Глава 3.

Тяжелейшее время

Наступавшая весна 1942 года не радовала нас теплом и зеленью. Положение на фронтах было очень тяжелым. Заканчивался первый, трудный и самый ответственный год Великой Отечественной войны: советские войска оставили Керчь, враг подошел к стенам Севастополя.

После провала немцами ноябрьского штурма Севастополя в 1941 году и успешной Керченско-Феодосийской десантной операции, в результате которой наши войска заняли Керченский полуостров, мы ожидали скорого снятия вражеской блокады и полного освобождения Крыма. Однако военная обстановка вновь осложнилась, и над Севастополем нависла новая угроза.

Решая главную задачу на юге — прорваться на Кавказ, — гитлеровское командование развернуло подготовку к широкому наступлению в Крыму и сосредоточило крупные силы военной техники: танки, авиацию, артиллерию и пехоту. Немецко-фашистские войска 8 мая [97] 1942 года нанесли мощный удар в районе Феодосийского залива и к 20 мая овладели Керченским полуостровом, вследствие чего и без того тяжелая обстановка под Севастополем еще более ухудшилась.

После захвата Керчи немцы получили возможность приблизить свои аэродромы торпедоносной и бомбардировочной авиации к маршрутам движения наших кораблей, следующих из Новороссийска в Севастополь. Это позволило им в течение всего светового дня атаковать наши корабли, прорывающиеся в блокированную базу или возвращающиеся оттуда, причем после перезаправки самолеты повторно атаковали те же корабли.

В конце апреля немцы под Севастополем настолько активизировались, что доставка войск, боеприпасов и продовольствия транспортными судами флота стала невозможной. Наша авиация, базирующаяся на Северном Кавказе, из-за дальности расстояния не могла прикрывать корабли дальше Керченского пролива. Все перевозки стали осуществлять только на боевых надводных и подводных кораблях.

Сняв основные силы с Керчи, немцы направили их под Севастополь и приступили к подготовке генерального наступления. К концу мая немецко-фашистское командование завершило сосредоточение войск у Севастополя. Добившись господства в воздухе, немцы установили воздушную блокаду окруженного города. Они ожесточенно бомбардировали Севастополь, разрушали его квартал за кварталом, уничтожали причальные сооружения в Северной и Южной бухтах, а также усиленно бомбили аэродром и тыловые объекты базы.

Для усиления блокады с моря немцы перебазировали в Ак-Мечеть, Евпаторию и Ялту катера-охотники за подводными лодками, торпедные и сторожевые катера.

В марте 1942 года немцы обратились к своим союзникам — ВМФ Италии — с целью организовать морскую блокаду Севастополя. Тем самым они хотели полностью сорвать снабжение осажденных и дать возможность ликвидировать оставшиеся очаги сопротивления для дальнейшего продвижения немецких войск к Каспийскому морю и достигнуть конечной цели кампании — Кавказа. [98]

ВМФ Италии, идя навстречу желанию союзников, отправил на Черное море флотилию катеров MAS{15} под командованием капитана 1-го ранга Минбелли и несколько карманных подводных лодок типа «СВ»{16}.

Офицер итальянского Королевского флота В. Боргезе{17} в своей книге «Десятая флотилия» после окончания войны [99] писал: «В ходе боев в Крыму немецкие войска натолкнулись на стойкую оборону Севастополя. И хотя город с суши был полностью окружен и подвергался непрерывным бомбардировкам, отважные защитники осажденного Севастополя благодаря снабжению, осуществлявшемуся по морю, могли оказывать сопротивление сильнейшему натиску немцев».

Наступление немцев на Севастополь началось мощной артиллерийской и авиационной подготовкой, длившейся несколько дней.

В это трудное для Черноморского флота время моего комиссара Павла Николаевича Замятина и меня вызвали в штаб бригады подводных лодок.

В приемную, где мы находились, с мрачным лицом вошел начальник штаба бригады подводных лодок и пригласил нас к комбригу. Когда мы вошли в кабинет, командир бригады подводных лодок контр-адмирал Павел Иванович Болтунов стоял у карты, висящей на стене.

Павел Иванович, среднего роста, худощавый, казался старше своих лет. Облеченный в синий китель с белым подворотником вокруг шеи, он выглядел исключительно элегантно. От него так и веяло простотой необыкновенно скромного человека. Но вопреки кажущемуся добродушию он был крайне требователен к подчиненным и очень ревностно относился к службе.

Когда комбриг обратился к нам, в его голосе звучали нескрываемые волнение и досада. Взгляд его светлых глаз из-под слегка нахмуренных густых черных бровей был очень серьезен, хотя по-прежнему излучал искреннюю доброту. Павел Иванович вкратце обрисовал обстановку под Севастополем и приступил к разъяснению основной задачи:

— Вы уже знаете, что в связи с усилившейся блокадой часть подводных лодок нашей бригады принимает участие в транспортировке военных грузов. В конце апреля вышли в Новороссийск первые две подводные лодки нашего дивизиона: «Л-4» (командир — капитан 3-го ранга Е.П. Поляков, комиссар — батальонный комиссар Д.М. Атран) и «Д-4» (командир — капитан 3-го ранга И.С. Израилевич, [100] комиссар — старший политрук М.Я. Чугай). 7 мая эти подводные лодки вышли из Новороссийска в Севастополь. 15 мая вышли из Поти подводные лодки «Л-5» (командир — капитан-лейтенант А.С. Жданов, комиссар — старший политрук П.Ф. Никитин) и «Л-23» (командир — капитан 3-го ранга И.Ф. Фартушный, комиссар — батальонный комиссар В.Н. Селезнев). За ними должны выйти подводные лодки «С-31» и «С-32» (командир — капитан 3-го ранга С.Н. Павленко, комиссар — старший политрук Ф.У. Рыжиков). Подводные лодки «щуки», «малютки» и «АГ» также в скором времени будут привлечены к выполнению этой задачи. Помните, что в целях блокады Севастополя немцы используют и береговую артиллерию, — продолжал комбриг. — Большой помехой на подходе и выходе из Севастополя является минное поле, поставленное нами в начале войны. Вам надлежит выгрузить и сдать на базу боевые торпеды, часть артиллерийских снарядов, топлива, масла, пресной воды и других переменных грузов и произвести расчет новой загрузки подводной лодки. Свои расчеты и предложения представьте в штаб бригады. Выход из Поти в Новороссийск через два дня. Все указания по походам получите от командира Новороссийской военно-морской базы контр-адмирала Г.Н. Холостякова. Руководит всеми действиями участвующих в операции подводных лодок штаб флота.

Мы вышли из помещения штаба бригады немало озабоченными.

— Вот это задача! — обратился я к своему комиссару. — Да, нечего сказать, отменная задача... Но, как бы ни было трудно, я думаю, мы с ней справимся. Не так ли, Павел Николаевич?

— Справимся, обязательно справимся, Николай Павлович! — поддержал меня комиссар.

Придя на плавучую базу «Волга», мы с Павлом Николаевичем собрали всех командиров боевых частей и служб. Кратко обрисовав тяжелую обстановку в районе Севастополя, я поставил перед ними задачу произвести необходимые расчеты и подготовить подводную лодку к выходу в море для транспортировки военных грузов из Новороссийска и Туапсе в осажденный Севастополь. [101]

Все командиры боевых частей встретили задание с пониманием серьезности порученного дела.

Старпом Марголин, штурман Шепатковский, минер Егоров, инженер-механик Шлопаков, командир группы движения Воронов и военфельдшер Дьячук доложили свои предварительные предложения, которые сводились в основном к следующему:

выгрузить и сдать на базу часть артиллерийского боезапаса 100-миллиметровых и 45-миллиметровых орудий, а помещение артпогреба использовать для размещения армейских снарядов;

выгрузить весь торпедный боезапас, 12 торпед, торпедные аппараты использовать как контейнеры для малогабаритных грузов;

выгрузить часть дизельного топлива (соляра), масла и пресной воды;

выгрузить продукты автономного пайка для облегчения подводной лодки.

Одобрив эти предложения, я приказал инженеру-механику Шлопакову произвести расчет нагрузки подводной лодки с учетом размещения принимаемых грузов главным образом в первом и седьмом — торпедных, во втором и четвертом — аккумуляторных отсеках.

Григорий Никифорович, как всегда, не заставил нас долго ждать. Он вскоре зашел к нам в каюту и представил на рассмотрение два расчета грузовых возможностей нашей подводной лодки.

Пригласив к себе старпома и командиров боевых частей, мы стали тщательно изучать представленные данные.

Первый вариант расчета предусматривал максимальную выгрузку переменных грузов подводной лодки: торпед, артснарядов, продовольствия, соляра, масла и пресной воды. Оказалось, что в этом случае мы могли взять на борт около 50 тонн груза.

Во втором расчете грузоподъемность подводной лодки значительно повышалась за счет выгрузки двух групп аккумуляторной батареи (из четырех). Этот вариант мы отклонили, так как он на 50 процентов снижал емкость аккумуляторной батареи, а следовательно, дальность плавания [102] под водой, так необходимую для прорыва всей глубины блокады.

Вопросов возникало много. Основные касались тактико-технических данных армейского боезапаса, габаритов артиллерийских и минометных установок, а следовательно, особенностей их погрузки, хранения и транспортировки исходя из специфических условий подводной лодки. К проведению этих погрузочно-разгрузочных работ мы должны были привлечь личный состав, не имеющий специальной подготовки. Естественно, тут же появлялись трудности и с размещением команды, коль скоро все спальные места использовались под принимаемые грузы, и с обслуживанием приборов.

Наши предложения были рассмотрены и одобрены специально созданной на флоте комиссией, в состав которой входили командир бригады контр-адмирал П.И. Болтунов, начальник штаба бригады капитан 1-го ранга М.Г. Соловьев, флагманский механик бригады инженер-капитан 2-го ранга П.С. Мацко и инженер-капитан 2-го ранга М.Я. Фонштейн.

Вскоре мы с Павлом Николаевичем и секретарем партийной организации — старшиной команды трюмных мичманом Щукиным Ефремом Ефремовичем — обсудили вопрос об организации открытого партийного собрания. На нем мы решили поставить в известность личный состав о предстоящих боевых походах.

Ефрема Ефремовича я знал уже четыре года как одного из лучших старшин. Он пользовался заслуженным авторитетом среди личного состава подводной лодки. У него было в высшей степени развито чувство ответственности за любое порученное ему задание. Спокойный, всегда выдержанный, отлично знающий свою специальность, он умело передавал богатый опыт подчиненным — командиру отделения трюмных Быкову и трюмным Балашову и Соколову.

В сложной боевой обстановке, при бомбежке и при преследовании подводной лодки противолодочными кораблями он являл собой пример мужества. Теперь же он всецело сосредоточил свое внимание на мобилизации всей Команды к качественной подготовке корабля. [103]

Это было необычное по своему накалу партийное собрание. Теперь, в канун этих ответственных походов, команда на собрании советовалась, как лучше подготовить всю боевую технику корабля в длительной работе в новых условиях. Собрание началось с того, что я рассказал про осаду Севастополя и передал поставленную перед нами боевую задачу:

— В настоящее время только быстроходные надводные корабли и подводные лодки прорывают блокаду Севастополя — в воздухе непрерывно висят «Юнкерсы» и «Мессершмиты», а в море на подходе к базе действуют итальянские и немецкие торпедные катера, корабли противолодочной обороны и сверхмалые подводные лодки. При прорыве блокирующих Севастополь противолодочных сил стоящий на вахте личный состав должен уделять максимальное внимание скрытности плавания, быть осмотрительным, своевременно обнаруживать цели. Нельзя забывать, что мелочей в этом деле нет. То, что в данный момент кажется второстепенным, не заслуживающим внимания, через короткое время может оказаться решающим. Следовательно, так называемым мелочам следует уделять самое серьезное внимание. Наш долг — как можно быстрее оказать осажденным бойцам в Севастополе свою посильную помощь, — заключил я.

Слушали все внимательно. Потом посыпались вопросы, порой касавшиеся мельчайших деталей по выполнению нашей неординарной задачи.

Большую дискуссию вызвало предложение старшины торпедистов Блинова сократить запасы патронов регенерации, очищающих воздух отсеков от углекислого газа. Пришлось разъяснить, что после приема 50 тонн груза объем воздуха в отсеках подводной лодки резко уменьшится, что как раз заставит использовать их чаще, поэтому уменьшать запасы патронов регенерации нецелесообразно. С этим доводом согласились все.

На следующий день команда приступила к подготовке подводной лодки к походу. Готовились весьма тщательно.

Мы с Павлом Николаевичем находились в каюте плавбазы, когда к нам прибыл с докладом штурман Яков [104] Иванович Шепатковский. Яков Иванович пришел на наш корабль три года тому назад после успешного окончания Высшего военно-морского училища имени М.В. Фрунзе. Он был трудолюбив и штурманской специальностью владел в совершенстве. Хочу привести один пример, который доказал нам мастерство и талант нашего штурмана...

В тот памятный поход в феврале 1942 года «С-31» возвращалась к западному побережью Черного моря. Наша боевая позиция находилась напротив болгарских берегов у мыса Эмине в значительном удалении от берега. Зима 1942 года выдалась на Черном море на редкость суровой. В силу большой разницы температур между морской водой и воздухом образовалось так называемое парение моря, достигающее высоты нескольких десятков метров. Была штормовая погода: ветер — 6–7 баллов, море — 5–6 баллов, видимость оказалась столь скверной, что порой мы не видели свой форштевень. Определить свое место на позиции можно было лишь по отличительной глубине (небольшой мелководный участок моря, резко отличающийся по глубине от остальных). Ни солнца, ни звезд в течение всего месяца видно не было. Несмотря на такие сложные метеорологические условия, Яков Иванович Шепатковский сумел точно вести счисление корабля, благодаря чему мы возвратились в Поти 13 февраля с небольшой невязкой...

За отданные нашему штурману распоряжения беспокоиться никогда не приходилось — он выполнял их своевременно и точно. Вот и теперь он подобрал для походов комплект морских карт, сделал предварительную прокладку и необходимые расчеты.

— Разрешите, товарищ командир, доложить произведенные мною расчеты, — обратился он ко мне и, получив разрешение, начал доклад: — Переход из Поти в Новороссийск и походы из Новороссийска и Туапсе в Севастополь и обратно, как вы приказали, будем осуществлять в надводном положении, минное поле будем проходить под водой морским фарватером номер 3 — это наиболее короткий путь.

Для наиболее скорой оборачиваемости подводной лодки принимаем скорость хода 16 узлов. Переход из Поти в [105] Новороссийск при протяженности пути 227 миль мы осуществим за 14 часов. Переходы из Новороссийска в Севастополь и из Севастополя в Туапсе займут 13 и 17 часов соответственно, не считая времени на вход в базу и выход из нее и времени хода под водой по фарватеру минного заграждения. Кроме того, необходимо учесть время на уклонение от противолодочных воздушных и корабельных сил противника при прорыве блокады, а также время на погрузку, выгрузку и отдых личного состава. Таким образом, каждый поход в Севастополь займет около четырех суток.

Забегая вперед, следует сказать, что все эти расчеты полностью подтвердились.

— Материальная часть штурманской боевой части исправна. Личный состав готов к выполнению поставленной боевой задачи, — закончил Яков Иванович. Все расчеты штурмана были точны и графически тщательно оформлены.

Рассмотрев и утвердив расчеты штурмана, мы приступили к изучению акваторий портов Новороссийска и Туапсе и минной обстановки на подходе к ним.

Отпустив штурмана, мы с Павлом Николаевичем пошли на подводную лодку, правым бортом стоявшую у плавбазы «Волга».

В это время рулевые Беспалый, Мокрицын вместе с коком Николаем Федоровым и строевым по фамилии Козел под руководством военфельдшера Дьячука и боцмана Николая Николаевича Емельяненко выгружали автономный паек.

Командир отделения артиллеристов Шепель и старший артиллерист Отченашенко готовились к сдаче арт-боезапаса, а это дело, как известно, весьма ответственное и требует к себе особого внимания.

Шепель, небольшого роста, худощавый мужчина, всегда был аккуратно одет, подтянут. Его темно-карие глаза, казалось, всегда тревожны, точно он чем-то обеспокоен.

Его подчиненный, Отченашенко, напротив, был высокого роста, широк в плечах. Уравновешенный, спокойный, рассудительный и ко всему внимательный человек. [106]

Их объединяла любовь к своему оружию, которое они знали, что называется, «назубок» и всегда содержали в полной боевой готовности. Каждую свободную минуту они уделяли своим пушкам. «С такими бойцами можно уверенно идти в любое сражение, они никогда не подведут», — мысленно похвалил я своих артиллеристов.

На носовой палубе подводной лодки было многолюдно. Кроме артиллеристов, у торпедопогрузочного люка первого отсека суетились торпедисты Шевченко и Степаненко вместе с рулевым Мамцевым и Беспалым, устанавливая торпедопогрузочное устройство. А внизу, в отсеке, у боевых торпед, вместе со старшиной Блиновым и командиром отделения Нероновым работал неугомонный Костя Баранов. Как всегда, он был весьма энергичен и подвижен, но в то же время не делал ни одного лишнего движения, все были точны и продуманы.

Сдав артиллерийский боезапас, минер Егоров вместе с торпедистами и торпедопогрузочной командой, в состав которой входили рулевые, мотористы и электрики, приступили к выгрузке боевых торпед.

В первом отсеке Неронов и Баранов осторожно перекантовали первую торпеду с бортового стеллажа на специальный лоток. Закрепив лини за кормовое оперение, рулевой Беспалый с помощью шпиля осторожно поднял торпеду на палубу. Здесь рулевой Мамцев и моторист Пушканов шустро прикрепили к торпеде растяжки.

— Выбирай! Выбирай помалу, — скомандовал Егоров.

Двухтонная семиметровая торпеда, поблескивая на солнце стальной полированной поверхностью, медленно поднялась на борт плавбазы «Волга». Широко расставив ноги и вытянув руки, Мамцев и Пушканов плавно поправляли ее движение растяжками. Первая торпеда выгружена...

Закончив выгрузку торпед из первого отсека, а их там было восемь, приступили к выгрузке четырех торпед из седьмого отсека. Старшина группы торпедистов Блинов и торпедист Степаненко сначала выгрузили запасные торпеды, а затем торпеды, находящиеся в торпедных аппаратах. К вечеру торпедисты сдали на базу весь боезапас торпед. Работы в других боевых частях еще продолжались. [107]

Мотористы Индерякин и Аракельян вместе с электриками Федорченко и Кролем хлопотали возле аккумуляторной батареи: полным ходом шла ее зарядка.

У трюмных и мотористов под руководством наших ветеранов — мичманов Щукина и Крылова — работа тоже спорилась. Мотористы Конопец и Котов откачивали соляр и масло в подошедшую к борту подводной лодки специальную нефтеналивную баржу. Быков, Соколов и Балашов меняли пресную воду и набивали воздух высокого давления.

