Глава 4.

Все для победы

В последние дни обороны Севастополя и после его падения фашистская авиация нанесла ряд последовательных ударов по Новороссийской и Туапсинской военно-морским базам. Особенно тяжелым по своим последствиям был налет вражеских бомбардировщиков на Новороссийск 2 июля 1942 года. Вследствие бомбежки погиб легендарный лидер «Ташкент», затонувший прямо у пирса Новороссийского порта, где стоял после возвращения из последнего героического похода в Севастополь.

Корабли эскадры и подводные лодки, базирующиеся в этих городах, были вынуждены перейти в последние оставшиеся в наших руках порты Кавказа — Поти и Батуми. Но и там стоянка кораблей была небезопасна. Немецкие самолеты ежедневно вели разведку портов и побережья, а торпедоносцы постоянно контролировали подходы к портам. Для кораблей нашего флота наступила черная пора.

Рассредоточить боевые корабли флота в Потийской военно-морской базе и Батуми было невозможно из-за [178] малой акватории портов — кроме надводных кораблей и подводных лодок они были забиты транспортами и вспомогательными судами. Обстановка того времени требовала неординарных решений.

В силу этих обстоятельств командование флота приказало в светлое время выводить подводные лодки в море. Каждой подводной лодке была выделена своя точка рассредоточения, и на рассвете каждого дня мы выходили в море, подходили к указанной точке и ложились на грунт. Через определенное время всплывали в позиционное положение для радиосвязи со штабом бригады и вентилирования корабля. В промежутках личный состав занимался ремонтом механизмов и устройств.

В вечерние сумерки по условленному сигналу мы всплывали и возвращались в Поти для отдыха. Безусловно, такой режим изматывал личный состав, что отражалось на качестве ремонта. Но ничего не поделаешь, как-то надо было выходить из создавшегося положения.

Однажды после очередного всплытия для радиосвязи мы обнаружили моторный баркас, следовавший в нашу сторону. На его борту находились начальник политического отдела бригады капитан 3-го ранга П.С. Вединеев и группа неизвестных нам людей. Когда баркас подошел к борту подводной лодки, мы увидели, что они были облачены в восточные национальные одежды.

— Командир, принимай гостей из Узбекистана! — крикнул мне Вединеев.

Баркас, медленно покачиваясь, пришвартовался к левому борту. Один за другим гости стали неуклюже взбираться на палубу, где их подхватывали крепкие матросские руки. Разноцветная толпа с шумом и смехом растеклась по палубе.

— Знакомьтесь, — обратился к гостям Вединеев, подведя их ко мне.

Мы крепко пожимали друг другу руки и поочередно представились.

— Покажи, пожалуйста, нашим гостям свой корабль, — продолжал начпо, — объясни устройство лодки и ее основные тактико-технические данные, покажи некоторые элементы маневрирования под водой. [179]

Рулевые Мамцев, Голев, Мокрицын, Беспалый под руководством боцмана Емельяненко в это время принялись прямо на палубу выгружать небольшие мешки и ящики. Как выяснилось, гости приехали не с пустыми руками. Перенеся наконец все подарки, мы отпустили баркас, сошли в центральный пост, и подводная лодка погрузилась на перископную глубину.

Прежде всего мы показали гостям подводную лодку и вкратце рассказали про основные устройства. С этой целью мы, как настоящие экскурсоводы, провели наших туристов по всем отсекам.

Каждый впервые посетивший подводную лодку покидал ее в состоянии бесконечного восхищения обилием всевозможных техники и вооружения, расположенных в отсеках по бортам, подволоке, на палубе и в трюме, везде. Даже у подводников порой поначалу возникало ощущение неуверенности в собственных силах изучить свой корабль. Что же говорить о наших гостях, которые были буквально сражены увиденным. Особое впечатление произвели на них торпедные отсеки, где на стеллажах тускло поблескивали боевые торпеды, и центральный пост, откуда управлялась подводная лодка при подводном плавании и выходе в торпедную атаку.

Когда я предложил гостям посмотреть в перископ, они сначала с некоторой опаской и испугом поочередно поднимались в боевую рубку и осматривали горизонт через перископ. Зато потом их восторгу не было предела. С радостными возгласами они делились друг с другом впечатлениями, пожимали морякам руки и похлопывали их по плечам. Наконец, мы решили окончательно сразить и без того взбудораженных землепашцев и, сделав несколько маневров под водой — подныривание, постановку и съемку с подводного якоря, — ушли на глубину, застопорили электромоторы и легли на грунт. Приняв воду в уравнительную цистерну, подводная лодка недвижимо залегла на дне. Наши гости долго сомневались в действительности происходящего, но, когда все сомнения были опровергнуты и они полностью убедились в неоспоримом факте пребывания на морском дне, центральный пост огласили десятки победоносных криков и ликующих голосов. Покладка [180] подводной лодки на грунт явилась для них кульминацией почти что сказочной экскурсии.

Свободный от вахты личный состав вместе с гостями собрались в первом отсеке. Наступили самые трогательные минуты встречи, когда гости не спеша вскрывали ящики, доставали из мешков посылки, извлекали из них гостинцы: теплые носки, варежки, шапки, носовые платки, табак, кисеты, восточные сладости, орехи и пряности. Все тут же раздавалось личному составу. Никого в обиде не оставили, подарки достались всем. В каждом ящике и посылке были многочисленные письма, которые сразу вскрывали и читали вслух.

— «Здравствуй, дорогой моряк! Желаю тебе и твоим товарищам победы над врагом, — вещал голос Соколова. — Мы со своей стороны обязуемся выполнить производственный план, так чтобы наша страна не нуждалась в хлопке...»

— Читай погромче! — попросил электрик Фокин.

— «Мы посылаем вам, бесстрашным морякам-подводникам, от нашего производственного участка несколько посылок со сладостями... Посылаем также носки, шапки, носовые платки, кисеты и многое другое... Это наш скромный подарок защитникам...»

Слушали все внимательно, напряженно, и в каждом из нас росло желание скорее разбить врага.

Соколова сменил Васильев, который басовито продолжал:

— «Дорогие наши воины, нещадно уничтожайте врага! Смело идите в бой. Топите корабли фашистов... Мы все ждем вас с победой!..»

Мы прочли немало хороших и теплых писем, многие из которых были написаны неуверенным детским почерком. Каждое письмо было пронизано глубокой любовью к нашей Родине, к ее защитникам и жгучей ненавистью к фашистам, посягнувшим на нашу мирную жизнь.

Васильев небрежно смахнул капли пота с лица и продолжил:

— «...Дорогой братик, бей фашистов! Не пускай их на нашу Родину. Тебе кисет шила моя сестричка. Мой братик тоже воюет...» [181]

Задушевные письма очень растрогали подводников. Они заверили наших гостей, что будут бить врага еще настойчивей.

— Спасибо вам за верность и храбрость, — с жаром благодарили нас гости.

В это время старпом Марголин пригласил офицеров и гостей в кают-компанию — небольшую уютную выгородку во втором отсеке, занавешенную плюшевыми шторами малинового цвета.

Кают-компания на подводных лодках предназначалась для коллективного отдыха, занятий, совещаний и общего стола офицеров. Она служила местом тесного общения и своего рода культурным центром. Первенствующим лицом в кают-компании был помощник командира подводной лодки, а в его отсутствие — старший из присутствующих офицеров. В тех случаях, когда в кают-компании находился командир подводной лодки или его прямые начальники (командир дивизиона или бригады), первенство переходило к ним. Места за столом в кают-компании определял помощник командира подводной лодки. Офицеры должны были находиться в кают-компании в одежде установленной формы.

Для кают-компании старшин на подводной лодке также отводили особое помещение в четвертом отсеке. Старшим лицом в кают-компании старшин являлся, как правило, боцман.

Итак, вместе с гостями мы из первого отсека вошли в кают-компанию. В ней стоял не очень широкий, но просторный обеденный стол из дуба. Чтобы во время качки с него не сползала посуда, он был обнесен невысоким бортиком. В конце стола, у переборки первого отсека, располагался небольшой буфет. Свет матовых плафонов, закрепленных на подволоке отсека, ярко освещал каждый уголок кают-компании.

На столе, покрытом белоснежной скатертью, красовались столовые приборы великолепного флотского сервиза с подставками для ножей и вилок и фужерами, которые нам любезно предоставил на выход старший помощник плавучей базы «Волга» капитан-лейтенант Г.Е. Рядовой. Между этим чуть ли не аристократическим благолепием [182] высились прозрачные графины, наполненные пайковым вином.

Усадив гостей за стол, сели и офицеры. После этого по отсекам разнеслась любимейшая на флоте команда:

— Команде обедать!

Вестовой Козел, до сей поры суетившийся возле буфета, развернулся, подошел к столу, поправил скатерть и принялся разливать вино в фужеры. За столом зашел оживленный разговор о флотских делах и о делах трудовых, хлопководческих. Подводники с неподдельным интересом выясняли тонкости выращивания хлопка и без хвастовства отвечали на вопросы о своем боевом подвиге.

В свою очередь, гости ознакомили нас с тем, что в Узбекистане широко развернулось общественное движение помощи эвакуированным детям. Тысячи ребят — русских, украинцев, белорусов и других национальностей — взяты на воспитание в узбекские семьи. Многие дети питаются в специально оборудованных в Ташкенте детских столовых. Повсеместно по всей республике идет сбор средств на питание и содержание детей.

В заключение они заверили нас: «Узбекским народом будет сделано все, что нужно для фронта!»

По праву хозяина я первым поднял бокал с вином и предложил тост: «За нерушимую дружбу наших народов». Наши гости и командиры дружно подняли наполненные грузинским вином бокалы. Этот искренний короткий тост очень понравился нашим гостям. В самом деле, великая дружба народов нашей страны, выкованная годами советской власти, принесла свои ощутимые плоды. Все народы, как один, поднялись против общего ненавистного врага — немецкого фашизма.

В ответ наши гости пожелали экипажу подводной лодки боевых успехов и скорейшей победы над врагом.

Встреча с представителями узбекского народа прошла в сердечной обстановке. Взаимно было высказано много добрых пожеланий, и, вернувшись вечером в Поти, мы расстались большими друзьями.

Летом 1942 года фашистская Германия достигла наибольших военных успехов. Полчища оголтелых фашистов [183] захватили большую часть нашей Родины. С болью в сердце слушали мы сводки Совинформбюро того времени. Наши войска потерпели неудачу под Харьковом, Воронежем и в Донбассе. Противник вышел к Дону и взял Ростов-на-Дону.

Положение на советско-германском фронте в августе — сентябре 1942 года продолжало оставаться тяжелым и во многом зависело от боевых действий на юге. Располагая большим численным превосходством в силах, немецко-фашистские войска упорно продолжали рваться к Волге. Шла легендарная Сталинградская битва.

К событиям на советско-германском фронте, и главным образом на его южном крыле, было приковано внимание всего мира. От исхода этих событий во многом зависела позиция по отношению к Советскому Союзу союзников Германии, особенно Японии и Турции.

Мы же в это время выполняли свои задачи. В начале августа 1942 года мы вышли в очередной боевой поход на позицию возле Констанцы. Я хорошо запомнил его, несмотря на то что мы так и не встретили врага. Дело в том, что весной 1942 года вдоль румынского и болгарского побережья немцы поставили немыслимое количество минных полей, чтобы обезопасить свои морские сообщения вдоль западного побережья Черного моря. Во время этого боевого похода мы неоднократно пересекали их в обе стороны.

Двигаясь через минное поле, мы принимали все меры предосторожности: шли на минимальной скорости, а там, где это было возможно, на безопасной от мин глубине. И тем не менее подводная лодка много раз касалась минрепов{23}, которые со скрежетом терлись о корпус, продвигаясь вдоль борта от носового отсека к кормовому. По мере продвижения подводной лодки вперед зловещий жестяной звук разносился по всем отсекам, заставляя вахтенных крепче браться за приборы, а спящих — тут же просыпаться.

Мы с замиранием сердца следили за невидимым, но четко различимым по звуку минрепом, на конце которого, [184] словно былинка на ветру, покачивалась мина. Мы без труда представляли себе, как очередное касание минрепа с новой силой раскачивает мину с торчащими во все стороны свинцовыми колпаками, легкий удар по которым мог задействовать первичный детонатор, подрывающий внутри мины основное взрывчатое вещество. Каждый из нас провожал этот скрежет глазами от переборки своего отсека, будто гипнотизированный, вел его глазами по стенке, вдоль труб и коек, до следующей переборки, на которую смотрел не отрываясь до тех пор, пока минреп не отставал от борта.

Никто из подводников не признавался, что в этот миг творилось в его душе, какой страх приходилось ему преодолевать, но не сложно было понять, какое громадное напряжение охватывало в таких случаях весь личный состав — от матроса до офицера. Непосильный груз переживаний от угнетающего ожидания изматывал наши нервы и утомлял физически. Не знаю, правильно ли было бы сравнивать это ожидание с так называемой «русской рулеткой», но неприятное осознание того, что наша жизнь зависела от воли случая, давило на нас с все возрастающей силой. В любой момент подводная лодка могла чересчур сильно оттянуть минреп, который привлек бы за собой мину, и тогда...

Особенно уязвимыми частями подводных лодок, где чаше всего взрывались мины, были носовые и кормовые горизонтальные рули, которые как крюки хватались за минрепы и резко сдергивали мину с места. Но опаснее всего были гребные винты, которые, едва коснувшись минрепа, могли враз намотать его на себя. Во избежание наматывания минрепа на винты, едва услышав из первого отсека доклад о касании минрепа, мы меняли курс на несколько градусов в сторону от мины, а затем, положив вертикальный руль на противоположный борт, начинали поворот на прежний курс. В итоге этого маневра мы немного отбрасывали корму от минрепа, что избавляло нас от смертельного зацепа.

В заключение хочу сказать, что благодаря нашей осмотрительности и, безусловно, удаче мы вернулись в базу в срок и совершенно невредимыми. [185]

В это время продолжались ожесточенные оборонительные бои на Грозненском и Новороссийском направлении. С середины августа начались ожесточенные бои на перевалах Главного Кавказского хребта. Целью немцев в этом наступлении был перевал в районе Туапсе и Сухуми, захват которого позволил бы им перерезать коммуникации Черноморской группы войск Закавказского фронта и, подойдя вдоль побережья к Батуми, лишить наш Черноморский флот военно-морских баз и портов в Очамчире, Поти и Батуми. В связи с этим порт Туапсе подвергли ожесточенным бомбардировкам. 7 сентября немецкие войска прорвались к северной окраине Новороссийска. Завязались уличные бои. К исходу следующего дня противник занял большую часть западного района города вместе с железнодорожным вокзалом, элеватором и портом.

В это тяжелейшее для Черноморского флота время меня и комиссара вызвал вновь к себе командир бригады контр-адмирал Павел Иванович Болтунов.

— Обстановка на Черноморском театре военных действий вам известна, — лаконично начал комбриг. — Немедленно готовьте корабль к выходу в море. Пойдете в Туапсе в распоряжение начальника штаба флота. Задача у вас будет огневая: стрельба по берегу. Особое внимание уделите подготовке материальной части артиллерийской установки, при заедании снарядов не спешите, будьте осмотрительны. После выполнения боевого задания доложить мне через береговые рации. При стоянке в Туапсе подводная лодка должна находиться в постоянной боевой готовности. При объявлении в Туапсе воздушной тревоги выходите в море и погружайтесь. Весь личный состав должен находиться на корабле, никого никуда не отпускать. Обращаю ваше внимание на наличие на подходах к Туапсе немецких торпедных катеров и самолетов-торпедоносцев. На переходе уклоняйтесь от них погружением. Не забывайте о минных заграждениях. В районе Очамчира мы неоднократно обнаруживали немецкие подводные лодки, будьте бдительны. Времени на подготовку к походу у вас мало, используйте его как можно эффективнее. [186]

Пожелав нам успеха, комбриг отпустил нас.

Сразу же после получения указаний командира бригады мы пригласили к себе старпома и командиров боевых частей, коротко обсудили, что надо сделать за оставшееся короткое время.

Все готовились к походу очень тщательно. Штурман Шепатковский скрупулезно подбирал комплект морских карт и занимался предварительной прокладкой перехода в Туапсе. Артиллеристы Шепель и Отченашенко во главе с минером Егоровым принимали артиллерийский боезапас — около двухсот снарядов. Погрузка артиллерийского и особенно торпедного боезапаса — самый ответственный момент в подготовке любого корабля к выходу в море. Ему уделяли серьезное внимание как личный состав корабля, так и все инстанции командования.

На этот раз погрузка шла слаженно и быстро, положительно сказывался опыт транспортировки боезапаса в Севастополь. Закончив приемку артбоезапаса, минер Егоров вместе с торпедистами Блиновым, Нероновым, Ваниным и Олейником приготовились к ответственной погрузке боевых торпед и расставили торпедопогрузочную команду: Мамцева, Беспалого, Пушканова и других.

— Выбирай! Выбирай помалу! — скомандовал Егоров.

И вот двухтонная, многометровая торпеда, хищно поблескивая на солнце стальной полированной поверхностью, медленно опустилась с плавбазы на палубу подводной лодки, где ее бережно подхватили умелые руки торпедистов. Мамцев и Пушканов осторожно направили ее растяжками по диаметральной плоскости.

— Трави помалу! — раздался голос минера; и торпеда плавно опустилась на лоток торпедопогрузочного устройства.

