Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Переправа, переправа...

Удога. Только в военное время этот клочок земли можно было назвать аэродромом. Представьте себе затерявшуюся в необозримых белорусских лесах крохотную, в полтора десятка дворов деревушку с непонятным названием Удога. А рядом с ней — такую же крохотную лесную полянку. Это и был наш аэродром. Жили в лесу. Оборудовали там землянки, в которых разместился командный пункт, столовая, «комната» для отдыха летного состава.

Особое внимание было обращено на маскировку. На летном поле правильными рядами вкопаны в землю небольшие сосенки — «молодая посадка». В лесной чаще для каждого самолета оборудованы стоянки. Но как все это выглядит с воздуха? Снова и снова взлетал самолет и фотографировал аэродром с различных высот и направлений. А специалисты обрабатывали фотопленку, через лупу «прочесывали» каждый метр местности на фотоснимках, отмечали мельчайшие детали, по которым противник сможет после фотографирования определить расположение аэродрома.

И снова маскировка. Это повторялось до тех пор, пока самый опытный дешифровщик не признавал, что не может обнаружить на фотоснимках никаких признаков аэродрома. Так делали не только мы — все полки 4-й воздушной армии были замаскированы с такой тщательностью, что немецкая авиационная разведка оказалась бессильной.

В середине июня я привел из глубокого тыла молодых летчиков. В этой группе были: Владимир Секин, Алексей Брага, Петр Лапов, Михаил Рыжев, Владимир Лиходед, Василий Помещик, Василий Куликов, Иван Еремин. На аэродроме Климовичи несколько опытных летчиков во главе с командиром полка начали готовить молодежь к воздушным боям.

Как достичь внезапности атаки с бреющего полета на фоне лесистой местности? Кто может лучше использовать для себя этот фон, мы или фашисты? Чтобы проверить это практически, мне было приказано после взлета на бреющем полете уйти подальше, развернуться и появиться над аэродромом из любого направления. Офицеры штаба по секундомеру хронометрировали время от момента, когда становился слышен гул мотора самолета, до появления его над аэродромом.

Снова и снова иду к аэродрому на такой высоте, что лопасти воздушного винта «бреют» верхушки деревьев. Мгновение — и аэродром остается позади, а я делаю заход, [217] но уже с другого направления. Офицеры, следившие за моими действиями, слышали полет самолета только тогда, когда он был уже над аэродромом: оказалось, что лес поглощал гул мотора штурмовика. Для нас это открытие было очень важным, ведь такой замечательный эффект мы сможем использовать в будущих боях для достижения внезапности.

* * *

Необозримые белорусские леса! Над ними часто весь день стоит густая дымка. Сквозь эту молочную пелену и кроны деревьев с воздуха лишь кое-где просматриваются дороги да узкие темные извивающиеся ленты лесных речушек. Затерявшаяся в лесах небольшая речушка Проня ничем не отличается от бесчисленного множества таких же. Ее воды тихо текут на юг и у местечка Славгород впадают в Сож, а потом идут дальше и сливаются с водами седого Днепра. Но сейчас река Проня стала предметом изучения сотен, а может быть и тысяч воинов Советской Армии, от солдата до командующего фронтом. Она стала рубежом, разделяющим две военные силы. На ее правом берегу укрепились фашистские полчища, на левом — сосредоточились могучие силы нашей армии. Сейчас эти две силы стоят одна против другой, готовые столкнуться в кровопролитной битве. А между ними маленькая белорусская речушка Проня. В воздухе и на земле стоит зловещая тишина. Лишь где-то в поднебесье пролетит немецкий разведчик или раздастся далекий глухой артиллерийский выстрел. И снова напряженная тишина.

Наши войска были готовы к наступлению. Ждали только сигнала.

23 июня полки и дивизии 2-го Белорусского фронта перешли в наступление. Погода была явно нелетная: низко плыли тяжелые серые облака, шел дождь. Однако летчики готовились к боевому вылету.

В первой эскадрильи кроме видавших виды Корсунского и Сафонова большинство летчиков еще не участвовали в бою. С нами, к сожалению, не было моего боевого друга воздушного стрелка Семена Кныша — теперь он будет летать с командиром второй эскадрильи Леонидом Поликарповым.