Главные запасы топлива (соляра) размещались в специальных цистернах, расположенных внутри прочного корпуса{18}. Обычно при расходе или сдаче топливо в цистернах замещалось забортной водой, удельный вес которой значительно превышал удельный вес соляра, от чего весовая нагрузка подводной лодки увеличивалась. Теперь же мотористы сдавали топливо, расположенное в цистернах главного балласта, без замещения забортной водой. Это позволило значительно облегчить подводную лодку в надводном положении и привести ее в так называемое «крейсерское положение», позволяющее развивать самый полный ход — 20 узлов, что значительно сократило бы время переходов и увеличило оборачиваемость лодки.

Автономный паек продуктов, рассчитанный на месячное пребывание корабля в море, тоже нам был не нужен. Выгрузив его, мы облегчили подводную лодку на несколько тонн.

Наибольшее облегчение дала выгрузка 12 торпед (около 25 тонн), что составило 50 процентов нашей грузоподъемности.

Наблюдая за разгрузочными работами, я лишний раз убеждался в собранности и старании экипажа.

Вечерело, и работы подходили к концу. Вместе с сумерками на пирс опустилась живительная прохлада — усталость как рукой сняло. Экипаж приступил к проведению обще корабельного учения по борьбе за живучесть корабля. Особое внимание мы придавали аккумуляторным [108] отсекам, так как пожар в этих отсеках особенно опасен. При определенной концентрации водород, как известно, взрывается от малейшей искры. Взрыв водорода в отсеке, до отказа загруженном боезапасом, безусловно, мог привести к неминуемой гибели корабля. Подобные аварии, к сожалению, имели место на подводных лодках.

Каждый матрос, старшина и командир понимал всю трудность и серьезность предстоящих походов и ответственно относился к учениям.

Учения по борьбе за живучесть показали слаженность действий всего личного состава, но они проходили в отсеках, свободных от грузов, а что будет, когда мы загрузим их до предела, — как тогда придется тушить пожар или бороться с поступающей водой? Много, очень много возникало вопросов...

Мы с Павлом Николаевичем и помощником Марголиным при обходе корабля спустились в первый отсек и сразу ощутили создавшийся простор: не было на стеллажах запасных торпед, исчезли многочисленные мешки и ящики со съестными припасами. Подвесные койки личного состава были аккуратно заправлены белоснежным бельем. Проход между ними показался необычайно широким.

— Вот так бы всегда! — вырвалось у меня. — Насколько бы улучшилась обитаемость подводных лодок!..

После ужина заслушали старпома, минера и инженера-механика. Они доложили о готовности их боевых частей к походу.

Мы еще раз обратили внимание командиров боевых частей на сложные условия плавания в районе Севастополя, где помимо нашего минного заграждения, по фарватерам которого пролегал наш путь, мы должны были встретиться с немецкими донными минами. И если границы наших минных полей и фарватеров были достоверно известны, то схемы постановки немецких донных мин, сбрасываемых авиацией, были далеко не точными, особенно весной 1942 года.

Итак, завтра выход...

Ночь прошла спокойно. Наступило безоблачное, штилевое утро 28 мая. Матросы гуськом вбежали по трапу подводной лодки на палубу и торопливо спустились вниз. [109]

Сырую тишину корабельного полумрака нарушили щелчки выключателей. Тускло загорелись лампочки сигнализации, затем на полную яркость включили освещение. Тишину корабельных отсеков прорезали голоса команды, лязг, стук и свист запускаемых механизмов и устройств. Прошло несколько минут, и, сотрясая корпус подводной лодки, заработали на холостом ходу оба дизеля. Наконец, ожили все механизмы, на приборах и сигнальных щитках замигали разноцветные контрольные лампочки. Подводную лодку приготовили к выходу в море.

После проворота механизмов и проверки корпуса на герметичность старпом Марголин доложил мне о готовности подводной лодки к бою и походу.

Нас провожали командир бригады контр-адмирал П.И. Болтунов, комиссар бригады подводных лодок капитан 1-го ранга В.И. Обидин, командир дивизиона капитан 2-го ранга Н.Д. Новиков, офицеры штаба и политического отдела во главе с капитаном 3-го ранга П.С. Веденеевым. Последние напутствия и пожелания успешного выполнения боевого задания. Попрощавшись, мы вместе с Павлом Николаевичем поднялись на ходовой мостик. Точно в назначенное время мы отошли.

— По местам стоять, с якоря и швартовов сниматься! — скомандовал старпом Марголин.

Один за другим из рубочного люка поднялись матросы и быстро разбежались по палубе на носовую и кормовую надстройки. Стальные концы кормовых швартовов, сброшенные с брекватера{19}, попадали в воду и глухо застучали о борт подводной лодки. Швартовая команда подхватила их и быстро уложила в надстройку. Заскрежетала якорная цепь, подняли якорь.

Настала долгожданная минута: подводная лодка стала медленно отходить от стенки брекватера. На середине Потийской гавани мы развернулись и стали выходить в море, оставляя за собой слабый кильватерный след.

Вместе с Павлом Николаевичем мы смотрели в сторону брекватера, на котором стояли наши боевые друзья, и [110] постепенно на нас снисходило осознание того, что теперь мы остаемся в море одни и отвечаем за все сами...

Мы вышли из Поти в сопровождении двух малых охотников MO-IV{20}. Вместо командира дивизиона с нами в поход пошел капитан 3-го ранга Борис Андреевич Алексеев, командир «С-33».

Весь день мы шли к Новороссийску в видимости кавказского побережья. По мере приближения к порту участились встречи с фашистскими самолетами. Как правило, это были двухмоторные бомбардировщики «Юнкерс-88» и торпедоносцы-бомбардировщики «Хейнкель-111», которые свободно охотились за нашими кораблями и транспортами. Торпедоносцы подкрадывались к цели на низкой высоте, как правило, со стороны солнца. Наши сигнальщики и наблюдатели: Емельяненко, Мамцев, Голев, Шепель, Отченашенко, Рыжев — своевременно обнаруживали фашистских стервятников, и мы успевали уклоняться от них погружением. Просто-таки орлиным взором обладал наш боцман Емельяненко. Не было случая, чтобы в его присутствии на мостике кто-то другой обнаруживал цель раньше.

Быстро прошла короткая южная ночь...

Утром мы подошли к Новороссийску. Вода в море, на рассвете темно-синяя, теперь стала светло-голубой, лучи солнца отражались от нее большими бликами. На расстоянии 30 кабельтовых прямо перед нами к песчаному берегу медленно двигалась рыбацкая шхуна, доставлявшая продовольственные запасы и другое снабжение торпедным катерам, базировавшимся в Геленджике.

Вспомнились исторические события 1918 года, когда был заключен Брестский мир. Немецкие войска, захватив Перекоп, двигались к Севастополю. Серьезная угроза нависла [111] над Черноморским флотом, который был вынужден перейти в Новороссийск. Немцы требовали возвращения кораблей флота в Севастополь, угрожая в противном случае начать наступление на Москву. Безвыходное положение побудило Владимира Ильича Ленина приказать уничтожить корабли флота.

Вот и она — знаменитая Цемесская бухта. Здесь эскадренный миноносец «Керчь» затопил линейный корабль «Свободная Россия» и девять других эскадренных миноносцев, после этого, отойдя к Туапсе, «Керчь» дала следующую радиограмму: «Всем. Всем. Всем. Погиб, уничтожив часть судов Черноморского флота, которые предпочли гибель позорной сдаче Германии. Эскадренный миноносец «Керчь». Затем на «Керчи» открыли кингстоны, и корабль пошел ко дну.

И вот, спустя 24 года после этих трагических событий, здесь вновь решалась судьба Севастополя, судьба Черноморского флота...

По приходе в Новороссийский порт я направился к командиру военно-морской базы контр-адмиралу Холостякову и начальнику отдела подводного плавания штаба флота капитану 1-го ранга Крестовскому.

Георгия Никитича Холостякова я знал как старейшего и опытного подводника. Он оказал нам радушный прием и помог во всех вопросах.

С Андреем Васильевичем Крестовским мы встретились как старые знакомые. Несмотря на то что он оказал нам исключительно заботливый и радушный прием, он дотошно пытал нас о нагрузке подводной лодки и как мы думаем решить поставленную задачу. Он подробно рассказал нам об итогах первых походов подводных лодок нашей бригады в Севастополь.

— Обстановка в Севастополе тяжелая, — сказал он. — Оборона города ведется при недостатке пополнений личного состава, боезапаса, медикаментов, продовольствия и даже питьевой воды. Вот почему прорыв каждой подводной лодки с кавказских портов является для защитников города важнейшим событием. Подходы к базе контролируются авиацией, противолодочными кораблями и береговой крупнокалиберной артиллерией. Над Севастополем [112] в светлое время суток непрерывно барражируют и наносят удары самолеты. Передний край нашей обороны и город находятся под непрерывном артиллерийским и минометным обстрелом. Разгружаться можно только, лишь ночью. Поэтому расчеты переходов из портов кавказского побережья — Новороссийска и Туапсе — производите так, чтобы к Севастополю подходить в вечернее время.

Район боковых ворот пристрелян вражеской артиллерией, и вам, возможно, придется прорываться сквозь шквальный артиллерийский огонь. Ночью на берегу вас будут ждать специально назначенные армейские и флотские команды, которые будут принимать груз на машины. Ваше дело — выгрузить все на верхнюю палубу. Оставаться до входа в Севастополь лучше всего в районе 35-й береговой батареи, там спокойнее... — улыбнулся Андрей Васильевич.

Впоследствии мы услышали от него много и других добрых советов.

В Новороссийске мы встретились с подводной лодкой «С-32». Ее командир, капитан 3-го ранга С.И. Павленко, пришел во флот из армии. В тридцатых годах, в период бурного развития большого океанского флота, морских кадров не хватало. Флот был вынужден обратиться к армии. И армия направила на флот своих лучших командиров. К таким командирам и относился С.И. Павленко. Успешно окончив специальные курсы командиров подводных лодок, он своим трудолюбием и настойчивостью достиг больших успехов, чем снискал себе заслуженное уважение.

С.И. Павленко встретил меня и моего инженера-механика приветливо. Мы собрались в кают-компании «С-32». Инженеры-механики Шлопаков и Постников доложили нам окончательные расчеты дифферентовки с учетом списка принятых грузов. Мы с Павленко их утвердили и начали интересный разговор, поскольку нам было что вспомнить.

Командира электромеханической боевой части «С-32» инженер-капитана-лейтенанта Постникова, или, как мы его звали, Сашу Постникова, я знал много лет. Несмотря [113] на то что он был значительно старше всех нас как по возрасту, так и по службе на подводных лодках, мы всегда считали его близким человеком. Он был высокого роста, с крупными чертами лицом, с которого не сходила теплая, приветливая улыбка. В служебных отношениях был мягок. Дело свое инженерное знал в совершенстве, но никогда и ни перед кем этого не подчеркивал. Прекрасно понимая, что на первых порах новому командиру будет трудно, он во всем поддерживал его. Саша никогда не гнался за карьерой и ценил службу на военном корабле превыше всего. Он внимательно и чутко относился к тем, кто обращался к нему, — касалось ли это службы или личных вопросов.

Воспоминания об инженере-механике Саше Постникове не случайны. Дело в том, что обе подводные лодки — «С-31» и «С-32» — были одного проекта, и, пока они строились на Николаевском судостроительном заводе рядом друг с другом, а затем бок о бок проходили заводские и государственные испытания, вместе вступили в войну, вполне естественно, что на протяжении этих лет мы сблизились и помогали друг другу во всем.

Решив все служебные вопросы, Павленко пригласил нас к обеду, который прошел в теплой обстановке. Пожелав экипажу «С-32» успехов, мы сошли с нее и направились на свой корабль. Не шевельнулось тогда в наших душах никакого предчувствия: мы даже представить себе не могли, что это была последняя встреча с нашими близкими друзьями...

Отдохнув, мы приступили к приему боезапаса. Первая погрузка заняла у нас очень много времени. Дело в том, что погрузке штатного артиллерийского боезапаса на корабли всегда уделяли много внимания, в связи с чем штатные погрузочные команды проходили специальную подготовку.

Теперь же мы были вынуждены привлечь к погрузке армейского артиллерийского боезапаса почти весь личный состав подводной лодки, который не имел ни достаточных знаний, ни опыта. Да и подавать разнокалиберные артиллерийские снаряды через торпедопогрузочные люки было неудобно и небезопасно. [114]

Глядя на вагоны со снарядами, я вспомнил, как мы принимали штатный боезапас в мирное время. Тогда мы переходили в самый конец Южной бухты, к нашему борту подходила специальная баржа, а на фалах баржи и подводной лодки поднимали специальный знак, который предупреждал всех об опасности. В этот момент останавливалось движение всех катеров и судов в бухте. А теперь армейский артиллерийский боезапас в товарных вагонах подали по железнодорожным путям прямо к причалу, на котором во все стороны сновали автомашины. Тем не менее, распределив обязанности, мы смело приступили к работе.

Жара. Над Новороссийском и портом — знойное марево. Раскаленное солнце печет нещадно. От него не скрыться, нигде не найти спасительной прохлады: тень пропала даже под густыми кронами деревьями; нет даже легкого ветерка, который принес бы хоть какое-нибудь облегчение. Город покорно затих в плену слепящего солнца, от которого даже асфальт кажется белым. Безоблачная заря разлилась над величественными холмами Цемесской бухты. Подводные лодки нехотя покачивались на серебристой от солнечных бликов поверхности воды, которая влажно облизывает сухие борта кораблей...

Команду построили на верхней палубе. Лейтенант Егоров, смахивая капельки пота, зачитал правила погрузки боезапаса. Дело новое, весьма ответственное, значит, каждый должен работать безупречно точно. Всем все ясно. Распускаем строй и приступаем к погрузочным работам.

На стенке и палубе растут штабеля ящиков. Инженер-механик Шлопаков ведет их строгий учет и распределяет по отсекам. Концевые отсеки загрузили до отказа, оставляя небольшое пространство под подволоком для прохода торпедистов к торпедным аппаратам...

Несмотря на нестерпимую жару, никого понукать не приходилось — каждый отлично знал свои место и обязанности и добросовестно выполнял свою задачу. Подача боезапаса и оружия через торпедопогрузочные люки была опасной и могла сорвать всю работу, поэтому вначале были некоторые заминки. В частности, изрядно помаялись мы с консервами, потому что принимали их в [115] длинные трубы торпедных аппаратов россыпью. Но на общий темп работы, к счастью, это почти не повлияло.

Внимательно наблюдая за действиями команды, я все больше убеждался в том, что принятая нами организация погрузки оказалась правильной: вся команда работала слаженно. Погрузка прошла без проблем, как будто была для всех обычным делом.

А распределили команду мы следующим образом...

Весь личный состав корабля, кроме занятых в дежурно-вахтенной службе (двух электриков, несущих вахту у главной станции электромоторов для дачи экстренного хода, двух мотористов и электрика, обслуживающих зарядку аккумуляторной батареи, трюмного для набивки воздуха высокого давления и радистов, круглосуточно принимающих радиограммы и сводки Совинформбюро), был разбит на восемь групп.

Первая группа разгружала вагоны, вторая переносила грузы со стенки гавани на борт подводной лодки к люкам 1-го, 4-го и 7-го отсеков, откуда три группы подавали грузы, а оставшиеся три группы — принимали их в отсеках и размещали по местам. Для безопасности на случай падения ящиков со снарядами, минами и другим боезапасом на стенке гавани, у вагонов, на палубе лодки и внизу в отсеках мы предусмотрительно разложили специальные маты.

Все работы проходили только в светлое время суток. Был разработан новый распорядок дня, учитывающий специфику поставленных задач. Этот распорядок выполнялся строго, с точностью до минуты. Соблюдались все корабельные расписания. Команда всегда находилась в безупречно чистой рабочей одежде. Ночью личный состав отдыхал, если не было срочных корабельных работ.

Забегая вперед, хочу отметить, что за все пять погрузок — три в Новороссийском порту и две в Туапсинском — никаких нарушений в приемке боезапаса допущено не было, и немалая Заслуга в этом нашего минера лейтенанта Егорова.

Отдельно хочу рассказать о нем. Сергей Григорьевич Егоров пришел на нашу подводную лодку в октябре 1941 года после окончания Севастопольского высшего [116] военно-морского училища имени П.С. Нахимова, вместо старшего лейтенанта В. Г. Короходкина, получившего повышение по службе. Сергей Григорьевич был самым молодым командиром боевой части. С первых шагов службы на подводной лодке он показал себя тактически подготовленным, инициативным командиром.

Вспоминались его первые ходовые вахты в роли вахтенного командира с присущими в таких случаях первыми, вполне естественными волнениями.

Я сам, переживший в недалеком прошлом точно такие же чувства, отлично понимал состояние молодого вахтенного командира и не вмешивался в его распоряжения, хотя пристально за всем наблюдал. Находясь на вахте, он часто и пристально всматривался в горизонт и небо. Громким, как мне казалось, чересчур громким, слегка вибрирующим голосом он командовал на руль и, стараясь подавить волнение, невольно охватывающее его, принимал слегка небрежную позу лихого, видавшего виды моряка.

Мне определенно все более и более стал нравиться этот уравновешенный, подтянутый, серьезный командир. Он быстро вошел в курс своих служебных обязанностей, отлично знал материальную часть торпедного и артиллерийского оружия. На протяжении всех походов в Севастополь и дальнейшей службы на «С-31» до окончания войны он не раз показывал образцы смелости, мужества и находчивости...

Постепенно все, кто был связан со спуском боезапаса в отсеки, освоились, стали работать уверенно. Самое трудное при такой погрузке — избежать удара снарядов о выступающие части переборок. Были также приняты меры, предотвращающие случайное падение боезапаса или удары о металлические предметы внутри корабля во время похода. Но вот погрузили последние ящики со снарядами.

— Принимай концевые! — весело закричали с палубы в носовой отсек.

Еще бы не радоваться: такая нелегкая работа наконец заканчивалась.

После погрузки подводная лодка была готова к немедленной даче хода электромоторами. На посту вертикального [117] руля, у сходни и швартовов поставили постоянную вахту.

Разумеется, после напряженного рабочего дня команда устала, и я дал всем возможность отдохнуть. Тем временем вместе с комиссаром и старпомом мы проверили размещение и крепление грузов в отсеках. К нашему удивлению, весь рассчитанный боезапас и продовольствие благополучно уместились в подводной лодке. Вспомнилось, что, когда к ней по путям Новороссийского порта подходили железнодорожные вагоны, мы не верили, что вся эта гора грузов войдет в отсеки. А сейчас смотрим: все разместили умелые руки наших моряков. Правда, носовой и кормовой отсеки загрузили почти до самого подволока, пробраться через них можно было только ползком. Да и личный состав лишился спальных мест. Но ничего не поделать... Мы сознательно шли на это, другого выхода не было.

О готовности подводной лодки к выходу в море я доложил контр-адмиралу Г.Н. Холостякову и получил от него добро.