Ванин ловко прикрепил к ее хвостовой части стальные зацепы. Рулевой Беспалый, который, стоя у шпиля, напряженно следил за действиями товарища, отпускал лебедку. Наконец торпеду спустили в первый отсек. Из отсека торпеды, окончательно подготовленные к выстрелу, направили в носовые торпедные аппараты. После этого на специальные стеллажи, расположенные в два яруса по бортам отсека, погрузили запасные торпеды. [187]

Старпом Марголин вместе с доктором Белохвостовым и боцманом Емельяненко руководили приемкой и погрузкой провианта. Белохвостое оказался не только искусным медиком, но и хорошим наблюдателем, дополнительные обязанности которого исполнял добросовестно и тщательно. К тому же он обладал особым даром предугадывать ситуацию и оказываться в том месте, где могла понадобиться его помощь.

Итак, подготовку подводной лодки к походу закончили. В заключение провели общекорабельное артиллерийское учение, которое показало, что весь личный состав действует четко и слаженно.

Но наши артиллеристы крайне ответственно отнеслись к заданию и, несмотря на окончание общекорабельного учения, по собственной инициативе продолжили тренироваться.

Когда я спустился с мостика на палубу, у 100-миллиметрового орудия продолжалось частное учение. Командир отделения артиллеристов Шепель зычно подавал команды, а матросы из артиллерийского расчета подносили тяжелые болванки снарядов и заряжали пушку. Условный сигнал — и все повторялось сначала. Завидев меня, Шепель немного смутился, но доложил четко:

— Решили потренироваться еще раз.

— Ну и как, получается? — без иронии поинтересовался я.

— Получается, товарищ командир! — тихо ответил он и улыбнулся.

Этот всегда аккуратно одетый, инициативный и подтянутый младший командир нравился нам всем. Он был невысок, худощав, взгляд темно-карих глаз из-под ресниц все время казался беспокойным и тревожным.

Не менее интересен был и его подчиненный, старший артиллерист Отченашенко — уравновешенный, спокойный, рассудительный матрос — комсорг подводной лодки.

Их объединяла любовь к своему оружию, которое они знали в совершенстве и всегда содержали в полной боевой готовности. Они уделяли своим пушкам каждую свободную минуту. [188]

«С такими бойцами можно уверенно идти на выполнение любой боевой задачи, они никогда не подведут», — подумал я и вслух похвалил Шепеля.

Отвлекшись от своих артиллеристов, я перевел взгляд на «малютку», подходящую в это время к плавбазе. Это оказалась «М-60», прибывшая в дивизион из Очамчирьг в самый разгар нашей подготовки. Ее командир, капитан-лейтенант Борис Васильевич Кудрявцев, был моим самым близким другом. Ему предстояло выйти в море на боевую позицию под Одессой, заменить подводную лодку «М-33», связь с которой прекратилась 24 августа. Командовал на «М-33» наш общий товарищ, однокашник по училищу, капитан-лейтенант Дмитрий Иванович Суров.

С Борисом мы были знакомы еще с курсантских времен, когда в 1934 году вместе кидали уголь в кочегарке учебного корабля «Комсомолец». Вместе учились в одном классе военно-морского училища, вместе ходили штурманами на «малютках», затем вместе учились на Высших специальных курсах командного состава в Ленинграде. После успешного окончания этих курсов вновь вместе попали на Черноморский флот, правда в разные бригады. Мы продолжали дружить не только между собой, но и семьями. У него росли два сына — Боря и Вадик. Между нами никаких секретов не было, мы делились друг с другом всем, бескорыстно помогали друг другу в трудные моменты жизни и службы. Мы были хорошими, что называется, задушевными друзьями, жили одними и теми же интересами.

Мой друг был на первый взгляд мало заметный человек: низкого роста, с редкими светлыми волосами, сквозь которые уже проглядывала лысина. По его лицу разбегались едва заметные морщинки. Однако выразительные и добрые глаза запоминались каждому, кто встречался с ним. Любитель музыки, знаток классических опер и оперетт, он всегда был душой любой компании, любил петь сам и умел воодушевить всех окружающих.

Борис был успешен и в службе. Командуя подводной лодкой «М-60» с первых дней войны, он блестяще выполнял [189] все боевые задания, потопил фашистский транспорт.

Вскоре после завтрака Борис зашел в нашу каюту, и его лицо озарилось хорошо знакомой мне доброй, радостной улыбкой. Мы обнялись.

— Никак не ожидал, дружище, тебя здесь встретить!.. — радостно воскликнул я после первых приветствий и дружеских объятий.

Присев за стол, Борис рассказал мне, что прибыл в Поти за боевыми торпедами несколько часов назад, потом должен зайти в Очамчиру, а затем выйти в море на боевую позицию неподалеку от Одессы.

Встреча с Борисом невероятно меня обрадовала. С начала войны мы с ним так и не встречались. Его дивизион базировался в Балаклаве, а затем в Очамчире, а мы — в Севастополе, потом — в Поти. Не было никакой возможности повидаться с добрым другом. Теперь мы могли обменяться впечатлениями о былом и настоящем, обсудить все пережитое.

Я сел на кровать, а он, отчаянно дымя папиросой, стал расхаживать по каюте и рассказывать о себе, боевых походах и семье. По мере того как продолжалась наша беседа, лицо Бориса становилось все мрачнее и мрачнее. Я догадался: его что-то сильно волнует.

— Знаешь, Николай, с глазами у меня всегда было неважно, а в последнее время стало совсем плохо, — наконец поделился он своей бедой, потом вздохнул, затянулся папиросой и, несколько успокоившись, продолжал: — Пока мы с тобой не виделись, зрение у меня прогрессивно ухудшилось. А обращаться к врачам не хочу, время-то какое... пойдут всякие толки...

Я не спешил его успокаивать, давая возможность излить душу. Видя, что я его не тороплю, он подробно рассказал, как мучил его недуг.

Зная его на протяжении многих лет мирного времени и в различных ситуациях войны, я прекрасно понимал, что это не было проявлением слабости — мой верный друг действительно серьезно болен, и ему необходимо немедленное лечение. Тяготы боевых походов еще больше надломили его здоровье. Я посоветовал ему обратиться к [190] командиру бригады с рапортом о предоставлении ему времени для лечения. Он категорически отказался: все уговоры оказались тщетны.

Разгоряченные и уставшие после многочасовой беседы, мы вышли из каюты и поднялись на верхнюю палубу плавбазы.

— Черт его знает, — в сердцах сказал Борис, — может, ты и прав. Пожалуй, действительно нужно мне подлечиться, хотя и не все могут понять правильно.

Он замолчал. Мне тоже нечего было ответить.

— Вот что, — заключил Борис, — к комбригу я обращаться не стану, пока пойду в море с тем, что есть...

Мы молча стояли рядом, подставляя лица теплому ветру и щурясь от ласкового кавказского солнца. Был чудесный августовский день. Лазурь неба, белоснежные облака, меняющие форму, и удивительно спокойное море гнали мысли о тяжком времени и навевали мальчишеские озорные идеи. В душе невольно возникали щемящие сердце юношеские воспоминания, которые, впрочем, тут же сменялись ощущением смирения с течением времени. Постепенно я уверился в том, что у нас с Борисом все будет хорошо. Я решил приободрить его и спросил:

— Слушай, Борис, а ты хоть раз здесь купался в море?

— Не пришлось, — ответил он, повернувшись ко мне. Лицо его посветлело, видимо, он догадался, к чему я клоню.

— Как же так, вы одни из первых перешли из Севастополя на кавказское побережье, и ты до сих пор не купался?

— А ведь верно, — согласился Борис, — надо бы попробовать черноморскую водицу. Давай искупаемся вместе.

Мы пришли на пляж, разделись, и он один побежал к воде. Я остался на берегу. За всю войну я и сам ни разу не купался — было не до этого, и тогда купаться не хотелось. На эту вылазку я согласился ради Бориса, который бежал по мелководью все дальше и дальше, стремясь как можно быстрее добраться до глубины, чтобы пуститься вплавь. Я знал, что он с курсантских лет не особенно привержен к купанию, а тут его вдруг потянуло в море. [191]

Не догадывался я тогда, что неспроста море влекло его к себе и что встреча наша была последней...

Вечером, после ужина, Борис вновь зашел ко мне в каюту. Он пребывал в бодром настроении и великолепном расположении духа. Мы с ним тепло распрощались, и через полчаса он вышел в море курсом на свою базу — Очамчиру.

На боевую позицию Борис должен был выходить одновременно с нами: он — под Одессу, мы — в район Ялты-Феодосии. Находясь на боевой позиции и на обратном переходе в базу, мы неоднократно получали радиограммы из штаба флота об обстановке на Черноморском театре. Меня очень радовало осознание того, что радиоволны также доносили их до подводной лодки «М-60». Я возвращался на базу в надежде встретить его после успешного боевого похода. Но по приходе в базу меня буквально оглушили сообщением о том, что подводная лодка «М-60» под командованием капитан-лейтенанта Бориса Васильевича Кудрявцева с моря не возвратилась. Думаю, вы можете понять всю нестерпимую тяжесть утраты...

Здесь я должен сказать, что после окончания войны обе подводные лодки, подорвавшиеся и погибшие под водой на одной и той же минной линии возле Ялты, — «М-33» и «М-60» — были подняты со дна моря в июле 1951 года, их экипажи похоронили в Одессе с подобающими почестями. Согласен, война есть война, она не бывает без жертв, но гибель двух лодок на одной и той же позиции на удалении 150 метров друг от друга невозможно оправдать ничем!

Каждый раз воспоминания о моем боевом товарище и друге молодости бередят старую душевную рану, и помимо воли на глаза наворачиваются слезы...

Тем временем в отсеках нашей подводной лодки шла обычная подготовка к выходу в море. Команда крепила по-походному корабельное имущество, проверяла уложенное в парусиновые сумки индивидуально-спасательные приборы, аварийный инструмент, грузила припасы, заряжала аккумуляторную батарею, пополняла запасы воздуха высокого давления. Когда все работы были окончены, я доложил о готовности корабля к походу командиру бригады. [192]

Ночью 11 сентября 1942 года мы вышли из Поти в Туапсе. Переход прошел спокойно, однако в районе Пицунды пришлось срочно уклоняться погружением от немецкого самолета «Юнкерс-88».

Вечером 12 сентября, когда яркие краски на море стали мягкими и расплывчатыми, мы вошли в знакомую гавань Туапсе. Обогнув узкий волнолом с башенкой маяка, подводная лодка направилась к причальной стенке Туапсинского торгового порта.

Не прошло и двух месяцев с тех пор, как мы здесь ремонтировали левую муфту БОМАГ, и как разительно переменилась округа! Здесь также беспощадно промчался бушующий вихрь войны. Город и порт были сильно разрушены. Судоремонтный завод и прилегающие к нему портовые склады разбиты, повреждены многие причалы порта с нефтепроводами.

В наступающих вечерних сумерках на причальной стенке нас встречал представитель штаба флота капитан 3-го ранга Алексей Петрович Иванов.

Алексея Петровича я знал еще до войны. Это был смелый, инициативный, грамотный командир. Не думалось мне тогда, что вижу его в последний раз... Он погиб на Малой Земле в 1943 году при высадке десанта в районе Южной Озерейки.

— Начальник штаба флота поручил вручить вам эту боевую директиву! — начал он с ходу. — Обстановка на флоте очень сложная. Главной задачей флота в настоящее время, помимо нарушения морских сообщений противника, является уничтожение его кораблей и судов в пунктах базирования артиллерийскими, торпедными и бомбовыми ударами. Для выполнения этих задач объединяются усилия подводных лодок, авиации и боевых надводных кораблей. Вы первые... — Он поправил пистолетную кобуру и продолжил: — Задание трудное и необычное, поэтому изучи боевую директиву обстоятельно. Я постараюсь ответить на все твои вопросы.

Мы с комиссаром присели на разножки, вынесенные верхним вахтенным, и принялись обсуждать Поставленные боевые задачи. [193]

В первые дни боевого похода мы должны обеспечить совместный набег пяти торпедных катеров с авиацией флота на скопление боевых кораблей и вспомогательных судов противника в Двухъякорной бухте.

В связи с этим нашей первой боевой задачей стала разведка Двухъякорной бухты и донесение результатов начальнику штаба флота.

По сигналу начала набеговой операции мы должны были отойти от берега на 10 миль и ночью, в назначенное время, в течение часа прожектором освещать мористую часть горизонта. На огонь нашего прожектора должны были выйти пять торпедных катеров, подойти к борту нашей лодки, и мы голосом должны были доложить им уточненную обстановку в бухте. Это была вторая наша боевая задача.

После окончания совместного удара торпедных катеров и авиации по Двухъякорной бухте мы должны были перейти к Ялте и произвести разведку скопления плавсредств в Ялтинском порту. Это была третья боевая задача.

В вечерние сумерки мы должны были произвести артиллерийский обстрел скопления плавсредств из 100-миллиметрового орудия с дистанции 60 кабельтовых. Это была четвертая боевая задача.

После обстрела Ялтинского порта произвести разведку плавсредств в Алуште и при обнаружении их произвести обстрел Алушты. Это была пятая наша боевая задача.

И наконец, мы должны были охотиться за транспортами на немецких коммуникациях, идущих вдоль крымского побережья из Севастополя на Ялту, Феодосию и Керчь.

Трудно было себе представить более сложный набор разнообразных и совершенно не свойственных для подводной лодки задач. Безусловно, свечение прожектором торпедным катерам вблизи базы противолодочных сил противника, ночной подход торпедных катеров к борту недвижимой подводной лодки и артобстрел укрепленного порта можно было считать не просто неоправданным риском, а верной погибелью, но таков был приказ, и мы обязаны были его выполнить. [194]

Однако в тот момент у меня не было ни тени страха или неуверенности. Я думал лишь о том, как наиболее точно и безукоризненно выполнить приказ. Для начала я мысленно поставил себя на место противника, всесторонне оценил его возможные замыслы и исходя из стандартов его действий продумал, как могу я поступить в каждом предполагаемом случае.

Судя по существующим в то время боевым документам, считалось, что вооружение подводных лодок артиллерией калибром 100 и 45 миллиметров достаточно эффективно для борьбы с невооруженными торговыми судами и обстрела береговых объектов, не защищенных береговыми батареями. Но артиллерийское вооружение подводных лодок никогда не было рассчитано на то, чтобы противостоять надводным кораблям или береговым батареям. Во многих случаях, когда подводная лодка в надводном положении пыталась сразиться с надводным кораблем или самолетом, скоротечный бой, как правило, заканчивался не в ее пользу.

Мы обменялись мнениями по всем этим вопросам, но единственное, о чем нам удалось договориться с Алексеем Петровичем, так это о том, что при подходе к нам торпедные катера первыми дадут свои позывные специальным фонарем. Это несколько облегчало наше положение, так как исключалась ошибка при внезапном появлении вражеских катеров, активно действовавших в этом районе.

Изучив содержание остальных боевых задач, поставленных штабом флота, мы с Алексеем Петровичем Ивановым попрощались. И в сумеречной тьме, уже не освещаемой узкой полоской заката, я направился по шаткой деревянной сходне на подводную лодку.

Мы вышли в море лишь после того, как темная южная ночь полностью окутала пирсы и причалы Туапсе непроглядным черным покровом. Во второй половине следующего дня мы подошли к Двухъякорной бухте, севернее которой на зеленых холмах стояла Феодосия, захваченная немецко-фашистскими войсками в ноябре 1941 года.

Солнце садилось со стороны берега, и его заходящие лучи ослепляли меня. Как ни старался я уточнить находящиеся [195] в бухте корабли и суда, ничего нельзя было разглядеть. Я понял, что разведку нужно отложить до утра, когда солнце встанет в мористой части горизонта и осветит все крымское побережье. Под прикрытием вечерних сумерек мы отошли от побережья и приступили к зарядке аккумуляторной батареи. Постепенно на смену ночной тьме пришел рассвет.

Учтя опыт предыдущего дня, мы к восходу солнца заняли выгодное для нас место у побережья, погрузились и приступили к выполнению нашей первой боевой задачи — разведке плавсредств в Двухъякорной бухте.

Вода, освещенная ярким утренним солнцем, приняла лазурный оттенок, на ее фоне отчетливо вырисовывались маячившие вдалеке за стенкой гавани мачты судов. Видимость была хорошая. Солнце, вставшее со стороны моря, теперь стало нашим союзником: щедро освещая побережье Крымских гор и бухты, оно слепило фашистских береговых наблюдателей и не давало им заметить периодически возникающий над поверхностью моря перископ. Да и вероятность бликов от линзы перископа была невелика.

Я продолжал тщательное наблюдение: когда из бухты вышли два сторожевых катера, мы уклонились от них и продолжили маневрировать у входа в бухту.

У причалов Двухъякорной бухты мы обнаружили вспомогательные корабли и суда, быстроходные десантные баржи, торпедные катера и буксиры. Какие-то неестественно ровные линии некоторых холмов на мысе Киик-Атлама привлекли мое внимание. Присмотревшись внимательнее, в складках горы я различил замаскированную береговую артиллерийскую установку. Чуть подальше, в глубине мыса, виднелась вторая установка, а еще дальше — наблюдательный пост.

Невесть откуда вынырнул немецкий самолет и низко пролетел над нами. Неистово дымя моторами, он быстро устремился прочь от берега, но вскоре изменил курс и стал летать вдоль побережья. По-видимому, он искал наши подводные лодки.