Как я просил Ермилова не разлучать нас! Привыкли все-таки, понимали друг друга без слов. Мы уже «слетались» с Семеном, а это очень важно в воздухе. Ничего не вышло. Семен был очень нужен во второй эскадрилье, там большинство стрелков — ребята молодые, еще не нюхавшие пороха. Семен должен помочь им стать настоящими воздушными бойцами, сказал командир полка. [218]

А когда я вечером шел на ужин, ко мне подошел Кныш и не то с упреком, не то с сожалением спросил:

— Так, значит, уже не будем вместе?

— Почему не будем, мы и сейчас вместе.

— Да нет... Я о вылетах говорю, — с грустью промолвил Семен и закурил. — Сколько летали вместе, а и сейчас не могу понять, почему нас не сбивали? Или ты какой секрет знаешь? — серьезно спросил Кныш.

Я не знал, что ответить на этот неожиданный вопрос.

— Секрет! А ты разве забыл, как в море плавал?

— Я-то не забыл, так ведь это же только один раз за всю войну. — Затянулся глубоко, пустил кольцами дым и уже весело спросил: — А помнишь, как мы тогда пришли в полк, и все нас ждали, ведь никто не верил, что мы можем погибнуть! Выработали веру в нашу неуязвимость. А почему? Почему? — настаивал Кныш.

— Ну, что ты пристал? Не знаю, Семен, не могу ответить тебе на это. Наверное, все это — дело случая.

— А как на Кубани пошел четверкой, а вернулся один — это тоже дело случая?

— Нет, Ты сам сказал: никто не верил, что мы можем погибнуть. Понимаешь — никто! В меня верили товарищи, весь полк! Мог ли я их подвести? Наверное, в этом и есть мой секрет, — пытался я отшутиться. — От души хочу, чтобы вы с Поликарповым были такими же неуязвимыми, — успокаивал я снова загрустившего товарища.

...Сейчас на месте Семена Кныша стоял в строю Николай Васютинский. Стрелок он не плохой, быть может, только у него чуть меньше боевого опыта, но это придет.

Взлетела первая четверка. Ее повел командир полка. Вторую приказано вести мне. Взмах белым флажком, и «ильюшины» один за другим тяжело отрываются от земли, уходя на запад, — туда, где черной стеной стоят облака и идет дождь. Связываюсь с радиостанцией наведения.

— Белоконь, бейте по траншеям южнее Сусловки! — командует авиационный представитель Буханов.

Сбросив бомбы на траншеи, спокойно идем на второй заход. Пикирую, ловлю на перекрестке прицела черную полоску — траншею и даю длинную пушечную очередь. Это же делают и ведомые Сафонов и молодые летчики Петр Лапов и Алексей Брага. Бьют размеренно зенитки. Но почему-то их совсем мало. Вражеских истребителей нет. Я вспомнил Севастополь, и этот вылет мне показался вроде не боевым. [219]

— Белоконь, я — «Ветер-пять», работали хорошо... идите домой, подходят другие «горбатые»{23}! — слышу Андрея Буханова, и от его похвалы на сердце становится легко и приятно.

Без потерь группа возвратилась на свой аэродром. В воздух поднимались четверка за четверкой, и так до вечера. А дождь шел, не переставая, весь день.

В результате усилий всех родов наших войск к исходу дня вражеская оборона в ряде мест была прорвана, гитлеровцы начали отход по всему фронту с арьергардными боями, пытаясь задержаться на промежуточных рубежах. Именно здесь надо было подавить опорные огневые точки. Эту задачу и выполнял полк в последующие дни.

С первых дней боев наши истребители стали полными хозяевами белорусского неба. Они превосходили противника и по количеству и по боевым качествам. Да и вражеская зенитная артиллерия противодействовала только в районах опорных пунктов, у железнодорожных станций и переправ. Это не означало, что противник не оказывал нам сопротивления. Но он стал слабее, сказались сокрушительные поражения, которые гитлеровцы понесли на Волге и Кубани, на Курской дуге и под Ленинградом, в районе Корсунь-Шевченковский и в Крыму. Враг уже не мог в равной степени удерживать оборону повсеместно.

На третий день наступления я готовился вести свою восьмерку на железнодорожные составы на станции Дары. Направляясь перед вылетом к своему самолету, увидел, как старательно готовилась к бою Золотарева. Она перебрасывала свой пулемет то влево, то вправо, имитируя отражение атаки вражеского истребителя, даже дала короткую очередь.