Погода была штилевая, и над акваторией новороссийской гавани беспрестанно кружились неугомонные чайки. Швартовые команды выстроились на палубе. На мостике отдавал последние распоряжения старпом. В первый боевой поход нас провожал капитан 1-го ранга А.В. Крестовский. Он стоял рядом со мной и комиссаром на стенке порта и делился мыслями о предстоящем походе. По всему было видно, что Крестовский в хорошем и, впрочем, как всегда, бодром настроении. Наступило время выхода. Он крепко пожал нам руки и на прощание сказал:

— Если подводная лодка на переходе будет тяжела (видимо, такое случалось), не стесняйся, выбрасывай за борт часть груза, вплоть до боезапаса. Будь спокоен и осмотрителен, не спеши.

Поблагодарив Андрея Васильевича за дельный совет, мы с Павлом Николаевичем направились на подводную лодку.

Отдав швартовы, отошли от стенки Новороссийского порта на середину Цемесской бухты и начали дифферентовку. [118]

К нашему общему удовлетворению, дифферентовка прошла быстро. В уравнительной, носовой и кормовой дифферентных цистернах оказалось достаточное количество воды для нужных манипуляций. Расчеты Григория Никифоровича Шлопакова, как всегда, оказались точными.

Сразу же после выхода в районе мыса Дооп сигнальщик Мамцев обнаружил самолет-разведчик, летящий параллельно береговой черте.

Подводная лодка, изменив курс, срочно погрузилась на безопасную глубину. Это погружение лишний раз убедило нас в правильности расчетов во время погрузки. Через некоторое время мы всплыли и легли на прежний курс.

Наступила теплая южная ночь. По небу кое-где мирно плыли редкие облака, между ними ярко мерцали звезды. Я спустился с мостика в центральный пост, потом осмотрел все отсеки. Свободный от вахты личный состав отдыхал кто где — в подавляющем большинстве на ящиках боезапаса. Усталость брала свое, а молодость не замечала неудобств.

Чувство искреннего уважения и товарищеской любви испытывал я к этим парням. У меня нет возможности дать здесь хотя бы самую краткую характеристику каждому командиру отделения и матросу — основной движущей силе корабля. Они вынесли на своих плечах всю тяжесть флотской службы. В любой, самой сложной обстановке каждый из них честно выполнял долг на своем боевом посту. Никто из них ни разу не дрогнул при бомбежке, преследовании и обстреле врагом. Но все же постараюсь сказать несколько слов хотя бы о некоторых из них.

В группе мотористов мое внимание привлекали два человека — командир отделения Петр Яковлевич Индерякин и моторист Аршак Минасович Аракельян.

Петр Яковлевич был родом из Астрахани, и вся его натура была пронизана духом свободолюбия и независимости. Официального отношения к себе он совершенно не терпел и на подобное обращение отвечал грубовато, даже немного развязно. Но когда его называли по имени-отчеству, он готовился слушать внимательно, и было заметно, как он становится все более подтянутым. Его бодрый [119] ответ: «Будет сделано!» — всегда гарантировал своевременное выполнение любого задания, которое с этого момента становилось законом для него самого и для пяти его мотористов.

Индерякин обладал удивительной способностью воплощать свои технические знания в быстрые и эффективные действия, причем это качество было известно всем. К личным удобствам он относился с полным безразличием. Никто из команды не удивлялся, когда узнавал, что Индерякин во время ремонта не уходил с подводной лодки и даже спал за дизелями. На дивизионе он заслуженно снискал себе славу лучшего командира отделения мотористов.

Его глубокие знания устройства дизелей были известны не только среди личного состава подводных лодок, но и среди рабочих-судостроителей. Я помню немало случаев, когда при строительстве подводной лодки рабочие Николаевского судостроительного завода обращались к Индерякину за помощью и называли его не иначе, как Петр Яковлевич. И Петр Яковлевич не спеша шел за ними в дизельный отсек. Индерякин был прирожденным мотористом, он быстро и досконально изучил новые четырехтактные дизеля с наддувом марки «1Д».

Красив был Индерякин в деле. Невозможно было им не любоваться, когда он брал в руки слесарный инструмент и начинал подгонять подшипники или протирать клапана. Когда мотористы начинали ремонт, он всегда брался за самые трудные операции. Тут же, на ходу, он учил своих подчиненных мотористов работе. Это позволяло каждому новичку быстро стать специалистом. Многие мотористы подражали ему не только в работе, но и в общении друг с другом.

В группе мотористов всегда царила атмосфера дружбы и взаимовыручки. Каждый стремился прийти на помощь товарищу, если тот в этом нуждался. Все они работали и несли ходовую вахту у дизелей на равных. Однако при форсированных ходах Петр Яковлевич становился на вахту сам и нес ее бессменно.

После получения ответственного задания Петр Яковлевич мог попросить лишь одно: [120]

— Товарищ командир, прошу организовать харч в отсеке. — Таким образом он проявлял заботу о своих подчиненных.

Получив согласие, он собирал подопечных — «мотылей», как он любил к ним обращаться, — задраивал переборки пятого отсека и приступал к действу: что творилось в этот момент в отсеке, никто не мог себе представить, но после этого мотористы выходили довольные, чумазые и с гордостью демонстрировали результаты своей работы.

Второй моторист, друг Индерякина, Аршак Минасович был из Армении. Его большие черные, выразительные глаза всегда смотрели мягко и приветливо. Улыбка не сходила с его молодого лица. Он, что называется, ел глазами своего командира отделения и называл его при любых условиях не иначе, как Петр Яковлевич. Тот, в свою очередь, только его одного называл по имени-отчеству.

Это была очень своеобразная, красивая и по-настоящему мужская дружба. Что их сближало, трудно сказать: видимо, резкость одного и олимпийское спокойствие другого.

Прослужили Петр Яковлевич и Аршак Минасович на флоте по 10 лет, из них семь — на подводной лодке «С-31». Такой же путь прошли и остальные краснофлотцы. В 1939 году на флоте был увеличен срок действительной службы до 5 лет, и в 1941 году они должны были демобилизоваться, а тут грянула война и спутала все карты их жизненного пути.

По-своему были красивы и интересны и рулевые: командир отделения Федор Мамцев и рулевой Сергей Мок-рицын.

Мамцев был хорошим моряком, не укачивался, был крепко сложен, аккуратен, никогда не унывал. В самой сложной боевой обстановке был собран и не терялся. При всех всплытиях подводной лодки он неизменно находился рядом со мной. Выскочив на мостик, мы оба быстро осматривали горизонт и воздух: убедившись в том, что противника нет, я занимался управлением корабля и руководством продувки цистерн главного балласта, а Мамцев внимательно следил за обстановкой в море. Не раз нас накрывали с головой черноморские [121] волны. Мы первыми встречали непогоду и, мокрые, но всегда довольные удачным всплытием, спускались в центральный пост, переодевались и снова вместе поднимались на мостик на ходовую вахту.

Рулевой Мокрицын был застенчив, худощав и имел существенный для нашей службы недостаток: будучи крайне подвержен морской болезни, когда мы всплывали при сильной качке и шли в надводном положении, полностью терял работоспособность. В этих случаях ходовую вахту у вертикального руля нес за него Федор Мамцев. Если обстановка была несложной и угрозы от противника не ожидали, Мамцев, с моего разрешения, провожал своего подопечного на мостик, чтобы свежий воздух хоть как-то облегчил его страдания. Когда ночь заканчивалась и подводная лодка погружалась, Мокрицын постепенно приходил в себя и с подчеркнутой старательностью начинал ухаживать за механизмами, почти бессменно неся дневную вахту за себя и за Мамцева.

Я несколько раз предлагал Мокрицыну списаться на берег, перейти на другую службу, и каждый раз он отказывался, предпочитая морские муки на подводной лодке более спокойной и легкой службе на берегу.

31 мая перед восходом мы точно подошли к подходной точке фарватера. Видимость хорошая, отчетливо видны створные знаки. Еще раз уточнив свое место, погрузились и по фарватеру пошли к родным берегам осажденного Севастополя.

Пройдя минное поле, мы подошли к берегу. В районе 35-й береговой артиллерийской батареи всплыли в позиционное положение и сразу же приступили к вентилированию аккумуляторной батареи и отсеков подводной лодки.

Перед глазами раскинулась печальная панорама осажденного Севастополя. Он был в дыму и пламени пожаров. Небо над ним померкло от неоседающей известковой пыли и дыма. Мы наблюдали разрывы множества бомб, снарядов и мин. Перед нашими глазами горело и трепетало огненное полукольцо оборонительного обвода. Защитники города дрались геройски и самоотверженно. На всей огромной площади побережья от Качи, Бельбека, [122] Инкермана и города до Балаклавы и мыса Фиолент не было клочка земли, на котором не рвались бы бомбы, снаряды и мины. Черные султаны пыли и дыма зловеще вскидывались в воздух. Больно нам было видеть родной Севастополь в его новом обличье.

Вдали, у Балаклавы, мы заметили силуэт всплывшей подводной лодки. Точно опознать ее было трудно, но она походила на «С-32», вышедшую из Новороссийска в Севастополь несколько раньше нас. Вдруг около лодки взметнулся огромный столб воды, заслонивший собой весь ее корпус. С падением этого столба исчез и силуэт подводной лодки. Не дожидаясь, пока нас тоже заметят, мы срочно погрузились и стали маневрировать у берега на перископной глубине.

Яркое солнце медленно садилось в тихое море, освещая косыми лучами руины осажденного города. Вечерние сумерки сгущались, и во мгле еще более отчетливо стали видны глубокие раны, нанесенные городу фашистами.

Вечером мы всплыли в крейсерское положение. Получив от оперативного дежурного штаба флота разрешение на вход в главную базу, пошли в Севастополь. Обогнув Херсонесский мыс, мы легли на Инкерманский створ, огни которого ярко горели на дальнем берегу Северной бухты.

Невдалеке от херсонесского маяка, ближе к Севастополю, между бухтами Карантинной и Круглой сквозь дым и пламя пожара мы увидели развалины древнего города Херсонеса. Жаль, но фашисты не пожалели и этого свидетеля древнейшей истории.

Вдали был виден возвышающийся над городом собор в древнегреческом стиле с красивой колоннадой. В этом соборе в одном склепе с выдающимся русским флотоводцем адмиралом Михаилом Петровичем Лазаревым — организатором героической обороны Севастополя 1854–1855 годов — покоились вице-адмирал Владимир Алексеевич Корнилов, адмирал Павел Степанович Нахимов и контр-адмирал Владимир Иванович Истомин. Было горько и обидно, что фашисты надругались над святыней нашего флота... [123]

Пройдя боновое заграждение, мы увидели руины Севастополя вблизи. Это был уже не тот город, который мы оставили в октябре прошлого года.

Справа от разрушенного бомбами и снарядами Константиновского равелина нам открылась, вся в дыму и пламени, Северная сторона со знаменитой серой пирамидой памятника-часовни на вершине далекого холма, установленного в честь обороны Севастополя в Крымскую войну. И вот спустя 87 лет здесь вновь разыгралась ожесточенная битва. Внуки и правнуки прославленных солдат и матросов, лежащих в этой братской могиле, с еще большим геройством и мужеством отстаивают каждую пядь священной, обильно политой кровью севастопольской земли.

Флотский театр имени Луначарского весь в развалинах, за ним — Приморский бульвар с опаленной зеленью уцелевших деревьев. Из земли кое-где торчали низкорослые кустарники, и была видна обожженная трава. А ведь совсем недавно он был любимым местом отдыха севастопольцев. Вот и памятник погибшим кораблям. Как хорошо, что фашистские бомбы и снаряды его не тронули.

В вечернем сумраке многочисленные пожары на Северной и Корабельной сторонах и в самом городе стали более отчетливыми и зловещими. Кругом пылали дома, и языки пламени взлетали к небу, к багровым, точно раскаленным облакам. Было видно, как горящие головни, кувыркаясь в воздухе, уносились вверх вместе с пламенем и клубами дыма. Отсюда до передовой тогда было всего семь-восемь километров...

Северная и Южная бухта были пустынны. Вдоль в недалеком прошлом живописных берегов сейчас тянулись мрачные руины.

Поначалу казалось, что Севастополь безлюден: решительно все было укрыто и защищено землей.

С наступлением вечера массированный артиллерийско-минометный огонь прекратился. Не бомбила Севастополь и фашистская авиация. Жестокий бой, грохотавший весь день, затих, но передний край обороны все еще озарялся множеством осветительных и сигнальных ракет. Город постепенно оживал: из подвалов и укрытий выходили [124] его жители, облегченно вдыхали вечернюю прохладу и сразу активно включались в оборонные работы.

Бойцы и жители города в неимоверно трудных условиях, под непрерывным огнем, без отдыха, зачастую без пищи и воды мужественно трудились, защищая Севастополь. Наши усилия по доставке боезапаса и продовольствия давали возможность продлить и укрепить оборону города.

На южном безоблачном небе появились звезды, и только огненные хвосты сигнальных осветительных ракет, по временам горевшие где-то вдали, у передовых позиций, да лучи зенитных прожекторов говорили о том, что враг очень близко к городу, и даже ночью он не дремлет.

Войдя в Южную бухту, мы медленно подошли к затемненной стенке угольного склада. Команда молча стояла на боевых постах. Кругом виднелись воронки от авиационных бомб, снарядов. Ржавые рельсы железнодорожных путей в одном месте стояли дыбом, неподалеку лежали опрокинутые железнодорожные вагоны. В здании панорамы виднелись огромные проломы. Вокруг вокзала на месте деревянных домов торчали обгорелые бревна и печные трубы. По всему было видно, что фашистская авиация бомб не жалела.

Пришвартовавшись к корпусу полузатонувшего судна у стенки угольного склада на восточной стороне Южной бухты, напротив холодильника, мы приступили к выгрузке доставленного боезапаса.

На берегу нас ожидали грузовые автомашины и около двух рот красноармейцев. Личный состав подводной лодки приступил к выгрузке доставленных военных грузов на палубу подводной лодки, а красноармейцы на руках переносили их с палубы на берег и грузили в автомашины. Выстроившись в две цепочки, красноармейцы, как на хорошо организованном субботнике, брали ящики с боезапасом с палубы и передавали их из рук в руки в автомашины, стоящие в очереди у причальной стенки. Груженые автомашины с надрывным гулом уходили по пыльной дороге на Корабельную сторону.

Вскоре к борту подводной лодки подошел штабной разъездной катер — меня и комиссара вызвали в штаб флота. [125]

За короткую летнюю ночь пыль и гарь от взрывов многих тысяч бомб, снарядов и мин, стоявшие над городом, не успели рассеяться полностью и продолжали серой пеленой висеть перед глазами. Повсюду шли восстановительные работы. Рабочие, матросы и жители поспешно расчищали улицы и укрепляли город.

Оставив за себя старпома, мы с комиссаром отправились к Графской пристани, недалеко от которой в горе располагался защищенный флагманский командный пункт флота (ЗФКП).

В темноте, разрываемой частыми вспышками, катер легко заскользил по мутной, глади Южной бухты. То тут, то там плавали балки, перегородки и ящики от разбитых бомбами зданий казарм подплава и складов.

Мы подошли к знаменитой Графской пристани, порядочно пострадавшей от бомбардировок, причалили и, спрыгнув с борта катера, отправились в штаб флота.

Войдя в укрытое скалой, защищенное от бомб и снарядов помещение флагманского командного пункта флота, мы представились оперативному дежурному, фамилию которого теперь уже не помню.

На ЗФКП обстановка была спокойной и деловой. Это приободрило нас. Многочисленные армейские командиры скопились над сухопутной картой и деловито, вполголоса обсуждали фронтовые дела.

Поздоровавшись, оперативный дежурный пригласил нас к столу, на котором лежали карты морской и сухопутной обстановки. Штурманский стол и помещение слабо освещались тусклым светом электрических плафонов. Дежурный, интересуясь малейшими деталями, внимательно заслушал мой доклад о переходе в Севастополь. Я всматривался в его воспаленные от бессонницы глаза и думал, сколько выдержки и духовной силы у наших командиров, руководящих флотом в обстановке длительной блокады и яростного многодневного третьего штурма врага. Он, казалось, совершенно не обращал внимания на усталость и спокойным, слегка хрипловатым голосом начал инструктаж:

— После окончания разгрузки вам следует выходить самостоятельно, не запрашивая добро на выход. Особое [126] внимание обратите на боновое заграждение, оно у нас сильно повреждено — ворота открыты не полностью, к тому же находятся под прицельным артиллерийским огнем. Авиация с рассвета и дотемна непрерывно бомбардирует город, порт, аэродромы, тылы, войска, командные пункты и огневые позиции нашей артиллерии. При движении по акватории Южной бухты будьте особенно осмотрительны — ее задымляют катера охраны водного района.

Получив ответ на наши вопросы и пожелав друг другу благополучия, мы расстались. Выйдя из ЗФКП, мы с Павлом Николаевичем направились к Графской пристани, где нас ожидал катер.

— Куда прикажете? — бодро, не заискивая, спросил старшина катера.

— К угольному складу, и как можно скорей.

— Есть скорей, — столь же бодро отрепетовал старшина и, развернув катер, полным ходом повел его вдоль Южной бухты.

Светало. Было тихо, как обычно бывает ранним утром. Лучи восходящего солнца упали на развалины опустевшей Корабельной стороны.

Нашему взору открылись дымящиеся развалины корпусов Севастопольского морского завода. Под утренним небом были отчетливо, до последнего упавшего кирпичика видны казармы и учебного отряда, и училища береговой обороны, и железнодорожный вокзал. При подходе к штабу бригады подводных лодок также в деталях можно было рассмотреть его здание, полностью разрушенное прямыми попаданиями авиабомб.

Тем временем катер подошел к борту подводной лодки. Мы поднялись на палубу, старпом доложил, что разгрузка подходит к концу, задерживается лишь выгрузка консервов из торпедных аппаратов. На берегу тоже кипела работа. Один за другим подходили грузовики. Армейцы работали слаженно и быстро. Ими руководил высокий, статный майор. Мы подошли к нему. Он коротко рассказал нам о положении дел на переднем крае обороны, о том, что военные моряки дерутся на сухопутном фронте, как он выразился, «отменно», что бригады морской [127] пехоты не только закрепились, но и немного расширили свои плацдармы.

— Спасибо вам за мины, снаряды, оружие, за все доставленные вами грузы. Будем вас ждать с нетерпением, — крепко пожал нам руки майор. Затем белозубо улыбнулся и пилоткой стер со лба струйку пота.

— Придем! Обязательно придем! — заверили мы его.

В это время к нам подошел дед в поношенном, но ладно сидевшем кителе. Это был кладовщик угольного склада. Мы частенько заходили к нему, когда жили на частных квартирах. Узнав его, мы хотели было расспросить, как он здесь, но были прерваны заботливой, хотя и сухой фразой:

— Сынок, отходи скорей, сейчас они начнут... — Он вскинул руку в небо. — Они в одни и те же часы бомбят. Сейчас начнется, — повторил они, близоруко посмотрев на карманные часы в серебряной оправе, медленно побрел в штольню.

