Часть вторая.

В последний бой

Наказ маленькой Любы

Возле небольшой железнодорожной станции расположился первоклассный по тому времени аэродром с бетонированной взлетно-посадочной полосой. Базировавшиеся здесь истребители улетели на фронт в первые дни войны, и в авиагородке остались только семьи летчиков. Хотя в небе тут спокойно, на земле шла напряженнейшая работа: авиаремонтные мастерские день и ночь восстанавливали самолеты. Искореженные в боях машины сгружали с железнодорожных платформ, тащили на буксирах с полей и направляли в мастерские, как в госпиталь раненых воинов. Неутомимые руки рабочих — а это были почти одни подростки — «выхаживали» эти машины, и они снова улетали на фронт. Подбитых самолетов было много, а людей нехватало. Тогда наши техники предложили свою помощь и стали трудиться вместе с бригадами мастерских. Рабочие удивлялись сноровке фронтовиков, их знанию самолета, умению быстро находить разумное решение.

Особенно отличились Андрей Комашко, Ефим Кирша, Андрей Фурдуй, Николай Дудиков, Михаил Базиленко, Георгий Жорник, Владимир Сокирко, Анатолий Лукшин, Иван Алексеенко, Павел Фабричный и Борис Бигаев. И, конечно же, инженер полка Николай Романков. Он успевал везде: руководил техсоставом в мастерских, возглавлял приемку отремонтированных самолетов, контролировал подготовку машин к опробованию в воздухе. Где только брались силы и энергия у этого щуплого, низкорослого человека!

В результате совместных усилий технического состава полка и рабочих мастерских за месяц было восстановлено 18 почти безнадежных «илов».

А у летчиков уже стало правилом: попадая в тыл, браться за учение. Да это и понятно: на фронте не было такой возможности, хотя каждый понимал, что недостаток опыта приходилось оплачивать дорогой ценой. [154]

Всем был замечателен «ильюша» — так мы с любовью называли свой самолет. Вот только по-прежнему сказывалось отсутствие огневой точки для защиты задней полусферы. Мы и во сне видели воздушного стрелка за пулеметом, отражающего атаки вражеских истребителей сзади. Но пока, к сожалению, только во сне, а наяву этого не было. Поэтому изыскивали и отрабатывали в воздухе различные тактические приемы: «оборонительный круг», «ножницы» и другие. Кроме того, совершенствовали технику пилотирования, полеты над морем — словом, осваивать было что. Да и молодых летчиков надо было хорошо подготовить.

В свободное время не давала скучать полковая самодеятельность. Сколько у нас было талантливых ребят и девушек! В ансамбле тридцать человек, и у каждого разнообразные способности. Анна Вавинская не только прекрасно пела, а и поэзией увлекалась, мастер по авиавооружению трубач Чебышев писал музыку на ее стихи. О Георгии Коваленко и говорить не приходится. Не только в боях уже успел проявить себя смелым летчиком, но и в самодеятельности был неутомимым энтузиастом, сам сочинял куплеты, к ним же придумывал мелодии и по-прежнему не расставался с гитарой.

Ансамбль песни составили комиссар эскадрильи Плотников, механики самолетов Фурдуй, Доброхлеб, Гуменюк, Фабричный и парторг Павловский. Возглавлял весь коллектив любителей искусства Георгий Жорник. Душой полковой самодеятельности был комиссар полка Немтинов. Какой репертуар составить, как приобрести музыкальный инструмент, где взять тексты новых фронтовых песен — во всем советовались с Алексеем Николаевичем, находили у него поддержку и помощь.

Здесь я впервые увидел нашу советскую «кинозвезду первой величины» Любовь Орлову, которая в это время снималась на Бакинской киностудии. Это был незабываемый вечер. Никогда так не готовились наши «артисты», как к этому концерту. Шутка ли, вместе с ними будет выступать известная всему миру артистка! В зале — яблоку негде упасть. Открывается занавес, и хор, руководимый Жорником, исполняет песню о Днепре. Ребята и девушки пели сильно, вдохновенно, слова песни брали за душу. Зал замер.

Последние слова прозвучали торжественно, как клятва, и зал взорвался аплодисментами. Все встали, долго кричали «Молодцы!» и вызывали на «бис». Такого успеха исполнители не ожидали, и это настолько их окрылило, что всю программу первого отделения они провели блестяще. Второе отделение заняла Любовь Петровна Орлова. Надо было видеть счастливые лица фронтовиков в те минуты встречи со знаменитой артисткой!

Потом к нам не раз приезжали фронтовые бригады артистов, и всегда мы их сердечно благодарили. После концертов улетали на боевое задание с еще большим зарядом ненависти к врагу, и эту ненависть вкладывали в меткий огонь по гитлеровским захватчикам.

