообразил крикнуть я, и, как только мы оказались на дне байды, граната взорвалась. Осколки со свистом пролетели над нашими головами, а некоторые воткнулись в деревянный борт. После короткой перепалки со взаимными обвинениями мы наконец пришли в себя и продолжили путь.

Справа, примерно в ста метрах от нас, реку пересекал оросительный канал. В этом месте берег был узким, и высокие стройные деревья росли чуть ли не у самой воды. За ними рос густой зеленый кустарник, под которым переплетались мощные корневища могучих деревьев, далее виднелись лозы дикого винограда и другие растения. Вдали на горизонте высились конусообразные холмы. Их резкие, прерывистые очертания на фоне крутых Кавказских гор дополняли величественную картину, которой нельзя было не залюбоваться.

Внезапно из-за туч вышло солнце, лучи которого, пробиваясь через густой лес, приобретали бархатный зеленоватый оттенок. Более ощутимыми стали запахи влажной густорастущей травы и гниющего ила. С веток ольхи свисали колючие лианы, густо заросшие облепихой и ежевикой.

Течение реки в этом месте было не таким быстрым, и мы, опустив весла, зачарованно впитывали невыразимую красоту открывшегося нашим глазам мира, который Александр Сергеевич Пушкин не случайно назвал «пламенной Колхидой».

Однако через некоторое время мы вернулись к своему делу — рыбалке. Памятуя о прежней неудаче с гранатой, решили попробовать рыболовецкую удачу более мирным способом и, быстро посовещавшись, достали удочки. Сев на разные концы байды спиной друг к другу, мы с Сергеем [276] Григорьевичем забросили удочки в канал и стали терпеливо ждать.

Но рыба попалась то ли упрямая, то ли сытая, и за полчаса не было ни одной поклевки. Через час наше терпение кончилось и мы опять взялись за гранаты. Снова мой товарищ взял гранату, вынул чеку, бросил ее и вновь не рассчитал бросок — граната упала на берег и, издавая жуткое шипение, закрутилась на земле! Нас спасла только быстрота реакции: как только мы уткнулись носами в дно лодки, над головой со свистом пронеслись осколки разорвавшейся гранаты.

Тут не выдержал я — мне показалось, что Сергей Григорьевич слишком неловок сегодня, если второй раз не может попасть в воду, которая вокруг нас, о чем я не замедлил ему сообщить. Также я отметил, откуда в таком случае должны расти руки и что должно быть с головой. С этими словами я схватил третью гранату, взвел ее и бросил в другую сторону. И что за напасть... Граната попала в заросли осоки, но всплеска не последовало, — граната попала на плотный грунт и, колыша траву, зашипела. Мы опять упали на дно спасительной лодки. Взрывом подбросило вверх комья земли и траву. Осколки порезали осоку и снова со свистом пронеслись над нами.

Никакой перепалки не последовало. Мы молча поднялись, без слов посмотрели друг другу в глаза и, уже не глядя друг на друга, стали собираться в обратную дорогу. Ни о каком продолжении рыбалки не могло быть и речи...

Большой оранжевый круг солнца медленно опустился, и уже чувствовались легкая прохлада и сырость. Мы медленно погребли в сторону Поти, где нас с нетерпением ждали товарищи...

В конце сентября мы получили очередной боевой приказ и вновь приготовились выйти в море.

Вместо штурмана Якова Ивановича Шепатковского, получившего повышение по службе, был назначен лейтенант Андрей Гаврилович Гаращенко, его обеспечивал в море дивизионный штурман старший лейтенант Еремеев, а вместо инженера-механика Григория Никифоровича Шлопакова, получившего назначение на подводную [277] лодку «Л-23», был назначен инженер-капитан 3-го ранга Константин Иванович Сидлер.

Константина Ивановича Сидлера я хорошо знал по его службе на подводной лодке «Л-5», знал и его отца, который преподавал нам высшую математику в училище. Константин Иванович был добросовестный и культурный в обращении человек, обладавший необходимым для подводника спокойствием и душевным равновесием. Он был значительно старше всех нас по возрасту и имел богатый опыт подводного плавания.

Жаль, очень жаль было расставаться с опытными командирами боевых частей, ставшими ветеранами нашего корабля, — Шепатковским и Шлопаковым.

Немало сил приложил Григорий Никифорович Шлопаков к усовершенствованию радиосвязи, которая наряду с радиолокацией и акустикой играла важнейшую роль в жизнеобеспечении нашей подводной лодки. Напомню, что гидролокаторов и радиолокационных станций у нас тогда не было.

Всем известно, что радиосвязь самолетов, кораблей и особенно подводных лодок между собой и берегом имеет первостепенное значение. Без четко отработанной двусторонней связи управлять флотом невозможно.

Мы держали двустороннюю связь со штабом флота и бригады подводных лодок, только находясь в надводном положении — после погружения подводной лодки связь прекращалась. Для восстановления связи необходимо было всплывать, что демаскировало подводную лодку, приводило к дополнительному расходу запасов воздуха высокого давления, усиливало нервное напряжение экипажа и влекло за собой целый ряд дополнительных затруднений. Этот недостаток мы с особой остротой почувствовали с первых дней войны. Безусловно, такое положение вещей нас не устраивало.

Поэтому вместе с инженером-механиком Г.Н, Шлопаковым мы стали искать пути преодоления технологического несовершенства. На первых порах мы сделали плавающую антенну, которая оставалась на поверхности моря после погружения под перископ. Во время испытаний эта антенна неплохо держалась на поверхности воды, но [278] главного — приема радиограмм — мы осуществить не смогли. Пришлось, естественно, от этой идеи отказаться.

Первая неудача нас не смутила. Мы сделали дуговую металлическую антенну высотой около полуметра и закрепили ее над перископной тумбой. Мы надеялись, что, находясь под водой, подвсплывая до верхнего среза перископной тумбы, сможем осуществить прием. Но и из этой идеи ничего не получилось. Несмотря на это, наши попытки продолжались.

Наконец в 1943 году Григорий Никифорович предложил прикрепить к головке зенитного перископа небольшую штыревую антенну, используя для проводки кабеля трубку осушения. Это предложение было принято, и на подводной лодке «С-31» впервые была установлена перископная штыревая антенна, позволившая осуществлять прием радиограмм под водой на перископной глубине. Но проблема передачи радиограмм из подводного положения так и не была решена.

Как видите, Григорий Никифорович Шлопаков был инициативным подводником и находчивым инженером, за что его ценили не только мы, личный состав «С-31», но и во вся бригада подводных лодок. Не хотелось его отпускать, но люди быстро мужали, росли, набирали боевой опыт, его было необходимо передавать другим. Что делать!

На этот раз боевая позиция была расположена северо-западнее Севастополя. В море мы вышли вечером 29 сентября 1943 года. Далеко на горизонте слабо прорисовывались и исчезали в дымке горные хребты Кавказских гор. Бежавшая мимо борта вода пенилась и исчезала в расходящихся веером волнах. Дул северный ветер, сопровождающийся умеренным волнением. Гонимые ветром, над нашими головами проносились белые плотные облака, которые надежно прикрывали нас от вражеских самолетов.

Не доходя до позиции нескольких миль, мы получили от командира бригады радиограмму. Шифровальщик Лысенко быстро ее дешифровал и доложил мне. Пробежав глазами текст, я медленно повторил содержание про себя и, расписавшись на бланке, возвратил шифровку [279] Лысенко. В ней говорилось, что в районе позиции подорвалась на мине подводная лодка «М-113» (командир капитан 3-го ранга А. Стрижак) и нам надлежало организовать ее поиск.

Придя в район, мы погрузились на перископную глубину и стали передавать по аппаратуре звукоподводной связи следующий текст: «Стрижак, покажи свое место, пришел оказать тебе помощь. Белоруков».

Целый день мы тщетно искали «М-113», проверяя квадрат за квадратом, однако, к нашему великому сожалению, признаков нахождения подводной лодки в этом районе так и не обнаружили. Горько было сознавать, что с нашими товарищами могло случиться что-то непоправимое...

Позже стало известно, что подводная лодка «М-113» 28 сентября в ночное время подорвалась на плавающей мине и получила значительные повреждения.

Командир подводной лодки капитан-лейтенант 3-го ранга А. Стрижак находился на ходовом мостике, когда перед самым носом подводной лодки обнаружил мину, но подать команду на руль он не успел, и подводная лодка форштевнем ударила мину, которая разорвалась в районе носовой палубы.

Взрывом оторвало носовую оконечность лодки, вплоть до носовых торпедных аппаратов. В первом отсеке образовалась пробоина, через которую внутрь лодки стала поступать забортная вода. Во всех отсеках погас свет, вышли из строя гидрокомпас, радиоаппаратура, гидроакустика и другие приборы. Однако, невзирая на лишения и опасность, личный состав проявил исключительное мужество и высокое мастерство в борьбе за живучесть своего корабля, и через неделю, то есть 4 октября, подводная лодка самостоятельно прибыла в свою базу.

В скором времени, днем, плавая на перископной глубине, мы тоже обнаружили плавающую мину, а на следующий день — еще две. Судя по всему, мины немцы поставили недавно: они были свежеокрашены, на корпусах зловеще поблескивали матовые свинцовые колпаки. Видимо, на них-то и подорвалась в этом районе подводная лодка «М-113». Нам такое соседство тоже не сулило ничего хорошего. [280]

Вечером того же дня, всплыв в надводное положение, я донес по радио в штаб флота и бригады подводных лодок об обнаруженных плавающих минах. Я надеялся, что там правильно оцепят обстановку и нас переведут на другую боевую позицию. Но этого не произошло, и мы были вынуждены продолжать плавать в опасном по минной обстановке районе...