И действительно, не успели мы отдать швартовы и выбрать якорь, как раздался сигнал воздушной тревоги. Тишина была нарушена так же внезапно, как и пришла. Катера охраны водного района и береговые установки стали задымлять базу. И сразу же, вначале где-то далеко, едва слышно, а затем все ближе и ближе, заговорили зенитные батареи Севастополя.

Восточный берег Южной бухты, где мы стояли, был высок и крут, и самолеты выскакивали из-за него буквально над нами. Посыпались бомбы. Нам было хорошо видно, как они отделялись от самолетов и летели вниз с нарастающей скоростью. Это была авиационная подготовка к очередному наступлению немцев, после которой вступила крупнокалиберная артиллерия.

Мощные авиационные бомбы взрывались повсюду, поднимая высокие фонтаны воды на акватории всей Южной бухты.

Сигнальщик — старший рулевой Григорий Голев, стоя во весь рост на крыше мостика, четко и невозмутимо докладывал о падении бомб, о появлении все новых и новых групп самолетов, которые шли девятками. Вдруг голос Голева надломился... [128]

— Товарищ командир, самолеты сбросили какие-то предметы, но это, кажется, не бомбы...

Действительно, в воздухе были видны бесформенные предметы, которые падали с ужасающим воем. Это оказались связанные между собой листы железа. Фашисты изощрялись. Они решили психологически воздействовать на обороняющихся, надломить их волю к сопротивлению и сбрасывали, помимо бомб, железные бочки, колеса от тракторов, рельсы, листы железа. Но эти приемы врага ожидаемого эффекта не вызвали. Севастопольцы, не обращая внимания на жуткие звуки, успешно отбивали атаки врага.

От непрерывного гула орудий, от сотрясения, производимого бомбами и снарядами, казалось, дрожала севастопольская земля. Снаряды и бомбы взрывали мостовые, разрушали жилые дома и служебные здания. Оставшиеся в городе жители быстро скрылись в подвалах и погребах.

Как резко все изменилось вокруг. И уснувший город, и тихие бухты, и ясное небо вмиг растревожились и налились свинцом. С каждой минутой нарастал вой снарядов и бомб, разрывы которых стали почти беспрерывными. Над городом вновь повисли тучи пыли и дыма. Глухие раскатистые залпы орудий самых крупных калибров и звонкие удары более мелких доносились с разных сторон и слились в один сплошной гул. Эта канонада, временами покрываемая разрывами самых тяжелых бомб и снарядов, вскоре уже не воспринималась на слух.

Мы с тревогой смотрели на бушующий смерч и думали, сумеют ли оставшиеся в блокаде люди преодолеть эти чудовищные удары.

Между тем видимость в Южной бухте ухудшалась с каждой минутой. Дымовые завесы скрыли не только водную поверхность бухты, но и ее берега, выходить приходилось на ощупь, ориентируясь по отдельным приметным зданиям, расположенным на возвышенности над Южной бухтой.

По выходе из Южной бухты в Северную видимость несколько улучшилось, но усилился и натиск немецкой авиации, самолеты буквально висели в воздухе, бомбы [129] ложились в непосредственной близости к подводной лодке, корпус ее содрогался. Береговые батареи противника вскоре также заметили нас и открыли артиллерийский огонь.

Тотчас между нами и берегом пронеслись катера дымозавесчики, оставляя за собой густой шлейф дыма. Теперь враг сосредоточил огонь по ним. Множественные всплески снарядов вставали на их пути и по бортам, а они продолжали идти своим курсом, стараясь поставить дымовую завесу так, чтобы она надежнее скрыла подводную лодку.

Выйдя на Инкерманский створ, мы погрузились на перископную глубину и из Северной бухты выходили уже под водой.

За наш выход через ворота бокового заграждения разгорелся ожесточенный бой. Тяжелые снаряды фашистских береговых батарей поднимали вдоль бокового заграждения высокие водяные столбы. В ответ наша артиллерия открыла ураганный огонь, стремясь подавить артиллерийские батареи противника. На немецкие самолеты, непрерывно бомбящие акваторию Северной бухты, ринулись наши истребители и завязали неравный воздушный бой. Сторожевые катера охраны водного района вышли на Инкерманский створ, оставляя за кормой белые клубы плотной дымовой завесы. Дым не позволял немецкой артиллерии вести по нам прицельный огонь, но он и от нас закрыл створные знаки. К нашему счастью, около боновых ворот видимость несколько улучшилась, и мы смогли различить их в перископ. Подправив курс подводной лодки, мы уменьшили ход и, благополучно пройдя не до конца открытые боновые ворота, вышли на чистую воду. Разрывы бомб и снарядов остались за кормой. Пройдя по фарватеру минное поле, мы всплыли в крейсерское положение и повернули на Новороссийск. Позади остались грохот жестокого боя и отчаянные защитники Севастополя, прикрывающие наш отход.

Погода была по-прежнему ясная. Уже вовсю палило яркое дневное солнце, и крымский берег был виден отчетливо: над Севастополем вверх поднимались огромные языки пламени и длинные шлейфы черного дыма. Весь город вновь потонул в зареве пожаров и окутался дымом... [130]

Но долго над водой идти не пришлось. Немецкие бомбардировщики-торпедоносцы «Хейнкель-111» систематически загоняли нас под воду. Благо зоркие глаза наших сигнальщиков — боцмана Емельяненко, командира отделения рулевых Киселева и старшего рулевого Голева — вовремя их обнаруживали.

Однако наши востроглазые наблюдатели нежданно-негаданно преподнесли нам сюрприз, за который им досталось на орехи от всех.

После очередного всплытия Петр Киселев заступил на наблюдательную вахту. Он держал при себе заряженную ракетницу со взведенным курком. Отчего курок оказался взведен, не знаю, но только с того момента Петя не мог ни разрядить ракетницу, ни спустить курок без выстрела. Видно, не под силу было ему нести такую ношу, и он решил избавиться от ответственности, для чего, перемотав курок ремешком от ракетницы, запихнул ее за какой-то прибор в боевой рубке, да и забыл про нее после очередного срочного погружения.

После ближайшего всплытия его напарник, Григорий Голев, поднимаясь на мостик, решил, на свою беду, почесать спину о тот самый прибор, за которым Киселев припрятал ракетницу. После первых же толчков ракетница вывались из-за прибора, ударилась о паел и выстрелила! Снопы искр ослепительными брызгами посыпались в центральный пост. Я в это время находился в центральном посту и, оглянувшись через плечо на внезапный фейерверк, с ужасом подумал: «Достал-таки немец! Фугасным, наверное...» — и тут же прокричал:

— Срочное погружение! Боцман, ныряй на 45 метров!

Мы погрузились и принялись осматривать подводную лодку. Мысленно я шаг за шагом восстанавливал весь ход событий и никак не мог взять в толк, как мог немецкий самолет попасть бомбой в боевую рубку, да и при чем тут фугас? Или это был снаряд с противолодочного корабля? «Погоди, — осадил я самого себя, — а как же верхняя вахта? Они же должны были заметить самолет или корабль. Ничего не понимаю».

Когда же я заслушал последние доклады и убедился в отсутствии течи и повреждений, я обратил внимание [131] на пахнущего паленым наблюдателя Голева, на котором, что называется, лица не было. Собрав все факты воедино и заглянув в боевую рубку, я обнаружил «вещественное доказательство». Дальнейшее разбирательство было скоротечно: виновник Киселев был выявлен сразу и вместе с Голевым получил порядочный нагоняй, чтобы первый впредь поступал обдуманно, а второй — не выводил из строя своей спиной материальную часть.

Оставшийся день и всю ночь мы провели без приключений.

Утром следующего дня от оперативного дежурного штаба Новороссийской военно-морской базы мы получили радиограмму, в которой он сообщил, что на подходе к Новороссийску нас будут встречать и охранять два наших самолета МБР-2 и два катера MO-IV.

И точно! Вскоре в северо-восточной части горизонта появилась черная точка. Я уже хотел было отдать приказание погружаться, как мы увидели, что это наш самолет МБР-2, который ни с каким другим перепутать нельзя. Почти в тот же момент мы дали ему опознавательный сигнал.

Стоя на мостике, я не спускал глаз с быстро приближающегося самолета. Подлетая к подводной лодке, самолет, однако, резко пошел на снижение. Меня обожгла невероятная догадка: он лег на боевой курс!

— Право на борт! Все вниз! Срочное погружение{21}! — быстро скомандовал я и вслед за сигнальщиками бросился в отверстие рубочного люка.

Подводная лодка едва успела скрыться под водой, как мы услышали близкие разрывы авиационных противолодочных бомб. За ними следовала новая серия взрывов. Затем все стихло.

Через несколько минут мы осторожно всплыли под перископ. В перископ я увидел, что самолет летал в стороне от нас, давая опознавательные сигналы. Мы всплыли в надводное положение и наконец-то обменялись с самолетом позывными. [132]

Потом на горизонте появились катера MO-IV, которые шли к нам. Обменявшись с ними позывными, мы построились в противолодочный ордер. В охранении катеров и самолетов мы пошли в Новороссийск.

Проходя мимо сигнального поста СНИС (служба наблюдения и связи), мы получили от оперативного дежурного штаба Новороссийской базы семафор следующего содержания: «Командиру «С-31». Покажите свое место. Вас ошибочно бомбил самолет МБР-2. Оперативный дежурный штаба Новороссийской военно-морской базы».

Оказывается, оперативный дежурный уже знал, что нас бомбили свои.

Я ответил по семафору так:

«Оперативному дежурному штаба Новороссийской военно-морской базы. Все благополучно. Прошел боновое заграждение. — И с нескрываемым возмущением добавил: — МБР-2 бомбил плохо! Командир «С-31».

Как видите, не обходилось и без серьезных промахов.

Когда мы вошли в Новороссийск, на одном из причалов нас встречал капитан 1-го ранга Андрей Васильевич Крестовский. Лицо его было встревожено, он явно был озадачен нелепой бомбардировкой.

Заслушав наш доклад о результатах первого похода, он полностью согласился с нашими замечаниями по изменению «ассортимента» малогабаритных грузов, но, так как вагоны были уже поданы, наши замечания, сказал он, будут учтены в следующий раз.

— Иди отдохни... — заботливо подтолкнул меня в плечо Андрей Васильевич, видя мое утомленное лицо.

И тут я почувствовал, что засыпаю, как говорится, на ходу. В течение всего похода я почти не спал. Глаза слипались сами собой. Ничего больше не осталось — только страшное желание спать. Я кое-как добрался до каюты, ткнулся лицом в подушку и моментально заснул крепким «праведным» сном. Сколько я спал, трудно сказать. Разбудил меня чей-то громкий разговор. В центральном посту слышались приказания дежурного по кораблю мичмана Карпова. Дверь в каюту открылась, и на пороге появилась подтянутая фигура вахтенного матроса Соколова. Он негромко произнес: [133]

— Товарищ командир, на подводную лодку прибыл командир базы контр-адмирал Холостяков.

Я быстро вскочил и поднялся на мостик, где увидел Георгия Никитича Холостякова.

— Наверное, разбудил тебя? — как бы извиняясь, спросил он. — Ну ничего, я ненадолго. Доложи, как тебя наши непутевые летуны бомбили?.. Безобразие! Срам-то какой... Вот я им покажу! — все более распаляясь, возмущался Георгий Никитич.

Я рассказал ему все подробно, по порядку.

В непринужденной беседе, которую так мастерски умел вести Георгий Никитич, он, в свою очередь, посвятил меня во все более ухудшающуюся обстановку в Севастополе и под Новороссийском.

— В следующем походе разгружаться придется в Камышевой бухте, в Южную бухту заходить нельзя, она простреливается противником, — заключил Холостяков.

Пообещав лично разобраться с перечнем грузов, контрадмирал сошел с борта подводной лодки.

На стенке порта шла оживленная разгрузка подошедших к нам железнодорожных вагонов. Старпом Марголин умело ею распоряжался. В его работе чувствовалась настоящая морская закалка.

Разворачивались погрузочные работы к следующему походу в Севастополь. Завтра снова выход в море...

Вторая погрузка подводной лодки прошла быстрее и слаженнее. Старший торпедист Костя Баранов для более быстрой выгрузки консервов из торпедных аппаратов предложил в каждую трубу торпедного аппарата за передней крышкой вставить деревянный круг, равный по диаметру трубе, и к нему прикрепить стальной трос. С его помощью консервы при выгрузке высыпались на палубу. Время выгрузки при этом сокращалось в несколько раз.

Костю Баранова любила вся команда. Кудрявый, краснощекий, отлично знающий свою специальность торпедист никогда не унывал. Он всегда был там, где трудно, где обстановка требовала наибольшего усилия, и при любых авральных работах всегда проявлял кипучую деятельность. [134]

Вышли мы из Новороссийского порта 3 июня в 15 часов. Погода по-прежнему была ясной, штилевой. День выдался жаркий, но солнце уже заметно склонилось к горизонту. Подводная лодка полным ходом шла в Севастополь. Берега Кавказа уже скрылись из вида, когда неожиданно из-под солнца выскочил самолет. Мы погрузились одновременно с разрывами авиационных бомб... «Рано начал бомбить фриц, впереди еще сотни миль», — подумал я.

Через час всплыли и пошли под дизелями. Но что это?.. Вокруг нас огромное поле из тел погибших воинов — краснофлотцев и красноармейцев. Это защитники Керченского полуострова. 19 мая после тяжелых и упорных боев под натиском превосходящих сил противника, под непрерывным огнем вражеской авиации были вынуждены покинуть Керчь и попытаться переправиться через Керченский пролив на Таманский полуостров. Они приняли все усилия к тому, чтобы форсировать пролив. Но враг с берега и самолетов расстреливал беззащитных воинов и жителей Керчи. Мы долго шли по этому страшному полю погибших бойцов, стараясь не задеть тела корпусом подводной лодки. Каждый член экипажа поднялся на мостик, чтобы отдать последний долг своим братьям. Жгучая ненависть переполняла наши сердца...

Никто не смог успокоиться после увиденного, команда была взбудоражена и подавлена. Все делились друг с другом переживаниями, в которых были и скорбь, и ярость, и желание мстить... В разговорах короткая южная ночь прошла незаметно.

Скорей! Скорей в Севастополь!

Утром приблизились к подходной точке фарватера, погрузились и под водой последовали к берегу, под прикрытие 35-й батареи.

Когда мы вышли из фарватера и устремились к берегу, новый знойный день уже жарил и без того иссохшую землю. На голубом небе над нами ни облачка, на море — мертвый штиль. Только над Севастополем — огромные черные тучи дыма и пепла. Над ними свободно кружили девятки фашистских самолетов и безнаказанно сбрасывали смертоносный груз. В очередной раз приближаясь к [135] Севастополю, мы воочию убеждались, как трудно приходилось бесстрашным защитникам города-героя.

Мы погрузились и, увеличив ход, пошли к Севастополю.

Когда немцы продвинулись к Северной бухте, все разгрузочные операции перенесли в отдаленные от города бухты. Фашистская артиллерия в это время простреливала всю акваторию Южной бухты, поэтому войти в нее было невозможно. От оперативного дежурного штаба флота мы получили указание идти в небольшую мелководную Камышевую бухту, неподалеку от херсонесского маяка.

В вечерних сумерках мы вошли в бухту, пришвартовались к барже и начали выгрузку. Доставленные грузы мы переносили на импровизированный причал — полузатонувшую баржу, — а также на прилегающий край берега, где осторожно складывали их в штабеля. Неподалеку ожидали погрузки санитарные носилки с ранеными, которых мы должны были эвакуировать на Большую землю.

На берегу нас ждали бойцы бригады морской пехоты. Вид у них был усталый, но бодрости духа они не теряли, шутки сыпались одна за другой. Громкий бодрящий окрик «полундра!» висел в воздухе не переставая. По всему чувствовалось, что это необычайно сплоченные люди, понимающие друг друга с полуслова. Многие из них передавали нашим матросам адреса своих родных и знакомых с просьбой известить их о благополучии, о скорой встрече, о том, что враг будет разбит... Ни одного слова об осаде, о кровопролитных боях, которые они вели с врагом. Великая сила чувствовалась в каждом воине.

Над Севастополем вспыхивали мощные лучи прожекторов, которые огненными мечами резали черное безоблачное небо. Они выхватывали из темноты фашистские самолеты-разведчики, однако наша артиллерия на этот раз молчала — не хватало зенитных снарядов.

Руководство разгрузкой подводной лодки взяли на себя комиссар и старпом.

— Иди отдохни, на тебе лица нет, — дружески сказал мне Павел Николаевич.

Я действительно чертовски устал. Весь поход находился на ногах. Поднявшись на мостик, я присел на разножку. [136]

Работа по выгрузке спорилась. Благодаря рацпредложению Кости Баранова, задержек с выгрузкой консервов на этот раз не было.

Матросы, кажется, не чувствовали тяжести ящиков, не ощущали боли от ссадин и мозолей. Все их движения были до предела точны и энергичны. На этот раз разгрузку вместо семи часов провели за четыре.

С первыми лучами солнца немцы вновь начали обстреливать Камышевую бухту дальнобойными орудиями с Бельбека. Сначала снаряды разрывались на берегу, в приличном от нас удалении, потом разрывы стали приближаться.

Наконец выгрузка окончена. Мы получили разрешение на выход. На прощание теплые рукопожатия и пожелания успехов.

Мы запустили дизели. Размеры. Камышевой бухты были настолько малы, что разворачиваться пришлось на месте. Авиационная и артиллерийская канонада подгоняла нас. По выходе из бухты, несмотря на малую глубину, мы были вынуждены погрузиться для уклонения от близких разрывов артиллерийских снарядов. Под водой пошли к Херсонесу. За Херсонесским мысом всплыли, но идти в надводном положении пришлось недолго: самолеты противника вновь загнали нас под воду. Личный состав эти бомбежки переносил мужественно, действия были четкие и слаженные. Успешно закончив форсировать минное поле, мы легли курсом на Туапсе.

Фашистская авиация вновь преследовала нас, задерживая наше продвижение. Уклоняясь от самолета противника, мы погрузились. Подводная лодка оказалась «тяжела».

— Из уравнительной цистерны за борт, — последовала команда инженера-механика Шлопакова.

Отрепетовав приказание, командир отделения трюмных Быков включил главный осушительный насос и стал откачивать воду из уравнительной цистерны за борт. Через расчетное время он его остановил.

Александр Быков был ветераном нашего корабля. До службы на флоте он работал на железной дороге помощником машиниста. Он великолепно знал свою специальность и наряду с отчаянной смелостью отличался необыкновенным [137] спокойствием и уравновешенностью. В боевой обстановке он четко выполнял служебные обязанности. Хороший человек с общительным и веселым характером, пользовался среди личного состава большим авторитетом и снискал заслуженную любовь товарищей. Когда он передавал приказания по трубам в другие отсеки, его басовитый голос вселял уверенность.