К вечеру, отойдя от берега мористее, мы всплыли в надводное положение и по радио доложили первые результаты нашей разведки в штаб флота. [196]

Так повторялось несколько раз: в течение нескольких дней мы непрерывно вели наблюдение за Двухъякорной бухтой, подходя к ее берегам до 30 кабельтовых, а вечерами докладывали новые данные начальнику штаба флота.

Наконец мы получили сигнал о начале операции. Произведя днем еще раз обстоятельную разведку Двухъякорной бухты и убедившись в том, что никаких изменений не произошло, мы отошли мористее и ночью всплыли в позиционное положение.

Ночь была очень тихая. Ярко светили звезды. Подводная лодка стояла без хода. На мостике, кроме меня и комиссара, находились вахтенный командир, лейтенант Егоров, боцман Емельяненко и два наблюдателя. В боевой рубке стоял Голев, готовый в любой момент вынести на мостик прожектор.

Наступило время свечения. Я развернул подводную лодку кормой к предполагаемому ходу катеров, Голев вынес на мостик прожектор и щелкнул выключателем. Яркий белый луч мигом рассек тьму горизонта. Медленно потянулись томительные минуты ожидания.

— Справа по корме силуэты шести катеров! — доложил Емельяненко.

Через несколько секунд я тоже их увидел. Но почему шесть, а не пять, как было указано в боевой директиве? И почему они не дают нам своих позывных, как было оговорено с капитаном 3-го ранга А.П. Ивановым?

— Головной сторожевой катер повернул на нас! — доложил боцман, оторвавшись от бинокля.

Поворот сторожевого катера не остался никем не замеченным: все с тревогой наблюдали за подозрительными силуэтами. Никакого сторожевого катера боевой директивой предусмотрено не было... Сердце почти выпрыгивало из груди от волнения. Что делать? А вдруг это немецкие катера, которые патрулируют этот район? Я решил уклониться от сторожевого катера погружением и приказал всем срочно спуститься вниз.

Весь находящийся на мостике личный состав быстро скатился в центральный пост, вахтенный командир хлопнул бронзовым рубочным люком и заскрежетал тугой кремальерой. [197]

Подводная лодка мучительно медленно уходила под воду. Я, оставшись в боевой рубке вместе с вахтенным командиром, на корпус услышал, как над нами сомкнулись бурлящие волны, и сразу за этим — шум винтов проходящего над головой сторожевого катера. Вибрация от его винтов, казалось, проникала до самых костей. Покружившись над подводной лодкой, катер ушел в сторону берега. Я спустился в центральный пост, где мы еще раз сверились с данными боевой директивы — никакого сторожевого катер не должно было быть.

Выждав немного, я решил всплыть.

Зашипел воздух высокого давления, вытесняя воду из цистерн, подводная лодка, неспешно покачиваясь из стороны в сторону, всплыла в позиционное положение. Мы с боцманом первыми выскочили на мостик. Вокруг не было видно ничего, кроме яркого мерцания звезд в небе. Осмотревшись еще раз, я скомандовал:

— Прожектор на мостик!

Мы снова приступили к свечению.

— Время вышло! — доложил штурман Шепатковский.

Выключив и убрав прожектор, продув цистерны главного балласта, мы под двумя дизелями полным ходом пошли к Ялте.

Все пребывали в полном недоумении. Было совершенно непонятно, что это были за катера, почему они не сигналили, а если над нами прошел противник, то почему не бомбил и куда запропастились наши торпедоносцы? Сплошные вопросы... Неизвестность изводила: дошли наши моряки или нет?

Как выяснилось позже, из-за недостатка топлива часть пути от Новороссийска до Двухъякорной бухты торпедные катера буксировал сторожевой катер, который потом ждал их у берега. Уточнив по нашему прожектору свое место, они выполнили боевую задачу и вместе с катером вернулись на базу...

Когда Двухъякорная бухта осталась позади, холодный луч мощного прожектора внезапно врезался в черное небо, разом погасившее все звезды под напором рукотворного светила. С первым лучом скрестился второй, третий... Потом все они начали метаться по небосводу, догоняя и [198] перекрещивая друг друга. Десятки трассирующих нитей от зенитных автоматов цветасто вплелись в эту отнюдь не праздничную иллюминацию. Зачастили зенитные орудия; ослепительные салютики разрывающихся зенитных снарядов быстро превращались в облачка дыма, подсвечиваемые соседними разрывами и красочными фонариками повисших над бухтой САБ{24}. Вслед за ними звучно и ярко обозначились последовательные разрывы авиационных бомб на побережье и в акватории бухты.

Мы поняли, что не напрасна была наша работа: в строго назначенное время флотская авиация ударила по обнаруженному нами скоплению кораблей и судов в Двухъякорной бухте.

Две первые боевые задачи мы выполнили, теперь курс на Ялту!

К Ялте мы подошли в утренних сумерках. По-прежнему стоял полный штиль, и только от форштевня подводной лодки, шедшей полным ходом, по морской равнине расходились пенящиеся усы.

Вот она, Ялта, — источник радости и здоровья, край благоухающих садов и золотых пляжей, сокровищница неповторимых памятников древней культуры разных времен и многих народов. К счастью, война не сильно сказалась на ее красоте. На ярком фоне субтропической зелени сказочно белели корпуса уцелевших санаториев и домов отдыха. Да и на пляже, как в мирное время, расположилось много людей. Но кто это? Неужели фашисты, посчитав себя находящимися в глубоком тылу, без страха загорали на берегу нашей, нашей здравницы?.. Горькая обида захлестнула сердце. Как же так? Но ничего, они обязательно поплатятся за свою бесцеремонность.

К порту мы подошли под водой, за высокой стенкой мола виднелись лишь мачты вспомогательных судов, быстроходных десантных барж и буксиров. Видимо, в порту их собралось порядочно, но полностью классифицировать все не удавалось. Использовать перископ нужно было весьма осторожно: на зеркальной поверхности спокойного [199] моря пенный бурлящий след виден издалека, поэтому каждый раз перед поднятием перископа приходилось замедлять ход. И погода — вот незадача! — стояла на удивление тихая, ясная, совершенно не соответствующая нашим планам.

Мы отошли мористее и в 60 кабельтовых от головы мола легли на грунт. Таким образом я решил точно удержать место подводной лодки перед стрельбой. Вместе с комиссаром, штурманом и минером мы еще раз проверили наши расчеты на стрельбу. Все как будто в порядке. Экипажу тем временем я дал возможность как следует отдохнуть.

Когда опустились вечерние сумерки, мы снялись с грунта и медленно подвсплыли на перископную глубину. Я поднял перископ и быстро осмотрел Ялтинскую бухту с портом, которые медленно накрывала ночь. Все было спокойно, мы могли всплыть в надводное положение.

— Артиллерийская тревога! — передал мой приказ по переговорным трубам командир отделения трюмных Быков.

Личный состав стремительно разбежался по боевым постам и командным пунктам. Артиллерийский расчет вместе с лейтенантом Егоровым собрался в боевой рубке, куда из центрального поста поднялся и я. Подводная лодка стремительно всплывала в позиционное положение.

Я сам отдраил рубочный люк и выскочил на ходовой мостик. Вслед за мной пулей вылетели лейтенант Егоров и сигнальщик Голев. Командир отделения артиллеристов Шепель и старший артиллерист Отченашенко вместе с другими матросами артиллерийского расчета опрометью кинулись к 100-миллиметровой пушке и выверенными движениями расчехлили орудие. Быстрота и четкость движений наших комендоров заслуживали всяческой похвалы.

Орудийные номера Котов и Перебойкин отдали походные талрепы, крепящие пушку к палубе, заряжающий Гунин открыл орудийный замок и вынул из казенника герметизирующую ствол орудия пробку. Наводчик Федор Мамцев и установщик прицела Беспалый развернули пушку [200] в сторону Ялтинского порта. Лейтенант Егоров уточнил свои расчеты и еще раз проверил дистанцию до порта. За это время артрасчет закончил подготовку орудия, подносчики патронов Григорий Федорченко и Михаил Антропцев подали первый снаряд, и Семен Гунин ловко зарядил его в казенник. Командир орудия Иван Шепель, заняв позицию первого номера, взялся за спусковой шнур, а первый наводчик Мамцев приник к прицелу. В прозрачном окуляре на скрещении нитей Мамцев отчетливо видел мол Ялтинского порта и возвышающиеся над ним мачты малых кораблей и вспомогательных судов. Мамцев тронул штурвал, и нить прицела плавно опустилась на основание мола, где, скорее всего, и было скопление вражеских кораблей. От точности этой наводки зависел успех всей стрельбы. И Мамцев с этой ответственной задачей справился блестяще. Грянул первый выстрел...

Оглушающий грохот заставил нас вздрогнуть. Мы скорее ощутили, чем увидели пепельный язык пламени, который вырвался из дула. Обратная воздушная волна разбросала наши волосы и прикрыла веки. Корпус подводной лодки судорожно дернулся, и в обе стороны по воде пошла мелкая рябь. Мы настороженно притихли, ожидая вспышки и звука разрыва на берегу. Прошли, быть может, доли секунды, а комендоры уже проворно зарядили орудие для нового выстрела. И не дожидаясь результата, за первым снарядом последовал второй, третий... Стреляные тяжелые гильзы падали на палубу, подпрыгивали и со звоном скатывались за борт{25}.

Раскаты артиллерийских снарядов беспощадно разорвали вечернюю тишину города. По всему Ялтинскому порту то тут, то там разрывались наши снаряды. Наконец, в порту разгорелся пожар, а потом в воздух на большую высоту взвился столб ослепительного пламени, вызвав многочисленные одобрительные возгласы команды.

— Накрытие! — доложил лейтенант Егоров.

Громоподобные выстрелы пушки, лязг замка, команды управляющего стрельбой, звон дымящихся гильз, падающих [201] на стальную палубу, — все слилось в едином победном громе.

— Молодцы! Ну совсем как на учении! — восторженно отозвался комиссар, перекрикивая сплошной гул.

После того как снаряды из артиллерийских кранцев были израсходованы, темп стрельбы несколько замедлился: теперь снаряды подавали из артиллерийского погреба, расположенного в центральном посту.

До центрального поста звуки выстрелов почти не доносились, однако при каждом выстреле стальной подволок второго отсека, над которым крепилось орудие, вздрагивал так сильно, что от него в разные стороны отлетали большие куски изоляционной пробки.

Тусклый свет мерцающих электрических лампочек слабо подсвечивал сосредоточенные лица матросов и старшин, находившихся у артиллерийского погреба, элеватора и в проходах центрального поста. Было видно, что даже в такой сложной боевой обстановке самые непривычные и резкие движения они совершали плавно и несуетливо. Все было подчинено одному стремлению: как можно быстрее и без проволочек подать снаряды на палубу...

Город сперва был затемнен, и немцы молчали. Но вот на берегу тревожно замелькали огоньки. Через некоторое время мыс Айтодор озарился отблесками артиллерийских вспышек. С мыса Никитина также ударили мощные береговые батареи. Огни артиллерийских орудий сверкали как молнии. Первые снаряды упали в море далеко за нами, поднимая в воздух огромные султаны пенящейся воды. Беспламенные снаряды, которые мы использовали, порядком спутали расчеты немцев: из-за слабых вспышек нашего орудия они посчитали, что мы значительно мористее, чем находились на самом деле.

Но постепенно снаряды стали ложиться все ближе и ближе к борту подводной лодки. Шелест и свист пролетающих над нами немецких снарядов стали уже различимы на слух. Такой фейерверк больше не сулил ничего хорошего, — пора было отходить. Вскоре мы окончательно попали в «вилку» и были вынуждены погрузиться. [202]

Артиллеристы, быстро развернув пушку на место, закрепили ее талрепами, заткнули ствол пробкой и вместе с верхней вахтой, как горох, посыпались в боевую рубку...

Подводная лодка с быстро нарастающим дифферентом пошла на глубину. Я остался в боевой рубке и ясно слышал, как совсем рядом рвались крупнокалиберные снаряды. Но они были уже не опасны: нас прикрывала все увеличивающаяся толща воды — лучший защитник от бомб и артиллерийских снарядов.

В течение двух часов, укрываясь от возможной погони, мы шли под водой, а когда убедились, что наверху ничего не происходит, всплыли и пошли под дизелями.

Стояла прекрасная темная ночь. Я осмотрел горизонт и, убедившись, что поблизости нет ничего подозрительного, спустился с мостика в центральный пост, чтобы составить текст радиограммы по результатам разведки и артобстрела Ялтинского порта. На мостике вместе с верхней вахтой остался комиссар.

Не успел я вызвать к себе шифровальщика Лысенко, чтобы передать ему текст, как увидел буквально скатившихся в центральный пост наблюдателей, доктора, вахтенного командира, а за ними и комиссара — он спустился последним, быстро захлопнул за собой тяжелую крышку рубочного люка и тут же наглухо ее задраил.

— Слева за кормой два торпедных катера, — сообщил он мне, выглянув из боевой рубки.

В это время акустик Ферапонов подтвердил его слова:

— Слышу шум винтов двух катеров.

Едва комиссар оказался в центральном посту, первая серия глубинных бомб разорвалась в непосредственной близости от корпуса корабля. Все отсеки тотчас погрузились в темноту. Когда включили аварийное освещение, мы смогли хотя бы различать контуры приборов и силуэты людей. Подводный корабль пошел самым малым ходом, все соблюдали полнейшую тишину.

Когда торпедные катера стали выходить в повторную атаку, мы хорошо слышали нарастающий шум их винтов. Каждому казалось, что они проходят точно над подводной лодкой и сбрасывают глубинные бомбы прямо над нами. По мере погружения внутреннее беспокойство у [203] моряков нарастало. Вскоре повторная серия мощнейших подводных взрывов опять вырубила батарейные автоматы — подводная лодка вновь погрузилась в темноту.

Пока электрики устраняли неисправности, торпедные катера противника снова промчались невдалеке от подводной лодки, и новая серия взрывов, глубинных бомб потрясла безмолвное нептуново царство. Однако на этот раз, судя по количеству шумов, охотников прибавилось: теперь нас преследовали несколько катеров.

Очередная атака. Глубинные бомбы сначала рвутся с правого борта, разрывы все ближе, ближе, ближе... Кажется, вот-вот доберутся... Но нет — следующие разрывы продолжились с левого борта, и катера отдалились. В этот раз атака, к счастью, не причинила нам большого вреда...

Старший помощник Марголин оставался в центральном посту и отмечал на бумаге взрывы, чтобы можно было предположительно определить направление движения катеров, потом, когда, казалось, бомбежка ослабла, он вдруг оторвался от рисунков и с усмешкой обратился ко мне:

— Товарищ командир! А ведь неэффективно бомбит фриц!

Я был очень напряжен, внимательно прислушивался к звукам взрывов и поступающим докладам, и до меня не сразу дошел смысл его слов, а когда я понял, что он имел в виду, меня прямо в жар бросило, и я, не сдерживаясь в выражениях, вспылил:

— А что... — я добавил несколько непечатных выражений, — тебе нужно, чтобы было эффективно?!

— Да нет, товарищ командир, — стал оправдываться Марголин, — просто я усомнился в хваленой немецкой точности...

— Так вот, оставьте при себе свои сомнения, товарищ старший помощник, — отрезал я, и приструненный Марголин вернулся к своим записям.

А торпедные катера не прекращали охоту и рыскали во всех направлениях: они то сбрасывали глубинные бомбы, то стопорили ход — прослушивали глубину, затем снова догоняли нас и опять бомбили. Нам не оставалось ничего [204] иного, как повернуть в сторону минного поля и попытаться оторваться у его кромки или на фарватере. Но в этот момент произошло непредвиденное...

Очередной разрыв бомбы так сильно встряхнул подводную лодку, что, помимо всего прочего, разбился гироскопический компас. С этого момента мы шли фактически вслепую, потому что, уклоняясь от катеров противника, так часто сменяли курс, что теперь совершенно не представляли, куда направляемся. Подводная лодка медленно продолжала движение, по-видимому, на юг — к минному полю. Создавшееся положение грозило катастрофой.

Командир штурманских электриков Михаил Рыжев без лишних вопросов приступил к поиску и устранению неисправности. Этот невысокого роста и плотного телосложения молодой боец говорил громко, а работал всегда усердно и решительно и был, что называется, само достоинство. Он знал себе цену и не без основания полагал, что штурман и другие командиры боевых частей также его уважают. С матросами он обращался с внушительной строгостью и был непримирим к тем, кто не проявлял должной любви к своей технике или оружию. Рыжев был первоклассным специалистом, отличавшимся педантизмом и безукоризненным знанием гироскопического компаса.

Уроженец Ленинграда, Рыжев до службы на флоте работал на одном из заводов Петроградской стороны. Добротная ленинградская закалка чувствовалась у него во всем: не только в доскональном знании своего дела, но и в умении вести себя достойно. Вместе с тем он был интересным рассказчиком. Команда увлеченно слушала его рассказы о Ленинграде, его бесчисленных достопримечательностях; которые он знал, как никто из нас.

В боевых походах механик Рыжев неоднократно выполнял сложный и трудоемкий ремонт штурманского вооружения. Он несколько раз заменил подъемный трос зенитного перископа, причем в ремонте принимал живейшее участие боцман Емельяненко. Частая замена подъемного троса перископа объяснялась тем, что летом продолжительность светлого времени суток была наибольшей и на протяжении 30-суточного похода мы [205] поднимали перископ не менее 7000 раз. Естественно, ни один трос не мог выдержать таких нагрузок.