Я собрал в кают-компании весь офицерский состав с тем, чтобы совместно разобраться в минной обстановке нашего района и обезопасить нас от грядущей катастрофы.

— Давайте осмотрим и проанализируем наш район еще раз. — Я повернулся к штурману. — Андрей Гаврилович, дайте нам, пожалуйста, кальку обстановки и нашу путевую карту.

Штурман быстро принес и то и другое. Карта была крупного масштаба, на ней были нанесены все интересующие нас детали. После оценки обстановки стало ясно, что через один из четырех квадратов нашей боевой позиции, где мы обнаружили вражеские плавающие мины, немецкие корабли и суда не ходят — они явно избегают его! Я принял решение исключить этот наиболее опасный для плавания квадрат из нашей позиции. Приказал штурману, кроме прокладки плавания нашей подводной лодки, вести еще дополнительно три прокладки дрейфа плавающих мин. Штурман подошел к решению этой нелегкой задачи со всей свойственной ему добросовестностью и скрупулезностью. Это создавало для него дополнительную работу, но что делать?

Забегая вперед, нужно сказать, что эта расчетливая предосторожность, видимо, нас и спасла: сменившая нас на этой позиции подводная лодка «А-3» под командованием капитан-лейтенанта С.А. Цурикова погибла...

17 октября в утренние сумерки, когда только начало рассветать и морской горизонт все больше прояснялся, на его розоватом фоне появились силуэты нескольких низко сидящих кораблей. Это были немецкие самоходные десантные баржи, которые шли из Севастополя в кильватерной колонне.

Дистанцию до противника мы оценили в 4–5 кабельтовых (около 1 километра). Подводная лодка шла под одним [281] дизелем в позиционном положении, под средней группой цистерны главного балласта (носовая и кормовая группы цистерн главного балласта были заполнены), и над поверхностью моря возвышались только небольшая часть палубы и боевая рубка. К тому же мы находились западнее, в более темной части горизонта, а десантные корабли, наоборот, шли в восточной части горизонта. Курс подводной лодки был близок к боевому, и для выпуска торпед большого поворота подводной лодки не требовалось. Таким образом, мы оказались в выгодных условиях.

Исходя из сложившейся обстановки я принял решение атаковать противника из надводного положения носовыми торпедными аппаратами, — и по отсекам подводной лодки раздался ряд коротких сигналов ревуна.

Прошло несколько секунд, я получил доклад, что все стоят по местам по боевой тревоге.

— Носовые и кормовые торпедные аппараты к выстрелу готовы! — доложил мой старпом из боевой рубки, откуда отчетливо доносилось мерное пощелкивание ПУТСов{29}.

Дистанция до кораблей противника быстро уменьшалась, все резче и резче вырисовывались их надстройки. Всего их было четыре. Они шли полным ходом, поднимая форштевнями высокие белые буруны. Я нацелился в первый десантный корабль...

Когда на перекресток линеек ночного прицела подошел головной корабль, я скомандовал: «Залп!»

Подводная лодка слегка вздрогнула, и четыре торпеды стремительно ринулись к цели, оставляя за собой ровный веер пенящихся следов.

Следить за их ходом и дольше задерживаться над водой было опасно, так как любой из десантных кораблей, будучи неплохим противолодочным оружием, мог нас атаковать. Скомандовав срочное погружение, я спустился в боевую рубку, где, задраив рубочный люк, и остался. Подводная лодка быстро ушла под воду, а через несколько секунд на ее корпус раздались взрывы торпед, которые попали в цель. [282]

На глубине, резко изменив курс, мы стали уходить от кораблей противника. Но, вопреки нашим ожиданиям, немцы не стали нас преследовать. По-видимому, они приняли торпедную атаку за взрыв мины и, не став долго разбираться, поторопились уйти из опасного района.

Повсюду в отсеках подводной лодки слышались поздравления и радостные возгласы. Не трудно понять те чувства, которые овладели нами. Это была заслуженная радость победителей, торжество нашего оружия над темными силами коварного хищника. Подойдя к переговорным трубам, я поздравил весь личный состав с первой ночной победой, которая стала заслуженным завершением первой торпедной атаки в темное время суток. Она показала, что мы можем успешно топить корабли противника и ночью.

Наши торпедисты — командир отделения Артем Неронов и молодой торпедист Алексей Ванин — сработали четко, показав отличную выучку и сноровку, что меня, впрочем, не удивило: Неронов уже имел немалый боевой опыт, не раз готовил и выпускал боевые торпеды по кораблям врага, да и служба на флоте у него исчислялась к тому времени многими годами (около 8 лет), а для молодого по возрасту и службе Алексея Ванина это было боевое крещение, которое, нужно сказать, прошло безупречно благодаря отличной выучке.

Но также большое внимание мы уделяли воспитанию в подводниках ненависти к фашистским захватчикам. Неоценимыми помощниками в этом стремлении оказались письма родных и близких наших матросов и старшин, особенно те, которые приходили из только что освобожденных советской армией населенных пунктов и городов. Они сразу же становились достоянием всего личного состава и, разжигая жгучую ненависть к врагу, взывали к отмщению.

Так, из письма односельчан трюмному Савченко мы узнали, что его родную сестру фашисты угнали в Германию. Это сообщение вызвало у всей команды взрыв негодования. В знак солидарности с ним торпедисты Неронов и Ванин написали на боевых торпедах: «Отомстим за сестру Савченко!» Мы были исключительно [283] удовлетворены тем, что этими торпедами мы потопили десантный корабль противника.

В то же время необходимо отметить, как это ни прискорбно, что до войны наши подводные лодки почти не готовились к ночным боевым действиям. Отчасти это было обусловлено тем, что командиры подводных лодок, отрабатывая боевые задачи в темное время суток, откровенно боялись столкнуться с кораблем-целью. Но и во время войны столь необходимые тренировки также не проводились. Не стану говорить о том, что ночные атаки по-прежнему старались проводить из-под воды, пренебрегая тем, что атака подводной лодки, идущей над водой, всегда предпочтительнее подводной атаки, так как на поверхности мы могли развивать большую скорость, чем под водой, и дольше преследовать противника, оставаясь незамеченными...

Итак, мы оторвались от противника и приступили к перезарядке торпедных аппаратов под водой, а это, надо сказать, задача не из легких. Трудностью был не только перенос неповоротливых торпед со стеллажей в аппараты, но и удержание подводной лодки в равновесии. Поэтому трюмные Щукин и Быков, следящие за плавучестью подводной лодки, и боцман Емельяненко, который, филигранно работая рулями, удерживал заданную глубину и предупреждал дифференты, ощущали не меньшую ответственность за личный состав и корабль, чем торпедисты.

Однако последним все-таки было тяжелее как физически, так и психологически. Я решил посмотреть за их работой и направился во второй отсек. Признаться, я любовался их сноровистой работой.

Все торпедисты разделись до пояса, и в корабельном освещении их мускулистые торсы рельефно поблескивали от пота, который маслянистыми струйками стекал по телам, оставляя черные дорожки, и кляксами-осьминожками капал на палубу. Неронов и Ванин готовили, проверяли и грузили торпеды в аппараты без лишних слов и движений, уверенно и проворно. В самом конце отсека у задних крышек торпедных аппаратов стоял наш минер Егоров и наблюдал за их работой. Обычно веселый балагур, [284] сейчас он был серьезен и пристально следил за продвижением торпед в аппараты.

Перезарядку носовых торпедных аппаратов закончили раньше намеченного срока: подводная лодка вновь была готова к бою. Торпедисты в молчаливом ожидании застыли каждый на своем месте. Они знали, что их товарищи также стоят на своих боевых постах, готовые в любой момент исполнить боевой приказ. Но опасность миновала, и людям надо было передохнуть.

— Не беспокоить торпедистов, — распорядился я. — Пусть отдыхают...

Они не заставили себя долго ждать и, разбежавшись по койкам, быстро заснули.

Серый октябрьский день незаметно перешел в тусклый мокрый вечер, а затем и в такую же промозглую ночь. Мы всплыли. Видимость — 3–4 кабельтовых, море — 2–3 балла. Дав ход дизелям, мы принялись вентилировать отсеки.

Осмотрев горизонт, я не стал задерживаться на ходовом мостике и спустился в центральный пост, чтобы рассчитать маневрирование для ночного поиска кораблей противника, но тут же меня вернул обратно доклад вахтенного офицера:

— Просьба командира на мостик.

Наверх я буквально взлетел. Вахтенный офицер, старший лейтенант Еремеев, тут же показал мне на транспорт, идущий в охранении двух миноносцев и сторожевых кораблей. После яркого света центрального поста мои глаза еще не привыкли к темноте, и я ничего толком не видел, но совершенно явно услышал характерный шум турбовентиляторов, значит, где-то совсем рядом идет эскадренный миноносец.

Еремеев и Емельяненко докладывали вполголоса, словно опасаясь, что их могут услышать немцы. Из их слов стало понятно, что мы попали внутрь охранения и идем встречным курсом с транспортом и эскадренным миноносцем, причем курсовой угол — острый. Коль скоро мы себя не обнаружили (так как никто не только не открыл по нам артиллерийского огня, но даже не изменил курса), я принял решение атаковать транспорт кормовыми торпедными аппаратами. [285]

Короткими гудками завыл ревун. Команда быстро разбежалась по местам согласно боевому расписанию. Старпом Марголин занял свое место в боевой рубке, я на мостике — возле ночного прицела. Торпедисты седьмого отсека старшина Блинов и матрос Олейник быстро подготовили торпедные аппараты к выстрелу и, наблюдая за показаниями приборов управления стрельбой, с нетерпением ждали команды. Они, вполне естественно, волновались, ведь для них это была первая боевая стрельба, но виду не подавали.