Во время бомбежки противолодочными кораблями противника он по-своему оценивал расстояние до разрыва глубинных бомб, приговаривая:

— Вот эта поближе разорвалась, черт побери... Эта подальше, эта еще дальше... Потерял нас фриц! Иди, иди, гад, несолоно хлебавши...

Много лет Александр Быков дружил с командиром отделения торпедистов Артемом Нероновым. Спальные койки у обоих располагались рядом в носовом отсеке, и во время отдыха они часто вели между собой дружеские разговоры.

— Ну, как у трюмачей дела, Саша? — обычно начинал Неронов.

Саша Быков снимал ботинки, присаживался на койку друга, не обижаясь на него за фамильярное обращение «трюмами» вместо «трюмные», и начинал рассказывать о своих подопечных Соколове и Балашове.

Быков был рассудителен и быстро располагал к себе товарищей. Их дружба с Нероновым, видимо, строилась на том, что Быков, разговорчивый и общительный, умел поддержать, дать дельный совет. Молчаливый Неронов всегда готов был выслушать друга, а этот дар присущ далеко не каждому.

Неронов застенчивый, улыбчивый, разговаривал тихо, никогда не повышал голос. Спокойствием и выдержкой он покорял торпедистов, благотворно влиял даже на неукротимого Костю Баранова.

Я направился в центральный пост — подошло время всплытия...

На всем переходе тучи ни разу не закрывали солнце, и оно ярко заливало все море. Вот и сейчас по голубому [138] небу медленно двигались редкие перистые облака причудливой формы. Время от времени они обгоняли друг друга и сходились в белоснежные узоры. Но любоваться небесными картинами пришлось недолго.

— Слева по носу самолет! Высота 300 метров!

— Ишь, черт, как низко летит!.. — воскликнул кто-то из наблюдателей.

— Срочное погружение! — скомандовал вахтенный офицер, и подводная лодка быстро ушла под воду, успешно уклонясь от очередного фашистского самолета.

И так много раз. Частые ревуны, предвещающие начало очередного срочного погружения, стали обычным явлением, — погружались одной сменой.

— Надо пересмотреть маршруты переходов на Кавказ, — поделился я мыслями с комиссаром, и он поддержал меня в этом.

Жаркий солнечный день сменился ласковой южной ночью с яркими звездами. Нежной прохладой дышали эти ночи, принося нам огромное облегчение и снимая напряжение.

Близится полночь. Жизнь на подводной лодке затихает. Лишь вахтенный офицер и матросы его смены бодрствуют, неся ходовую вахту на боевых постах. Команда заметно устала от беспрерывных уклонений от самолетов противника.

Утром 6 июня мы пришли в Туапсе. Нас встретили офицеры штаба флота и базы. На стенке торгового порта виднелись штабеля новых грузов. Мы сразу же приступили к их погрузке. Все работы шли организованно и слаженно.

На следующий день, 7 июня, в 12 часов 30 минут мы покинули Туапсе, курс — на Севастополь.

И вновь мы зорко вглядывались в морскую штилевую даль и безоблачное небо. И вновь подвергались преследованию немецкой авиации. Теперь, изучив маршрут наших переходов, фашистские самолеты точно выходили на наш курс.

Все чаще и чаще нас стали атаковать торпедоносцы. Летая на небольшой высоте и почти сливаясь с горизонтом, [139] они заходили в атаку, как правило, со стороны солнца, но наши сигнальщики и наблюдатели бдительно несли вахту. Не было случая, чтобы вражеские самолеты застали нас врасплох.

Несмотря на полный ход — 18 узлов, от нас не отставали стайки молодых дельфинов. Вылетая из воды, они поблескивали в лучах заходящего солнца изогнутыми спинками с остроконечными плавниками и снова ныряли в море, продолжая игривую погоню. На небольших ласковых волнах покачивались редкие важные чайки. За кормой разноцветными искорками сверкала полоса кильватерного следа. Берега Кавказа отступали все дальше и дальше, пока наконец не растворились в наступивших сумерках...

К вечеру 8 июня мы подошли к Севастополю. Пройдя минное поле, всплыли у 35-й береговой батареи.

Форсирование минного заграждения всегда испытывало волю всех членов экипажа, а в этих походах — особенно. Но все закончилось благополучно, и мы невредимыми вырвались из смертельных объятий коварного минного поля. Пройдя минное заграждение, мы пошли к берегу, над которым кружили самолеты.

Невзирая на господство немецкой авиации в воздухе, наши летчики не прекращали отчаянных боевых вылетов. Мы хорошо видели аэродром у херсонесского маяка, который пытались сровнять с землей немецкие авиация и дальнобойная артиллерия. Над испещренным воронками летным полем барражировали вражеские истребители, не давая нашим самолетам ни взлететь, ни приземлиться. И все-таки наши летчики регулярно поднимали в воздух краснозвездные машины и беспощадно разили врага.

Истребители поднимались в воздух до начала бомбежек и артобстрела противника: разгоняли «Мессершмиты», чтобы те не мешали взлету штурмовиков. Но когда наступало время налетов фашистской авиации, взлетное поле буквально сотрясалось от взрывов вражеских авиационных бомб. Одна волна фашистских бомбардировщиков уходила, а на смену ей шла другая. И так в течение всего дня. К вечеру наступало зловещее затишье. Казалось, [140] после этих жесточайших налетов от аэродрома ничего не осталось. Но проходило немного времени — из развалин и укрытий появлялись летчики, и аэродром вновь оживал…

* * *

В начинающихся вечерних сумерках мы вошли в Камышевую бухту. Утомленная переходом команда стояла на боевых постах молча. Нашим глазам вновь открылся горевший город, а на высокой горе, на фоне неба по-прежнему высился разрушенный купол знаменитого севастопольского собора.

Под прикрытием темноты приступили к разгрузке. Но даже ночной мрак не помогал: нас интенсивно обстреливала немецкая артиллерия. Нередко снаряды рвались в непосредственной близости от подводной лодки.

Когда я поднялся на мостик, чтобы оценить обстановку, прибыл представитель штаба флота капитан-лейтенант Савицкий. Он доставил нам боевые документы на следующий поход. Знакомы мы с ним были давно, еще по первой бригаде подводных лодок, где он служил старпомом на одном из «декабристов». После обсуждения боевого задания мы разговорились.

От него я узнал, что за первую неделю июня немецкая авиация сделала несколько тысяч самолетовылетов, сбросив на Севастополь десятки тысяч бомб. Бомбежкой разрушены большинство городских зданий. В городе много пожаров, которые не тушат из-за нехватки воды. Армейцы и морская пехота дерутся геройски, но силы слишком неравные, мы фактически лишены возможности пользоваться Северной и Южной бухтами.

Ожесточенные бои идут по всей линии фронта — от Бельбека до Балаклавы. Особенно тяжелые бои ведет морская стрелковая бригада полковника Потапова на Мекензиевых горах, где враг сосредоточил главный удар. Не менее ожесточенные бои ведет 7-я бригада морской пехоты в районе Ялтинского шоссе.

Для осады наших долговременных укреплений фашисты перебросили к Севастополю не только самые мощные экспериментальные батареи 615-миллиметровых [141] мортир, но и орудие «Дора» калибра 813 миллиметров, снятое с линии Мажино. Но наша артиллерия, особенно 35-я батарея, успешно вела борьбу с артиллерийскими установками противника. Однако в последнее время стало не хватать снарядов, а на подводных лодках доставить снаряды крупного калибра, к сожалению, невозможно.

— Как видишь, Николай Павлович, положение очень серьезное. В штабе флота внимательно следят за вашими походами. Командующий флотом очень вами доволен, продолжайте строго выдерживать график, — закончил Савицкий и, посмотрев на часы, заспешил.

Я проводил его до стоявшей у причала легковой машины. Мы тепло расстались.

В те дни обстановка в Севастополе менялась очень быстро и с каждым днем становилась все сложнее и сложнее, неизменным оставался высокий боевой дух матросов, старшин и офицеров.

Важную роль в поддержании боевого настроения играла стенная печать, и в первую очередь боевые листки. В них мы пропагандировали боевой опыт, внедрение всего положительного в службе и работе, призывали личный состав следовать примеру отличившихся матросов и старшин.

Во время походов на подводной лодке регулярно выпускался боевой листок. Его постоянным редактором был мичман Иван Петрович Карпов. С присущим ему серьезным вниманием он относился к этому партийному поручению. В каждом отсеке у него были свои корреспонденты, которые и освещали нашу необычную боевую деятельность.

С первых дней появления на подводной лодке боевого листка он приобрел среди личного состава большую популярность. Нередко сами матросы подсказывали редактору Карпову новую тему и давали свои короткие, но весьма интересные и точные заметки.

Боевой листок привлекал к себе всеобщее внимание. Он призывал личный состав тщательно готовить боевую технику, безаварийно использовать ее в море, бдительно нести ходовую вахту (особенно это касалось сигнальщиков [142] и наблюдателей), строго соблюдать правила погрузки и выгрузки боезапаса на необорудованное побережье.

Боевой листок настойчиво и систематически вел борьбу со всеми недостатками в нашей тяжелой боевой службе. Особенной популярностью среди нашей команды пользовались художественные иллюстрации и дружеские шаржи. Через боевые листки коммунисты пропагандировали опыт лучших подразделений, рассказывали об отличившихся матросах и старшинах.

Острая сатира, шутки, стихи, шаржи, рисунки — все это ободряло личный состав, создавало веселое настроение.

В кают-компании и в отсеках подводной лодки в изобилии размещалась художественная, общественно-политическая и техническая литература, пользоваться которой мог каждый. Библиотеки на поход мы комплектовали продуманно, с большим вкусом. В этой работе принимали активное участие Васильев, Соколов, Беспалый и все офицеры. Большую помощь оказывал им Марголин.

— Ну как, интересные книги подобраны? — спросил я как-то у Марголина.

— Так точно! Прошу посмотреть.

Время еще оставалось, и я успел ознакомиться с перечнем книг, отобранных в библиотеке базы. Это была действительно хорошая литература: здесь были западноевропейские и русские классики, но больше всего, конечно, было советских писателей.

Главное, что помогало нам при подборке книг в боевой поход, — это знание интересов и внутреннего мира членов экипажа. С помощью книг мы старались ответить на все волнующие их вопросы. В боевом походе чувства у всей команды были обострены, там все переживалось глубже и сильнее, поэтому каждая книга обретала совершенно новую эмоциональную силу. Книги придавали нам новые силы, поднимали у нас настроение, так необходимое в сложной боевой обстановке. Их идейное, художественное содержание было ощутимее, острее проявлялось во всех действиях и поступках. И мы были очень рады, когда видели, что рекомендованная нами литература полностью удовлетворяла растущие запросы всего личного состава. [143]

Ежедневно мы доводили до сведения команды информационные сообщения последних известий и сводок Совинформбюро. В это время во всех отсеках подводной лодки царило оживление. Агитаторы Соколов, Казаков, Отченашенко, получив сводки Совинформбюро, зачитывали их и с жаром обсуждали положение на фронте.

Сводки того времени были весьма лаконичны, сообщая о героической битве за Севастополь: «На севастопольском участке фронта противнику ценой огромных потерь удалось продвинуться вперед». Это продвижение противника болью отзывалось в наших сердцах...

Уже светало, когда мы, закончив под гул артиллерийского обстрела выгрузку, покинули Камышевую бухту. В подводном положении пошли к Херсонесу. В перископ был отчетливо виден наш последний крымский аэродром.

Пройдя минное поле под водой, мы всплыли и на сорок миль спустились на юг, после чего легли на курс в Новороссийск. Наши расчеты оправдались: фашистские самолеты значительно реже беспокоили нас. 10 июня в 7 часов утра мы пришли в Новороссийск.

В Новороссийском порту нас встретил А.В. Крестовский. Поблагодарил за четкое выполнение графика похода и одобрил наше предложение об изменении маршрута. Мой наставник, капитан 3-го ранга Б.А. Алексеев, оказавший мне неоценимую помощь в этом походе, отбыл в Поти. Поблагодарив его, я вновь принялся готовиться к очередному походу. Перед началом погрузки Андрей Васильевич сказал:

— Ваши предложения по ассортименту грузов штабом Новороссийской военно-морской базы учтены. Под Севастополем противник продолжает мощное наступление, начатое 7 июня. Положение наших войск, несмотря на их беспримерный героизм, все более ухудшается. Стало недоставать снарядов у армейской артиллерии, поэтому в этом походе их количество увеличим. Аналогичные указания даны штабом флота и в Туапсе.

Без промедления мы приступили к очередной погрузке и сразу же ощутили действенность указаний штаба базы: исчезли россыпи консервов, их упаковали в деревянные малогабаритные ящики, увеличилось количество [144] снарядов, мин и стрелкового боезапаса. Благодаря этому время погрузки значительно сократилось.

В течение всего дня 10 июня и первой половины дня 11 июня шла ускоренная приемка боезапаса. Личный состав подводной лодки, понимая остроту положения защитников Севастополя, действовал быстро и четко. В полдень следующего дня вышли в море. Погода без изменений — штиль. По-прежнему фашистские самолеты охотились за нами на переходе морем.

Подойдя утром 12 июня к минному Полю Севастополя, мы очутились в густом тумане, створных знаков и береговой черты не было видно. Что делать? Искать подходную точку фарватера было бесполезно, входить в фарватер по счислению опасно — можно попасть на минное поле. Отойдя несколько южнее, решили идти к Ялте для уточнения своего места и последующего перехода в Севастополь береговым фарватером. В навигационном отношении такой путь был безопаснее, но, учитывая его большую протяженность и неусыпный контроль итальянских противолодочных сил и авиации, мы подвергали себя большому риску.

На подходе к Ялте мы получили телеграмму от командующего флотом, он репетовал телеграмму Верховного главнокомандующего, который самоотверженную борьбу севастопольцев ставил в пример. Вот ее полный текст:

«Вице-адмиралу Октябрьскому.

Генерал-майору Петрову.

Горячо приветствую доблестных защитников Севастополя, красноармейцев, краснофлотцев, командиров и комиссаров, мужественно отстаивающих каждую пядь советской земли и наносящих удары немецким захватчикам и их румынским прихвостням.

Самоотверженная борьба севастопольцев служит примером героизма для Красной армии и советского народа. Уверен, что славные защитники Севастополя с достоинством и честью выполняют свой священный долг перед Родиной.

И. Сталин».

Весть об этом облетела все отсеки и вселила в нас новые силы. [145]

Было раннее утро. Легкий туман плыл над еще не проснувшимся морем. Мы приближались к крымскому побережью. В рассветной дымке показались очертания горы Ай-Петри. Прямо по курсу перед нашими глазами все четче и четче открывалась величественная панорама Ялты — лучшего курорта Крыма. Белые дворцы санаториев и домов отдыха каскадом спускались к морю. Между ними виднелись причудливые парки. Но на этот раз Ялта не ласкала взгляд красотой, все мысли были заняты другим. Нам было известно, что в ее порту базируются противолодочные силы фашистского флота.

Определив по береговым ориентирам свое место, мы погрузились, вошли в фарватер и вдоль побережья направились в Севастополь. Учитывая большую протяженность берегового фарватера, мы выбирали наиболее оптимальную скорость подводного хода, максимально экономя заряд аккумуляторной батареи.

По одну сторону, с правого борта тянулось крымское побережье, занятое врагом, по другую сторону, с левого борта, — минное поле.

Мы прошли мыс Айтодор. Перед нами открылась, вся в зелени, Алупка. Война с ее разрушительной силой долетела и сюда. Город был пуст и мрачен, правда, роскошный Воронцовский дворец не пострадал. На отдельных участках Ялтинского шоссе было заметно передвижение фашистских войск и танков. Они спешили к Балаклаве и Севастополю, где шли жаркие, кровопролитные бои.

Пройдя Сарыч и Айю, мы увидели мыс Фиолент, невдалеке от которого находилась Балаклава, а перед ней населенный пункт Форос, ставший центром итальянских штурмовых средств, в состав которых входили пять торпедных катеров (MTSM), пять взрывающихся катеров (МТМ){22} и сверхмалые подводные лодки типа «СВ». Эти [146] штурмовые средства были перебазированы из Италии на Черное море сухопутным путем для постоянного патрулирования подступов к осажденному Севастополю и путей наших морских перевозок в Крыму. Прибыв в Форос 22 мая, они стали ежедневно совершать ночные вылазки группами по два-три катера.

Сверхмалые, или карманные, подводные лодки типа «СА» появились на вооружении итальянского флота еще в период Первой мировой войны и использовались в качестве штурмовых средств. Они имели водоизмещение 12 тонн, были вооружены торпедами и имели экипаж из двух человек (один офицер и один матрос). Предусматривалось использовать такую подводную лодку для того, чтобы проникнуть в подводном положении в порт противника и высадить пловцов-диверсантов с целью минирования стоящих в порту кораблей. Надо отдать этим подводным лодкам должное — их боевая деятельность имела некоторый успех.

К началу Второй мировой войны подводные лодки получили дальнейшее развитие, и на вооружение итальянского флота поступили сверхмалые подводные лодки «СВ». Они были более мореходны и обладали значительно большей автономностью. Эти подводные лодки перебазировали в Черное море, видимо, по Дунаю и использовали индивидуально, а не в составе штурмовых средств...

Благополучно пройдя Форос, мы стали подходить к Балаклаве, которую геройски защищали наши пограничники. [147] Справа от входа в Балаклаву на высокой скалистой горе возвышались развалины стен и башен величественной Генуэзской крепости. Балаклава (в переводе на русский язык — «гнездо рыб») расположена в глубокой и закрытой одноименной бухте, поэтому со стороны моря мы ее увидеть не могли, но зато видели, как ее бомбят фашистские самолеты и обстреливает с ближайших высот артиллерия.

Мужественные пограничники и войска, охранявшие город, выстояли и успешно отразили все атаки врага, решившего любой ценой отрезать Балаклаву от Севастополя. Ни одного рубежа не сдали его защитники...

Между тем кислорода в отсеках подводной лодки становилось все меньше. Мы слишком долго находились под водой не всплывая, и судовая вентиляция больше не справлялась со своей задачей из-за перегруженности отсеков, перешивание воздуха в отсеках было неполным. Дышать становилось все тяжелее и тяжелее.

Всплыть вблизи вражеского берега для вентиляции лодки было невозможно. До безопасного района было далеко, а идти быстрее мы не могли — снизился заряд аккумуляторной батареи. Из-за недостаточной мощности батареи в отсеках постепенно померк свет, и наступила пора переключаться на аварийное освещение.

Летом нам нередко приходилось подолгу оставаться под водой, ведь светлое время суток длилось до 19 часов, однако хоть изредка удавалось всплыть и провентилировать отсеки. А сегодня мы, что называется, били все рекорды: весь день провели под водой, ни разу не всплыв на поверхность. Положение усугублялось высокой температурой забортной воды, в результате чего в отсеках стало невыносимо душно. Термометр внутри прочного корпуса показывал сорок градусов выше нуля, а влажность достигала 100 процентов. Средства регенерации пришлось экономить: никто не знал, что нас ждет впереди, — поэтому патроны регенерации мы включали очень редко. Из-за этого резко увеличилось количество водорода и углекислого газа, а содержание кислорода снизилось ниже допустимых норм.