В этот вечер я сидел рядом с Громовым. После концерта вместе шли в казарму.

— Вот некоторые говорят, — рассуждал Громов, — что воюет только тот, кто непосредственно стреляет по фашистам. А я, браток, иначе думаю. Воюют не только такие, как мы с тобой. Не пулей, так словом, песней разят гитлеровцев наши писатели, поэты, композиторы, артисты. После такой песни о Днепре, какую дали фронтовикам Долматовский и Фрадкин, мы готовы горло грызть каждой фашистской сволочи. Не так, что ли? Хоть и до Кавказа добрался, до берегов Волги дошел Гитлер, все равно ему не быть на нашей земле. Ведь весь народ поднялся против оккупантов. Не на тех нарвался и плохо он нас знает, — со злостью заключил Федор.

На следующий день до обеда мы летали, а во второй половине дня погода испортилась, и майор Фомин распорядился отправить летчиков в казарму.

Я забрался на второй этаж солдатской кровати и наблюдал, как сражались в «козла» Аверьянов с Громовым против Харлана и Малюты. Рядом стояли болельщики — Корсунский, Трышкин и Коваленко, конечно же, с гитарой. Так и запечатлел их на фотографии полковой фотограф Алексей Кот. Напротив в углу Иван Малышенко собрал вокруг себя не менее десяти пилотов и «заправлял» какой-то анекдот. В казарме невообразимый гам, смех.

За этим занятием застал нас командир полка. Все вскочили и стали по стойке «смирно», а я вначале чуть даже растерялся: наверху не станешь же, как хлопцы внизу. Хотел было соскочить, но подполковник Мироненко почему-то тихим, надломленным голосом сказал:

— Вольно, вольно, товарищи! [156]

«Что это наш командир приуныл, таким его вроде еще не видел», — подумал я. Павел Иванович как бы прочитал мои мысли и ответил:

— Ну вот, товарищи, нелегкий путь прошли вместе за четырнадцать месяцев войны. — Он замолк и, казалось, что не в состоянии вообще больше говорить, а мы в недоумении насторожились. И словно собрался с силами, командир полка за один выдох все сказал: — Меня отзывают в Москву, командиром полка назначен майор Ермилов. — Немного постояв, добавил: — Вторую эскадрилью примет лейтенант Емельянов. Зачем вызывают — пока не знаю. Через час улетаю. — Он каждому пожал руку, немного постоял молча, всматриваясь в наши лица, как будто запоминая, и вышел.

Боевой командир, который формировал полк, готовил его в мирное время, увел на фронт и прошел с ним тяжелейший путь войны вот уже больше года, водил эскадрильи на самые трудные, самые опасные боевые задания — этот командир убыл из полка почти незаметно, даже построения не было. Но вскоре мы с гордостью узнали, что Павел Иванович назначен командиром штурмовой авиационной дивизии.

Спустя 30 лет мы с ним встретились. Я вспомнил то время и спросил, почему тогда так получилось. На это седой, очень больной, весь израненный генерал, немного подумав, ответил:

— Не разрешил я тогда никаких проводов. Слишком неподходящая обстановка была для пышных церемоний.

Эти дни останутся в моей памяти на всю жизнь — я стал членом ленинской партии.

Сентябрьское солнце уже клонилось к закату, когда в капонире под крылом самолета проходило заседание партбюро. Парторг полка Григорий Павловский зачитал мое заявление. Повторяя слова воинской присяги, я заверил родную партию, что в боях за свободу и независимость Родины оправдаю высокое доверие коммунистов, а если потребует обстановка, не пожалею своей жизни.

Попросили рассказать биографию. Наверное, от волнения я изложил ее за какую-то минуту: родился... учился... воюю...

Первым взял слово член партбюро командир полка Ермилов:

— Воюет Белоконь неплохо, — начал он, — но я уверен, что когда станет коммунистом, то будет еще крепче бить фашистов. — И, посмотрев на присутствующих, закончил: — Предлагаю удовлетворить его просьбу. [157]

Ивана Афанасьевича поддержали все члены партбюро и тут же горячо поздравили меня со вступлением в ряды Коммунистической партии.

...Уже давно был объявлен отбой, в землянке все спали, а я не мог уснуть. Мне все слышался голос Ермилова: «Когда станет коммунистом, то будет еще крепче бить фашистов».