Тем временем подводная лодка продолжала циркуляцию влево. Эскадренный миноносец, который шел в голове конвоя, проследовал настолько близко, что мы хорошо различали очертания борта и надстроек, а когда он нас миновал, подводная лодка еще долго раскачивалась на расходящихся от него волнах. Но, несмотря на то что до нас было рукой подать, с миноносца нас так и не заметили. Таким образом, мы очутились между миноносцем и транспортом.

Неожиданно позади транспорта появились силуэты трех сторожевых катеров, которые шли строем фронта. Нужно было поторапливаться: один из них двигался прямо на нас, но циркуляция тянулась долго, непозволительно долго, подводная лодка поворачивалась влево будто нехотя.

Наконец мы легли на боевой курс. На более светлом, по сравнению с морем, фоне неба четко выделялся силуэт транспорта водоизмещением около 6000 тонн, на корме которого тускло светился кильватерный огонь. Расстояние до него было немногим более двух кабельтовых, но постепенно оно стало увеличиваться. Прильнув к визиру ночного прицела, я ждал, когда транспорт наконец придет на перекресток линеек прицела. Еще немного, еще чуть-чуть, еще... Есть!

— Залп кормовыми аппаратами!

— Торпеды вышли! — донесся из боевой рубки доклад старпома.

Все, больше задерживаться над водой нельзя: прямо на нас идет сторожевой катер.

— Срочное погружение! Лево на борт! Боцман, ныряй на 50 метров! — прокричал я и, свалившись в боевую рубку, [286] обеими руками ухватился за маховик рубочного люка. Повиснув на нем всем телом, я быстро развернул кремальеру и наглухо задраил люк.

Защелкали приводы кингстонов цистерн главного балласта, а за ними — пневматические машинки клапанов вентиляции. Подводная лодка стала быстро погружаться с дифферентом на нос, и я, оставшись в рубке, слышал, как над моей головой смыкается море.

Весь личный состав во всех отсеках услышал на корпус взрывы наших торпед. Сразу после этого акустик Крылов доложил, что больше не прослушивает шум винтов транспорта, а слышит только эскадренные миноносцы и сторожевые катера.

Вот уже вторая ночная атака закончилась успешно! Вновь всю команду охватили радость и гордость за свою победу. Для торпедистов седьмого отсека старшины Блинова и молодого торпедиста Олейника эта атака стала серьезнейшей проверкой боевой зрелости, и они не подвели: отлично справились со своими боевыми обязанностями.

Командир отделения Быков от моего имени передал личному составу по переговорным трубам очередное поздравление с победой — в центральный пост стали поступать ответные поздравления. Лица у всех матросов, старшин и офицеров центрального поста буквально светились от счастья. Команда долго еще не могла успокоиться, и в отсеках все наперебой рассказывали друг другу, кто как пережил долгожданные торпедные атаки. Тем более нам никто не мешал: противник и в этот раз не стал нас преследовать, приняв, по-видимому, взрывы торпед за мины.

Отойдя на несколько миль от места атаки, мы приступили к перезарядке кормовых торпедных аппаратов, благо у нас был уже в этом деле соответствующий опыт. Освободив отсеки от подвесных коек и провизии, мичман Блинов и торпедист Олейник сняли с торпед бугеля, с рулей и винтов — стопора и приступили к их погрузке в торпедные аппараты. Работали торпедисты четко и слаженно и в скором времени, перекрыв все нормативы, поместили обе запасные торпеды в аппараты. Подводная лодка была готова к новой атаке, о чем, [287] не без гордости, доложил минер Егоров. Поблагодарив торпедистов за отличное выполнение задания, я распорядился всплывать.

Вновь потекли размеренные часы ночной вахты.

После окончания обеда я пригласил в кают-компанию парторга Щукина, старпома Марголина, редактора боевого листка Карпова и доктора Белохвостова.

— Сегодня нам необходимо отметить боевые дела наших славных торпедистов. Вам, товарищ Карпов, поручаю выпуск специального номера боевого листка. В подборе материала вам поможет Ефрем Ефремович. Санитарно-пищевому блоку, возглавляемому вами, товарищ Белохвостое, совместно с Ефремом Ефремовичем необходимо продумать меню на ужин.

— С тортом, конечно? — перебил меня Иван Гаврилович.

— Обязательно с тортом, с коком об этом уже переговорено. За вами, Борис Максимович, как видно, остается общее руководство.

Ночь пролетела быстро. Весь личный состав с особым усердием наводил порядок и чистоту. После утреннего погружения, перед ужином, я вместе с парторгом Щукиным обошел отсеки и поздравил наших главных виновников и весь личный состав с победой. В первом отсеке мы поздравили Артема Неронова и Алексея Ванина, в седьмом — Василия Олейника, в кают-компании — старшину Ивана Блинова, в кают-компании офицеров — Егорова. Все они заверили нас, что будут и впредь образцово выполнять свой воинский долг. Настроение у всех было приподнятое.

После очередного взрыва хохота в первом отсеке, где матросы и старшины балагурили, шутили и с жаром обсуждали торпедные атаки, взбудораженный Неронов достал краску и вывел на боевой торпеде надпись: «Фрицам на закуску!» Что и говорить, ужин закончился весело.

Незабываемое впечатление произвел на нас боевой листок. Нужно сказать, что Алексей Ванин не пожалел творческих сил для его оформления. Он поместил в нем много дружеских шаржей, поздравлений и пожеланий дальнейших боевых успехов. [288]

После окончания ужина я направился в свою каюту, где долго лежал на койке и анализировал успех двух наших ночных торпедных атак, после него пришел к следующему выводу.

Руководящие документы того времени предписывали проводить ночную торпедную атаку лишь в темную безлунную, но в то же время безоблачную ночь. При луне торпедная атака порой затруднительна или попросту невозможна, так как во время сближения с целью подводную лодку могут заметить раньше, чем на ней подготовят торпедный залп. Прошедшей ночью плотные облака полностью заволокли небо, отчего было очень темно, да и видимость была скверной, и казалось, что торпедная атака вообще невозможна. Но практика показала обратное.

Дело в том, что ночами мы ходили в отведенном районе в позиционном положении под средней группой цистерн главного балласта, благодаря чему над водой высилась лишь боевая рубка, силуэт которой на темном фоне моря был почти неразличим. Надводные боевые корабли и транспорты со своими высокими бортами и развитыми надстройками, наоборот, находились в невыгодных условиях, так как на фоне неба, которое при любых условиях всегда светлее, их силуэты были видны на большем расстоянии. Таким образом, подводные лодки использовали свое основное тактическое преимущество — скрытность — и, независимо от соотношения сил, могли незаметно сблизиться с противником и успешно его поразить.

Положительной чертой ночных атак также явилось и то, что в темное время суток трудно понять, что взорвалось — торпеда или мина. Даже если противнику удавалось определить, что его торпедировали, он, организуя преследование подводной лодки, был связан по рукам и ногам, так как маневрирование и бомбометание вблизи тонущего корабля опасно как для людей, находящихся на поверхности моря, так и для спасателей. Да и преследовать подводную лодку в темное время суток значительно труднее, чем днем. Это, согласитесь, существенно уменьшало риск поражения и гибели подводной лодки. В случае, если противник полагал, что подорвалась мина, и [289] организовывал спасение личного состава, мы вообще могли уходить безнаказанно.

В свою очередь, ночь создавала и определенные трудности. Во-первых, во время войны на наших подводных лодках не было радиолокации. Во-вторых, расстояние, на котором ночью удавалось увидеть транспорты, суда и особенно низкобортные боевые корабли и катера, было ничтожно мало: оно исчислялось сотнями метров. Вследствие этого ночные торпедные атаки были весьма скоротечны и продолжались всего несколько минут. Это предъявило повышенные требования к боевой организации корабля и готовности оружия и большого внутреннего напряжения сил всего личного состава.

Поэтому мы проводили учения в ночное время, специально приучая личный состав выполнять свои обязанности в усложненных условиях, чтобы аварийные ситуации не вызвали растерянность. Мы отрабатывали у команды инициативу, активность и решительность, то есть расчетливые и грамотные действия, требующие высокого воинского мастерства.

Для того чтобы попытаться избежать возможных задержек, мы прибегли к небольшим хитростям. Помимо неуклонного соблюдения правил и четкой организации наблюдения на мостике, которая всегда являлась одним из главнейших элементов боевой организации любого корабля, и подводных лодок — особенно, и благодаря которой мы вовремя обнаруживали морские и воздушные цели и, следовательно, своевременно принимали решение, мы внесли коррективы в действия всего личного состава подводной лодки, в частности — вахтенных офицеров, торпедистов, рулевых, трюмных, мотористов, электриков и акустиков.

По сигналу «боевая тревога» при плавании подводной лодки в крейсерском положении вахтенный центрального поста сам заполнял цистерны главного балласта, кроме средней группы, мотористы стопорили дизеля, а электрики без приказания давали полный ход электромоторами. Все эти заранее отработанные меры освободили меня и вахтенного офицера от многих команд и дали возможность сосредоточить все внимание на противнике, [290] торпедном залпе, маневрировании и уклонении от противолодочных сил.