Люди задыхались, у них нарастали слабость и сонливость, свободные от вахты члены команды ложились на [148] койки, а некоторые даже пытались сдерживать дыхание. От невероятно высокой влажности мокрым было все: постельное белье, подушки, простыни, одежда и головные уборы. Такие условия предрасполагали к возникновению кожных заболеваний, которые часто мучили личный состав.

Жара и духота быстро изнуряли и выматывали людей. У вахтенных матросов и офицеров от духоты замедлялись движения, снижалось внимание и терялась сосредоточенность. Постепенно начинало подводить зрение: глаза слезились, картинка становилась нечеткой, расплывалась, мутная пелена заволакивала взор.

Кто-то в носовом отсеке потерял сознание, но, невзирая на очевидную опасность, команда мужественно переносила кислородное голодание, приободряя и воодушевляя друг друга. Мне подумалось, что нехорошо было бы задохнуться в подводной лодке на полпути, да еще с грузом для Севастополя. Пришлось включить средства регенерации воздуха. Я очень надеялся, что скоро нам удастся всплыть...

Трудный многочасовой переход прибрежным фарватером близился к концу. После Балаклавы картина побережья резко поменялась: началось пустынное высокогорное плато, на котором была расположена героическая 35-я батарея. Это была стационарная крупнокалиберная башенная батарея калибра 305 миллиметров. Она с первых и до последних дней обороны Севастополя верно служила ему, ведя огонь из своих орудий по наступающим войскам противника. Героическая батарея. Враг хотел стереть ее с лица земли, и в течение многих дней фашистские стервятники по нескольку раз в день сбрасывали сотни бомб. Огромные столбы земли вырастали над ее башнями, но проходило немного времени, и батарея вновь оживала...

Вахтенным командиром в эту смену был штурман Шепатковский. Он периодически поднимался в боевую рубку, поднимал перископ, тщательно осматривал горизонт и небо. Когда мы подошли к 35-й батарее, лицо вахтенного командира лейтенанта Шепатковского помрачнело, он оторвался от окуляров перископа и произнес:

— Опять фашисты бомбят батарею. [149]

Я поднялся в боевую рубку и через перископ стал наблюдать за происходящим на берегу: 35-я батарея вела из двухорудийных башен огонь по переднему краю врага, как вдруг со стороны города начали появляться девятки «Юнкерсов» и одна за другой пикировать на нее. Там, где только что были видны вспышки 305-миллиметровых орудий, поднялись султаны огня и пыли. Батарея замолчала. Вновь и вновь появлялись самолеты: сбросив смертоносный груз, они проходили над нами и исчезали над морем...

Уже вечерело, когда мы пришли в безопасный для всплытия район. Подсплыв под палубу, мы приступили к вентилированию аккумуляторной батареи и отсеков подводной лодки. Дышать стало легче, личный состав ожил. Силы стали быстро восстанавливаться.

Подойдя к мысу Херсонес, мы стали свидетелями воздушного нападения на херсонесский аэродром, который фашисты бомбили не менее ожесточенно. При воздушных налетах наши летчики взлетали и низко ходили над морем в стороне от аэродрома. Оказывается, так их не было видно сверху. После окончания бомбежки они возвращались на аэродром. А с наступлением темноты взлетали на бомбежку врага, делая за ночь по три-четыре вылета.

Ночь скрывала нас от противника не хуже морских глубин, поэтому мы, ничуть не опасаясь быть обнаруженными, в надводном положении обогнули мыс Херсонес и направились к Камышевой бухте, над которой полыхало зарево разрывов.

Черный купол беззвездного неба вздрагивал от каждого нового взрыва, ярко освещавшего округу. Судя по всему, обстановка на берегу и в бухте усложнялась с каждым днем: на акватории бухты то тут, то там из воды торчали затопленные вспомогательные суда и баржи, которые так и не смогли выбраться из нее, а на берегу за развалинами причалов виднелись разбитые грузовые машины и покореженные орудия. Береговой наблюдательный пункт фашисты просто сровняли с землей.

Под несмолкающий грохот разрывов крупнокалиберных артиллерийских снарядов, всполохи которых освещали [150] нам путь, мы пришвартовались. Встречающих бойцов заметно поубавилось, да и машин стало значительно меньше. Несмотря на это, разгрузка спорилась. Боезапас выгружали непосредственно на берег. Благодаря приобретенному опыту, матросы разгрузили подводную лодку скорее, чем в предыдущие походы.

Закончив выгрузку, мы вышли из Камышевой бухты. Противник, засевший на Бельбеке и в районе Константиновского равелина, заметил нас, и береговые крупнокалиберные артиллерийские батареи не замедлили открыть шквальный огонь по подводной лодке. Вода закипела от рвущихся со всех сторон снарядов и осколков. Пришлось погрузиться и ввиду малых глубин, что называется, ползти по грунту.

Пройдя мыс Херсонес, я решил осмотреть все отсеки подводной лодки. После оглушающих разрывов артиллерийских снарядов тишина в отсеках подводной лодки казалась идеальной. Между тем повсюду чувствовались тревога и напряжение. Матросы и старшины, сосредоточенные и немногословные, реагировали на показания приборов с подчеркнутой быстротой и аккуратностью, хотя усталость уже давала о себе знать.

Курс подводной лодки вновь лежал на Туапсе, и я вместе с верхней вахтой оставался на мостике, чтобы наблюдать за горизонтом. Когда мы подошли к траверзу Ялты, боцман Емельяненко вдруг резко повернулся ко мне и буквально в лицо прокричал:

— Слева 150 градусов, дистанция 20 кабельтовых, перископ подводной лодки!

— Право на борт! Самый полный вперед! — скомандовал я.

Подводная лодка, быстро повернув вправо на 30 градусов, стала набирать скорость самого полного хода — 20 узлов. К нам на мостик выскочил разгневанный инженер-механик Шлопаков, чтобы выяснить причину форсированного хода, значительно изнашивающего дизели. Но, мигом разобравшись в обстановке, Григорий Никифорович нырнул вниз и побежал в пятый отсек, чтобы лично контролировать напряженную работу дизелей. [151]

За кормой был хорошо виден высоко поднятый перископ противника и бурлящий след от него, — итальянская подводная лодка полным ходом шла в атаку. Но ее командир явно неверно определил нашу скорость хода и оказался вне критического угла атаки. Мы стали заметно отдаляться от противника, и вскоре перископ итальянской субмарины скрылся из вида.

После того как мы ощутили реальную угрозу подводных лодок противника, помимо артиллерии, авиации, мин и противолодочных корабельных сил, сигнальщики и наблюдатели стали с еще большей бдительностью осматривать водную поверхность.

Переход морем в осажденный Севастополь, вход и выход из него с каждым походом становились все труднее и опаснее. Кроме самолетов, беспрерывно кружащих над Севастополем, вдоль крымского побережья и по маршруту нашего следования фарватеры минного поля и подходы к ним патрулировали корабли противолодочной обороны. Нас чаще стала обстреливать немецкая береговая артиллерия со стороны Качи, Бельбека и Северной стороны. В этих опасных условиях каждый поход в Севастополь был подвигом, проверкой моральных и физических сил всего личного состава.

Обратный путь из Севастополя на Кавказ проходил вблизи побережья Крыма согласно указаниям штаба флота. Это был самый короткий, но в то же время очень беспокойный путь, так как он проходил в зоне, насыщенной противолодочными силами: торпедными и сторожевыми катерами, подводными лодками и особенно авиацией, которая буквально висела в воздухе и постоянно загоняла нас под воду, тем самым снижая нашу скорость.

Проанализировав обстановку, мы с комиссаром твердо решили по выходе из Севастополя спускаться еще южнее, оставляя в стороне зону патрулирования немецкой авиацией и итальянскими подводными лодками.

Вот и Туапсе. Мы вошли в гавань и встали у судоремонтного завода. На заводском причале нас встретила большая группа представителей штаба флота, технического управления и завода. Нас немало удивила столь многочисленная делегация. Однако, когда офицер штаба флота вручил [152] мне очередную боевую директиву начальника штаба флота, согласно которой нам предстояло кроме боезапаса принять бензин и доставить его в Севастополь, мы поняли, почему нас встречало столько инженеров-механиков и корабелов. Оказывается, необходимо было проверить и подготовить часть цистерн главного балласта к приемке и транспортировке бензина.

Параллельно с приемкой боезапаса личный состав приступил к корабельным работам.

Согласно корабельному уставу ВМФ Союза ССР на дизельных подводных лодках хранение бензина было категорически запрещено. Бензин, керосин и другие легковоспламеняющиеся вещества на надводных кораблях должны были храниться в специальной таре, в строго назначенных приказом по кораблю местах, которые хорошо вентилируются и удалены от каких-либо источников огня.

Трое суток рабочие Туапсинского судоремонтного завода совместно с нашими мотористами Индерякиным, Котовым, Гуниным, Антропцевым, Пушкановым и трюмными Быковым, Соколовым и Балашовым под руководством инженера-механика Шлопакова и главстаршин Крылова и Щукина готовили цистерны главного балласта к приемке в них бензина. Дело было новое, хлопотное и небезопасное. Мотористы, трюмные и рабочие завода это прекрасно понимали и отнеслись к работе крайне внимательно. После окончания всех подготовительных работ по улучшению герметичности цистерн главного балласта перешли к нефтеналивному пирсу. Там собралась большая группа инженеров из технического управления флота и Туапсинской базы. Под их наблюдением мы со всеми необходимыми мерами предосторожности приступили в приемке бензина. Личный состав подводной лодки стоял на боевых постах по готовности номер один в ожидании любых непредсказуемых событий. Однако приемка 45 тонн бензина прошла без происшествий.

Все очень устали. Глядя на воспаленные глаза утомленных молодых парней, я невольно задавался вопросом: откуда у них берется сила? Частые погрузки и разгрузки, вахты, тревоги, уклонение от атак противолодочных сил, к которым, кажется, никогда нельзя привыкнуть, недостаток [153] отдыха и сна — они все переносили стоически, никогда не сетовали на трудности.

Закончив все работы, я доложил в штаб флота о готовности к выходу в море. Вскоре добро было получено, и мы приготовились отправиться в пятый боевой поход.

Личный состав разбежался по боевым постам и командным пунктам. Отдали кормовые швартовы, за ними — носовые. Дав ход электромоторами, подводная лодка плавно отошла от стенки причала.

Отдифференцировались мы, как всегда, быстро и без накладок, но всплытие нас не на шутку озаботило. Вот когда мы осознали коварство бензина — после погружения на поверхности акватории Туапсинского торгового порта осталось большое маслянистое пятно. «Очень скверно, — подумал я. — Этот след будет постоянно нас демаскировать». Но поделать уже ничего было нельзя, бензин следовало доставить вовремя и без потерь, невзирая ни на что. Нашим истребителям в Севастополе позарез было нужно топливо, а другого способа доставить его уже не было.

Мы вышли из гавани. Натужно ревя дизелями, подводная лодка медленно набирала ход, все-таки 45 тонн бензина, принятые в цистерны главного балласта, сильно увеличили осадку корабля. А в кильватерной струе предательски бурлил просочившийся наружу бензин. Но на этом неприятности не заканчивались.

Пока мы шли над водой, пары бензина нас особо не беспокоили, потому что работа дизелей на полную мощность и полноценная вентиляция отсеков заставляли воздух циркулировать. Но утром, приблизившись к подходной точке минного поля, мы были вынуждены погрузиться. К Севастополю мы шли уже на перископной глубине и лишь изредка, когда позволяла обстановка, всплывали в позиционное положение для кратковременной вентиляции.

Между тем проникающие в отсеки через манжеты кингстонов пары бензина все больше накапливались, не только отравляя личный состав, но и создавая угрозу взрыва. С увеличением концентрации паров бензина у людей нарастала вялость и сонливость, появлялась тошнота, снижалась работоспособность. Особенно страдали [154] от этого акустики Крылов и Ферапонов и радисты Ефимов и Миронов, так как из-за почти отсутствующей вентиляции в акустической рубке и радиорубке концентрация паров бензина там была наибольшей. При каждом всплытии подводной лодки мы приглашали акустиков и радистов в центральный пост, чтобы дать им подышать свежим воздухом.

В связи с появившейся угрозой отравления мы утвердили еще одно положение: запретили личному составу спать во время подводного плавания и поручили каждому следить не только за собой, но и за поведением соседа. Эти меры позволили предотвратить случаи тяжелого отравления.

Подойдя к Херсонесу, мы увидели, как наши самолеты, базировавшиеся на мысе, гибли на земле от артиллерийского огня противника, не будучи в состоянии подняться в воздух из-за отсутствия бензина. Мы воочию убедились, что наш риск при доставке бензина вполне оправдан.

К Камышевой бухте мы подходили на перископной глубине. Все побережье бухты и ее акватория подвергались интенсивному обстрелу береговой артиллерии немцев. На Северной стороне захватчики подошли к бухте Голландия. Обороняющиеся и жители города были вынуждены отходить к Стрелецкой и Камышевой бухтам.

Сюда же, на побережье Камышевой бухты, поступали раненые. Измученные, голодные, потрясенные событиями этих тяжелых дней, они все же продолжали твердо верить, что придет время, когда правда и справедливость восторжествуют и фашистов выбросят из Севастополя.

Войдя в Камышевую бухту, мы увидели, что разрушений прибавилось. На поврежденных причалах — груды разбитых автомашин, около стенки из воды торчали остовы потопленных кораблей, судов и барж. Были уничтожены все навигационные знаки, посты наблюдения и связи. Несмотря на ночное время, в зареве бескрайних пожаров и непрекращающихся взрывов хорошо был виден каждый клочок земли и вся акватория бухты.

На берегу бухты скопились дети, женщины и раненые в изодранной одежде, с окровавленными повязками. Усталые, [155] хмурые лица, почерневшие от бесконечного горя и копоти пожарищ.

Мы подошли к полузатонувшему судну, лежащему на грунте у самой пристани. Там тоже собралась встревоженная толпа. Народ заметно волновался и суетился, но паники не было.

Выгрузка боезапаса прошла, как всегда, быстро и организованно. Значительно труднее сказалось передать на берег доставленный нами бензин. Как уже ранее указывалось, цистерны главного балласта не были приспособлены ни для хранения бензина, ни для его откачки. Пришлось использовать гибкие пожарные шланги, из-за негерметичности которых часть бензина неизбежно разливалась по бухте, создавая опасность возгорания. Но это уже никого не заботило; важно было как можно скорее закончить сдачу топлива, так как в бухту одна за другой входили наши подводные лодки, распределяясь по акватории в ожидании разгрузки.

К утру противник вновь усилил обстрел бухты. Снаряды врага рвались в непосредственной близости от штабелей ящиков с боезапасом и емкостей с бензином. Нетрудно себе представить последствия попадания хотя бы одного снаряда в многотонную гору пороха и бензина. Но никто не задумывался об очевидной опасности: останавливаться было нельзя. После окончания разгрузки боезапаса и откачки бензина, по указанию штаба флота, нам «предстояло принять с берега 67 человек: женщин с детьми, раненых солдат и матросов.

Изможденные полугодом пребывания в окопах и подвалах осажденного города, спотыкаясь, они поднимались на борт подводной лодки, где их тут же покидали силы. Краснофлотцы подхватывали ослабевших людей на руки и бережно спускали в концевые отсеки. Закончив посадку пассажиров, мы стали медленно выходить из бухты, маневрируя на малой акватории между загромождающими дорогу вспомогательными судами, буксирами и баржами...

Повсюду рвались артиллерийские снаряды, поднимая фонтаны мутной воды. Вибрирующий свист снарядов разрезал тугой утренний воздух. Они пролетали, казалось, [156] совсем рядом, в любой миг могли угодить в подводную лодку, и тогда — все...

Немцы, заметив наш выход из Камышевой бухты, сосредоточили весь огонь на подводной лодке. Мы же с надеждой смотрели вперед, где узкой тропой тянулся спасительный фарватер. Там наконец можно будет погрузиться и незаметно плыть под надежной толщей черноморской воды.

С Бельбека и Константиновского равелина вели огонь фашистские береговые батареи. Особенно усердствовали немцы с Северной стороны. Я в последний раз оглянулся на бухту и приказал вахтенному офицеру погружаться. После погружения подводная лодка продолжала движение на перископной глубине.

Надо сказать, что в последнее время немецкие самолеты стали все чаще и чаще преследовать наши подводные лодки, шедшие по фарватерам. Они вынуждали их уходить на глубину, но и тогда не оставляли в покое, буквально засыпали фарватеры авиационными и глубинными бомбами.

Вот и в этот раз у мыса Фиолент мы всплыли в подводное положение и пошли по фарватеру минного поля под дизелями, а когда впереди по курсу на большой высоте появился немецкий самолет, привычно приготовились к уклонению. Последовала команда вахтенного офицера:

— Срочное погружение!

Верхняя вахта быстро нырнула в рубочный люк, а я, как обычно, спустился с мостика последним и остался в боевой рубке, ожидая погружения с дифферентом 8 градусов.

Но что это? Дифферент стал стремительно увеличиться, а подводная лодка и не собиралась погружаться... Все объяснил четкий и невозмутимый доклад старшины трюмных мичмана Щукина:

— Не открылась машина вентиляции кормовой группы балластных цистерн.

Затем последовал доклад командира отделения рулевых Киселева:

— Подводная лодка не слушается вертикального руля! [157]

Вот нежданно-негаданно попали в переплет: в небе кружит самолет противника, а лодка, точно напоказ, выставила над водой корму.

Прошли секунды, но для меня они тянулись долго, очень долго...

В минуты опасности или сложной боевой обстановки я всегда с особой остротой ощущал важность и ответственность своей командирской должности, и это помогало собраться. Эта выработанная на флоте черта характера не раз выручала меня в почти безвыходных ситуациях.

Итак, уповать на чудо не приходилось, а времени на принятие решения почти не оставалось. Корабль с опущенным носом медленно относило в сторону минного поля. В голову пришла единственно верная мысль: надо всплывать и до выяснения причин аварийного дифферента отбиваться от самолета артиллерией.

— Артиллерийская тревога! — скомандовал я, склонившись в нижний рубочный люк.

Как только артиллерийский расчет собрался в боевой рубке, отдаю команду:

— Продуть главный балласт!

Тут же засвистел воздух высокого давления в цистернах главного балласта.

Подводная лодка всплыла быстро, дифферент стал понемногу отходить. Выскочив на мостик, мы обнаружили, что самолет, пролетев стороной, нас не заметил (а может быть, ему было не до нас) и продолжал следовать по направлению к городу. Все как один вздохнули с облегчением — повезло...

Но что случилось с системой погружения, не пролился ли электролит (серная кислота) из баков аккумуляторной батареи? Я запросил инженера-механика Шлопакова и вскоре услышал доклад:

— Машина вентиляции седьмого отсека исправна и переведена на пневматику! В аккумуляторных ямах электролита нет.