— Нина, что это ты вдруг стреляешь?

— Тренируюсь товарищ командир, — растерянно ответила она.

— Молодец, Нина, — пытаюсь рассеять ее смущение, — лишняя тренировка никогда не помешает. В этом вылете встречи с «худыми» нам, наверное, не миновать.

— Да я уже привыкла к своей работе, в Крыму было труднее.

Внешне Нина старалась казаться спокойной, но по сведенным бровям, по складке на переносице, по напряженному взгляду видел: девушка волнуется перед боем и, чтобы как-то успокоить ее, спросил, что пишут из Пятигорска. [220]

— Я ведь перед отправкой на фронт домой заезжала, мы с мамой сфотографировались, а теперь никак не дождусь фотокарточки. Очень соскучилась по маме... Я ее так люблю.

— Не унывай, Нина, скоро получишь. И мне тогда покажешь, хорошо?

— Обязательно покажу, товарищ старший лейтенант, — ответила Нина, когда я уже отошел от самолета. В этой группе вторую четверку возглавил Иван Харлан.

Мы подходили к цели, когда нас встретил плотный заградительный зенитный огонь. Работало более двадцати зениток. На станции стоял железнодорожный состав из крытых вагонов. После первой атаки несколько вагонов загорелось. Чья-то бомба угодила в бензоцистерну. В небо взметнулся столб огня. Атакую колонну автомашин, идущих по проселочной дороге совсем недалеко от станции. Зенитный огонь не ослабевает.

— Товарищ командир, сбит Лапов! — передает Николай Васютинский.

Я тотчас круто разворачиваюсь влево и успеваю увидеть, как самолет с отбитым хвостом падает к земле рядом с горящими вагонами. В пылающем самолете с летчиком Петром Лаповым и воздушный стрелок Нина Золотарева...

— За Нину!

— За Петра!

Один за другим мы пикировали на машины, снижаясь до самой земли, — расстреливали фашистов.

Спустя много лет мне удалось узнать подробности трагической гибели Петра Лапова и Нины Золотаревой.

...К упавшему самолету подбежали немцы и полицаи. В нескольких метрах от машины лежал летчик, убитый, очевидно, в воздухе. Девушка была еще жива, поэтому все устремились к ней. На вопросы полицая о том, из какой она части, где находится аэродром, Нина ответила молчанием. Тогда к ней подошел долговязый немецкий офицер и через переводчика задал тот же вопрос. Нина молчала. У нее были переломаны ноги, через комбинезон обильно сочилась кровь, растекаясь струйками по запыленной траве. Ее лицо стало темно-фиолетовым и сильно распухло, изо рта и ушей шла кровь.

— Будешь говорить? — взбесился полицай и сильно ударил ее сапогом в грудь. Нина глухо застонала. Потом еще удар, еще... Исступленный полицай под гогот гитлеровцев бил девушку сапогами в лицо, живот. Но Нина уже не стонала. Гитлеровцы продолжали глумиться и над мертвыми не разрешали [221] местным жителям похоронить погибших. Нина лежала на солнцепеке на железнодорожной насыпи, а Петр невдалеке от разбитого самолета.

Только спустя трое суток, когда подошли сюда наши войска, летчиков похоронили с воинскими почестями. Возле школы села Горбовичи Чаушского района выросли два небольших холмика. На них установлены невысокие фанерные обелиски с красными звездочками. Здесь покоятся верфные воины советской Отчизны — Петр Лапов и Нина Золотарева. Им было в ту пору по двадцать лет.

На земле нас ждала еще одна тяжелая весть: был сбит над целью командир второй эскадрильи Леонид Поликарпов с воздушным стрелком Семеном Кнышем. Экипажи этой группы видели, как от неуправляемого самолета отделилась черная точка, а через несколько секунд раскрылся купол парашюта, под ним на многие километры простирался лес, а там — враг. Кто висел в воздухе на парашютных стропах: Поликарпов или Кныш? Какова судьба приземлившегося и что случилось со вторым членом экипажа? На это никто не мог дать ответ.

Через несколько дней вторую эскадрилью принял капитан Яков Сафонов.