Для ночных атак подводные лодки были оборудованы ночными прицелами, которые устанавливали на мостике. Все вахтенные офицеры умели ими пользоваться и могли самостоятельно провести торпедную атаку, но при циркуляции его частенько приходилось переставлять с одной стороны на другую. Само собой пришло на ум, что для удобства и быстроты расчетов нужно иметь не один прицел. И вот, благодаря нашему хозяйственному боцману Емельяненко, мы обзавелись сразу двумя такими прицелами. Расположили их на поручнях ходового мостика с обоих бортов, значительно облегчив и ускорив подготовку к торпедной атаке.

Также для повышения готовности торпедного оружия мы после всплытия перестали закрывать передние крышки торпедных аппаратов, потому что открывались они только вручную, что затягивало время торпедного залпа. К тому же установки в приборы торпед мы вводили заранее в расчете на наиболее вероятного противника.

В силу этих обстоятельств я стал совершенно уверен в возможности и эффективности ночных атак и другими глазами стал смотреть на ночь — время наиболее выгодное для торпедной атаки и уклонения от сил охранения.

Между тем над морской гладью занимался рассвет. Ночь закончилась, и команда устраивалась на отдых. С начала войны у нас установился новый распорядок дня, который мы выполняли беспрекословно: с выходом в море мы превращали день в ночь. Поэтому, погрузившись на рассвете, две свободные от вахты смены укладывались спать, а ночью все бодрствовали. Завтрак был у нас в 18 часов, обедали мы в 24 часа, а ужинали утром — в 6 часов.

Вечером, после подъема у нас начиналось активное время суток — подводная лодка всплывала, а личный состав приступал к приборке палубы и всех помещений. После приборки все осматривали и чистили механизмы и устройства, за которые отвечали. В работе принимал участие весь свободный от ходовой вахты экипаж. В это время привычным было видеть крупную фигуру старпома, который не спеша ходил по отсекам, заглядывал во [291] все трюмы и выгородки и внимательно оценивал их состояние, не пропуская никаких мелочей.

После обеда, то есть после полуночи, мы периодически (преимущественно в дни, когда не встречали противника) проводили занятия по специальности, за которыми следовали частные учения, но недолгие, чтобы не изнурять и без того уставшую от ходовых вахт команду. После окончания двух-трехчасовых занятий и учений команда отдыхала.

В течение всего дня с рассвета до заката, пока лодка оставалась под водой, свободный от вахты личный состав спал или коротал время, найдя себе занятие по душе. Матросы и старшины вечно были поглощены каким-нибудь занятием: одни изготовляли причудливые мундштуки, искусно вытачивая их из кусочков алюминия, эбонита или небьющегося стекла, прихваченного с берега, чтобы потом продать поделки в базе. Другие лицевали свое обмундирование и шили себе новые бескозырки, третьи проводили шахматные и шашечные матчи, слушали сводки Совинформбюра или просто спали.

Боевая жизнь в походе, размеренная часами вахт, проходила монотонно. После окончания вахты заступала новая смена, за ней следующая — так каждые сутки. Вполне естественно, что единственным доступным развлечением в каждом боевом походе становилась художественная литература. Готовясь к каждому выходу в море, мы тщательно подбирали книги для нашей походной корабельной библиотеки, предугадывая индивидуальные запросы каждого матроса, старшины и офицера. По интересным книгам мы устраивали совместный обмен мнениями. Это были весьма увлекательные, душевные и непринужденные беседы. В них принимал живейшее участие весь экипаж, собираясь в одном из отсеков, отчего тот сразу становился маленьким и тесным.

Мало, очень мало свободного места было на подводной лодке, но, как говорят, в тесноте, да не в обиде. Жилые отсеки были тем местом, где не только собирался свободный от вахты личный состав, но зарождалась и крепла нерушимая морская дружба, складывались теплые товарищеские отношения... [292]

Я пробрался в каюту и прилег на диван. Мои размышления не торопясь уносили меня в неглубокий и чуткий сон. В полузабытьи проносились образы, расчеты, данные, радиограммы, экипаж... Но вдруг промелькнула мысль, что совсем скоро должна вернуться из эвакуации Вера Васильевна с дочурками. От этого неожиданного проблеска я внезапно проснулся и даже встал. Надо ведь, я совсем запамятовал! Я начал перебирать в голове мысли о семье, девчушках: Иришка, наверное, совсем выросла без меня, а Наташенька. уж верно, ходит... Как мы давно не виделись! И снова круговерть мыслей и отрадных воспоминаний увлекла меня в сон.

Через дрему, словно в тумане, до меня доносились звуки из центрального поста и боевой рубки. Поскольку моя каюта во втором отсеке находилась прямо у переборки с третьим, через приоткрытую дверь был виден почти весь центральный пост, и, разумеется, все, что там происходило, было хорошо видно и слышно. Сон на подводной лодке был очень своеобразный, спишь и, как говорят, все слышишь. На малейшее изменение режима шумов работающих механизмов организм мгновенно реагировал.

Вот слышу, как главный старшина Крылов, заступивший на командный пункт всплытия и погружения, быстро прокручивая вентили, подправлял плавучесть корабля: принимал забортную воду в уравнительную цистерну — если лодка «легка» — или, наоборот, откачивал из нее воду за борт — если лодка «тяжела».

Неподалеку от Крылова вахтенный механик центрального поста Воронов строго следил за показаниями горизонтальных рулей, глубиномеров и дифферентомера, представлявшего собой изогнутую трубку, по которой от носа к корме медленно перекатывался пузырек воздуха, указывая дифферент в градусах, и был готов в любой момент распорядиться поддифферентовать подводную лодку.

Рулевой Мокрицын, не отводя глаз от репитора гирокомпаса, старательно удерживал подводную лодку на заданном курсе, а трюмный Балашев через равные промежутки времени получал от вахтенных доклады о том, что в отсеках все в порядке. [293]

Изредка меняя позу и потягиваясь в своей тесной каморке, шелестел ручкой шумопеленгаторной станции акустик Андрей Павлович Ферапонов, стараясь не пропустить ни малейшего шума в море и не прозевать шума вражеских винтов.

Внезапно зажужжал подъемник перископа — видимо, вахтенный офицер Егоров закончил осматривать горизонт в перископ и намеревался спуститься из боевой рубки в центральный пост. И действительно, послышался стук его ботинок по рубочному трапу, затем он лихо спрыгнул на палубу и подошел к штурманскому столу, по-видимому уточняя место подводной лодки. По его тихому бормотанию можно было догадаться, что он доволен сменой и общим ходом дел...

На море опускались вечерние сумерки — подводная лодка не спеша всплывала на глубину, безопасную от таранного удара. На акустика возложена наиважнейшая задача — проверить горизонт перед долгожданным всплытием, до которого осталось каких-нибудь полчаса. Когда наконец акустик Крылов доложил: «Горизонт чист, шума винтов кораблей противника не слышно», — подводная лодка вздрогнула от ворвавшегося в цистерны воздуха высокого давления и, все больше ускоряясь, стала всплывать в позиционное положение.

Я отдраил рубочный люк, слегка толкнул его вверх, а дальше избыточный корабельный воздух сам отворил люк и как на подушке вынес меня наверх, в черноту ночи. Даже после полумрака рубки и центрального поста глаза не сразу привыкли к окружающей темноте. Сразу за мной последовал сигнальщик Григорий Голев — сильный, ловкий и подвижный матрос — и тут же принялся оглядывать ночное море.

— Горизонт чист, — доложил он с явным удовольствием.

Молодой штурман Гаращенко, захватив секстан с секундомером, тоже проворно выскочил на мостик. У него своя забота: взять высоты трех звезд первой величины, пока они не растворились в бесконечности ночного небосвода, и рассчитать наше место.

Сразу запустили дизели: одним дизелем дали ход вперед, другим — начали продувать цистерны главного балласта. [294]

Медленно покачиваясь и набирая ход, подводная лодка пошла в безвестность ночи.

После всплытия больше всего дел, пожалуй, появилось у личного состава электромеханической боевой части: надо было провентилировать отсеки подводной лодки, зарядить аккумуляторную батарею, пополнить запасы воздуха высокого давления и осушить трюмы.

Чистый солоноватый морской воздух, влекомый работающими дизелями и вентиляцией, прохладным потоком хлынул через рубочный люк внутрь подводной лодки. Матросы и старшины набирали полную грудь свежего воздуха и после небольшой задержки шумно выдыхали, показывая тем самым радость и удовольствие от напоминания о свободе морских просторов и о скором завершении похода...

Прошел еще один день. Наступили последние сутки боевого похода. Холодный сбивающий с ног северный ветер заставлял наблюдателей кутаться в канадки и прятаться за ограждением мостика от его леденящих ударов, но матросы, старшины и офицеры неутомимо несли ходовую вахту, сознавая, что боевое задание выполнено успешно и до дома осталось совсем немного. Эти мысли прибавляли силы.

Мы всегда воспитывали личный состав в духе постоянной и неизменной бдительности во время ходовой вахты: будь то переход морем в район боевых действий, пребывание в самом районе или возвращение в базу. Только когда экипаж ответственно и самоотверженно относится к своему служебному долгу, никакая случайность в море не страшна. Такая команда и прежде всего ее командир всегда найдут правильное решение даже в самой непредвиденной ситуации и безукоризненно выполнят боевую задачу.

Командиры боевых частей были терпеливыми учителями, поэтому умело и настойчиво отрабатывали у личного состава решительность, активность и самостоятельность, прививали навыки расчетливых, грамотных и искусных действий, которые затем оттачивались боевыми походами, и достигали свойства, присущего всем нашим морякам, — высочайшего воинского мастерства. И наконец, максимальное [295] внимание уделялось организации вахты по возвращении подводной лодки из похода, особенно после успеха, когда, естественно, могла возникнуть губительная самоуспокоенность. Нередко такие корабли становились жертвой противника в последние дни боевого похода...