На душе полегчало. Решили не погружаться и дальше следовать над водой. Пройдя минное поле, мы легли курсом на юг: Я остался на мостике. Ко мне поднялся комиссар. [158] Мы молча закурили, еще не оправившись от случившегося.

Когда комиссар докурил, повернулся ко мне и, облокотившись на борт, стал рассказывать о том, что происходило в отсеках, пока мы боролись с дифферентом.

Сразу после посадки людей в Камышевой бухте он спустился в центральный пост и прошел в носовой отсек, где мы разместили большую часть эвакуированных. Люди были крайне истощены и морально и физически. Пережитые тяготы блокадной жизни оставили на них особый отпечаток: они смотрели настороженно и в то же время внимательно, оценивая наши действия. Командир первого отсека, лейтенант Егоров, с присущим ему спокойствием распоряжался размещением людей. Наводя порядок в отсеке, он не повышал голос, осознавая огромное влияние своих слов и интонации на людей, очутившихся в новой пугающей обстановке замкнутого пространства. Матросы, успокаивая женщин и детей, устраивали их в отсеке наиболее удобно, хотя вряд ли наши пассажиры тогда могли осознать эту заботу, поэтому лишь принимали все указания с молчаливой покорностью и занимали свои места.

Когда мы наконец вышли из Камышевой бухты, женщины и дети угомонились, раненые притихли, наши пассажиры перестали шуметь и ходить по отсеку. Однако, когда после погружения вблизи корпуса разорвался снаряд, многих покинуло самообладание. Они, точно по команде, подняли голову, на их лицах застыл испуг; в воздухе повисло тревожное ожидание чего-то страшного и неотвратимого. К своему ужасу, они вдруг прониклись осознанием того, что над их головами сомкнулись тонны воды, под ногами больше нет привычной земной опоры, и в случае чего вырваться отсюда будет невозможно.

Кому-то почудилось, что в отсек неминуемо хлынет забортная вода, и страх быстро передался остальным. Многие стали кричать, настойчиво уговаривать вернуться, будто в Севастополе их ожидали тишина и покой. Больших трудов стоило комиссару вместе с командиром отсека их успокоить. Егоров старался призвать пассажиров к выдержке и спокойствию, а также немедленно помочь [159] детям и женщинам. В конце концов он сумел вселить в людей уверенность. Спустя какое-то время люди успокоились, взяли себя в руки и, сбросив оцепенение, подавили в себе естественный страх.

А тут очередное погружение, да еще с таким крутым дифферентом. Люди впали в истерическую панику. Женщины, подняв истошный крик, похватали детей на руки и заметались по отсеку. Удержаться на ногах было и без того сложно, поэтому сутолока усилила замешательство настолько, что люди, теряя устойчивость, стали падать друг на друга.

— Вижу, — активно жестикулируя, продолжал Павел Николаевич, — женщина с девочкой на руках теряет сознание. Хотел было броситься к ней, но меня опередил Костя Баранов. В мгновение ока очутился возле нее и подхватил падающего ребенка. Дифферент все больше и больше, сумятица не прекращается. Командую: «Не покидать своих мест!» А сам кое-как зацепился за переборку и машинально отыскал глазами Костю. Представь себе, он уже с девочкой на руках пристроился на крышках торпедных аппаратов и увещевает ее: «Не плачь, малыш, все будет в порядке. — Затем лукаво прищурился и громко, чтобы слышали все, погрозил: — А если станешь плакать, запрячу тебя в темный торпедный аппарат. Там гораздо хуже, чем здесь, уж поверь мне!» Девочка тут же умолкла, непонимающе тараща на Костю глаза, а окружающие, почувствовав шутливые нотки в голосе Кости, как-то расслабились и уже не предпринимали попыток подняться. Вот так одной фразой Костя смог разрядить возрастающее напряжение и остановить неразбериху.

Павел Николаевич достал еще одну папиросу и, щурясь от дыма, закурил.

Постепенно все освоились с наклоном и угомонились. Малышка, которую Баранов держал на руках, была очень слаба и дрожала всем худеньким тельцем. Растроганный Костя подносил ее к лицу, притрагивался своими обветренными губами к нежным ручонкам. Вся нерастраченная нежность, скопившаяся за долгие месяцы войны, вылилась в горячее желание оградить ребенка от опасности и успокоить. Когда-то, видно, так же ласкали его самого [160] в далеком родном доме. Сам того не осознавая, в душе он радовался интересу своих товарищей, скопившихся у торпедных аппаратов посмотреть на него и девочку.

Но вот дифферент подводной лодки медленно отошел, и Костя передал ребенка матери. Та, устремив на Костю благодарный взгляд, прошептала: «Я вас никогда не забуду!» — и, прижав к себе малышку, тихо заплакала.

— После всплытия подводной лодки дифферент отошел, и все оживились. Однако, хочу заметить, желание женщин вернуться в Севастополь ничуть не уменьшилось, — усмехнувшись, закончил свой рассказ Павел Николаевич.

Я вызвал на мостик старшину группы торпедистов Блинова (он же — командир кормового отсека), чтобы выяснить, что происходило там. Обстановка в седьмом отсеке была не менее сложной.

— Когда по выходе из бухты подводная лодка погрузилась, — начал Блинов, — и начали рваться снаряды, женщины засуетились, некоторые стали спрашивать: «Зачем погружаетесь?» А тут еще, как назло, у одной из них выскользнула из рук девочка, надсадный плач которой вызвал настоящий переполох. Мы вместе с Шевченко еле их успокоили. А когда зазвенел сигнал срочного погружения, я ту девочку на руках держал. Смотрю: кингстоны открылись нормально, а машинка вентиляции не сработала. Подбегаю к ней, а поделать ничего не могу — магистраль под давлением!.. Что делать? Девочку передал Беспалому, сам снова к машинке вентиляции, и тут дифферент стал быстро расти. Кричу: «Держите детей!» Многие на ногах не устояли и стали падать к переборке шестого отсека, кого-то матросы подхватывали на лету. После всплытия сняли давление с магистрали и быстро устранили неисправность, — заметно волнуясь, закончил Блинов доклад.

Потом мы с комиссаром еще долго стояли на мостике и под мерное качение нашего корабля обсуждали действия команды.

Выйдя из минного поля, мы спустились на юг и пошли на Туапсе. Немецкие самолеты стали беспокоить нас значительно реже. [161]

Между тем время приближалось к обеду, а наши пассажиры и команда еще не завтракали. Мы с Павлом Николаевичем решили, что их следует хорошенько накормить, и вызвали на мостик фельдшера, чтобы он продумал добротное меню, не скупился и извлек из глубин наших запасников все деликатесы: паюсную икру, ветчину, сырокопченую колбасу, языки, печенье и какао. В довершение кулинарных советов Павел Николаевич добавил одну важную деталь:

— Женщинам и детям выдайте по плитке шоколада, а раненых бойцов угостите коньяком.

Да-да, именно коньяком. В Новороссийске командир военно-морской базы Георгий Никитич Холостяков распорядился выдать нам вместо положенного по военному времени вина марочный грузинский коньяк. Следует заметить, что продукты нам выдавали всегда самые лучшие из тех, что были на продовольственных складах базы.

Итак, нам удалось досыта накормить изголодавшихся пассажиров, и после обеда команда попыталась устроить отдых женщин и детей. Каждый старался поделиться, чем мог, и по возможности выполнить любую просьбу. Однако, несмотря на изобилие стола и внимание команды, настроение у пассажиров поднималось медленно. Они все еще находились под впечатлением тяжести осадного положения и новых пугающих условий подводного плавания.

День, который команда и наши гости провели без сна, заканчивался. После пережитого вряд ли кто-либо мог спать спокойно, к тому же во всех отсеках было очень душно, так как людей на подводной лодке оказалось в два с половиной раза больше положенного.

Тут и там слышались стоны раненых, тихие разговоры женщин и гомон ребятишек. После обеда дети быстро сдружились с матросами и старшинами. И вот уже мальчики и девочки, истосковавшиеся по отцам, которых, возможно, больше никогда не увидят, и наши моряки, давно не ласкавшие своих детей, вместе наблюдали за приборами и механизмами, развлекали друг друга незатейливыми играми или просто делились впечатлениями. К вечеру разговоры и детский смех стали затихать, люди в изнеможении засыпали. [162]

Ночью я спустился с мостика в центральный пост, а затем пошел в отсеки, чтобы проверить организацию службы, размещение раненых, женщин и детей. Осмотр я начал с кормового отсека. Пожилая женщина на ближайшей к переборке койке, увидев меня, потеснилась и пригласила сесть рядом.

— Садись! Садись, товарищ командир! — полушепотом сказала она.

Ее низкий грубоватый голос прозвучал неожиданно мягко, но вместе с тем довольно настойчиво. Я поспешил сесть, чтобы не привлекать лишнего внимания отдыхающих и не мешать людям спать.

Из короткого рассказа женщины понял, что ее муж, сын и сноха работали на Севастопольском морском заводе в одном цехе. Осенью 1941 года, при налете фашистской авиации на завод, несколько бомб попало в цех, и все трое разом погибли. Она осталась с внучкой. Трудно, очень трудно было пожилой женщине работать и растить внучку в условиях блокады и непрекращающихся боев. Но на заводе не забывали ее, чем могли, помогали. Вот и теперь добрые люди помогли ей эвакуироваться.

Слушая ее, я незаметно оглядывал отсек, в глубине которого, почти невидимые во мраке, лежали раненые бойцы.

Я прервал женщину, едва коснувшись ее рукава, и направился к красноармейцам. Они просыпались, пытались приподняться, но, слабо улыбнувшись, видимо только из вежливости, опять впадали в забытье.

Среди раненых оказалась молодая девушка. Из-за тяжелого ранения лежать она могла только на спине. Ее большие, широко раскрытые глаза смотрели в подволок. Она закусывала нижнюю губу, чтобы сдержать стоны и не разбудить остальных раненых. Невольно подумалось: каково же ей пришлось во время аварийного дифферента?

Вот что после войны написал про эту девушку бывший командир отделения радистов Николай Ильич Миронов:

«В июне 1942 года наша подводная лодка «С-31» вместе с другими лодками бригады помогала осажденному Севастополю. Под водой мы доставляли туда боеприпасы, [163] провизию, оружие и военную технику, а на обратном пути эвакуировали женщин, детей и раненых. В одном из рейсов мы приняли на борт часть экипажа, оставшегося в живых после гибели теплохода «Грузия». Среди них была молодая красивая девушка, звали ее Таня. По воздушной тревоге Таня находилась на кормовой палубе теплохода: подавала снаряды к зенитному орудию. При попадании в теплоход авиабомбы взрывной волной ее выбросило за борт. Она была сильно контужена, но спаслась, потому что отлично умела плавать... Видя тяжелое состояние Тани, мы решили ей помочь: поместили в первом отсеке и установили около нее дежурство на всем переходе от Севастополя до Туапсе. Нас было 8 человек, и каждый дежурил по часу. Тане было всего лишь 17 лет».

Но не намного старше Тани были тогда и наши подводники. Измотанные погрузками и разгрузками, беспрерывными тревогами и бомбежками противолодочных сил противника, отказывая себе во всем, они ухаживали за ранеными...

В полумраке ночного освещения я не мог разглядеть лиц всех людей, расположившихся на койках, палубе, банках и разножках, но по их движениям и дыханию я ощущал, как беспокойно они спали.

Я вернулся к позвавшей меня женщине и снова присел рядом. К нам подошла еще одна немолодая женщина, которая, как выяснилось, и спровоцировала суматоху в отсеке. Я, не без упрека, поинтересовался у нее, почему она так нервничала, когда подводная лодка погрузилась.

— К бомбежкам и обстрелам мы привыкшие, — скороговоркой стала объяснять она, дотронувшись до своего виска, точно желая убедиться, что голова по-прежнему на месте. — Но там хоть земля, есть где укрыться, а здесь... — Она укоризненно подняла глаза на подволок отсека...

Из коротких сбивчивых рассказов женщин я, наконец, понял, почему после погружения они повели себя так беспокойно. Действительно, к авиационным налетам и артиллерийским обстрелам жители Севастополя привыкли. Это казалось им естественным фоном войны. [164]

Днем люди скрывались в бомбоубежищах и подвалах, а ночью, когда немцы затихали, их жизнь, хотя и тяжелая, шла своим чередом.

Оказавшись в ограниченном пространстве подводной лодки, они внезапно почувствовали себя заживо погребенными. И если для нас, подводников, погружение подводной лодки являлось привычным маневром уклонения и, следовательно, нашим спасением, то они увидели в нем лишь свою погибель. Единственным успокоением для них стало мое сообщение о том, что через несколько часов мы будем в Туапсе.

Тем временем я продолжал осматривать отсек. Напротив нас, на краю матраца, примостились два морских пехотинца в окровавленных тельняшках и с перебинтованными головами. Один сидел, положив голову на руки, другой откинулся, опершись спиной о переборку. Они сидели прикрыв глаза, и трудно было понять: дремлют они или вновь переживают прошедшие отчаянные схватки с остервенелым врагом...

Слева от себя я увидел двух красноармейцев. Один, высокий, с перевязанными грудью и правой рукой, лежал на матраце, подогнув ноги, и пристально, не мигая, глядел прямо мне в глаза. Помню, в глубине души меня смутил задумчивый взгляд этого давно небритого, сильно загорелого солдата. Второй, сидевший на разножке, был невысок ростом, худощав, левая рука его свисала плетью, а голову скрывали бинты.

Поймав мой взгляд, он попытался встать, но я жестом остановил его и спросил:

— Как вы себя чувствуете?

— Честно говоря, неважно, товарищ командир.

— Когда вас ранило?

— 17 июня. — Он устроился поудобнее и, поморщившись от боли, продолжил: — Во время очередного наступления крупных сил фашистов у Качи. Они прорвали нашу оборону и, выйдя к морю, попытались взять вашу флотскую 35-ю батарею, которая здорово нам помогала. Несколько дней мы вместе с обслугой батареи отбивались от фашистов, а потом вот, — он показал на голову и руку, — ранило. Сначала меня эвакуировали в город, а оттуда я [165] попал к вам. Никогда в жизни не думал даже увидеть подводную лодку, не то что — оказаться на ней. Здесь все к нам очень внимательны, вот только не знаю, останусь ли жив — уж очень с головой плохо...

— Обязательно останетесь живы, не волнуйтесь. Все самое страшное позади. Скоро придем в Туапсе, и вам окажут помощь, — заверил я его.

Тут я вспомнил про нашего медика — военфельдшера Дьячука — и направился проведать его в офицерскую кают-компанию.

Попав в шестой отсек, я с непривычки прищурился от света, резанувшего глаза. В шестом (электромоторном) отсеке всегда было светло. Это был самый теплый и, если можно так выразиться, самый уютный отсек. Он выручал нас в зимнее время: здесь мы сушили наше обмундирование и грелись. Раненых бойцов разместили у переборки пятого и шестого отсеков. Даже в трюме, на посту линии вала, гостеприимный Котов ухитрился пристроить нескольких человек.

Пятый (дизельный) отсек был оккупирован нашими матросами, которые устроились на ночлег за дизелями.

В четвертом отсеке — кают-компании старшин — разместились женщины и дети. Все старшины: Емельяненко, Блинов, Ефимов, Щукин, Крылов и Карпов — относились к ним по-отечески. А вестовой Козел и кок Федоров угощали детей нехитрыми гостинцами.

Похвалив за хлопоты кока и вестового, я заглянул во второй отсек, где военфельдшер оказывал медицинскую помощь. Но у него, что называется, не хватало рук. Офицерскую кают-компанию он переоборудовал в операционную, где вместе с нештатными санитарами делал все, что было в его силах. Он беспрестанно вынимал мелкие осколки, шил, перевязывал и обезболивал всех, кого приводили, приносили или до кого он сам мог добраться. И если до этого Дьячук казался мне недостаточно серьезным, то теперь мое мнение о нем в корне изменилось. Невероятным образом Дьячук преобразился, был полон кипучей энергии. Он стал другим человеком: чутким, отзывчивым и трудолюбивым. На всем переходе из Севастополя в Туапсе фельдшер был на ногах и всегда оказывался там, где [166] больше всего в нем нуждались. В очередной раз я поразился тому, как быстро меняют людей суровые обстоятельства. Порадовавшись за нашего военфельдшера я пошел в носовой отсек.

В первом отсеке, самом большом по объему, мы тоже в основном разместили женщин и детей, но также и небольшую часть раненых. Я подошел к молодой женщине, которая сидела на койке рядом с крепко спящей девочкой, разметавшей на подушке худенькие ручонки, и гладила ее белесые кудри. Женщина вкратце поведала мне свою жизнь.

— Мы жили на Зеленой горке, около вокзала, — начала она, а меня охватили воспоминания.

Я хорошо знал этот район — мы жили там на частной квартире. В небольших уютных двориках стояли светлые дома, увитые виноградом.

— У нас был свой небольшой домик, — печально прикрыв глаза, продолжала женщина. — Его разбомбили еще в прошлом году. Муж служил инструктором в учебном отряде. Погиб совсем недавно, в мае, при обороне Севастополя. — Она глубоко вздохнула. — Я перешла жить в центр города к сестре, работала на главпочтамте. В последнее время мы жили там же, в подвале... Было очень трудно, особенно с водой. Когда фашисты начали захватывать город, мы вместе с другими жителями пошли в Камышевую бухту. Сестра по дороге погибла, а я с дочуркой еле добралась. В Камышевой бухте мы узнали, что ваша лодка идет на Кавказ, вот и попросились к вам. Там у меня тетушка живет... — Глаза наполнились слезами, которые она постаралась скрыть. Одолев невольно нахлынувшие чувства, она тяжело вздохнула и продолжала: — Никакие бомбежки и обстрелы в городе нас не пугали, это только поначалу мы немного трусили, а здесь у вас, простите за откровенность, очень страшно. Вначале я просто потеряла голову. Ну, думаю, все кончено. Потом от ужаса лишилась чувств. Уж вы извините меня. Я очень признательна матросу Баранову — он так меня выручил. Запомню его на всю жизнь и дочке своей не дам забыть.

— Не волнуйтесь, пожалуйста, ничего страшного нет. Мы неоднократно испытали надежность нашего корабля [167] на себе. Вы с дочуркой в надежных руках, наша команда вас не подведет. В этом даю вам полную гарантию, поверьте мне.

Благодарный взгляд женщины подтверждал, что я сумел вселить в нее хоть немного уверенности.

Я в последний раз осмотрел отсек и, увидев, что остальные наши пассажиры мирно отдыхают, вышел, чтобы никого не будить, и, пройдя кают-компанию, поднялся на мостик. Снаружи было темно и тихо. Я долго переживал услышанное: сколько бед и горя принес немецкий фашизм Севастополю и его жителям...

Отвлекшись от тяжелых мыслей, я взглянул на стоявшего на вахте старпома Марголина и не без удовольствия подумал, что в этой непривычной обстановке он довольно быстро вошел в новую и трудную роль.