Ремонт гирокомпаса был занятием более хлопотным, так как для замены основного элемента — гиросферы — порой приходилось полностью разбирать прибор. Такая филигранная работа была под силу лишь высококвалифицированному технику, отлично знающему устройство приборов, которыми он заведовал. В конце концов ремонт компаса требовал достаточной сноровки, так как, если на поверхности мы еще могли ориентироваться по звездам, то под водой вообще никуда нельзя было двинуться, а когда нас преследовал враг, это было равносильно гибели...

На ремонт гирокомпаса Рыжев затратил довольно много времени, но в конце концов ликвидировал неполадку, и мы уверенно пошли к кромке спасительного минного поля, выставленного нашим флотом еще в первые дни войны. Немцы хорошо знали о нем и не решались к нему приближаться. Поэтому вражеские катера никак не омрачали наше пребывание возле минного поля, и мы спокойно приводили подводную лодку в порядок.

После полуночи, внимательно прослушав горизонт шумопеленгаторной станцией, мы осторожно всплыли. Кораблей противника поблизости не было. Осмотревшись еще раз, мы взяли курс на Алушту...

Позже из разведывательных донесений крымских партизан мы узнали, что после нашего артиллерийского обстрела в Ялтинском порту занялся пожар, который уничтожил большую часть немецкого боезапаса. Эта новость была наилучшей оценкой нашего похода...

Днем 21 сентября мы вновь подошли к Ялте.

Из порта то и дело выходили катера на поиски подводных лодок. Было заметно, что мы не на шутку растревожили осиное гнездо фашистов. Однако на пляже по-прежнему торчали разноцветные зонтики и беспечно грели свои телеса чуждые нам люди...

Закончив разведку и выйдя из Ялтинской бухты, мы обнаружили небольшой транспорт, идущий под берегом в Ялтинский порт. Низкий борт, труба и палубные надстройки, [206] расположенные в кормовой части, были камуфлированы желтыми, черными, коричневыми и зелеными полосами, чтобы сливались со степной полосой крымского побережья. Транспорт шел без охранения, но курсовой угол был слишком большим. Оценив ситуацию, я понял, что стрелять придется вдогонку. Медлить было нельзя.

По отсекам разнеслась мелкая дробь ревуна.

— Носовые торпедные аппараты к выстрелу готовы! — доложил из первого отсека Егоров.

— Кормовые торпедные аппараты к выстрелу готовы! — услышал я по переговорной трубе доклад мичмана Блинова из седьмого отсека.

Мой помощник Марголин тут же поднялся ко мне в боевую рубку с таблицами торпедной стрельбы и бланками для записи данных торпедной атаки. Штурман Шепатковский развернул карту для ведения боевой прокладки. Механик Шлопаков и боцман Емельяненко неотрывно следили за показаниями глубиномеров и горизонтальных рулей. Команда работала как единый механизм.

Подводная лодка полным ходом ринулась вперед, в торпедную атаку. Это была первая боевая торпедная атака для всего экипажа, в том числе и для меня, как командира подводной лодки. Что говорить, волновались все, и каждый по-своему...

В первом отсеке торпедисты Неронов и Ванин быстро готовили носовые торпедные аппараты к выстрелу, а минер Егоров устанавливал на торпедах исходные данные, получаемые из центрального поста, действуя стремительно и уверенно.

Атаковать нужно было как можно скорее, курсовой угол транспорта был большим — близким к критическому. Торпедная атака, как правило, длится минуты, очень трудные минуты волнующего ожидания торпедного залпа. И чем ближе противник, тем сильнее нарастает внутреннее напряжение. Благоприятный момент для торпедного залпа приближался...

Торпедная атака действительно оказалась «вдогонку», расчетный угол встречи торпеды с целью составлял около 120 градусов правого борта. Мы выпустили две торпеды. [207] Подводная лодка слегка вздрогнула. Строго выдерживая заданное углубление, торпеды мчались к цели...

После выстрела я не опускал перископ и беспрерывно следил за ходом торпед, которые, вспенивая морскую гладь, оставляли за собой на зеркальной поверхности два отчетливых расходящихся следа. Однако, к великому огорчению, они прошли мимо. Видимо, скорость транспорта оказалась больше расчетной, и торпеды прошли позади его кормы, скрывшись за кильватерной струей. А транспорт, сильно задымив, вошел в Ялтинский порт.

До берега было недалеко, и торпеды, пройдя позади транспорта, должны были удариться о береговую черту в районе пляжа. Но, к своему удивлению, взрыва я не увидел, впрочем, акустик тоже не услышал взрыва, который должен был передаться на корпус. Однако на пляже началась страшная суматоха, вся отдыхающая свора засуетилась, забегала, кое-где даже засверкали единичные вспышки выстрелов автоматического оружия...

Десятилетие спустя наша первая торпедная атака нашла отражение в книге офицера итальянского военно-морского флота В. Боргезе, как раз в то время оказавшегося на ялтинском пляже. Вот что он писал:

«21 сентября. Русская подводная лодка выпустила две торпеды по входящему в порт конвою. Торпеды прошли мимо цели и взорвались у самого берега.

Массарини и Куджа, которые загорали в это время в нескольких десятках метров от места взрыва, были засыпаны землей — к счастью, они отделались легкими ссадинами, в то время как рядом с ними было убито пять немцев. Впоследствии нелегко было убедить их в том, что они были торпедированы, а не подверглись воздушной бомбардировке».

Вот, оказывается, как окончилась наша первая торпедная атака — высшее напряжение моральных и духовных сил, как для командира, так и для всего экипажа подводной лодки.

Первая боевая торпедная атака... Пожалуй, нет такого командира, который мог бы заставить себя не волноваться в ожидании столь серьезного и ответственного момента. Нетрудно представить себе и мое состояние. Для меня, [208] молодого командира, эта первая атака была не просто очередным боевым эпизодом, а своеобразным мерилом командирской зрелости. Как тут не взволноваться?

Внешне я держался спокойно, невозмутимо наблюдал за целью и хладнокровно отдавал приказы, а самому казалось, что слишком медлю, слишком долго держу поднятым перископ...

Тяжело, очень тяжело было сознавать, что мимо нас безнаказанно прошел немецкий транспорт. Хорошо понимая свои личные ошибки, я долго не мог успокоиться...

Основных ошибок было две: первая — в определении скорости цели; вторая — в режиме использования перископа.

Не обнаружив на фоне берега кораблей охранения и решив, что транспорт идет один, я, видимо, излишне долго смотрел в перископ, уточняя обстановку, чем облегчил атаку противолодочных сил. Поэтому, когда мы отошли от Ялты и подводная лодка легла на обратный курс, до нас донеслись звуки разрывов глубинных бомб. Немецкие противолодочные корабли настигли нас в море и бомбили сериями по несколько бомб. Разрывы все приближались. И вот, наконец, они добрались до нас. Со звоном полопались электрические лампочки, вырубились батарейные автоматы, через захлопки правого дизеля в дизельный отсек стала поступать забортная вода. Невзирая на поломки, течь, сумрак аварийного освещения и пугающий грохот, личный состав сохранял полное спокойствие и быстро устранял выявленные повреждения.

Приведу цитату из письма ко мне бывшего старшего рулевого Федора Акимовича Мамцева, который так описал свое состояние во время этой бомбежки:

«...Помню наивность всего нашего экипажа после первой... атаки под Ялтой. Вышли в атаку, торпедировали, утопили, поторжествовали и, выходя из Ялтинского залива на перископной глубине, продолжили свой завтрак. Вскоре началась невероятная бомбежка, и пищу, которая находилась у меня во рту в начале бомбежки, я проглотил только после ее окончания».

Немцы упорно преследовали подводную лодку на протяжении нескольких часов, не жалели ни глубинных бомб, [209] ни кораблей, ни времени. Наконец нам удалось оторваться от них и с наступлением вечерних сумерек всплыть в надводное положение.

На следующий день мы пошли на разведку Алушты. Ранним утром подошли к городу. Осмотрелись, всплыли. Никаких плавсредств в то время мы не обнаружили и решили приблизиться к берегу, но вдруг, откуда ни возьмись, появился «Хейнкель-111» и направился прямо на нас. Мы быстро погрузились.

Выждав некоторое время, я осмотрел горизонт в перископ и решил всплыть. Только верхняя вахта поднялась на мостик, как снова появился тот же самолет и опять лег на боевой курс. Мы вновь быстро погрузились и отошли мористее. Через некоторое время все повторилось. Потом еще несколько раз, несмотря на исключительно аккуратное использование перископа, один и тот же «Хейнкель-111» загонял нас под воду.

Вначале мы никак не мог понять, в чем дело. Что могло нас так демаскировать? И лишь под вечер, подвсплыв под палубу, мы обнаружили за нашей кормой воздушный шлейф. Долго гадать не пришлось: пузырьки предательски выпускали баллоны воздуха высокого давления, расположенные под палубой в носовой надстройке. Так, теперь стало понятно, что бомбежка под Ялтой не прошла бесследно: видимо, ударная волна разгерметизировала баллоны, и они все это время безошибочно показывали наше местоположение. Оставалось только порадоваться, что рядом не оказалось кораблей фашистских противолодочных сил. Окажись они там, надеяться было бы не на что...

Быстро устранив выявленные повреждения, мы пошли к Судаку, на ходу заряжая аккумуляторную батарею. Ночь прошла спокойно.

Утром, после погружения, вахтенный командир обнаружил морскую цель:

— Просьба командира в рубку!..

Я поднялся в боевую рубку и прильнул к окуляру перископа. Тщательно осмотрев горизонт, я обнаружил большую сухогрузную немецкую баржу, которую буксировал тральщик и охраняли три торпедных катера. Я оценил обстановку, и тогда первоначальное напряжение, охватившее [210] меня после доклада вахтенного офицера, уступило место жажде борьбы и уверенности в том, что мы выйдем из нее победителем. Сердце сладко затрепетало в груди от предчувствия атаки...

Вновь зазвенел по отсекам подводной лодки сигнал боевой тревоги. Еще быстрее, чем в прошлый раз, торпедисты подготовили торпедные аппараты к выстрелу. Произведя вместе со старпомом необходимые расчеты, мы с дистанции 6 кабельтовых выстрелили по барже двумя торпедами из носовых торпедных аппаратов. Торпедисты Артем Неронов и Алексей Ванин на этот раз также сработали отлично. Торпеды с еле слышным гулом вышли из аппаратов.

Однако за ходом торпед проследить мы не смогли, так как один из торпедных катеров сразу повернул в нашу сторону, видимо заметив следы от торпед и перископ. Мы тут же ушли на глубину. Медленно потянулись томительные секунды ожидания.

Уже давно наступило расчетное время, когда мы должны были услышать взрыв торпед. Но проходят секунды — в центральном посту тишина... Я слышу только, как бьется мое сердце. Ловлю настороженные взгляды помощника и штурмана. Проходят еще несколько томительных секунд тишины, кажущихся мне вечностью. Неужели промах? Наконец раздается долгожданный взрыв торпед. Я спустился из боевой рубки в центральный пост. Комиссар крепко пожал мне руку. В центральном посту и в отсеках становилось все оживленнее и оживленнее: команда искренне радовалась первой победе.

Но враг напомнил о себе очень быстро. Торпедные катера, которые тут же бросились в погоню, через считанные минуты настигли нас и принялись методично бомбить глубинными бомбами. Раскаты взрывов раздавались со всех сторон, раскачивая и сотрясая подводную лодку. Очередной взрыв, самый ближний к кораблю, причинил некоторым механизмам подводной лодки небольшие повреждения. Правда, они оказались несложными, поэтому подводники быстро устранили их, и через несколько минут маневрирования на глубине мы оторвались от противника. [211] Комиссар сам подошел к переговорным трубам и передал по отсекам:

— Поздравляем личный состав с первым боевым успехом! Потоплена фашистская сухогрузная баржа с военными грузами.

Эта победа чрезвычайно воодушевила весь наш экипаж. Во всех отсеках царил необычный подъем. Мы поздравляли друг друга, обнимали и щедро хвалили боевое мастерство. Первая победа всегда воспринимается с особой радостью. Лица у всех матросов, старшин и офицеров были одухотворенные, жизнерадостные. Напряжения и усталости как не бывало. Из носовых и кормовых отсеков шли ответные поздравления. Первый успех вселил в нас большую уверенность и придал новые силы.

Вот как описывается эта торпедная атака в «Боевой летописи Военно-морского флота 1941–1944»:

«22.09. в 13 ч 30 мин в районе Судака лодка обнаружила тральщик с баржей на буксире в охранении трех торпедных катеров. Лодка вышла в атаку и с дистанции 6 кабельтовых произвела выстрел двумя торпедами по барже, а затем успешно уклонилась от атаки вражеских катеров. Баржа была потоплена».

Среди всей отрадной суматохи, казалось, самым невозмутимым членом команды оставался наш вестовой Козел. Сразу после отбоя боевой тревоги он появился в офицерской кают-компании с большим чайником кипятка и довольной улыбкой на лице. Вскинув брови, умиротворенным голосом произнес:

— Чайку необходимо после победы выпить, — и, не получив ответа, поспешил накрыть стол.

За столом кают-компании собрались все офицеры. Тут же зашел оживленный разговор о прошедшей торпедной атаке. Всех интересовал один вопрос: почему такая малая цель имела такое сильное охранение? Предположения были высказаны следующие.

После падения Севастополя прошло слишком мало времени для того, чтобы фашисты могли использовать его в качестве перевалочной базы, слишком сильно был разбит город и причальный фронт его бухт. Развитые пути сообщения вдоль крымского побережья между Ялтой, [212] Феодосией и Керчью у немцев отсутствовали. Да и наши торпедные и сторожевые катера активно действовали на подходах к этим базам, сдерживая интенсивность перевозок. Использовать Новороссийск как порт фашисты так и не смогли вплоть до его освобождения.

В то же время растянутый южный фронт немцев нуждался в пополнении живой силы, боезапаса, военной техники и других видов довольствия. В силу этих обстоятельств враг был вынужден осуществлять морские перевозки малыми плавучими средствами под внушительной охраной. Большое скопление этих сил, обнаруженное нами в Ялте и Двухъякорной бухте, явилось неоспоримым подтверждением последнего.

Из сводок Совинформбюро мы знали, что на Кавказе немцы все еще рвутся вперед, хотя уже упоминались первые контратаки наших войск.

В ночное время, сквозь атмосферные разряды, сквозь позывные и шифровки множества радиостанций наши радисты умудрялись поймать отрывочные фразы последних известий. В таких случаях комиссар заходил в радиорубку, где сутки напролет, не отрываясь от наушников, несли вахту радисты Ефимов и Миронов, сам брал наушники и вслушивался в скрипучий прерывающийся радиоэфир.

Вот и сейчас сквозь шелест, скрип и щелчки разрядов им удалось принять лишь отдельные отрывки: «...в районе Сталинграда, в заводской части... города идут тяжелые бои...» Снова возникли помехи, и Миронов не смог уловить окончания фразы...

Наступило время нашего возвращения в базу. Мы легли на курс в Поти. Небо наконец-то стало затягиваться серыми тучами, подул ветер и по морю покатились волны...

Когда стемнело, штурман Шепатковский вышел на ходовой мостик и начал определение места корабля по горизонту. В правой руке он держал секстан{26}, а левой — придерживал [213] тонкую трубку, направленную на тусклый морской горизонт. Заглядывая в окуляр трубки, он старался совместить с горизонтом отражение заранее выбранной по звездному глобусу звезды, определяя ее высоту. В боевой рубке с секундомером и записной книжкой штурмана стоял его верный помощник в астрономических наблюдениях старший рулевой Григорий Голев.

— Товсь!.. Ноль! — громко командовал Яков Иванович и быстро спускался в боевую рубку, чтобы снять отсчет высоты звезды с лимба секстана.

Записав данные, он вновь поднимался на мостик, замерял высоту второй звезды и вновь командовал:

— Товсь!.. Ноль!

Он снова спускался вниз, к Голеву, сообщая ему высоту второй звезды. Затем таким же путем он определял высоту третьей звезды. Каждый раз Голев подробно записывал показание времени и отсчет секстана, сообщаемого ему штурманом. После окончания замеров высот трех звезд они спустились в центральный пост. Через небольшое время астрономическая задача по определению места подводной лодки в открытом море по звездам была решена. Полученную невязку между счислимым и обсервованным местом приняли в расчеты кораблевождения.

Я было прилег отдохнуть перед обедом в своей каюте, когда услышал показавшийся мне необычным разговор на повышенных тонах между штурманом Яковом Ивановичем Шепатковским и инженером-механиком Григорием Никифоровичом Шлопаковым. Их громкая беседа заставила меня встать с дивана и пройти в центральный пост.

Оба стояли у штурманского стола и спорили, отчаянно жестикулируя, причем Яков Иванович старался ватмановским листом прикрыть от Григория Никифоровича карту. Редкие русые волосы Шлопакова растрепались, обнажив небольшую лысину, он сердито смотрел на стоящего у карты Щепатковского и уже порывался отвести руку штурмана, зажавшую ватман. Мое появление Яков Иванович встретил сконфуженной улыбкой, но я на нее не ответил. Когда я поинтересовался, что же произошло, выяснилось, что в порыве внезапного гнева штурман не [214] позволил инженеру-механику взглянуть на путевую карту района, где мы ходили. Шепатковский объяснил, что Шлопаков оторвал его от прокладки и тем самым вызвал у него столь бурную реакцию. Конечно, причина крылась в их давней взаимной неприязни, но все равно Щепатковский вышел за рамки дозволенного, о чем я не преминул ему сказать:

— Мне незачем вам напоминать, Яков Иванович, о необходимости быть более корректными с Григорием Никифоровичем, он старше вас и по званию и по возрасту.