Когда мы подходили к Поти, с рейдового поста охраны водного района, резко и легко взмахивая невесомыми красными флажками, сигнальщик передал нам семафор с поздравлением. На мачтах берегового поста СНИС, кораблей эскадры, стоящих у причалов порта, и плавбазы «Волга» взвились флажные сигналы: «Поздравляем с победой, с благополучным возвращением».

На палубах линейного корабля «Парижская коммуна», плавбазы «Волга» и эскадренных миноносцев, приветствующих наш экипаж, выстроился личный состав и загремели духовые оркестры. Стоит ли говорить, что нам было очень приятно видеть столь высокую оценку нашего скромного вклада в общее дело победы над врагом.

Пока лодка проходила мимо кораблей эскадры, мы провожали глазами наших товарищей, застывших в торжественном строю, и в груди все больше Нарастало необычайное волнение от осознания того, что причиной радостного переполоха и праздничной встречи стали наши победы. От непривычного парадного убранства порта стало как-то не по себе, сердце колотилось как бешеное, и я с большим трудом смог сосредоточиться на предстоящем докладе.

Тем временем подводная лодка под острым углом плавно подошла к левому борту плавучей базы «Волга». Бесшумно заработал левый электромотор, который, дав малый назад, погасил энергию хода, и за кормой на больших водяных кругах забурлили маленькие водоворотики. Подводная лодка глухо притерлась бортом к кранцам плавбазы, и швартовая команда, выстроенная на палубе, тут же подала носовой и кормовой швартовы, накрепко прижав ими подводную лодку к борту плавбазы.

Я выстроил своих молодцов на палубе, повернулся лицом к сходне и приготовился встретить командира бригады капитана 1-го ранга А.В. Крестовского, который под звуки оркестра уже сходил с плавбазы. Когда он ступил на [296] подводную лодку, раздалась команда «Смирно!», и я, набрав полные легкие воздуха, отчетливо доложил ему об успешном выполнении боевого задания.

Комбриг поздоровался с командой и поздравил ее с двойной победой. Громовое ответное «Ура!..» разнеслось по Потийской бухте и вернулось двойным эхом, распугав прибрежных птиц.

Я распустил строй, а ко мне пробрались Павел Николаевич и боевые друзья-подводники, которые душевно поздравляли меня, заключали в крепкие братские объятия и подолгу сжимали руку. Наконец, когда шум (страсти, радость, пыл) встречи несколько поутих, наш комиссар взял меня под локоть и отвел в сторону.

— Семья доехала благополучно, закругляйся побыстрее и иди домой, — наклонившись ближе к моему уху, вполголоса сказал комиссар. — Они остановились на частной квартире, в которой раньше жили Шепатковские, и давно ждут тебя.

Поднявшись на базу, я привел себя в элементарный порядок и, отдав распоряжения старпому, собрался в город.

Как и на других флотах, с некоторых пор у нас установилась хорошая традиция: встречать победителей поросенком: за каждую победу — поросенок. В итоге нам вручили двух жареных поросят. Одного, по категорическому настоянию команды, я взял с собой по случаю приезда моей семьи из эвакуации. Сунув завернутого в вощеную бумагу поросенка под мышку, я впервые за два года войны отправился «домой». Что это будет за дом, я себе не представлял...

Когда я шел в город — не чувствовал под собой ног. Какое-то новое, неведомое доселе чувство охватило меня. Неуверенность терзала мою душу: кого я увижу на узкой грузинской улочке, что сталось с женой, как меня примут дети? Когда наконец на дороге я увидел свою семью, растущее волнение отозвалось неожиданной слабостью в ногах. Впереди, быстро перебирая пухленькими ножками, семенила маленькая Наташа, которую я еще ни разу не видел, следом бежала Иришка, а позади, скрестив руки на груди, неторопливо ступала Вера Васильевна. [297]

Наташа, судя по ее решительному взгляду, устремленному явно мимо меня, уже была готова пробежать мимо, но я успел подхватить ее на руки, и тогда она, радостно взвизгнув, обхватила мою шею ручками и прижалась к щеке. Ириша узнала меня сразу и, радостно огласив округу восторженными криками, бросилась в мои объятия. Как же она выросла... Взяв и ее на руки, я взглянул на подошедшую Веру Васильевну, она показалась мне очень утомленной, еще более серьезной и собранной, повзрослевшей. Я опустил детей на землю и с нежностью обнял жену, впервые за долгие два года...

Мы все вместе пошли домой — в маленький грузинский домик, стоявший на высоких столбах. В нем хозяйка любезно предоставила в наше распоряжение две небольшие комнаты. Девочки сразу вбежали в дом, а я в растерянности остановился на пороге и задумался, как не раз задумывался в подобные моменты нашей жизни.

Вот уже шесть лет, как мы скитаемся по частным квартирам, не имея своего, хотя бы самого скромного угла, если не считать двенадцатиметровой комнаты в Севастополе, в которой мы счастливо прожили всего несколько месяцев. Удрученный этими мыслями, я перешагнул порог комнаты, положил поросенка на стол и тяжело опустился на стул. Облокотившись о край стола, я осматривал крошечную, убогую комнату с ободранными стенами, все убранство которой состояло из старенькой покосившейся кровати, стола и двух стульев.

Тут скрипнула дверь, и в дом вошла хозяйка — Леля Надаришвили, которая в нерешительности остановилась у входа, прислонившись к дверному косяку. Эта худенькая, невысокого роста женщина, на вид лет тридцати пяти, была одета в легкое просторное черное платье и черный платок, на ногах дырявые башмаки на босу ногу. Разглядывая меня из-под тревожно нахмуренных бровей, она поздоровалась:

— Здравствуй, кацо!

— Здравствуйте, генацвали! — ответил я ей в тон. Она плохо говорила по-русски, но смысл ее фраз я понимал полностью. Леля считала мою службу на подводной лодке крайне опасным делом и от всей души [298] беспокоилась за меня. Она, как и большинство грузинок, рано вышла замуж и так же рано овдовела. С ней остались восьмилетний сын, которого звали Надари Надаришвили, и сестра мужа — Ксения. Все они были гостеприимными, внимательными и добрыми людьми. По мере сил и возможностей они помогали нам во всем: присматривали за детьми, даже когда в этом не было необходимости, сопровождали Веру Васильевну во время походов на рынок за продуктами, радушно делились с нами своими скромными запасами. В свою очередь, и мы старались отвечать им взаимностью.

В дальнейшем мы окончательно убедились в том, что мингрелы — добрые, веселые и приветливые люди. Они приютили наши семьи в тяжелейшие годы войны, делили с ними все тяготы и лишения и не жалели последнего куска, проявляя тем самым знаменитое кавказское гостеприимство...

Весь день я провел со своей семьей, а вечером в нашем дивизионе состоялся торжественный ужин совместно с боевыми товарищами. Немало теплых слов высказали в наш адрес друзья. В свою очередь, мы, подняв бокалы, поблагодарили друзей за теплоту и внимание и заверили командование бригады и дивизиона, а также своих товарищей по оружию, что и в дальнейшем с еще большим упорством будем искать и уничтожать врага.

Несколько позже весь личный состав нашего корабля наградили орденами и медалями.

Наступление советских войск на Северном Кавказе, начатое в первых числах января, продолжалось до октября 1943 года.

Войска Северо-Кавказского фронта, корабли флота, Азовской военной флотилии и авиация освободили Новороссийск и окончательно очистили от немецко-фашистских захватчиков Таманский полуостров В ходе этого наступления угроза захвата Советского Кавказа была окончательно ликвидирована.

Прошло два года с тех пор, как мы обстреливали Ишуньские позиции Перекопа, где в ту пору обосновался враг. Теперь же обстановка резко изменилась в нашу пользу: в конце осени 1943 года наступавшие на юге Украины [299] советские войска вышли на Перекопский перешеек и отрезали крымскую группировку немцев от материка, а с моря немцев блокировали корабли Черноморского флота. Советская армия продвигалась на запад и неумолимо приближала день освобождения Крыма. В этом славном деле нашлась работа и для нас.

Перед очередным боевым походом в составе экипажа произошли перемены. Командиром электромеханической части, вместо Константина Ивановича Сидлера, назначенного дивизионным механиком, с нами должен был идти инженер-капитан 3-го ранга Николай Николаевич Прозуменщиков — очень опытный специалист. Тот самый Николай Николаевич Прозуменшиков, у которого позже родилась дочь Галя, ставшая всемирно известной пловчихой и впервые завоевавшая золотую медаль для нашей страны на Олимпийских играх в Токио. Он пришел к нам с подводной лодки «Л-4». По своей натуре Николай Николаевич был энергичным, смелым, волевым и прямолинейным человеком. Он по праву считался одним из лучших инженеров-механиков бригады.

В море мы вышли 28 ноября. На брекватере порта стояла моя жена с дочурками, впервые провожая нас в боевой поход. До сих пор я выходил в море, что называется, с легкой душой, а тут, когда смотрел на их обдуваемые северным ветром фигурки, что-то защемило в груди... В исходе задания сомнений не было, в этом отношении я был уверен в себе и экипаже, все-таки боевой опыт — великое дело. Просто, видимо, я успел привыкнуть к дочуркам и жене, к давно забытой семейной обстановке и стал немало беспокоиться об их судьбе.