Борис Максимович был уроженцем Ленинграда. До флота, окончив Ленинградское мореходное училище, ходил на торговых судах. Военно-морскую подготовку получил на специальных курсах командного состава при Краснознаменном учебном отряде имени С.М. Кирова. С начала войны он был призван на Черноморский флот и получил назначение на сторожевой корабль «Шторм». По характеру он был спокойным и рассудительным, в военной службе проявил себя инициативным и хорошо организованным офицером. Забота Бориса Максимовича о корабле и личном составе, об их чаяниях и нуждах была выше всяких похвал.

Я перекинулся с ним несколькими фразами по текущей обстановке и, будучи совершенно удовлетворен четкими и всеобъемлющими ответами, спустился к себе.

Наутро при очередном уклонении от самолета противника у нас не включилась левая муфта БОМАГ, соединяющая дизель с линией вала. Все попытки отремонтировать ее на ходу не увенчались успехом, поэтому в порт Туапсе мы вошли под одним дизелем. В порту мы благополучно встали у причальной стенки судоремонтного завода, где нас встретили офицеры базы.

В то время мы не пользовались выражениями «прорвался в Севастополь» или «с боем форсировал блокаду», а скромно докладывали: «возвратился из Севастополя» [168] или «вернулся из главной базы, доставив туда боезапас, вооружение, продовольствие и бензин». Об этом не сообщалось в сводках Совинформбюро, и общая картина подводных коммуникаций с блокированной главной базой флота для многих выглядела обыденной и спокойной. Поэтому встречали нас без пафоса и шумного восторга.

После швартовки и коротких официальных приветствий мы стали выводить на палубу утомленных пассажиров. Им помогала вся команда. Сойдя по трапу на берег, многие женщины от избытка чувств бросались на зеленую траву и, припадая к земле, целовали ее. Их худые плечи вздрагивали; беспорядочно рассыпавшись, волосы смешивались с травой. Раненые и дети ликовали, обнимали матросов и старшин. Какими простыми и наивными казались нам со стороны эти неповторимые минуты человеческой радости освобождения из плена замкнутого пространства.

Проводив наконец пассажиров на машины, мы построили личный состав.

Проходя с Павлом Николаевичем вдоль строя, я всматривался в лица матросов, старшин и офицеров. По воспаленным глазам было видно, что все без исключения сильно устали. В течение двадцати пяти напряженных суток они самоотверженно трудились, не зная ни сна ни отдыха. Меня одолевало желание помочь команде, дать хоть пару часов поспать, но отдыхать было некогда: необходимо было как можно быстрее отремонтировать муфту БОМАГ и снова идти в Севастополь.

Помимо рабочих Туапсинского судоремонтного завода, за дело взялся весь личный состав подводной лодки. Работы шли круглосуточно; старшина группы мотористов Крылов, командир отделения Индерякин, мотористы Конопец, Котов, Аракельян, Пушканов, Антропцев из отсека почти не выходили. Остальные тоже не отлынивали и включились в устранение текущих неисправностей механизмов и устройств, накопившихся за время походов. Мы старались с наибольшей отдачей использовать единственную за несколько недель возможность сделать это быстро в благоприятных условиях судоремонтного завода. [169]

Нетрудно было представить себе всю сложность и опасность, которым подвергались подводные лодки в боевых походах. Но мы и вообразить не могли, какой риск несла в себе немудреная на первый взгляд погрузка в портах.

28 июня мы получили радиограмму с информацией о серии аварий на «малютках» («М-60», «М-32» и «М-33»), связанных с приемкой и хранением бензина.

Я прекрасно знал командиров этих кораблей, они были моими друзьями. Борис Васильевич Кудрявцев и Дмитрий Иванович Суров — однокашники по Военно-морскому училищу, вместе с ними я учился и начинал службу на «малютках». Николай Александрович Колтыпин был по возрасту и выпуску из училища старше нас, но мы никогда не теряли друг друга из виду. Поэтому при первой же встрече я узнал все подробности нелепых и опасных происшествий. Было ясно, что только умелые и самоотверженные действия личного состава лодок предотвратили неизбежные катастрофы.

Так, 21 июня на подводной лодке «М-60» (командир — капитан-лейтенант Б.В. Кудрявцев) к концу приемки бензина с танкера «Передовик» произошел сильный взрыв паров бензина, вызванный искрой на контактах рубильников. Из рубочного люка с оглушающим ревом вырвался огненный столб, вслед за которым повалил густой черный дым. Лодка немедленно дала ход и отошла от танкера с бензином. Из центрального поста стали выбираться сильно обгоревшие люди и прыгать в воду, на многих продолжали гореть одежда и волосы. В отсеках, где находились мины и противотанковые патроны, возник пожар. Кто-то из командиров отделений перед тем, как прыгнуть, предупредил товарищей: «Закройте корабельную вентиляцию — внизу горят мины!» Услышав это, находившийся на верхней палубе воентехник 1-го ранга Кохин, пренебрегая опасностью, бросился вниз и вместе со старшиной группы электриков вынес ящики с горящими минами. Потом они вернулись и обследовали весь отсек и, только убедившись, что больше горящих ящиков нет, поднялись обратно. Людей из воды приняли на другую, стоящую рядом подводную лодку. [170]

22 июня подводная лодка «М-32» (командир — капитан-лейтенант Н.А. Колтыпин) пришла в Стрелецкую бухту с минами, винтовочными патронами и бензином. Боезапас выгрузили, откачали бензин и собрались в обратный путь. Никто не мог предугадать, что случится по вине паров бензина, оставшихся в четвертой балластной цистерне. 23 июня лодка вышла в бухту для дифферентовки. После «погружения вода стала вытеснять пары бензина из цистерны, не имевшей наружной вентиляции, внутрь лодки. В момент окончания дифферентовки лодку, находящуюся под водой, сотряс оглушительный взрыв в центральном посту. Личный состав получил ожоги открытых частей тела и контузии, но, невзирая на боль и слабость, подводники рвались исполнять свои обязанности и помогали, чем могли. Штаб флота распорядился лечь на грунт до наступления темноты, после чего всплыть и идти в Новороссийск. Лодке предстояло пролежать на грунте 16 часов.

Подводная лодка легла на грунт на 35-метровой глубине неподалеку от выхода из Стрелецкой бухты. Кроме личного состава там находились два корреспондента, два командира из гидрографического отдела флота, двое раненых и две женщины из Севастополя. В отсутствие должной вентиляции отсеки стремительно заполнились парами бензина, таившегося в самых неожиданных уголках. Командир лодки приказал всем лежать и не шевелиться, а сам до 10 часов проверял отсеки и беседовал с людьми.

Бензиновый дурман валил людей с ног и лишал рассудка. В ясном сознании остались единицы, прочие или лежали в полуобморочном состоянии, или вытворяли совершенно немыслимые вещи. Акустик Кантемиров, лежа на настиле, плакал и невнятно бормотал; моторист Бабич с громкими воплями плясал, пускаясь вприсядку; а электрик Кижаев бродил по отсекам и выкрикивал: «Что это все значит?» Женщины уговаривали командира всплыть, а когда поняли, что это невозможно, почему-то решили, что личный состав подводной лодки хочет сообща умереть. Тогда они, хватая командира за руки, стали умолять застрелить их сразу, не подвергая мучительной смерти.

К 12 часам способность соображать осталась лишь у троих: командира Колтыпина, старшины группы Пустовойтенко [171] и краснофлотца Сидорова. Командир, осознав, что больше продержаться не в состоянии, приказал Пустовойтенко не спать и разбудить его в 21 час. В это время Сидоров ходил из первого отсека в шестой за механиком Медведевым и за ноги оттаскивал его от люков, которые тот пытался открыть. Но Медведев все же ухитрился незаметно отдраить люк в шестом отсеке, хотя, к счастью, давление воды на такой глубине не позволило ему отвориться.

В назначенное время Пустовойтенко не сумел разбудить командира, тогда он вынес командира в центральный пост и стал действовать самостоятельно. После продувки средней цистерны подводная лодка всплыла под рубку, и Пустовойтенко попытался отдраить люк, но не смог и свалился в центральном посту. В это время лодку медленно относило на камни к херсонесскому маяку, а вода заливала электромоторы через отдраенный в шестом отсеке люк. Через два часа Пустовойтенко пришел в себя, открыл рубочный люк и вынес наверх командира лодки. После этого старшина пустил корабельную вентиляцию, задраил люк в шестой отсек, откачал воду из трюма, продул главный балласт. Затем он вынес наверх электрика Кижаева, привел его в чувство, отнес вниз и оставил его на вахте у электростанции. Командир наконец очнулся и дал команду: «Задний ход!» Но подводная лодка, стоявшая носом к берегу, наоборот, пошла вперед. Кижаев на вопрос командира, почему он не выполнил команду, совершенно серьезно и убедительно ответил: «Наша лодка должна идти только вперед! Назад нельзя: там фашисты». Было понятно, что электрик еще не совсем пришел в себя, и командир приказал Пустовойтенко спуститься к Кижаеву и следить за правильностью исполнения команд. Но тем не менее попытки сняться с камней не удавались — разбитый вертикальный руль перекладывался только влево, батарея совершенно разрядилась, и мощности электромотора не хватало для рывка. Командир, будучи в полусознании, долго не мог найти очевидное решение — использовать дизели. Наконец, кто-то ему подсказал, и после недолгой подготовки Дизеля Пустовойтенко с мотористом лодка рванулась и вышла на чистую воду. Постепенно от работающего [172] дизеля наладилась вентиляция, люди начали приходить в себя, и утром 25 июня лодка прибыла в Новороссийск. После промывки и щелочения лодка ушла на ремонт в Очамчиру.

Третий трагический случай произошел 23 июня на подводной лодке «М-33» (командир — капитан-лейтенант Д.И. Суров) во время дифферентовки в Цемесской бухте. Лодка приняла 7 тонн боезапаса и 6 тонн бензина. Бензин был принят в четвертую балластную цистерну. По выходе из Новороссийска лодку возвратили, чтобы откачать бензин. По-видимому, стало известно о предыдущих авариях. Полностью не очистив лодку от растекавшегося по всем трюмам бензина и скопления бензиновых паров, командир спешно вышел на дифферентовку, так как уже не укладывался в расчетное время. После окончания приема расчетной дифферентовочной воды пары бензина взорвались. Пламя полыхнуло из центрального поста вперед и назад через все отсеки, не пострадали только носовой и кормовой. На людях загорелись одежда и волосы, у тех, кто был одет по пояс, загорелась кожа. Люди с трудом выбирались из центрального поста и тут же прыгали в воду.

Невзирая на сильнейшие ожоги, личный состав продолжал выполнять свои обязанности, и лодка ни на минуту не потеряла управление. Многие командиры отделений, не обращая внимания на едкий черный дым и невыносимую жару, обошли отсеки, проверили мины и задраили переборки. При взрыве от сильного давления сел металлический настил над батареей и замкнул ее элементы, были побиты электроприборы и манометры. После взрыва подводная лодка подошла к стенке, и с нее быстро выгрузили боезапас. Всех пострадавших отправили в госпиталь. Оставшийся личный состав приступил к очистке лодки, путем щелочения и промывки цистерн, трюмов и магистралей соляром. 27 июня лодка ушла в Очамчиру на ремонт.

Вот оно — коварство бензина. К счастью, быть может благодаря совершенству конструкции нашего корабля, нам удалось избежать этой участи.

Но в какой бы трудной ситуации ни оказались наши подводники, они не теряли присутствия духа. Для спасения [173] корабля и своих товарищей шли на любые лишения и на сознательное самопожертвование. Крепкая морская дружба, взаимовыручка и товарищеская солидарность всегда являлись залогом наших успехов.

В последней декаде июня бои в Севастополе достигли предельного ожесточения. Ряды его защитников таяли, снаряды были израсходованы, атаки врага отбивались только ружейно-пулеметным огнем.

В эти дни у Туапсинской базы все чаще и чаще стали появляться фашистские самолеты-разведчики. Они подходили к Туапсе со стороны моря и низко летали вдоль береговой черты. Зенитные батареи открывали артиллерийский огонь и отгоняли стервятников. Но их частые визиты словно предвещали скорую развязку и подтверждали то, во что никто не хотел верить.

За ходом боев в Севастополе личный состав следил с болью в сердце. Каждый день наши радисты Ефимов и Миронов принимали сводки Совинформбюро и немедленно докладывали комиссару, который затем доводил их до сведения всей команды.

Никогда не забуду день 3 июля. Казалось, день как день. Тринадцатые сутки, как мы находились в ремонте. Все рабочие судоремонтного завода и личный состав были заняты регулировкой муфты БОМАГ и устранением прочих дефектов.

Я находился на верхней палубе, когда дежурный по кораблю мичман Крылов доложил:

— Вас просит в радиорубку военком.

Спустившись в четвертый отсек, я увидел Павла Николаевича, он, тяжело навалившись на переборку, стоял у двери радиорубки и внимательно смотрел на радиста Миронова. Оба были настолько сосредоточены, что не заметили моего прихода.

Наконец Павел Николаевич повернулся и, увидев меня, взволнованно сказал:

— Наши войска оставили Севастополь...

Я остолбенел. Мое сердце на несколько секунд замерло, мысли стали медленными и неповоротливыми, словно в тяжелом тумане. Я никак не мог осознать его простые слова, потому что в душе не желал принимать [174] этого в общем-то ожидаемого факта. Но к концу приема радиограммы я взял себя в руки и приготовился сообщить эту скорбную весть личному составу.

Закончив прием и вытерев пот с лица, командир отделения радистов Миронов вручил нам объемистый текст сводки. К этому времени команда подводной лодки и рабочие завода постепенно скопились в четвертом отсеке. Все были до крайности взбудоражены.

Взяв в руки текст сводки, Павел Николаевич обвел всех серьезным взглядом.

— Товарищи! — начал он, волнуясь. — Мы только что получили очередную крайне важную сводку Совинформбюро о положении в Севастополе. Разрешите ее прочесть. «...По приказу Верховного командования Красной армии 3 июля советские войска оставили город Севастополь».

Я посмотрел на комиссара, команду и рабочих. Все они были потрясены этим сообщением. Набрав полную грудь воздуха, как бы собираясь громко крикнуть, Павел Николаевич продолжал:

— «В течение 250 дней героический советский народ с беспримерным мужеством и стойкостью отбивал бесчисленные атаки немецких войск. Последние 25 дней противник ожесточенно и беспрерывно штурмовал город с суши и воздуха. Отрезанные от сухопутных связей с тылом, испытывая трудности с подвозом боеприпасов и продовольствия, не имея в своем распоряжении аэродромов, а стало быть, и достаточного прикрытия с воздуха, советские пехотинцы, моряки, командиры и политработники совершали чудеса воинской доблести и геройства в деле обороны Севастополя... Основная задача защитников Севастополя сводилась к тому, чтобы приковать на севастопольском участке фронта как можно больше немецко-фашистских войск и уничтожить как можно больше живой силы и техники противника.

Сколь успешно выполнил севастопольский гарнизон свою задачу, лучше всего видно из следующих фактических данных. Только за последние 25 дней штурма севастопольской обороны полностью разгромлены 22, 24, 28, 50, 132 и 170-я немецкие пехотные дивизии и четыре пехотных [175] полка, 22-я танковая дивизия и отдельная мехбригада, 1, 4 и 18-я румынские дивизии и большое количество частей из других соединений. За этот короткий период немцы потеряли под Севастополем до 150 000 солдат и офицеров, из них не менее 60 000 убитыми, более 250 танков, до 250 орудий. В воздушных боях над городом сбито более 300 самолетов. За все 8 месяцев обороны Севастополя враг потерял до 300 000 своих солдат убитыми и ранеными. В боях за Севастополь немецкие войска понесли огромные потери, приобрели же — руины. Немецкая авиация, в течение многих дней производившая массовые налеты на город, почти разрушила его...

Севастополь оставлен советскими войсками, но оборона Севастополя войдет в историю Отечественной войны Советского Союза как одна из самых ярких ее страниц. Севастопольцы обогатили славные боевые традиции народов СССР. Беззаветное мужество, ярость в борьбе с врагом и самоотверженность защитников Севастополя вдохновляют советских патриотов на дальнейшие героические подвиги в борьбе против ненавистных оккупантов... Совинформбюро».

Стихийно возник митинг. Матросы, старшины и офицеры гневно клеймили немецко-фашистских оккупантов за варварство и разбой, клялись Родине и народу отомстить врагу за повергнутый, но не сдавшийся Севастополь.

На восемь месяцев приковав к себе большие силы врага, защитники города систематически срывали планы немецкого командования. Это являлось одной из важнейших причин, способствовавших задержке общего продвижения противника на юг страны. Благодаря обороне Севастополя фашисты значительно проиграли во времени и, даже захватив город, не сумели достичь желаемого.

Но и в Севастополе немецко-фашистские захватчики хозяйничали недолго. Осенью 1943 года войска Южного фронта, разгромив фашистов в Донбассе и Северной Таврии, вышли к Крыму. А в мае 1944 года Севастополь был очищен от врага.

Неоценимую роль в этой героической эпопее сыграл Черноморский флот. Его корабли постоянно на протяжении [176] всей обороны оказывали надежную помощь городу-герою.

Немалый вклад в эту славную летопись внесли и мы, черноморские подводники.

Подводные лодки совершили 81 поход в Севастополь и доставили груз в 69 случаях, а в 12 случаях по тем или иным причинам до места назначения они не дошли. Подводные лодки доставили в Севастополь 2116 тонн боезапасов, 1032 тонны продовольствия, 508 тонн бензина и 46 человек. Из осажденного города на подводных лодках удалось эвакуировать 1392 человека.

Две подводные лодки: «С-32» (командир капитан 3-го ранга С.К. Павленко) и «Щ-214» (командир капитан 3-го ранга В.Я. Власов) мы потеряли.

Наша подводная лодка «С-31» за пять боевых походов в осажденный с суши и блокированный с моря Севастополь с 30 мая по 21 июня за 23 дня доставила 224,5 тонны военных грузов, 45 тонн авиационного бензина, вывезла 67 раненых, женщин и детей. Личный состав подводной лодки до конца выполнил свой священный долг перед городом-героем, за что был награжден боевыми орденами и медалями.

Подводная лодка «С-31» принимала также активное участие в разгроме отступающего из Севастополя врага.

25 лет спустя после окончания обороны Севастополя в своей статье «Подвиг, который будет жить в веках!», напечатанной в «Морском сборнике» № 1 за 1967 год, Герой Советского Союза адмирал Ф.С. Октябрьский дал следующую оценку походам подводных лодок в осажденный Севастополь:

«...не менее примечательные факты высокого воинского мастерства и беспримерной отваги можно было бы привести и из боевой деятельности экипажей подводных лодок «С-31» капитан-лейтенанта Н.П. Белорукова, «Л-4» капитана 3-го ранга Е.П. Полякова, «М-112» старшего лейтенанта С.М. Хаханова и других...»

Мы благодарны командующему флотом адмиралу Ф.С. Октябрьскому за столь высокую оценку наших походов. [177]