Некоторое время он не произносил ни слова, но, быстро осознав, что погорячился и отказал Шлопакову в самом простом желании, в котором не мог оказать ни одному члену экипажа, он обратился ко мне:

— Товарищ командир, я все понял и готов извиниться перед Григорием Никофоровичем. Подобного больше не повторится.

Затем, наблюдая за Шепатковским, я видел, как он переживает свою горячность, но никак не мог взять в толк, отчего подчас ему катастрофически не хватает чувства меры, так необходимого каждому командиру в боевом походе.

Между тем время клонилось к полуночи. В ожидании приятного сигнала, призывающего к обеду, команда разошлась по жилым отсекам, разбившись на группы у своих бачков. Бачковые уже торопились на камбуз к коку Николаю Федорову, где их ожидал вкусный и калорийный флотский обед.

Кок Николай Федоров, в белом как снег халате и слегка сдвинутом налево колпаке, приветливо встречал своих подопечных — бачковых. Двадцатичетырехлетний Федоров был высокого роста, с мужественными чертами лица и приветливой улыбкой. Его прямолинейный и целеустремленный характер поневоле вызывал уважение. Он не любил предобеденной суеты: у этого исключительно трудолюбивого и безропотного человека основным законом было спокойствие и еще раз спокойствие. К выдержанным бачковым он обращался с подчеркнутой доброжелательностью и обходительностью, [215] нередко балуя их различного рода деликатесами (вроде тарани) из своих, как он называл, «личных запасов». Суматошных же бачковых нередко укорял и категорично требовал занять очередь.

Этот бессменный труженик подводного камбуза ревностно относился к своей не слишком боевой, но тяжелой и благородной специальности, вкладывая всю душу в познание сложных законов кулинарного искусства. В начале его поварской деятельности не все выходило гладко. Даже злополучные макароны сперва никак не покорялись ему и, склеившись в большой тестообразный комок, совершенно не хотели расставаться друг с другом. Также и крупы решительно не подчинялись его рукам и имели одинаково противный вид размазни. Команда не без оснований сетовала на незадачливого кока и не раз подвергала его заслуженной критике, замечаниям и едким шуткам.

Доставалось поначалу и мне, когда я был старпомом, так как непосредственно на мне замыкалась вся санитарно-продовольственная часть. Пришлось обратиться к одному из передовых коков с соседней подводной лодки, где Николай Федоров прошел хорошую практику. Его настойчивость и усердие, а также бескорыстная помощь товарищей по профессии дали свои плоды, и Федоров, наконец, постиг вершины кулинарного искусства.

Помимо широкого ассортимента закусок, первых и вторых блюд, он умело колдовал над кондитерскими изделиями. Особенно в этом виде искусства он отличался в военные годы, когда, находясь в море, вдали от родных берегов, под водой, подчас после тяжелых и опасных встреч с врагом, приготовленные им именные торты тому или иному члену экипажа в день рождения и в торжественные дни наших революционных праздников доставляли нам огромную радость. Его простые, теплые и задушевные слова, обращенные к очередному виновнику торжества: «Держи, это тебе, именинник! Будь здоров!..» — до сих пор звучат в душе каждого из нас.

Однако по приходе в базу прямолинейность Федорова всегда вставала нам боком, потому что он честно всем объявлял: «Завтрака, обеда и ужина стряпать не буду — я [216] буду пьян!» — и свое обещание держал железно. Как только мы швартовались к базе и сходили на ее борт, Федоров молча забирался в провизионку подводной лодки, устраивался так, что видна была только его спина, и сидел там до тех пор, пока кто-нибудь не замечал его, не окликивал, но, как правило, поздно, — Коля был готов... Но вот настала полночь, и в кают-компании собрались все офицеры.

— Товарищ командир, обед готов, — доложил вестовой.

— Товарищи офицеры, прошу к столу! — обратился я к офицерам.

Без этого приглашения никто не садился за стол и не начинался обед. Это была одна из красивейших традиций русского флота. Она строго поддерживалась во время войны и сохранилась в наши дни.

Не менее красивым был у нас обычай называть друг друга в кают-компании не иначе как по имени и отчеству. Меня и комиссара офицеры звали Николай Павлович и Павел Николаевич, старпома — Борис Максимович. Мы, в свою очередь, также называли всех командиров боевых частей и служб по имени и отчеству. Это совершенно не влияло на наши официальные отношения по службе, скорее наоборот, приносило большую пользу, придавая дружеские близость и теплоту, так необходимые в боевой обстановке.

Офицеры сели за стол, строго придерживаясь своих мест. Старпом взял печенье «Ленч», намазал его вначале маслом, потом горчицей, в довершение всего достал головку чеснока и стал все это с аппетитом уничтожать. Надо сказать, это никого не удивило. За время длительных походов вкусы у нас резко менялись, хотелось чего-то необычного...

Все остальные офицеры стали густо натирать чесноком черные сухари. Вестовой Козел не торопясь двигался вокруг стола, наливая каждому чарку грузинского вина — паек боевых походов. Каждый не спеша, смакуя вино, выпил... Офицеры повеселели. Размеренно потекла задушевная беседа, прерываемая звоном посуды и звяканьем столовых приборов. Подали закуску, затем горячие блюда... Обед прошел в великолепном настроении. После [217] окончания трапезы я поднялся на ходовой мостик покурить и остался там вместе с верхней вахтой на всю ночь...

Светало. Вдруг из-за тучи выскочил немецкий самолет «Фокке-Вульф» и пошел на бреющем полете в нашу сторону.

Мы с вахтенным командиром и наблюдателями мигом нырнули в рубочный люк. Вахтенный офицер, слетая дальше вниз в центральный пост, громко объявил боевую тревогу, и в проеме нижнего люка засновала дежурная вахта. Когда грохнул верхний люк и заскрежетали кремальеры, вокруг боевой рубки уже бурлил, поднимаясь все выше и выше, стремительный поток. Едва спасительные волны сомкнулись над рубкой, первые авиационные бомбы разорвались вблизи от корпуса подводной лодки, не причинив, впрочем, никакого вреда.

И опять благополучный исход встречи с врагом решили секунды. «Как они важны в подобных неожиданных ситуациях», — задумался я, когда надежная глубина уже не оставила фашистскому стервятнику никаких шансов добраться до нас.

Утром следующего дня мы возвратились в Поти. Из-за рефракции создалась иллюзия, будто Потийский мелькомбинат, один из ориентиров, разбит. Поначалу это показалось невероятным, потому что авиация противника редко доставала до Поти, но вблизи зрительный обман прекратился и стало понятно, что ничегошеньки с мелькомбинатом не случилось. Попутно вспомнилась одна бомбежка Потийской базы, когда немцы действительно нанесли значительный урон нашим кораблям, тогда пострадали эсминцы, были разрушена перископная мастерская и напуган весь грузинский рынок...

Но вот мы зашли в бухту. На плавбазе «Волга» нас встречали командование бригады, дивизиона, а также боевые товарищи и друзья с других подводных лодок.

Не успели мы, что называется, прийти в себя, как нас пригласили в штаб бригады.

Как правило, разбор боевого похода каждой подводной лодки проходил через несколько дней после возвращения с моря, а тут нас вызвали на разбор, что называется, с ходу. [218]

Когда мы прибыли в штаб, мы сразу же про себя отметили, что кроме нашего подводного начальства присутствовали командующий эскадрой вице-адмирал Л.А. Владимирский и большая группа офицеров штаба флота и эскадры.

В ходе разбора нашего боевого похода они интересовались подробностями нашей стрельбы и данными обнаруженных нами береговых батарей в районе Феодосии и Ялты. Наш артиллерийский обстрел Ялты имел большое значение — он показал возможность наносить артиллерийские удары по базам фашистов.

Вскоре после нашей стрельбы более двадцати кораблей эскадры (крейсеры, эскадренные миноносцы, сторожевые корабли и тральщики) обстреливали из артиллерийских орудий Феодосию, Ялту, Анапу и других порты и базы противника. Перечислю некоторые из них:

1 октября сторожевой корабль «Шторм» обстрелял Анапу;

3 октября два эскадренных миноносца «Бойкий» и «Сообразительный» обстреляли Ялту под руководством командующего эскадрой вице-адмирала Л.А. Владимирского;

14 октября эскадренный миноносец «Незаможник» и сторожевой корабль «Шквал» совершили огневой налет на Феодосийский порт;

1 декабря крейсер «Ворошилов», лидер «Харьков» и эскадренные миноносцы «Сообразительный» и «Бойкий» обстреляли острова Фидониси;

20 декабря лидер «Харьков» и эскадренный миноносец «Бойкий» нанесли артиллерийский удар по Ялте, одновременно с ними эскадренный миноносец «Незаможник» и сторожевой корабль «Шквал» — по Феодосии; в первой половине и в конце декабря дважды осуществляли набеговые операции на западную часть Черного моря: эскадренный миноносец «Сообразительный» с четырьмя тральщиками в первом случае и эскадренные миноносцы «Сообразительный» и «Беспощадный» с четырьмя тральщиками — во втором.

Продолжались обстрелы и других баз фашистов. Теперь мы отчетливо поняли смысл указаний штаба флота о том, [219] что главной задачей флота на осенний период 1942 года является не только нарушение морских сообщений противника, но и артиллерийские и бомбовые удары по его базам в Крыму. Эти задачи поставили флоту Военный совет Закавказского военного фронта и народный комиссар Военно-морского флота. Для выполнения этих директив объединили усилия подводных лодок, авиации и надводных кораблей. Успешно проведенный обстрел Ялтинского порта показал возможности наших подводных лодок в борьбе с надводными целями противника. Данные нашей разведки подходов к Феодосии и порта Ялты послужили хорошим материалом для оценки обстановки командованием эскадры. Наш опыт стал первым...

Шел второй год войны... Жестокий опыт вносил коррективы в быт и устройство жизни, большие перемены начались в армии и на флоте. Военно-политическому составу вооруженных сил присваивались офицерские звания.

В начале октября 1942 года в вооруженных силах упразднили институт военных комиссаров, сыгравших огромную положительную роль в первый, наиболее трудный и ответственный период войны. Вновь устанавливалось полное единоначалие и возрождался институт заместителей командиров по политической части. На подводных лодках эта должность не была предусмотрена.

В скором времени нашего комиссара капитан-лейтенанта Павла Николаевича Замятина назначили заместителем командира дивизиона подводных лодок по политической части. Он шел на повышение, мы это хорошо понимали и тем не менее сожалели, что среди нас не будет этого душевного и принципиального офицера.

Не стану описывать все подробности нашего с ним расставания. Просто скажу, что нам было тяжело, сказывалась вся глубина флотской службы. Как-то невольно получается так, что в экипажах подводных лодок подбираются люди, которые с годами настолько привыкают друг к другу, что становятся самыми близкими друзьями. Тяжело было расставаться с человеком, ставшим тебе родным братом. Все мы сразу почувствовали, что вместе с комиссаром с нашей лодки уходит нечто большее, чем просто [220] офицер. Однако дружба дружбой, а война войной, необходимо было быстро перестраиваться, не расслабляться...

К осени 1942 года морские сообщения немцев проходили от Босфора вдоль западного побережья Черного моря и крымских берегов до Анапы.

Протяженность этих коммуникаций составляла:

от Босфора до Констанцы — 200 миль;

от Констанцы до Одессы — 180 миль;

от Одессы до Анапы — 335 миль.

Как видно, это были сравнительно короткие морские сообщения, осуществлявшиеся по-прежнему малыми судами, вплоть до мелкосидящих дунайских барж.

Осенью 1942 года шли ожесточенные бои на горных перевалах Кавказского хребта. Немцы любой ценой стремились прорваться к морю, чтобы захватить Туапсе, Поти и Батуми.

В это время меня вызвали в штаб бригады. Там я познакомился с представителем разведки флота, старшим лейтенантом, к сожалению, за давностью лет не помню его фамилию. Это был высокий, стройный человек. Его широкую грудь украшали три ордена Красного Знамени. По этим боевым орденам нетрудно было понять, что старший лейтенант много испытал на своем боевом, трудном пути разведчика.

Перед нами поставили задачу: скрытно высадить с нашей подводной лодки на берег 50 человек с личным оружием. Задача старшего лейтенанта заключалась в подготовке плавсредств и солдат к высадке.

В качестве высадочных средств были использованы два резиновых понтона. Разместили мы их в кормовой надстройке подводной лодки. В акватории нового строящегося порта Поти мы провели несколько учений по размещению солдат в отсеках подводной лодки, приготовлению к спуску понтонов на воду, выходу солдат через люк центрального поста на палубу и посадке их на понтоны. Вместе с нами должны были идти командиры подводных лодок «Л-4» — капитан 3-го ранга Е.П. Поляков и «С-33» — капитан 3-го ранга Б.А. Алексеев. О готовности подводной лодки и солдат к высадке я доложил в штаб бригады. На следующий день вечером мы вышли в море. [221]

Погода стояла сырая, пронизывающий ветер пробирал вахтенных матросов до костей. Матросы ежились, поднимали воротники коротких канадок, но едва ли это спасало от промозглого холода ноябрьского моря.

Когда мы вышли из бухты, пошел мелкий частый дождь, и серая хмарь окончательно заволокла Потий-ский порт. Мы прошли вдоль берега на север несколько миль, в заранее условленной точке погрузились и повернули к берегу. Через некоторое время мы всплыли. Ветер дул прямо с моря, поднимая порядочные волны, и мешал швартовой команде быстро выгрузить с палубы неуклюжие резиновые понтоны, которые подпрыгивали и пугали спешно перебирающихся в них солдат.

Тем не менее выход солдат из подводной лодки и погрузка в понтоны прошли организованно. Они благополучно отошли от борта подводной лодки и направились к берегу, на котором стояли офицеры штаба базы и бригады, специально наблюдавшие, насколько скрытно подойдут понтоны к урезу воды и высадят десант. Но до берега дошел лишь один понтон. Оказалось, что другой понтон начал травить воздух, и все перешли на один оставшийся понтон и на нем благополучно доплыли до уреза воды, где незаметно высадились на берег.

Это учение подтвердило возможность скрытой высадки десанта с подводной лодки. Мы были готовы выполнить боевую задачу, нам оставалось только ждать условного сигнала. Но мы его так и не дождались — что-то изменилось в оперативных планах флота...

В конце ноября мы получили приказ на очередной боевой поход. Тщательно изучив его, я отдал распоряжение старпому и командирам боевых частей готовить подводную лодку к выходу в море. Упразднение к этому времени должности комиссаров накладывало на меня как единоначальника дополнительные серьезные обязанности.

В этой новой обстановке моим верным помощником в партийно-политической работе стал наш парторг — мичман Ефрем Ефремович Щукин.

Ефрема Ефремовича я знал уже четыре года как одного из лучших старшин и активного, принципиального [222] коммуниста. Он пользовался заслуженным авторитетом среди личного состава подводной лодки. У него было в высшей степени развито чувство ответственности за любое порученное ему партийное или служебное задание. Спокойный, всегда выдержанный, отлично знающий свою специальность, он умело передавал свой богатый опыт подчиненным — командиру отделения трюмных Быкову и старшим трюмным Балашову и Соколову.

Щукин всегда располагал к себе своей деловитостью. Мы никогда не видели его злым или сердитым. Он отдавал распоряжения, не повышая голоса, и никто не помнит случая, чтобы кто-нибудь из матросов ослушался мичмана или не выполнил его распоряжение.

Ожидая нового похода, мы получили пополнение. В каждой группе у нас было прочное закаленное в боевых походах ядро матросов и старшин с большим стажем действительной службы и хорошим боевым опытом. Они прошли суровую школу почти двух военных лет и были нужны на других кораблях.

Вместо них пришла молодежь из школ учебного отряда подводного плавания и матросы с других подводных лодок, которые заменили вышедших из строя членов нашей команды. Хочу отметить, что желающих идти в боевой поход с других кораблей было очень много, потому что люди жаждали вновь и вновь выходить в море и бить врага, пока их корабли находились в ремонте.

Вновь прибывших надо было ввести в строй, подготовить к самостоятельному несению вахты, приобщить к работе в боевых условиях на нашей подводной лодке. Проверка показала, что занятия с ними проводились регулярно и на хорошем методическом уровне, достаточно было и тренировок на боевых постах. Быстрому освоению ими своей новой специальности помогала хорошая общеобразовательная подготовка — все они имели среднее образование, а один из них, электрик Григорий Трубкин, закончил первый курс института. Кроме того, у них была хорошая производственная подготовка.

Так, молодой артиллерист Крылов заменил Отченашенко, который стал командиром отделения артиллеристов, вместо ушедшего на учебу Шепеля. Крылов был [223] низкого роста, застенчивый и скромный, на его лице всегда светилась приветливая улыбка. Он, да, пожалуй, и все молодые матросы быстро сдружились с нашим боевым коллективом...