Потянулось время размеренных вахт нового боевого похода. Хочу отметить, что первые дни плавания в боевом походе всегда бывали труднее последующих, потому что после нескольких недель, а порей и нескольких месяцев пребывания в базе личный состав привыкал к новому распорядку дня, к режиму вахты и отдыха и непривычным нагрузкам. Адаптация занимала несколько дней, но невероятным усилием воли экипаж преодолевал утомление и ни на секунду не ослаблял бдительность во время боевой вахты. [300]

Отработанный новый распорядок походной жизни повышал боевую готовность корабля в целом, но длительный срок боевого похода, естественно, усиливал утомление экипажа.

Интенсивная качка, перепады температуры (от очень низкой до очень высокой) под водой, чрезмерная усталость, воздух, загрязненный парами масла, топлива и кислоты из аккумуляторной батареи, стесненность в отсеках, многодневное отсутствие солнечного света и нормального ритма дня и ночи, а также резкие перепады давления при маневрировании под водой крайне отрицательно влияли на самочувствие личного состава и на здоровье в целом.

После погружения подводной лодки и длительного пребывания под водой люди испытывали недостаток воздуха, так как запаса естественного воздуха, остававшегося внутри прочного корпуса, хватало лишь на несколько часов. Затем приходилось включать специальные регенерационные установки, очищающие воздух от углекислого газа, и увеличивать объем подаваемого кислорода до нормы. Однако, поскольку эти запасы были невосполнимы, мы строго их учитывали и использовали очень ограниченно, чтобы сберечь на случай аварии или длительного преследования противником.

Боевая позиция в Каркинитском заливе была отведена на несколько миль южнее того места, откуда мы в октябре 1941 года обстреливали Перекоп. Район был мелководный, с наибольшей глубиной моря до 80 метров, но чаще плавать приходилось на совсем небольшой глубине, едва предохраняющей от таранного удара. Не любил я эти мелководные районы, что и говорить. То ли дело глубины моря свыше 100 метров — широкий простор для маневрирования под водой! Но долго сетовать бессмысленно, нужно выполнять боевую задачу.

Несмотря на начало зимы, погода установилась тихая: слегка дул норд-ост, море — 2 балла, по небу плыли редкие облака. На рассвете 1 декабря мы вошли в Каркинитский залив и заняли боевую позицию. В скором времени на небе появились огромные стаи немецких транспортных самолетов. Они шли над морем очень низко, группами [301] по 10–15 машин. На темных силуэтах были отчетливо видны черные кресты в белой окантовке. Это был своеобразный воздушный мост. Да, трудно становилось немцам в Крыму, очень трудно... Наступила пора справедливого возмездия!

На следующий день вахтенный офицер обнаружил две быстроходные десантные баржи и одну шхуну в охранении четырех сторожевых катеров, в придачу над ними барражировали два немецких самолета. Мы легли на боевой курс и пошли в торпедную атаку. При очередном подъеме перископа я увидел, как один сторожевой катер идет прямо на нас. Я приказал увеличить ход и нырять на 25 метров.

Мы погрузились лишь на 24 метра, а из первого и второго отсеков уже стали поступать доклады о том, что подводная лодка касается днищем грунта. Мы были вынуждены застопорить ход, чтобы не разбить корабль, и плавно легли на дно. Стрелка глубиномера в центральном посту застыла на отметке 25 метров.

Над нами прошел сторожевой катер, который сначала удалился от нас, а затем — вернулся. Все члены экипажа, где бы кто не находился — в центральном посту, в боевой рубке, в носовых или кормовых отсеках, — с напряжением следили за шумом винтов, которые необычно громко передавались на корпус во всех отсеках. Сниматься с грунта было нельзя: трение днищем о грунт и вращение винтов тут же нас демаскируют. Однако оставаться в положении «страуса», мягко говоря, тоже было неприятно. Я сосредоточился на докладах акустика, который следил за шумом винтов катера. Акустик Ферапонов, весь обратившийся в слух, вдруг с явным беспокойством доложил:

— Сторожевой катер точно над нами! Застопорил ход...

В центральном посту все умолкли, освещение погасили, оставили только несколько лампочек на жизненно важных постах управления — все обреченно ждали неминуемой бомбежки.

И вдруг акустик доложил:

— С катера на палубу подводной лодки бросают какую-то мелочь... [302]

Все переглянулись и замерли на своих местах — непредсказуемость врага изнуряла сильнее ожидания бомбежки.

— Уточнить, какую мелочь бросают фашисты, серебряную или медную, — вполголоса запросил я акустика.

От этой шутки в центральном посту все ожили, на лицах заиграли улыбки, но все же беспокойство не оставляло экипаж. Все продолжали внимательно вслушиваться в доклады акустика. В других условиях слова о «падающей мелочи» не привлекли бы ничьего внимания, но теперь, когда эти непонятные звуки исходили от противолодочного корабля, зависшего всего в нескольких метрах над головой, они, разумеется, приковали к себе мысли всего экипажа.

Медленно, очень медленно тянулось время. Порой казалось, что оно вообще остановилось. Много надо иметь терпения и выдержки, чтобы продолжать бездействовать. Но вот с катера вроде уже прекратили бросать жестянки, и, по-моему, катер даже дал малый ход. Иду во второй отсек к акустической рубке, чтобы самому убедиться в нежданном избавлении. Подойдя к двери рубки, я просунул голову в дверной проем (рубка у акустика столь мала, что другой человек вынужден помещаться в проходе), похлопал Ферапонова по плечу, надел вторые наушники и сам стал прослушивать подводную среду: шумов катера не слышно и, как говорят акустики, горизонт чист.

Дольше оставаться на фунте было бессмысленно: день уже клонился к вечеру, да и отлеживаться на мелководье, дожидаясь очередного «охотника», было бы равнозначно самоубийству, поэтому я решил срочно всплывать.

Личный состав занял свои места по всплытию, командир отделения трюмных Александр Быков запустил главный осушительный насос, откачивающий воду из уравнительной цистерны за борт. Дрогнули стрелки глубиномеров. Подводная лодка медленно оторвалась от грунта и стала всплывать: глубина — 24 метра... 23 метра... 20 метров...

— Боцман, держать глубину 20 метров!

Теперь было важно, не всплыв на поверхность, быстро покинуть опасный район. В эти решающие секунды [303] все зависело от мастерства боцмана Емельяненко, от его, я бы сказал, филигранной работы на горизонтальных рулях. Он был, как всегда, спокоен и сосредоточен, его слегка прищуренные глаза зорко следили за показателями приборов, а руки уверенно управляли рулями. За нашего боцмана мы были совершенно уверены. И действительно, подводная лодка всплыла на 20 метров и замерла на этой глубине. Я скомандовал:

— Малый вперед.

И, оторвавшись от фунта, подводная лодка стала медленно набирать ход.

Мы постепенно удалялись от злополучного места. На лицах, еще недавно таких серьезных, заиграли улыбки, в глазах заискрились огоньки, и вместо подозрительного шепота стали раздаваться оживленные голоса. Через пару часов мы всплыли в надводное положение.

Прочувствовав на себе всю нелепость этой вынужденной покладки на грунт, я вспомнил наши командирские дискуссии по этому вопросу.

Одни командиры подводных лодок, а их было большинство, придерживались рекомендаций боевого наставления, требующего уклоняться от противолодочных сил на ходу, резко изменяя скорость хода, курс и глубину погружения. Сущность этого уклонения заключалась в следующем.

Противолодочный корабль искал подводную лодку, прослушивая море на малых ходах. Обнаружив лодку, он поворачивал на нее и резко увеличивал ход для бомбометания. Это ускорение было необходимо для того, чтобы быстро подойти к месту предполагаемого нахождения подводной лодки, а затем так же быстро отойти от бомбовых разрывов на безопасное расстояние. Разумеется, что с увеличением хода преследующего корабля усиливался шум его винтов, который легко прослушивался шумопеленгаторной станцией подводной лодки, а иногда был слышен даже непосредственно на ее корпус.

Противолодочный корабль сбрасывал глубинные бомбы, как правило, с кормы, поэтому он должен был пройти точно над подводной лодкой. В момент, когда корабль противолодочной обороны подходил к самой подводной [304] лодке, гидролокационный контакт терялся, благодаря чему создавался «мертвый» промежуток, когда командир подводной лодки мог неожиданно изменить курс и отойти от места бомбометания как можно дальше.

Времени, которое тратит противолодочный корабль на ускорение, бомбометание, вкупе со временем погружения глубинных бомб, было вполне достаточно для того, чтобы удалиться на значительное расстояние. Таким образом, у командира подводной лодки были время и возможность для своевременного и спасительного маневра. Также у маневрирующей подводной лодки всегда оставался неоспоримый шанс — контратака против надводных кораблей, чего, конечно, была лишена подводная лодка, лежащая на грунте.

Другие командиры, их было меньшинство, во время преследования противолодочными кораблями предпочитали затаиться на месте и лечь на грунт, если, конечно, позволяла глубина. Эта пассивная тактика, по-моему, было похожа на поведение страуса, скрывающего голову в песке, и, разумеется, она повышала вероятность гибели подводной лодки.

В доказательство порочности этого приема приведу несколько горьких примеров.

15 августа 1941 года подводная лодка «Щ-211» под командованием А.Д. Девятко после своей первой успешной атаки тут же легла на грунт...

21 сентября 1941 года подводная лодка «М-34» под командованием капитан-лейтенанта Н.И. Голованова после торпедной атаки также легла на грунт. В течение 11 часов ее жестоко бомбардировали корабли охранения, которые сбросили на нее несметное количество глубинных бомб, и в конце концов подводная лодка погибла.