* * *

...День 27 июня был на редкость напряженным. Казалось, летчики еще не успели сомкнуть глаз, как дневальный уже скомандовал: «Подъем». Никто даже не шевельнулся: все спали глубоким сном. С трудом удалось, наконец, поднять летный состав. А через несколько минут мы уже дремали в кузове машины, направляясь на аэродром.

Но как только Иван Афанасьевич заговорил о предстоящей работе, от сна не осталось и следа.

Приказ гласил: нанести бомбардировочно-штурмовой удар по переправе противника через Днепр на южной окраине Могилева и юго-восточнее города у железнодорожного моста. Задача осложнялась тем, что полк не имел дела с переправами с августа сорок второго года. Кроме того, переправы прикрывались сильным огнем зенитной артиллерии. Некоторое время Ермилов неподвижно и сосредоточенно смотрел на карту. Его мысли были заняты одним: как лучше решить эту сложную задачу, кому поручить ее выполнение?

— Старший лейтенант Белоконь, восьмерку на переправы поведете вы.

— Слушаюсь.

И в этом «слушаюсь» я сам заметил какую-то неуверенность. Ведь я тоже последний раз летал на переправы [222] через Дон летом сорок второго. Но, отгоняя сомнения, я уверенно повторяю:

— Слушаюсь, товарищ подполковник, постараюсь задачу выполнить.

Вместе с командирами эскадрилий Сафоновым и Коваленко составили боевой расчет, в него вошли лучшие экипажи всех эскадрилий. Мои заместители в группе — Корсунский и ведущий второй четверки Харлан.

Через несколько минут восемь Ил-2 взяли курс на запад. На подходе к аэродрому истребителей сопровождения связались с их КП. А вскоре и две четверки Ла-5 во главе с Афанасенко занимают свое место в общем боевом порядке. Вдали показалась серебристая полоса реки. Маскируясь облачностью, идем в направлении южнее Могилева. Зенитная артиллерия открыла сильнейший заградительный огонь. Маневрируя в сплошных разрывах, подаю команду: «В атаку!» — и с разворотом пикирую на переправу.

Был хорошо виден результат удара: переправа через Днепр разрушена! На бреющем полете продолжаю штурмовку автомашин и повозок, скопившихся возле реки. У переправы возник большой пожар. Движение через Днепр прекращено.

И только после выхода из атаки я бросил взгляд в сторону Могилева: там полыхали пожары. А по дорогам с юга и юго-востока в направлении города двигались войска.

После удара по переправе пришлось слетать еще два раза. Поэтому усталость давала о себе знать, ведь спать пришлось всего часа четыре, не больше. Солнце уже опускалось к горизонту. Клонило ко сну. Разостлав возле землянки свою «самурайку» (так летчики окрестили меховую безрукавку, кажется, еще на Халхин-Голе), я лег и сразу же заснул. Ничто, даже рев мотора поблизости стоявшего самолета, не могло нарушить глубокий сон. Но мое блаженство продолжалось несколько минут. Снова вызывают на КП. Снова вылет. Натягиваю свою бессменную потертую «самурайку»: в ней я чувствую себя спокойно — привык воспринимать ее как необходимую (даже обязательную!) часть летного снаряжения. Как планшет, например, или карту.

С этой безрукавкой была целая история. Как-то после боя мы забрались отдыхать в сарай, разлеглись на соломе, вместо подушки я подложил безрукавку — приятно лежать на мягкой шерсти. А тут вдруг вызывают: срочно надо вылетать. Перекинул планшет через плечо, бегу, придерживая его рукой, и чувствую: чего-то не хватает, вроде легкость [223] во мне какая-то непонятная. На ходу пытаюсь вспомнить, не забыл ли чего? И тут спохватился — «самурайка»! Вернулся в сарай, а она как в воду канула. Всю солому ребята перерыли, нигде нет, а я лететь без нее не могу. Наконец, Семен Кныш разыскал — за доски завалилась. Потом частенько надо мной товарищи подшучивали:

— У Кузьмы «самурайка», что борода у Черномора — в ней вся сила.

А я ее, несмотря ни на какие шутки, упрямо надевал и в жару, и в холод — она мне напоминала родной дом и все, что было связано с дорогим довоенным временем. Ни разу не летал без нее. А после войны пришлось сдать в Харьковский исторический музей. Там она находится и сейчас.