Проверяя подготовку корабля к выходу в море, я прошел в шестой отсек, где расспросил старшину группы электриков мичмана Карпова о готовности материальной части и личного состава. Карпов был одним из ветеранов подводной лодки. Широкоплечий, крепкий, спокойный, уверенный в своих знаниях и опыте, привыкший к морю и любивший его, суровый с виду, он редко сердился, и его было трудно вывести из равновесия. Вот и сейчас совершенно невозмутимо, тихим, но внятным голосом, он докладывал о готовности своей части:

— Материальная часть группы электриков исправна. Лечебный цикл аккумуляторной батареи прошел успешно. Теперь она у нас как новенькая. Личный состав, в том числе и молодые матросы, здоров и готов к выполнению боевых задач. Вот, к примеру, электрик Трубкин, — мичман кивнул в сторону главной станции, — знает свое дело боец, по собственной инициативе произвел ремонт корабельных выключателей. Во всем любит порядок.

У главной станции работал матрос высокого роста, крепкого телосложения, с серьезным взглядом. Это был способный и энергичный человек. Он обернулся и спокойно посмотрел на нас. Я подозвал его к нам и попросил кратко рассказать о себе.

— Родом я из-под Волоколамска Московской области. После окончания десятилетки поступил в ленинградский институт. Но началась война, и меня направили в учебный отряд подводного плавания, после окончания которого получил назначение на ваш корабль.

— Хорошо, идите. — Я отпустил Трубкина и обратился к Карпову: — А как дела с боевым листком?

— Он, по сути дела, готов. Дело за оформлением. Для этой цели решили привлечь Ванина. Он у нас на все руки мастер.

В подтверждение его слов из кормового отсека раздался шум набирающего обороты токарного станка.

— Это он! Определенно он — Ванин! — сказал Карпов. [224]

Мы вместе с мичманом Карповым прошли в седьмой отсек. За токарным станком, расположенным с правого борта, стоял совсем юный, опрятно одетый, невысокого роста матрос.

Ванин уверенно управлял станком, по всему чувствовалось, что стоит за ним не впервые. Увидев нас, он выключил электромотор и представился.

— Где же вы обучились токарному делу? — поинтересовался я у него.

— Отец меня научил! — скороговоркой ответил матрос улыбаясь. Видя мой недоуменный взгляд, Ванин продолжал: — Он работал в механической мастерской, в которой были все металлорежущие станки. Кроме меня, у отца было шесть сыновей, и всех нас на этих станках он научил работать.

Можно было только похвалить пополнение. Теперь предстояло проверить их способности и характер в море...

25 ноября 1942 года мы вышли в боевой поход. Нам предстояло действовать в мелководном Каркинитском заливе, уже известном читателю по описанию артобстрела Перекопа. В море штормило, и, когда мы выходили из Потийского порта, подводную лодку сильно качало и, казалось, так и норовило бросить на камни волнолома.

Благополучно выйдя из Поти, всю ночь мы шли над водой под двумя дизелями. Шторм крепчал, подводную лодку резко бросало с одного борта на другой, огромные волны гуляли по палубе и накрывали верхнюю вахту с головой. Утром, как обычно, погрузившись под воду, мы весь день спокойно шли под электромоторами. Ничто не предвещало неудачи.

Всплыв в вечерние сумерки на траверзе мыса Синоп, мы запустили дизели: левый — на продувание главного балласта, а правый дизель должен был работать на винт. Должен, однако не работал... Я обратил внимание на заминку и уже собирался обрушить командирский гнев на нерадивую вахту, как вдруг услышал просто немыслимый доклад инженера-механика:

— Заклинило правую линию вала. [225]

— Как заклинило? — возмущенно выдохнул я. — В открытом море, и заклинило. Да вы что, Григорий Никифорович?! Я вас не понимаю!..

— Сам удивлен, товарищ командир, — искренне посетовал Шлопаков, — но это абсолютно точно — под правый винт попал посторонний предмет.

«Что же делать? — схватился я за голову, мысли скакали одна за другой, путались, я не мог сосредоточиться... — Спускать кого-либо за борт для осмотра винта невозможно — это верная гибель. И дальше идти с одним дизелем нельзя. Неужели придется возвращаться? Вот незадача...»

Я дал радиограмму командиру бригады и вскоре получил приказ возвратиться в базу. Мы повернули обратно и под одним (левым) дизелем пошли в Поти.

Настроение было у всех хуже «губернаторского», особенно сокрушался инженер-механик: ответственный поход — и вдруг такой казус! Всем было ясно, что он тут ни при чем. Но тем не менее он очень переживал из-за этой никому не понятной аварийной ситуации.

Я был разъярен, не терпелось как можно быстрее оказаться в доке и самому разобраться в неполадке. Когда подходили к брекватеру, кроме ярости меня стала разбирать досада от предчувствия того, как сейчас будут смотреть товарищи, которые проводили нас два дня назад. От этой мысли мне стало еще совестней, хотя моей вины в этом, как понимаете, не было. Когда подводная лодка вошла в бухту и приблизилась к плавбазе, я немного успокоился: народу на борту «Волги» было немного. Но затем произошло событие, которое окончательно вывело меня из себя.

Пока мы швартовались, с борта плавбазы для членов экипажа нашей подводной лодки выкрикивали важные сообщения: кого-то вызывали в штаб бригады, минера Егорова просили сразу подготовить торпеды к выгрузке, а штурман «С-33» Н. Девятко сообщил Шепатковскому о рождении сына.

И вдруг кто-то выкрикнул:

— Мичмана Карпова жена вызывает, срочно!..

— Что за жена? Черт возьми, это что творится?! — Тут я, что называется, закипел: дыхание перехватило, кровь [226] прилила к голове, мой рассудок помутился от гнева, не своим голосом я закричал: — Никого с корабля не отпускать! Мичмана Карпова на мостик! Немедленно!!! Совсем с ума посходили, скоро о нашем прибытии будут знать все торговки на базаре! Где-е Ка-арпов?!

Когда мичман ни жив ни мертв поднялся на мостик и как каменный встал передо мной по стойке «смирно», я, честно говоря, с трудом сдержался от рукоприкладства. Сейчас мне стыдно вспоминать, как при верхней вахте и любопытных наблюдателях с плавбазы я честил обмершего Карпова, но в тот момент беспощадный гнев затмил мой разум: я без остановки ругал мичмана и выпытывал у него, как его жена могла узнать о нашем прибытии, и почему она имела наглость требовать сойти с подводной лодки, и когда, наконец, он приструнит свою непутевую жену. Ничего не понимающий Карпов стоял, хлопал широко открытыми глазами и, не в состоянии произнести ни слова, лишь изредка пытался вставить в мою скороговорку бестолковые междометия. Свою сокрушительную речь я закончил опрометчивым обещанием сразу же подать дело к рассмотрению в особый отдел, а Карпова отдать под трибунал.

Позже стало известно, что жена мичмана находилась в непристойной связи с шифровальщиком бригады и после похода собиралась разорвать отношения с Карповым, для чего и хотела срочно с ним переговорить. Так что его оставалось только пожалеть: сколько напастей навалилось на него в тот день. Позже я все-таки извинился перед мичманом...

Наконец нас поставили в плавучий док, и что же? Между кронштейном гребного вала и правым винтом обнаружили загнутый волнами стальной лист легкого корпуса. Подобные ситуации, к сожалению, случались нередко. Зимой в штормовую погоду, возвратившись из похода, мы часто недосчитывались стальных листов верхней палубы, а иногда — даже дверей в ограждении боевой рубки!

Неполадку устранили быстро, и 4 декабря 1942 года мы вновь отошли от «Волги» и вошли в большой ковш. Могучие волны свободно перекатывались через брекватер [227] и каменную гряду. Выход из порта Поти узок и проходит параллельно гряде вблизи брекватера. При свежей погоде его нужно проходить быстро, на хорошем ходу, иначе волны выбросят корабль на берег. В тихую погоду мы без труда проходили его под электромоторами, а тут пришлось выходить под обоими дизелями. Подводная лодка плохо слушалась вертикального руля, ее сильно водило по курсу — то и дело сначала бросало на гряду, потом, столь же неожиданно, — в сторону берега, и казалось, вот-вот выбросит на песчаный пляж, где уже торчали мачты недавно затонувшего транспорта. По проходе каменной гряды мы резко повернули влево и сразу же попали в объятия восьмибалльного шторма. После поворота наш курс лежал на запад, навстречу крутой волне, и вел нас к боевой позиции.

В точно назначенное боевым приказом время мы заняли боевую позицию у мыса Тарханкут. Это было неприветливое место, оно отличалось от других районов Черного моря своими частыми ветрами, неправильным и большим волнением. Вот и тогда погода стояла свежая, дул северо-западный ветер.

Под влиянием большого волнения моря подводная лодка подвсплывала и вновь погружалась. Мы старались удержать ее под водой на перископной глубине, но справиться с рулями в такую погоду было не просто.

В конце концов, подводная лодка все же один раз всплыла на поверхность при полном дневном свете в непосредственной близости от маяка Тарханкут. Мы не могли позволить противнику обнаружить нас посреди белого дня, поэтому мы заполнили цистерну быстрого погружения и ушли на глубину. Однако качка подводной лодки не прекращалась и на глубине. Дежурной вахте приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы удержать лодку в равновесии.

К вечеру, когда мы всплыли, волнение моря усилилось, волны заливали палубу все чаще и чаще. Небо было совсем темным, по нему лениво плыли набухшие свинцовые тучи. Упершись ногами в бортовые стойки ходового мостика, я посмотрел на запад. Кроме узкой темно-красной полоски солнца у горизонта, небо там тоже было черным. [228]

Издали бушующие волны не казались такими высокими. Только вблизи можно было понять, насколько велики эти громадные валы с белыми гребнями, со всех сторон окружавшие подводную лодку и со страшным гулом разбивавшиеся о палубу и ограждение боевой рубки, с головой накрывая вахтенного офицера и сигнальщиков.

Перед глазами верхней вахты то и дело непреодолимой горой поднималась очередная волна, но тут же нос корабля, скользя по волне, задирался кверху, и волна уже сама поднимала нас на гребень, через который подводная лодка, как на качелях, пугающе внезапно переваливалась и стремглав неслась в непроглядную пропасть к подножию следующей волны-гиганта. Шум воды и свист ветра без труда перекрывали гул работающих дизелей.

Мимо бортов проносились длинные, крутые волны, высоко вздымались, стараясь посильнее лизнуть корабль и накрыть боевую рубку с верхом. Захлестнув ходовой мостик, вода обрушивалась по рубочному люку в центральный пост и, обдавая холодным душем вахту, водопадом стекала по стенкам и приборам на палубу. Однако личный состав не давал воде задерживаться в центральном посту — ее быстро откачивали и снова возвращались к своим обязанностям — ходовой вахте.

Надвинув шапку на глаза и подняв воротник, наблюдатель Рыжев ухватился за скобу на тумбе ограждения перископов и, расправив широкие плечи, повернулся к ветру спиной. Его смуглое, резко очерченное лицо было неподвижным, а широко раскрытые глаза смотрели вдаль не моргая. Казалось, что он совсем замерз. Но нет, вот он прищурился и облизал губы, видимо заметив что-то подозрительное, а потом протер ладонью лицо и вновь как изваяние застыл около перископной тумбы.

Быстро холодало, ветер крепчал. Вахта наблюдателей менялась через каждый час, вахтенных офицеров — через два. Двое сменившихся наблюдателей, Киселев и Перебойкин, сжавшись в комок у тумбы перископа, безуспешно пытались закрыться от сырого пронизывающего ветра и, вцепившись окоченевшими пальцами в поручни перископной тумбы, лишь приседали под очередным ударом студеной волны. [229]

Без устали всматривались они в темноту горизонта. Что бы ни произошло, каждый из них должен следить только за своим сектором, в заданном направлении. Я с неподдельным восхищением наблюдал за всматривающимися в непроглядную темень сигнальщиками и наблюдателями, которые, напрягая покрасневшие от слезоточивого ветра и ледяных брызг глаза, непрерывно озирали горизонт и небо.

Смена вахты в такие качку и холод происходила быстро, обязанности передавали без обычных шуток и задержек.

Командир отделения рулевых Киселев, сменившись с сигнальной вахты, обратился ко мне со следующими словами:

— Товарищ командир, удивляюсь я вам: как вы находитесь на мостике бессменно всю ночь? Я вот до флота был извозчиком, а сейчас, сменившись с вахты, не могу выговорить даже привычное для меня «тпру»!

Я смог лишь улыбнуться в ответ, а Киселев не стал настаивать на продолжении разговора и, понимающе кивнув, проворно нырнул в проем рубочного люка.

Да, ничто не проходило незамеченным перед внимательными взглядами верхней вахты. Все они видели, все замечали и по-своему оценивали. И от их бесхитростной заботы на душе становилось теплее.

Действительно, на протяжении всех боевых походов ночью я почти не спускался с ходового мостика. Было, конечно, нелегко, но только так я мог хорошо знать морскую обстановку и быстро принимать решения. Особенно тяжело приходилось зимой. Одежда — кожаный реглан, кожаная с мехом шапка и русские сапоги — промокала сразу же. Холодная вода, затекая за воротник, неторопливыми ледяными змейками стекала по телу, и никакое теплое белье и свитеры не спасали от переохлаждения. Нелегко было и верхней вахте, которая, однако, сменялась довольно-таки часто. Сменившиеся матросы быстро слетали вниз, в центральный пост, откуда мчались в шестой, электромоторный, самый теплый отсек, где согревались и сушили промокшую одежду. Частенько, не успев ее просушить, они снова заступали на вахту. [230]

Несколько позднее нас стали снабжать так называемыми канадками — непромокаемыми брюками и куртками с капюшоном, отделанными изнутри мехом. В них было тепло, но, впрочем, и до их появления никого не беспокоили простудные заболевания, видимо, оттого, что все были молоды, бодры и здоровы...

Незаметно улыбаясь своим мыслям, я обратил внимание на вахтенного офицера Егорова. Он ходил взад и вперед по неширокому пространству ходового мостика, от одного борта до другого. Держался, как всегда, подтянуто: поверх офицерской фуражки (хотя в такую погоду допускался более удобный головной убор) — затянутый вокруг шеи меховой капюшон канадки, а на груди — морской бинокль. Иногда он останавливался и, быстро подняв бинокль, долго всматривался в штормовое море, затем строго спрашивал рулевого:

— На румбе{27}?

— На румбе сорок градусов! — задорно отвечал рулевой Беспалый.

— Так держать!

— Есть так держать!

Вахтенный офицер — фигура на подводной лодке весьма ответственная. От быстроты и правильности его решений зависит подчас жизнь корабля. На ходу вахтенный офицер управляет всей корабельной вахтенной службой.

При движении подводной лодки под водой вахтенный офицер обязан вести круговое наблюдение в перископ, следить за дифферентом, плавучестью и заданной глубиной хода подводной лодки; при необходимости поддерживать ее, а также следить за плотностью и напряжением аккумуляторной батареи, за процентным содержанием водорода и вредных газов и докладывать командиру.

Я всегда был спокоен за правильность действий вахтенных офицеров: все они были грамотными и совершенно самостоятельными моряками. Бдительно неся вахту, они умело управляли вахтенной службы своей смены. Вот и [231] сейчас, несмотря на штормовую погоду, вахтенный офицер Егоров был бодр и собран.

Между тем приближалась полночь — время обеда. Из-за шторма первое блюдо не готовили: подали сыр, копченую колбасу, воблу, гречневую кашу с мясными консервами и компот. Обедали с деревянной сеткой, укрепленной поверх стола, в гнезда которой ставили столовые приборы, чтобы те не двигались во время качки. В кают-компании за столом присутствовали все командиры боевых частей, но ели не все, так как многих продолжала терзать морская болезнь. Но все равно ограничения в еде, объяснявшиеся патологическим страхом пищи во время качки, не спасали наших страдальцев от печальных последствий морской болезни. А счастливцы, не одолеваемые тошнотой и головокружением, уплетали за двоих под болезненные взгляды товарищей.

Качку конечно же все члены экипажа переносили по-разному, но меня всегда поражала способность некоторых моряков проявлять во время качки неописуемую несдержанность в еде, особенно по отношению к жирной пище. В то время как другим нельзя было подумать даже о бледной селедке, поскольку любая мимолетная мысль о жирной или горячей пище была им отвратительна и вызывала приступ тошноты, их товарищами овладевала прожорливость колорадского жука, и они ели все: бекон, сырокопченую колбасу, масло, тушенку, икру, ветчину и многое другое, что хранили у себя или выпрашивали у кока.

Большинство моряков считали, что от качки хорошо помогает селедка и сухари. Поэтому многие во время качки набирали себе селедки, благо она в бочках стояла у нас непосредственно в отсеках — бери, ешь сколько хочешь, и вместе с сухарями уписывали ее на койке или прямо на вахте. Кроме того, все обожали тарань — и без конца то тут, то там открывались жестяные круглые банки, и тарань поглощалась в неимоверных количествах.

После двенадцати часов ночи работы на корабле, как правило, не было, в это время матросы обычно собирались в первом отсеке, слушали сводки Совинформбюро, читали книги, вели задушевные беседы или отдыхали на койках. [232]

Развод дежурно-вахтенной службы проводили в центральном посту. После окончания разводки верхняя вахта проворно выбегала наверх, сменяя товарищей.