1 октября 1942 года подводная лодка «М-118» под командованием капитан-лейтенанта С.С. Савина после успешной торпедной атаки также стала отлеживаться на грунте, но была обнаружена немецким самолетом, который навел на нее румынские канонерки. Канонерские лодки сбросили на «М-И 8» всего 7 глубинных бомб, которыми ее и потопили. [305]

Все эти подводные лодки погибли еще в начале войны, и не исключено, что в результате этой порочной тактики уклонения.

29 мая 1942 года подводная лодка «А-3» (командир капитан-лейтенант С.А. Цуриков) после успешной торпедной атаки также легла на грунт. Подводная лодка пролежала на грунте пять часов.

23 августа 1942 года подводная лодка «М-36» (командир капитан-лейтенант В.Н. Комаров) после торпедной атаки легла на грунт. Сторожевые корабли обнаружили ее и начали бомбить. В шестом отсеке сорвало задрайки люка, хлынувшая внутрь подводной лодки вода затопила отсек, и личный состав был вынужден перейти в другие отсеки. На подводной лодке помимо вышедших из строя электродвигателей, трюмной помпы, компрессора и кормовых горизонтальных рулей были погнуты вертикальный руль, лопасти гребного винта и оторван лист киля. Противник посчитал лодку потопленной и оставил ее в покое, после чего подводная лодка всплыла и вернулась в базу, попутно успешно отбиваясь от самолетов противника.

14 октября 1942 года подводная лодка «М-32» (командир капитан 3-го ранга Н.А. Колтыпин) после успешной торпедной атаки легла на грунт на глубине не более 13 метров. На подводной лодке, соблюдая тишину, выключили все механизмы, включая гирокомпас, однако, вопреки принятым мерам, корабли охранения смогли ее обнаружить и нещадно бомбили в течение длительного времени. Взрывной волной оторвало задрайки верхнего рубочного люка, и в центральный пост через рубку хлынула вода. Нижний рубочный люк удалось задраить, но вода продолжала течь в центральный пост через тубус перископа. Из строя вышли турбонасос, трюмная помпа, гирокомпас и магнитные компасы, погасло освещение, затопило радиорубку, пробило главную балластную, масляную и солярные цистерны. Масло и соляр стали вытекать внутрь пятого отсека и наружу в море. На поверхность вместе с флагами, бушлатами и ящиками всплыли огромные пятна масла и соляра. Это спасло «М-32»: противник посчитал ее погибшей [306] и после проверки звукоподводными сигналами и металлическим щупом покинул место бомбометания. Личному составу удалось завести дизель и при 6-балльном шторме вернуться в базу.

К командирам, поощряющим покладку на грунт, как ни странно, относился и известный подводник капитан 3-го ранга Я.К. Иосселиани. Не раз он делился с нами соображениями об этом пресловутом приеме, и, коль скоро все проходило благополучно, его невозможно было убедить в обратном.

Такая порочная отсебятина явно шла вразрез с рекомендациями по боевой деятельности подводных лодок. Хочу сказать прямо, что таким командирам просто везло, все покладки на грунт могли закончиться и, безусловно, в ряде случаев заканчивались трагически.

К концу войны на противолодочных кораблях появился бомбомет, который выстреливал серию глубинных бомб (до двадцати четырех в залпе) на расстояние до 250 метров вперед по курсу корабля в расчетное место обнаружения подводной лодки. Да и конструкция взрывателей глубинных бомб впоследствии претерпела существенные изменения: теперь они перестали реагировать на глубину и детонировали лишь при ударе о корпус подводной лодки. В подобных обстоятельствах уклонение подводной лодки от бомбометания еще более усложнилось, а для командиров подводных лодок, привыкших ложиться на грунт, — было просто гибельным!

Но вот мой неглубокий сон прервал шум лебедки зенитного перископа, который непривычно часто поднимался и опускался. Также необычен был возбужденный разговор между вахтенным офицером и штурманом. Они попеременно что-то пеленговали и наносили данные на карту.

Не дожидаясь приглашения, я встал с дивана и подошел к штурманскому столу. Вахтенный офицер доложил, что по курсу впереди на горизонте он обнаружил самолет-амфибию, который летает переменными курсами в одном и том же секторе. Мы изменили курс и легли на средний пеленг этого сектора. В скором времени прямо на носу показались малые цели. Теперь я был всецело [307] поглощен распознаванием среди множества целей в поисках таких, которые мы могли бы атаковать.

Объявив боевую тревогу, мы пошли в торпедную атаку. Когда приблизились, я понял, что идут буксиры с баржами. На корме у последних были развитые надстройки, а вместо круглых иллюминаторов были вставлены обычные застекленные рамы, которые вряд ли могли выдержать мощные удары морских волн. Я пригласил к перископу старпома, чтобы он смог высказать свое мнение. Он тщательно рассмотрел цели в перископ и доложил, что перед нами мелкосидящие речные дунайские баржи, поэтому атаковать их торпедами бесполезно. Я с ним согласился, но все же решил выйти в торпедную атаку, чтобы избежать обвинений в нерешительности.

Поднырнув под головную баржу, благо курсовой угол был острым, мы всплыли под перископ с противоположного борта и с дистанции двух кабельтовых выстрелили двумя торпедами из кормовых торпедных аппаратов по второй барже. Торпеды с установкой глубины хода один метр шли неуверенно: иногда они зарывались на глубину или, подпрыгивая на волнах, выскакивали на поверхность.

Немецкий наблюдатель, стоявший на носу баржи, увидев мчащиеся на него торпеды, в ужасе замахал руками, а затем бросил свой боевой пост и очертя голову побежал по палубе к корме...

Но увы, первая торпеда прошла впереди перед носом баржи, вторая — под баржей. Я тут же решил атаковать баржи артиллерией, но, к нашему великому сожалению, кружащий над нами фашистский самолет заставил нас уйти на глубину.

Досадно было упускать врага, однако тут мы ничего не могли поделать. Это действительно были мелководные дунайские баржи, которые были неуязвимы для торпед, а сверху их предусмотрительно прикрывал морской разведчик. Видно, немцы стали более обстоятельно формировать транспортные караваны и надежней их защищать. Нам же оставалось продолжать искать другие суда противника да сетовать на безрезультатный расход торпед, хотя, надо заметить, по приходе в базу командование бригады одобрило мое решение стрелять по баржам... [308]

В вечерние сумерки мы всплыли в надводное положение и приступили к зарядке аккумуляторной батареи. Когда совсем стемнело, я поднялся на мостик, и вдруг, прямо по носу, в нескольких метрах от форштевня на гребне волны на миг показалась плавающая мина, которая моментально скрылась между волнами. Создалось критическое положение: уклоняться от мины маневром было уже поздно — и мина зловещим черным шаром неотвратимо приближалась к носу подводной лодки. Вот она снова появилась на белом гребне и снова скрылась в развалинах волн. В следующую секунду мина вновь промелькнула перед нашими глазами и снова скрылась. Мы, затаив дыхание, продолжали наблюдать за нею и ожидали ее взрыва, которого, казалось, теперь не миновать. Был миг, когда она оказалась выше палубы подводной лодки и на мгновение как бы замерла на гребне волны и вот-вот неотвратимо должна была удариться о палубу и... Но вот прошло немного времени — и мина, как бы нехотя, вместе с пенящимся гребнем скатилась в новую ложбину волн напротив носовой пушки и, постепенно отдаляясь от борта, вскоре скрылась за кормой.

Напряжение достигло предела, все находящиеся на мостике с молчаливым беспокойством всматривались в поверхность моря, провожая тревожным взглядом смертоносный шар. А когда опасность наконец миновала, у всех нас невольно вырвался вздох облегчения...

Я посчитал излишним напоминать наблюдателям об усилении бдительности. Они так зорко следили за поверхностью моря и так много пережили, что понукать их в данном случае не было никаких оснований.

И вновь нашему штурману пришлось вести две прокладки: плавания подводной лодки и дрейфа плавающей мины...

Медленно приближался рассвет. Наконец наступил долгожданный момент отдыха, мы погрузились на безопасную от таранного удара глубину, поужинали, и команда, кроме ходовой вахты, легла спать. Однако это был короткий и неспокойный сон.

— Просьба командира в рубку! — снова сквозь дрему услышал я голос вахтенного командира Гаращенко. [309]

Эта деликатная на первый взгляд фраза: «Просьба командира в рубку!» — в действительности означала, что вахтенным офицером в перископ обнаружены корабли противника или другие цели и это обстоятельство требует безотлагательного присутствия командира на мостике, в боевой рубке или в центральном посту. Морской этикет не позволяет иначе обращаться к капитану корабля.

Я вскочил с дивана и скользнул в дверь центрального поста.

— Акустик слышит шум винтов нескольких целей, хотя в перископ их пока не видно, — доложил мне вахтенный офицер.

Я сразу скомандовал:

— Боевая тревога!

— Боевая тревога! — громко отрепетовал старпом.

Личный состав быстро занял свои места по боевой тревоге. Я поспешил в боевую рубку и поднял командирский перископ. По пеленгу, данному акустиком Ферапоновым, я обнаружил небольшие цели: это снова были быстроходные десантные баржи, следовавшие друг за другом в кильватер головному кораблю. Везло нам на них!..

Мы вышли в торпедную атаку по головной барже, и, когда она пришла на нить перископа, я с дистанции 2,5 кабельтовых дал залп из всех носовых торпедных аппаратов. Торпеды одна за другой покинули аппараты и со скоростью курьерского поезда помчались к вражеским кораблям. Напряженное чувство ожидания взрыва торпед охватило всех нас, мы считали секунды, тянувшиеся медленно, медленно... Наконец, отчетливо раздались взрывы торпед, попавших в цель. Теперь нужно было срочно погружаться и маневрировать, так как противолодочные корабли старались нащупать нас и сбрасывали глубинные бомбы серия за серией.