* * *

Солнце светит прямо в глаза — трудно ориентироваться. Висящая весь день дымка к вечеру стала еще гуще. Впереди ничего не вижу. Зажимаю сектор газа и ладонью высвободившейся левой руки заслоняюсь от солнца. Местность просматривается только под самолетом и сзади. Днепр еле виден. Горящий Могилев оставляю слева. Подхожу к станции, обозначенной на карте. Она стоит на развилке дорог: от главной магистрали Могилев-Минск ответвляется грунтовая дорога, идущая на северо-запад.

Такой цели давно не приходилось видеть. До пятисот машин! Во многих местах они сбились в несколько рядов, пытаясь обогнать друг друга. Вражеских истребителей нет. Изредка бьет малокалиберная зенитная артиллерия. Делаю левый доворот и перехожу в пикирование. Вслед за мной пикируют Иван Бобров, Алексей Брага, Михаил Рыжов. Восемь штурмовиков идут в атаку. В нескольких местах дорогу удачно перекрывают серии бомбовых взрывов. Снижаясь, продолжаем штурмовку.

— «Орехи», штурмуем вдоль дороги! Внимательно следите за высотой!

Перекрестие прицела разделяет пополам дорогу, она с бешеной скоростью несется на самолет. Длинная пушечная очередь прошивает колонну. Цель сплошная, в несколько километров длиной! Есть возможность за один заход атаковать несколько раз. Так мы и поступаем: снижаясь до самой земли, делаем небольшую «горку», и снова штурмовка. Потом еще раз, еще и еще...

— «Орехи», стрелкам бить по фашистам! — подаю команду летчикам. И сразу после разворота вижу, как воздушные стрелки поливают пулеметным огнем вражескую колонну. [224]

Зенитки прекратили стрельбу. В колонне много пожаров, гитлеровцы в невообразимой панике. После третьей атаки стрелять больше нечем, и я подаю команду на сбор.

Солнце было совсем низко над горизонтом, на обратном пути его слабые лучи скользили по нашим спинам. Мы шли над самой землей, и странно — меня вдруг стал одолевать сон. Я отчаянно крутил головой, до боли кусал губы, щипал себе руки, щеки. Ничего не помогало. А рев мотора стал для меня приятной колыбельной песней. Чувствую, силы на исходе... Я... засыпаю. При таком состоянии величайшей глупостью был бы бреющий полет. Мгновение — и самолет врежется в землю. И я повел группу на подъем. Высота шестьсот метров. Открываю левую и правую боковые форточки кабины, чтобы глотнуть свежего воздуха и прогнать сон... Но я уже лежу вверх лицом на зеленой-зеленой траве... Глубокая небесная голубизна режет глаза... А вокруг яблони, вишни. И все в ослепительно белом цвету. Одна яблоневая ветка от легкого дуновения ветра приятно щекочет лицо. Перелетая с цветка на цветок, жужжит у самого уха пчела. И вдруг налетает ураган, безжалостно срывает лепестки и, смешав их с пылью, уносит прочь. Яблоневая ветка больно хлестнула по лицу и ... я проснулся! Самолет «юзом» на левое крыло «сыпался» к земле. Тугая воздушная струя, ворвавшаяся в левую форточку, била мне в лицо. Это она привела меня в чувство! Ведь катастрофа была неминуема.

Да, я уснул, на какое-то мгновенье, но уснул.

Уже у самой земли мне удалось вывести самолет в нормальное положение. Ведомые шли немного выше меня в беспорядочном строю: своим падением я разогнал всю группу. Но к аэродрому обе четверки подошли плотным боевым порядком — «крыло в крыло».

После доклада о результатах вылета пришлось признаться командиру полка о том, что я уснул в самолете.

— Больше этого не повторится, товарищ подполковник, — начал было я оправдываться.

Но командир полка меня прервал:

— Надо что-то делать, Филимоныч. Летчики совсем не отдыхают.

Во время короткого разбора вылета выяснилось, что все ведомые подумали, будто я тяжело ранен, потерял сознание и пошел к земле, а потом сознание снова вернулось.

Так закончился этот день, напряженный и радостный: наши войска вплотную подошли к Могилеву. А 28 июня город был освобожден. [225]

Дальше