Ветер все усиливался. Он ревел и неистовствовал, срывая гребни волн и осыпая поверхность моря водяной пылью. Подводная лодка шла против волны, ее нос то взлетал вверх, то стремительно падал вниз. Огромная волна, обрушившись на кормовую палубу подводной лодки, стала быстро передвигаться к мостику, сметая все на своем пути. Не прошло и нескольких секунд, как она накрыла ограждение боевой рубки и вся верхняя вахта оказалась под водой. Там, где только что находилась подводная лодка, осталось одно лишь пенящееся белое пятно. Казалось, наступил роковой конец...

Подводная лодка с дифферентом на нос все более зарывалась под воду, и вот-вот должна была неминуемо уйти на глубину. На миг показалась оголенная корма с медленно вращающимися винтами, дифферент стал медленно переходить на корму, из пенящейся воды показались стальные угольники сетепрорезателя, леер радиоантенны, сигнальщики, мостик, пушка и, наконец, носовая палуба. Теперь создавалось впечатление, что подводная лодка сейчас оторвется от поверхности бушующего моря и взлетит на воздух. Но это также продолжалось всего лишь миг, и вновь следующая волна, выше и длиннее прежней, опять накрывала корабль, захватывала в свои могучие объятия.

Теперь на вахте стоял, как всегда, невозмутимый старпом, несколько лет проходивший на торговых судах и видевший немало бурь и штормов. На нем был кожаный на меху реглан, на голове крепко сидела старенькая меховая шапка, шею укутывал синий вязаный шарф.

— Ишь ведь, как валяет! Да, солидный штормяга! — восхитился Борис Максимович, не испытывая, казалось, никакого неудобства. — А вас не укачало? — с сочувствием обратился старпом к Козелу, повисшему на крупнокалиберном пулемете ДШК.

— Нет, нисколько! — уверенно ответил Козел, при этом явно страдая от очередного приступа морской болезни. Справедливости ради надо сказать, что на мостике, на ветру, ощущение морской болезни действительно [233] было не таким мучительным, как в отсеках, и качка переносилась легче.

Поясню, почему вестовой Козел оказался на мостике. Дело в том, что по ночам он нес вахту кормового наблюдателя. При этом нередко приводил в замешательство вахтенного командира и остальных наблюдателей внезапными безмолвными поворотами туловища то в одну сторону, то в другую или вовсе резко приседая на корточки. На замечания вахтенных командиров он безапелляционно отвечал, что так ему лучше видно горизонт. По-видимому, в силу возраста, психологического состояния и недостаточного образования он не совсем понимал ответственность возложенной на него службы, но его глаза и внимание были нам тогда необходимы.

— В этом районе всегда штормит, и волна какая-то крутая. Это не то что плавная океанская качка, — многозначительно заметил Марголин и, поправив на шее раскачивающийся из стороны в сторону бинокль, перешел на другой борт.

Наступило время смены вахты. Невзирая на шторм, наблюдатели и сигнальщики бодро заступили на вахту, а сменившиеся в предвкушении тепла и отдыха быстро спустились в центральный пост. Я покинул мостик вместе с ними, решив посмотреть, как себя чувствует команда.

У некоторых вновь прибывших членов экипажа, впервые испытавших такую сильную качку, морская болезнь проявилась вялостью, сонливостью, тошнотой и отсутствием аппетита, но работоспособности они не теряли и от своих обязанностей не отказывались.

В первом отсеке, несмотря на активную вентиляцию, воздух оставался спертым. Качка здесь ощущалась сильней, чем во втором отсеке. Многие матросы отрешенно лежали на койках, мучаясь морской болезнью. Не было слышно оживленных разговоров и задорного смеха.

У носовых торпедных аппаратов вахту нес торпедист Алексей Ванин, пришедший к нам совсем недавно вместо Кости Баранова, ушедшего на фронт в морскую пехоту. Слабый свет электроламп, размещенных на подволоке отсека, подчеркивал напряженные черты его лица.

— Как себя чувствуете? — обратился я к Ванину. [234]

— Нормально, товарищ командир, — ответил Ванин и немного погодя добавил: — А вот Мокрицын чувствует себя неважно.

Мокрицын лежал на нижней койке, у переборки второго отсека. Вид у него действительно был неважный. Бледное лицо выражало немыслимое страдание. Увидев меня, он попробовал подняться, однако я его остановил.

— Извините, товарищ командир, опять не выдержал... — виновато проговорил он, — после погружения я отойду, обязательно отойду.

— Ничего, ничего, товарищ Мокрицын. Не надо извиняться, мы знаем, что вы все наверстаете, не волнуйтесь... Старайтесь не думать об этом. Чего бы вам сейчас хотелось поесть?

— Спасибо, товарищ командир, ничего не нужно, — болезненно поморщась, ответил Мокрицын.

Упоминание о пище, судя по выражению его лица, оказалось лишним.

После каждого погружения подводной лодки Мокрицын быстро оживал и с подчеркнутой старательностью нес вахту у вертикального руля и работал по обслуживанию механизмов и уборке отсеков, что называется, за двоих. Его напарники, рулевые Беспалый, Казаков и Голев, никогда не сетовали и безропотно несли за него рулевую вахту. Это была взаимная товарищеская выручка.

Побеседовав с остальными, свободными от вахты матросами, я стал с трудом пробираться в седьмой отсек. Дело оказалось не простым: меня бросало из стороны в сторону, ноги скользили по стальной палубе, и приходилось то карабкаться, будто на высокую гору, то съезжать с нее вниз. Стараясь уловить благоприятный момент, когда палуба не уходила из-под ног, я пробирался дальше, хватаясь за разные предметы и механизмы. С большим трудом, проделывая эквилибристические упражнения, добрался до седьмого отсека.

Там нес вахту старшина группы торпедистов мичман Блинов. Так же как и в первом отсеке, личный состав, свободный от вахты, отдыхал. Воздух здесь был значительно свежее — положительно сказывалась работа дизелей, которые вытягивали воздух из отсека и тем самым способствовали [235] более активной вентиляции. Поэтому личный состав чувствовал себя немного лучше, чем в первом отсеке, несмотря на то что амплитуда качки в кормовом отсеке была такой же.

Пробираясь к ним, я про себя каждый раз удивлялся смелости и самоотверженности моего экипажа: ведь многие офицеры и матросы, особенно из концевых отсеков, на протяжении всех многодневных походов ни разу не видели не только дневного света, но и неба! Их беспримерное мужество выше всяких похвал.

Побеседовав с личным составом, я вернулся в шестой отсек. В шестом, электромоторном, отсеке было непривычно светло и сухо, да и воздух был чище. У главной станции гребных электромоторов меня встретили старшина команды электриков мичман Карпов и электрик Григорий Трубкин.

У переборки отсека, удобно расположившись на падубе, грелись и сушили обмундирование только что сменившиеся с верхней вахты наблюдатели. Они оживленно разговаривали и весело смеялись, не обращая внимания на качку корабля.

В трюме, на линии валов, нес вахту моторист Котов. Небольшого роста, скромный, с вечной улыбкой на молодом лице, он обладал исключительным спокойствием. Несмотря на тяжелые условия несения ходовой вахты в трюме во время похода, несмотря на жесточайший шторм, Котов доброжелательно и негромко доложил мне, что линии валов работают нормально и температура подшипников в пределах технических норм.

Из электромоторного я перешел в дизельный отсек. Равномерно и ритмично стучали дизеля. В пятом отсеке вахту несли командир отделения мотористов Петр Индерякин и моторист Степан Васильев. Из-за шума дизелей их голосов не было слышно, однако мимикой и жестами они показали мне, что в отсеке все в порядке. Качка их, по-видимому, не изнуряла, поэтому выглядели они бодро.

Все больше и больше присматривался я к мотористу Васильеву, восхищался его умением находиться там, где труднее всего, и его бескорыстной помощью, которую он [236] оказывал каждому матросу. К нему тянулась молодежь — он был по возрасту и службе старше многих и имел большой житейский и флотский опыт.

В центральном посту было темно и сыро. Вахту возглавлял старшина группы мотористов мичман Крылов, который также один из старожилов нашего корабля. Он был невысоким, плотным, немного сутуловатым, с шапкой черных кудрявых волос. Любой разнос своего непосредственного начальника — командира группы движения инженера старшего лейтенанта Воронова, он переносил спокойно, внешне не волнуясь. Все замечания принимал как должное.

Монотонно гудела невидимая во мраке трюмная помпа, откачивая поступавшую в отсек через рубочный люк забортную воду.. Старший трюмный Алексей Соколов внимательно следил за ее работой.

У гирокомпаса трудился командир отделения штурманских электриков Михаил Рыжев. Он справедливо высказывал свое неудовольствие тем, что вода из боевой рубки попадала на компас — его любимое детище. Гирокомпас был установлен пожалуй что действительно неудачно — невдалеке от рубочного люка, — и на него все время попадали брызги воды.

Возле станции погружения и всплытия находился мичман Щукин, бдительно несший вахту и готовый в любой момент немедленно исполнить сигнал срочного погружения.

После осмотра корабля я поднялся на ходовой мостик.

— Внимательней смотреть за горизонтом! — весело и молодцевато скомандовал вахтенный офицер Егоров, уже подменивший старпома.

Тем самым он будто выражал и свою радость от возможности самостоятельно править ходовой вахтой, и серьезное внимание молодого подводника, готового в любую минуту применить грозные торпеды против любой плавающей вражеской цели.

— Есть смотреть внимательней! — дружно и столь же задорно ответили сигнальщики и наблюдатели.

Егоров явно остался доволен верхней вахтой и, одобрительно окинув всех взглядом, поднял бинокль к глазам, [237] чтобы еще раз тщательно осмотреть горизонт. Подводная лодка, покачиваясь с борта на борт, зарываясь носом в волны и выпрыгивая из них, уверенно шла заданным курсом через ночной шторм.

Боцман Емельяненко, сменившись с сигнальной вахты, торопливо сошел вниз. Войдя в кают-компанию старшин, он заглянул на камбуз и громко позвал:

— Вестовой!

Вестовой Козел, сидевший на камбузе вместе с коком, вскочил, чтобы выслушать и мигом исполнить распоряжение:

— Я!

— Чайку нам с мичманом Щукиным. Да покрепче!

— Есть чайку, да покрепче, — бойко отрепетовал вестовой и юркнул в буфетную.

— Мичман Ефимов, присаживайтесь к нам, — обратился Емельяненко к старшине группы радистов и, прежде чем сесть за стол, деловито посмотрел на барометр.

— Все еще падает! — баском констатировал он и только после этого сел за стол. К этому времени вестовой показался у переборки камбуза.

— Смотрите, чай не пролейте, — предупредил боцман вестового.

Недоверчиво глядя на шаткую походку вестового, он нетерпеливо встал и направился ему навстречу. Приняв от него стаканы с чаем, боцман благополучно донес их до стола и, передавая один из них Щукину, произнес:

— Так оно вернее будет!

С видимым наслаждением он залпом выпил стакан чаю и с видом человека, знающего в чаепитии толк, отметил:

— Отличный чай! И в меру горячий.

— Да! — согласился с ним Щукин. — Повторим, Николай Николаевич?

— Не повредит! — тут же согласился боцман. — Хорошо чайку попить после вахты. Пьешь, и еще хочется, вроде легче становится.

— Верно, усталость как рукой снимает, — со знанием дела подтвердил Щукин. [238]

Они выпили еще по стакану. Немного согревшись, мичман Щукин поблагодарил вестового за угощение и ушел в центральный пост, разумеется, так же как и боцман, взглянув по дороге на барометр, и так же озабоченно сетовал:

— Все еще падает!

Зазвенели ступеньки рубочного трапа. Высокий, румяный штурман Шепатковский в черном кожаном реглане и кожаной шапке-ушанке поднялся на мостик и дружески улыбнулся Егорову. Тщательно протерев артиллерийский бинокль, он тоже стал медленно осматривать горизонт.

Шепатковский и Егоров негромко между собой переговаривались, последний сдавал обязанности вахтенного командира, первый — принимал. Продолжалась ходовая вахта...

В то самое время, когда наверху гудел шторм, а усталые и промокшие сигнальщики мечтали о смене, подвахтенные матросы отдыхали в своих отсеках. Судовая вентиляция не до конца справлялась с перешиванием воздушных потоков, поэтому в отсеках подводной лодки стоял специфический «подводный» запах масла и соляра, который смешивался с духом жилья, сыростью и дымком от работающих дизелей. То ли от этого тяжелого привычного запаха, то ли от тепла, то ли от усталости меня стало понемногу клонить в сон. Светало...

На рассвете мы погрузились. Я ушел в каюту, чтобы прилечь и собраться с мыслями. Так я поступал каждое утро. Лежал в своей каюте и смотрел на белый плафон на подволоке, от которого струился неяркий матовый свет. Настенные корабельные часы, расположенные на переборке каюты рядом с кренометром, мерно тикали и, казалось, заставляли сердце замедлять свой ритм и биться в такт с ними. Под их равномерный стук я медленно перебирал в голове сегодняшние сутки: вот перед глазами побежали морские волны, вот появился мостик, вахта... И не понять, то ли я еще мыслю и трезво оцениваю происшедшие события, то ли мне это грезится? Наконец я окончательно провалился в дрему...

Сколько спал, не могу сказать, но, когда меня пришел будить вахтенный центрального поста, мне показалось, [239] что прошла всего пара минут. Сон был неглубокий, поэтому в полудреме, будто откуда-то снаружи, издалека, я услышал слова вахтенного, который, подойдя к открытой двери каюты, тихо доложил:

— Вахтенный офицер приказал передать: «Просьба командира в боевую рубку».

Когда до меня дошел смысл его слов, сон как рукой сняло. Я быстро вскочил, прошел в центральный пост и поднялся в боевую рубку.

— Товарищ командир, после всплытия на перископную глубину я обнаружил небольшую цель, которая следует за нами почти точно в кильватер, — доложил мне старпом.

Подняв перископ, я увидел небольшое, сильно дымящее судно. Судно шло точно за нашей кормой, его курсовой угол был равен 0 градусов. Объявив боевую тревогу, мы повернули на боевой курс.

Подводная лодка покатилась вправо. Личный состав стал занимать места по боевой тревоге.

Старпом, приготовившись к расчетам, встал, как всегда, возле меня.

После окончания циркуляции, уменьшив ход до 3 узлов, я поднял перископ. Курсовой угол противника составлял 10 градусов правого борта. Мы пошли в торпедную атаку кормовыми торпедными аппаратами. Но при следующем подъеме перископа я обнаружил, что курсовой угол судна не увеличился, как должно быть по расчетам, а снова уменьшился до 0 градусов, — судно шло прямо на нас!

Через две минуты я вновь поднял перископ и опять увидел поворот судна вправо, точно на наш перископ. Почувствовав неладное, я присмотрелся и обратил внимание на то, что высота борта от ватерлинии до палубы у форштевня и высота мостика были почти одинаковы, а на мостике почему-то скопилось необычайно много людей...

«Это же судно-ловушка!» — мелькнуло у меня в голове.

— Право на борт! Оба мотора самый полный вперед! Боцман, ныряй на глубину! [240]

Подводная лодка, набирая глубину, покатилась вправо.

Как меня осенило, что за нами под видом транспорта шел сторожевой катер, вооруженный акустическими поисковыми приборами и глубинными бомбами, я не помню. Времени на раздумье не было, нужно было как можно скорее лечь на контркурс с катером и как можно быстрее с ним разойтись. Нашу судьбу решали секунды...

Но, несмотря на нашу отчаянную попытку оторваться, катер почти сразу нагнал нас, и тут же градом посыпались бомбы. Первая серия глубинных бомб разорвалась за кормой в непосредственной близости от корпуса подводной лодки. Бомбы сыпались на нас с такой быстротой, что было невозможно точно их подсчитать. Штурман Шепатковский отмечал разрывы бомб на морской карте черточками, а мичман Щукин — спичками, и потом на разборе их результаты не совпали.

После первой бомбежки выключились батарейные автоматы и отсеки погрузились в полумрак, в тусклом свете аварийных лампочек на палубу центрального поста, как праздничные блестки, летели осколки разбитых стекол многочисленных приборов.

Через захлопку левого дизеля в пятый отсек стала поступать забортная вода. Никто из мотористов не жалел себя в борьбе с наступающей водой. Старшина группы Крылов, командир отделения Индерякин, мотористы Васильев и Антропцев самоотверженно боролись с напором воды. Командир отделения трюмных Быков беспрерывно откачивал воду из трюма пятого отсека.

С помощью аварийной партии, возглавляемой командиром группы движения Вороновым, течь была устранена. Ликвидированы неисправности в батарейных полуавтоматах, и отсеки подводной лодки наконец получили освещение. Радистам пришлось дольше всех устранять неисправности в радиоаппаратуре.

Я знал, что во время Первой мировой войны английские и американские суда-ловушки оказались довольно эффективными средствами в борьбе с немецкими подводными лодками. Судно-ловушка тех времен представляло собой торговое судно, сильно вооруженное артиллерией, торпедами и глубинными бомбами, которые тщательно [241] маскировались. Суда-ловушки выходили в океан без охранения, приманивая таким образом немецкие подводные лодки. Обнаружив одиноко идущий транспорт и полагая, что он не вооружен, немецкие подводники экономили торпеды и всплывали, намереваясь уничтожить его артиллерией. В этот момент они сами превращались из охотника в жертву: суда-ловушки если не успевали потопить подводную лодку на поверхности артиллерией или торпедами, то настигали ее под водой с помощью глубинных бомб.