Подводная лодка быстро циркулировала влево. После короткой паузы мы вновь услышали разрывы глубинных бомб, но они ложились уже в стороне. Такая небрежность фашистов объяснялась просто: они не преследовали нас, они спешили в Севастополь. [310]

— Товарищ командир, разрешите поздравить вас с победой! — обратился ко мне Николай Николаевич Прозуменщиков.

— Благодарю вас, Николай Николаевич, но это мне положено поздравить всех вас с очередной победой. Товарищ Быков, передайте по отсекам мое поздравление с победой всему экипажу.

— Есть передать по отсекам ваше поздравление с победой, — репетовал Быков, и тут же понеслись его команды по кораблю. — В первом, втором, четвертом, пятом, шестом, седьмом, — громко передал команды Быков.

— Есть в первом! Есть во втором! Есть в четвертом! Есть в пятом! Есть в шестом! Есть в седьмом! — бодро ответили командиры всех отсеков.

— Командир подводной лодки поздравляет весь личный состав с боевым успехом.

В ответ раздались оживленные возгласы...

Отойдя от места атаки фашистского десантного корабля на несколько миль на запад, мы приступили к перезарядке носовых торпедных аппаратов. Как и все предыдущие перезарядки, она прошла успешно в еще более короткие сроки. Торпедисты Неронов и Ванин вновь продемонстрировали свое высокое мастерство и умение. И вновь боевой листок запестрел благодарственными словами в адрес наших прославленных торпедистов.

Через день мы вновь повстречали врага, но на этот раз поменялись ролями: охотниками были немецкие противолодочные корабли. Они обнаружили нас вскоре после нашего очередного предутреннего погружения. Первая серия глубинных бомб разорвалась прямо над нами, от взрыва с подволока и бортов посыпалась теплоизоляционная пробка, и погас свет во всей подводной лодке, но электрики, невзирая на продолжающуюся бомбежку, быстро устранили неисправность освещения. Противник упорно преследовал нас, взрывы глубинных бомб сотрясали корпус подводной лодки в течение многих часов. Всего было сброшено и зарегистрировано 65 разрывов глубинных бомб.

На бомбежку каждый реагировал не похожим друг на друга образом. Рыжева клонило в дремоту, кто-то то и [311] дело хлопал дверью гальюна, некоторые принимались бесконтрольно уничтожать приготовленные для продажи запасы. Борис Максимович Марголин с присущей ему лукавой улыбкой между рисованием катеров и разрывов складывал руки крест-накрест и почесывал правой рукой левый локоть и наоборот, периодически бормоча себе под нос, что, мол, не попадет гад; вот и в этот раз промазал. Емельяненко начинал без конца кашлять, держась за горизонтальные рули, а Голев, оказывающийся по боевому расписанию у ног боцмана, закрывал глаза и приоткрывал рот, складывая губы в трубочку. А я или протирал коленями в боевой рубке паел, крутясь вместе с перископом, или, если погружались ниже перископной глубины, сидел в рубке и обреченно ждал доклада о течи, повреждении или чьей-нибудь травме. Последнего я боялся больше всего, мне не хотелось никого терять, лишь бы все остались целы...

Противолодочные корабли мы обнаруживали, как правило, на близкой дистанции, поэтому только высокая боевая готовность корабля и отличная выучка экипажа, в первую очередь акустиков и вахты центрального поста — горизонтальщиков, трюмных и рулевых во главе с вахтенным офицером, могли обеспечить уклонению успешный исход. Но кто может знать, чего стоили нам эти минуты бездейственного ожидания и скоротечного маневрирования. Полагать, что мы привыкли к глубинному бомбометанию, будет ошибочным. Каждая бомбежка изматывала наши нервы и чудовищно угнетала. Скажу не лукавя, что во время бомбежки подводной лодки каждого подводника, будь то офицер или матрос, охватывал мучительный страх смерти, который приумножался ощущением собственного бессилия и неспособности противостоять бесчинствующему врагу. Такой же страх, возможно, овладевает морякам на надводных кораблях, которые бомбит авиация, но они бывают в состоянии отразить налет, а мы — нет.

Однако осознание святости и непреложности служебного долга позволяло каждому члену нашего экипажа заглушить в себе возникающий страх. Сказывалась сила политического и нравственного воспитания команды. [312]

Известно, что наука признает три формы страха. При первой форме человек к осмысленным поступкам не способен и сразу начинает паниковать. При второй форме снижается осмысленность поведения, но человек остается способным к разумным поступкам. И наконец, при третьей форме при любой опасности люди проявляют повышенную находчивость и выдержку, ощущают прилив сил и боевое возбуждение. Я полагаю, что именно эта третья форма и имела место на нашей лодке. Вполне прав А.С. Макаренко, когда говорил: «Храбрый — это не тот... который не боится, а храбрый тот, который умеет свою трусость подавить. Другой храбрости быть не может».

После завершения бомбежки мы поспешили выйти из опасного района и повернули на юг. Теперь мы должны были быть вдвойне острожными: центр противолодочных сил — бухта Ак-Мечеть — находился совсем недалеко от нашей позиции, и в условиях значительного увеличения числа поисковых операций немцев против наших подводных лодок в районах Каркинитского залива и мыса Тарханкут мы оказались буквально внутри стаи озверевших стервятников. Поведение немцев было вполне объяснимо: каждая потеря корабля, судна или транспорта резко усугубляла и без того нелегкое положение немецко-фашистских войск в Крыму...

Дальнейшее пребывание на боевой позиции прошло без щекочущих нервы встреч, и 25 декабря, когда окончился срок нашего девятнадцатого боевого похода, мы повернули в Поти. Но на переходе в базу нас подстерегала очередная опасность — приблизительно на меридиане Синопа наблюдатель Мамцев обнаружил плавающую мину, которая громадным ежом дрейфовала по неспокойному морю.

По-видимому, это была одна из многих ржавых якорных мин, которые с течением времени, возможно в штормовую погоду, сорвало с якоря и вынесло на поверхность моря. Такие сюрпризы были исключительно опасными для кораблей и судов, особенно — ночью. Уничтожать мины в районе боевой позиции мы не могли, потому что это могло сразу обнаружить нас, а длительное совместное [313] плавание с ними было для нас крайне неприятным. Вот почему я заставлял штурмана вести прокладки дрейфа каждой плавающей мины, обнаруженной на боевой позиции.

Выскочив на мостик, я увидел, как на белом гребне поднялся и снова скатился в развал волны черный шар мины. Трудно было разобрать, чья это мина — наша или немецкая, так как корпус ее сильно поржавел и оброс толстым слоем морских ракушек. Так как мы находились вне чьей-либо позиции, я принял решение ее уничтожить.

Содрогаясь от резкой перемены переднего хода на задний и вздымая огромную массу воды за кормой, подводная лодка быстро погасила движение вперед и остановилась на расстоянии 100–115 метров от мины, к которой было приковано внимание всей верхней вахты, стоявшей на ходовом мостике.

Развернув подводную лодку, мы застопорили ход и по инерции подошли к мине на дистанцию, с которой могли безопасно для себя ее расстрелять. Кормовой наблюдатель подошел к крупнокалиберному пулемету, поправил прицел и открыл по мине огонь. Первая очередь, вторая, третья... Все мимо.

В это время на мостик поднялся «хозяин» пулемета ДШК, старший артиллерист Отченашенко. Он был явно недоволен промахами своего подопечного и обратился ко мне с просьбой разрешить уничтожить мину лично. Я удовлетворил его просьбу. Отченашенко дал пулемету максимальное снижение, и первый снаряд лег в непосредственной близости от борта подводной лодки. Он стрелял не очередями, а одиночными выстрелами. Постепенно уменьшая угол снижения, он продолжал одиночную стрельбу. Его снаряды ложились все ближе и ближе к мине. Наконец, два снаряда попали в цель. Сильный взрыв потряс воздух, языки пламени и дыма взметнулись вверх — мина уничтожена! Одной коварной плавающей миной на Черном море стало меньше.

Поблагодарив Отченашенко за отличную стрельбу, мы дали ход и легли на прежний курс — в Поти, куда благополучно возвратились накануне Нового, 1944 года. [314]

На плавбазе «Волга» нас торжественно встречали командир бригады капитан 1-го ранга А.В. Крестовский, командир дивизиона капитан 2-го ранга Н.Д. Новиков и его заместитель по политической части капитан 3-го ранга П.Н. Замятин. Боевые товарищи и друзья с других подводных лодок крепко пожимали нам руки, обнимали, поздравляли с победой.

Через несколько дней состоялся разбор нашего похода. После моего доклада выступил командир бригады капитан 1-го ранга А.В. Крестовский. Нужно сказать, что все разборы боевых походов подводных лодок, которые он проводил, отличались большой поучительностью. В них всегда детально разбирались тактические действия каждой подводной лодки, каждого командира. Он терпеть не мог отвлеченных, общих рассуждений. Вот и тогда он детально разобрал нашу боевую деятельность, останавливаясь на каждом вышеописанном боевом эпизоде, и не забыл пожурить нас за покладку на грунт, несмотря на то что в тот момент мы не могли поступить иначе.

После этого похода наш общепризнанный художник Алексей Ванин старательно вывел в центре звезды, расположенной на ограждении боевой рубки, цифру «5», обозначающую число торпедированных нашей подводной лодкой вражеских кораблей и судов. [315]