Мы же встретились с немецким судном-ловушкой, которое на самом деле было противолодочным кораблем, переделанным под транспорт. Судя по всему, этот корабль был хорошо вооружен противолодочной акустикой — он не отставал от нас ни на минуту, его бомбы рвались прямо около корпуса, не оставляя сомнений в том, что немцы хорошо знают, где мы находимся. В центральном посту я получал из отсеков доклады о разрывах глубинных бомб с того или другого борта, и было странно слышать, что бомба взорвалась слева или справа, потому что казалось, что они рвутся прямо здесь — над головой!

Я с тревогой следил за каждым маневром судна-ловушки, и акустик Крылов мастерски помогал мне в этом, но тем не менее оторваться от противника не удавалось долгое время. Он упорно шел у нас, что называется, «на хвосте» и, имея, по-видимому, усиленный запас, бомбил нас большими сериями, перекрывая при этом максимальную площадь поражения.

Сложность уклонения от глубинного бомбометания заключается в том, что никогда нельзя точно определить ни расстояние, ни направление, ни глубину разрыва бомбы. Поэтому поспешный, безрасчетный маневр всегда мог оказаться последним.

Глубинные бомбы были эффективным оружием врага, от них мы несли немалые потери (около 25 процентов подводного флота за всю войну). В то время немцы использовали два типа глубинных бомб: большие глубинные бомбы типа ВО, которые имели заряд 135 килограммов и устанавливались на глубину 25–120 метров, и малые глубинные бомбы типа В, которые имели заряд 32 килограмма и устанавливались на глубину 15–75 метров. [242]

Для поражения подводной лодки было достаточно взрыва одной глубинной бомбы вблизи корпуса в любой плоскости, и в этом случае она могла быть уничтожена. Так как в те времена точно определить глубину погружения подводной лодки было трудно, глубинные бомбы, для увеличения шансов на успех, обычно сбрасывались сериями с установками на разную глубину...

В центральном посту воцарилась тревожная тишина. Я внимательно рассматривал мужественные лица матросов, старшин и офицеров и проникался к ним глубоким чувством уважения и любви: они самоотверженно старались уберечь друг друга от нахлынувших волнений, вселить уверенность в своих силах и неизбежно благополучном исходе. Все мы были люди разные и в то же время удивительно схожие. Нас объединяло чувство высочайшей ответственности за порученное нам дело. Мы могли неделями не спать, чтобы вовремя закончить ремонт и подготовить корабль к выходу в море, часами самозабвенно вели борьбу за живучесть корабля на своих боевых постах во время бомбежек противника.

Заканчивался восьмой час погони. Непозволительно долгое пребывание под водой уже отразилось на содержании углекислого газа в подводной лодке, включили приборы регенерации (поглотители углекислого газа) и кислородные приборы, увеличивающие содержание кислорода до нормы, до предела понизилась плотность аккумуляторной батареи.

Враг по-прежнему шел по пятам...

Мои нервы были напряжены до предела. Мне хотелось остаться одному. В трудные минуты я всегда искал уединения, чтобы собраться с мыслями и успокоиться, и сейчас не хотел изменять своей привычке.

Я зашел в свою каюту. Усталый взгляд скользнул по столу, где стояли статуэтки слона и льва, подаренные мне помощником командира плавбазы «Волга» капитан-лейтенантом Г. Рядовым. И в этот момент мне пришло в голову, что в подобных сложных и опасных ситуациях каждый командир должен обладать спокойствием слона и дерзостью льва. Эта мысль мне понравилась и вместе с [243] тем вселила новые силы. Я тут же возвратился в центральный пост и продолжил уклонение.

Сознание опасности, которой подвергалась подводная лодка, усилило мои энергию и находчивость. Испробовав, казалось бы, все маневры по уклонению, я наметил себе новый план действий. С этой минуты усталость, охватившая меня в ходе уклонения, уступила место жажде новой борьбы и надежде выйти из нее победителем.

Я решил уклоняться от судна-ловушки по синусоиде: вначале рулевой перекладывал вертикальный руль по команде на 5 градусов влево, и подводная лодка медленно изменяла курс и катилась влево. После изменения курса на 30 градусов рулевой по команде перекладывал руль на 5 градусов вправо, и подводная лодка медленно изменяла курс вправо. И так мы повторяли много раз...

Одновременно с этим мы меняли глубину, то погружаясь, то всплывая на несколько метров. Таким образом, мы шли, по сути дела, по синусоидам в двух плоскостях — по горизонтали и по вертикали.

Наконец, после маневрирования таким способом, шум винтов судна-ловушки стал затихать. Последняя серия глубинных бомб разорвалась где-то далеко за кормой, значит, маневр сделан правильно, мы расходились с противником.

— Горизонт чист! — наконец доложил акустик Крылов с нескрываемой радостью.

В центральном посту все облегченно вздохнули.

После этого эпизода я сделал для себя вывод: наиболее разумный способ уклоняться от бомбометания — идти по пространственной кривой в трех измерениях.

День показался мне бесконечно долгим. За прошедшие сутки я изрядно утомился и, войдя в каюту, прилег на диван. Я долго не мог заснуть, все перебирал в уме события прошедшего дня, к тому же меня внезапно сковало то тревожное ожидание, которое нередко охватывает моряков в походе и особенно нарастает среди очевидной опасности. А угрозы для нас было предостаточно, и еще острее она чувствовалась вблизи осиного гнезда немцев — базы противолодочных сил, где нежданно-негаданно появились коварные суда-ловушки. [244]

Позже флотская разведка подтвердила, что это действительно было судно-ловушка, то есть сторожевой катер, переоборудованный немцами под небольшой транспорт, с установленной на палубе трубой, через которую он нещадно чадил, привлекая к себе наши подводные лодки. В бухте Ак-Мечеть, невдалеке от тарханкутского маяка, немцы создали целое соединение подобных противолодочных сил...

Между тем приближалась ночь, необходимо было всплыть и немедленно доложить о неприятном сюрпризе командованию флота, а также провентилировать отсеки подводной лодки и пополнить энергетические запасы нашей аккумуляторной батареи. Я тихо поднялся с койки и пошел к радиорубке.

В центральном посту все оставалось по-прежнему: тускло светились в полумраке зеленые глаза многочисленных приборов и указателей; как обычно, слышалось тихое жужжание гирокомпаса, которое вместе со щелканьем эхолота еще сильнее подчеркивало необычайную тишину, царившую в подводной лодке.

Дверь радиорубки была распахнута. Николай Миронов, ставший теперь старшиной группы радистов, и новый командир отделения Конецкий чинили разбитую взрывами радиоаппаратуру. Они не заметили меня, и я, молча переступив порог и опершись спиной о край двери, стал с нетерпением наблюдать за их работой. Было необходимо срочно доложить командованию флота и бригады о новом коварном приеме врага и тем самым попытаться уберечь от роковой ошибки остальных наших подводников.

Несмотря на спешность доклада, я не торопил наших радистов, потому что был уверен: они и так делают все, что в их силах. Мне лишь оставалось ждать и любоваться работой мастеров. Миронов всегда выделялся аккуратностью. Безупречный внешний вид отражал само существо этого человека — выдержанного, вежливого, исполнительного и строгого. Мне нравилось, что и теперь, во время войны, он не изменил своим правилам. А неизменно бодрый тон его докладов и оживленность свидетельствовали, надо полагать, о благополучии службы у радистов. Вот и [245] сейчас, в трудный момент боевых событий, он бодр, собран и деловито устраняет неполадки в радиоаппаратуре, нанесенные вражескими бомбами.

Поняв, что устранение повреждений займет много времени, я принял решение не ждать радистов и всплывать. Тщательно прослушав горизонт и убедившись в отсутствии поблизости кораблей противника, мы всплыли. Кругом было темно и тихо. Подводная лодка, мягко покачиваясь на чернеющей морской глади, взорвала ночной покой ревом дизелей и, набирая скорость, двинулась к базе...

В одном из писем, адресованном мне, бывший старшина радистов Николай Ильич Миронов следующим образом описывал нашу встречу с судном-ловушкой:

«Сколько тогда было сброшено на нас глубинных бомб, не знаю, я со счета сбился. Но меня ожидала другая неприятность. Когда подводная лодка ушла от преследования и мы с наступлением темноты всплыли, я обнаружил серьезные повреждения радиоаппаратуры — был разбит коротковолновый (главный) передатчик и поврежден коротковолновый приемник. Таким образом мы остались без связи. Что делать? Я решил начать исправлять повреждения вместе с командиром отделения акустиков Ферапоновым и командиром отделения радистов Конецким. Благо, что запасных частей было достаточно, и работа у нас шла, как у хорошего хирурга за операционным столом, — один инструмент подавал, другой постоянно грел паяльник.

Мы сравнительно быстро восстановили передатчик и приемник. Во время ремонта я боялся, что шифровальщик вдруг принесет мне текст шифровки, а у меня неисправен передатчик... И как я был рад, когда включил передатчик для проверки, шифровальщик Лысенко приносит Вашу шифровку и говорит: «Командир приказал передать немедленно». Тут же я включил передатчик, и через минуту радиограмма была отправлена по назначению. Только после этого я вздохнул с облегчением. Этот боевой эпизод памятен мне до сих пор и, по-видимому, будет помниться до конца моих дней, потому что мы воевали [246] не на жизнь, а на смерть и каждый из нас чувствовал громадную ответственность перед Родиной за порученное нам дело.

Остаюсь с глубоким уважением.

Ваш Миронов. Баку. 13.09.83 г.»

Неимоверное напряжение, довлевшее минувшим днем, с приходом ночи таяло. Я спустился с мостика, чтобы обойти отсеки подводной лодки. Я разъяснил личному составу, что в нашем районе, помимо самолетов и сторожевых катеров, похоже, действуют суда-ловушки и что наше плавание стало еще больше зависеть не только от внимательности акустиков и наблюдателей, но и от быстроты и точности исполнения приказаний каждым членом экипажа на своем командном пункте или боевом посту.

Поход, полный беспокойств, тяжелого труда и опасностей, подходил к концу. Настроение команды по мере приближения к берегу поднималось.

В первом и седьмом жилых отсеках матросы чаще, чем прежде, разговаривали о знакомых девушках, а женатики и великовозрастные старшины — о своих семьях.

И в кают-компании разговоры на те же темы. Холостые командиры с веселым оживлением планируют, кто куда пойдет после похода, женатые вспоминают о женах и детях. Каждого из них после долгой разлуки манила радость свидания, давно не испытанная прелесть родного дома, где их родные и близкие друзья с гордостью и благоговейным вниманием будут слушать по вечерам рассказы вернувшегося из боевого похода отважного подводника.

Там, на берегу, не придется постоянно видеть одних и тех же людей, сведенных вместе в стальных замкнутых отсеках подводного корабля, и слушать многократно повторяющиеся рассказы из жизни морской службы.

Все уже успели порядочно надоесть друг другу. Постоянное общение с одними и теми же людьми, в условиях тесных отсеков подводной лодки, усложняло взаимоотношения. Каждый знал другого вдоль и поперек. Каждому обо всех уже давно все известно — кто, где и когда родился, кто были отец и мать, братья и сестры, друзья и [247] приятели. И если в первый раз рассказы слушались с большим вниманием и оживлением, то эти же воспоминания, поведанные в пятый или шестой раз за время однообразного тридцатисуточного похода, воспринимались уже с искренним безразличием и редко сопровождались вымученными улыбками. От этого возвращение в базу казалось более желанным и радостным...

На третий день мы снова встретили врага — акустик Ферапонов услышал шум винтов немецких кораблей. Вахтенный командир пригласил меня в боевую рубку.

Припав к окуляру перископа, я пристально оглядел горизонт, однако вначале ничего не смог различить. Но через несколько минут на горизонте показались идущие друг за другом небольшие силуэты. Вглядываясь в их неказистые очертания, я никак не мог взять в толк, что это за корабли. Наконец, когда они приблизились, я догадался: в кильватерной колонне шли быстроходные десантные баржи фашистов. Вот так встреча...

Мы были наслышаны об этих коварных кораблях, однако лицезрели их впервые. В эту пору массовое применение противником быстроходных десантных барж и паромов было внове. Немцы сперва предназначали их для вторжения в Англию, но впоследствии по Дунаю перебросили баржи в Черное море. Черноморская эскадра этих многоцелевых кораблей была крайне многочисленна. Обладая большой универсальностью, высокой живучестью и мореходностью, они использовались не только для транспортных перевозок, но и для выполнения боевых задач на море в качестве кораблей противолодочной и противовоздушной обороны и минных заградителей. Быстроходные десантные баржи вооружали 75-миллиметровыми артиллерийскими установками, зенитными крупнокалиберными пулеметами и самосбрасывающими стеллажами для больших глубинных бомб. Это позволяло им самостоятельно обороняться от сторожевых и торпедных катеров, самолетов и подводных лодок. Их водоизмещение составляло около 700 тонн, скорость полного хода — 14 узлов. Малые длина и высота корпуса и надстроек долго не позволяли их обнаружить. Вот и мы обнаружили эти баржи лишь на дистанции 20 кабельтовых. [248]

В атаку вышли носовыми торпедными аппаратами. Благоприятный момент для залпа приближался... Медленно приходил на перекрестье нитей перископа форштевень головной десантной баржи... Командир отделения торпедистов Неронов и старший торпедист Ванин замерли на своих боевых постах...

— Аппараты!.. Пли! — скомандовал я.

Из носового торпедного отсека раздался спокойный, даже немного флегматичный, голос Егорова:

— Торпеды вышли.

Все четыре торпеды веером понеслись навстречу вражескому кораблю.

Подводная лодка тут же легла на контркурс. Продолжать наблюдение в перископ было невозможно, так как к нам на полном ходу ринулись концевые десантные баржи, чтобы атаковать нашу подводную лодку. Я опустил перископ и спустился в центральный пост. Через несколько секунд мы услышали взрывы торпед. Вслед за этим невдалеке от нас раздались одиночные беспорядочные взрывы глубинных бомб, но затем все стихло. Противник не стал нас преследовать, а ограничился лишь атакой на самооборону.

Когда разрывы бомб стихли, я поздравил личный состав с боевым успехом, сообщил, что была атакована немецкая быстроходная десантная баржа. Из всех отсеков в центральный пост неслись ответные поздравления.

Эта победа еще более подняла боевой дух всей команды. Срок пребывания на боевой позиции окончился, и мы повернули к базе. С радостью мы возвращались домой...

На переходе морем мы получили радиограмму с поручением найти экипаж нашего самолета, подбитого немцами в районе Севастополя. Мы быстро развернулись и полным ходом пошли в назначенный район, где безотлагательно приступили к поиску. Наших летчиков мы искали, находясь в надводном положении, чтобы быстрее охватить большую площадь. Мы обошли весь район вдоль и поперек, невзирая на угрозу встречи с противником, но все наши усилия оказались тщетны. Летчиков мы не обнаружили. Бескрайние, мрачные и пустынные морские [249] просторы так и остались безмолвными хранителями тайны исчезновения наших пилотов.

Теперь мы возвращались на базу с тяжелым ощущением вины и скорби. Мы оказались не в состоянии помочь нашим воздушным братьям, и, возможно, они так и сгинули, не дождавшись помощи. Эта мысль угнетала всех членов экипажа, мы близко к сердцу приняли трагическую судьбу наших бесстрашных летчиков...

По приходе в базу нас, как всегда, встречали командование бригады и дивизиона, боевые товарищи и друзья, поздравляя с очередной победой.

На разборе нашего боевого похода нашлись скептики, которые мало верили в присутствие на Черном море немецких судов-ловушек, однако в скором времени в этом же районе подводная лодка «М-35» под командованием капитан-лейтенанта В.М. Прокофьева обнаружила судно-ловушку, вышла на него в торпедную атаку и, выдав тем самым свое положение, была подвергнута жестокой бомбардировке и длительному преследованию. Взрывы глубинных бомб (известно, что звук хорошо распространяется под водой) дали командиру подводной лодки «С-33» капитану 3-го ранга Б.А. Алексееву основание полагать, что атакуют его, и он стал уклоняться от кораблей противника, которые, как ему показалось, преследуют подводную лодку.

Здесь же в конце августа 1943 года один из этих коварных противолодочных кораблей ночью атаковал и потопил нашу подводную лодку «Щ-203» (командир капитан 3-го ранга Владимир Иннокентьевич Немчинов), хотя на основании воспоминаний итальянских моряков существует мнение, что «Щ-203» потопила итальянская сверхмалая подводная лодка. Так или иначе, ни у кого из нас не осталось сомнений в том, что в Ак-Мечети сосредоточились вражеские противолодочные силы с невстречаемыми доселе судами-ловушками...

25-ю годовщину Великого Октября мы встретили в Поти. Праздничный приказ Верховного главнокомандующего был зачитан перед строем личного состава.

«Будет и на нашей улице праздник...» — доходчивые слова приказа глубоко запали в наши сердца. [250]

Тяжело было под Сталинградом, и у нас, на Северном Кавказе, было тяжело, но мы все верили в скорую победу, и наш боевой дух, питаемый радостными известиями с фронта, становился крепче.

В порту Поти шла оживленная работа. Боевые и вспомогательные корабли Черноморского флота, а также суда морского транспортного флота активно доставляли Черноморской группе войск в Туапсе боеприпасы, продовольствие, танки, орудия и другую боевую технику. Готовилось наступление, приближающее нашу Победу... [251]