«Я должен оправдать высокое звание коммуниста — это мой долг. В любой обстановке, которая может сложиться в бою, никогда не дрогну перед врагом, никогда не уроню чести коммуниста», — думал я, вновь и вновь вспоминая, кто и что говорил, о чем спрашивали меня на заседании, партийного бюро. «С завтрашнего дня я буду подниматься в воздух и идти в бой не просто летчиком, — думал я, — а советским летчиком-коммунистом».

5 ноября сто третий, теперь уже во главе с Ермиловым, перелетел на небольшую площадку возле полустанка Исти-Су в районе Грозного и вошел в состав 230-й штурмовой авиадивизии, которой командовал Герой Советского Союза полковник Семен Григорьевич Гетьман. Из-за наступившей осенней распутицы боевой работы мы вынужденно не вели, и только в конце ноября, когда заморозки немного стянули землю, перелетели на оперативный аэродром.

К этому времени обстановка на Северном Кавказе складывалась в нашу пользу: гитлеровцы выдохлись в своем наступлении и вынуждены были перейти к обороне. Не удалось им осуществить свои планы захвата Грозного, не говоря уже о Баку. Сталинградская битва эхом отозвалась на кавказской земле.

Летчики не могли дождаться, когда начнется настоящая работа. Особое нетерпение проявляли наши новички.

— Прямо-таки руки чешутся на фашистов, — негодовал здоровяк Владимир Бойко, и его огненно-красные волосы, подстриженные под ежик, казалось, еще больше становились дыбом.

Наконец, дождались. 29 ноября получен первый боевой приказ 230-й штурмовой дивизии. Командир дивизии Гетьман поставил задачу — нанести удар по скоплению вражеских войск и техники в пункте Ардон — это в 35 километрах северо-западнее Орджоникидзе. В шестерку капитана Попова вошли: Федор Громов, Николай Гайворонский, Сергей Аверьянов, Александр Марченко и Владимир Бойко. Безвозвратно ушло то время, когда мы летали без сопровождения, и большие стаи «мессеров» до крайности наглели. [158]

Сейчас с группой Сергея Попова идет восемь истребителей.

Подлетая к цели, летчики увидели Ардон, забитый машинами. На южной окраине, у реки, до трех десятков замаскированных танков, по восточному берегу реки Ардон много пехоты в окопах. И вдруг небо почернело от разрывов зенитных снарядов. А молодой летчик Бойко в этой сложной обстановке замешкался. Опытный глаз Попова сразу это заметил, он тут же скомандовал открытым текстом:

— Бойко, маневрируй!

Но в это мгновение от прямого попадания снаряда отвалился хвост самолета. Одновременно с началом беспорядочного падения от «ила» отделилась черная точка, и тут же сверкнул белизной купол парашюта.

Нет ничего тяжелее, как видеть гибель товарища и сознавать, что ты ничем не можешь ему помочь. На глазах у всех Володя спустился на парашюте прямо туда, где кишмя кишели гитлеровцы, а до своих — далеко. Что могли предпринять его товарищи в это мгновение? И Попов пошел на дерзость. После сбрасывания бомб вся группа в адском огне носилась над самой землей там, где приземлился Бойко, чтобы дать возможность Володе убежать в какое-нибудь укрытие. К сожалению, гораздо позже стало известно, что этого сделать ему не удалось.

Попов еще не возвратился, а вторая шестерка готовилась на ту же цель. Кроме ведущего Емельянова, Георгия Тришкина и меня, в первый боевой вылет вышли друзья Владимира: Харлан, Малюта и Корсунский. Наблюдая за этими ребятами, я вспомнил, как 26 июня 1941 года тоже вот так волновался, хотя и старался не подавать вида. И не верю тому, кто говорит, что, уходя на выполнение боевого задания, не испытывает никакого волнения. По-моему, это просто бахвальство. Одевая парашют перед взлетом, летчик знал, что идет в бой и никто при этом ему жизни не гарантирует. Но он понимал, что может погибнуть во имя великой цели — победы советского народа над немецко-фашистскими захватчиками. Поэтому чувство долга побеждало чувство страха. В этом, видимо, и состоит смысл героического подвига. Можно и надо преодолевать чувство страха, а волнение было всегда. Но страх и волнение — это не одно и то же.

Перед этим вылетом Корсунский неестественно, по поводу и без повода, смеялся. Харлан курил гораздо чаще, чем обычно, а Малюта все время молчал, чего раньше с [159] ним не бывало. Волнение перед уходом в бой каждый выражал по-своему. И в такие минуты очень важно было укрепить в них веру в свои силы, отвлечь от мысли, что он идет в бой, будут стрелять, а то могут и сбить — все может быть. Как это делать, никто, конечно, готовых формул и рецептов не давал. Сами командиры подбирали ключи к настроению летчика.

Уже в это время, будучи командиром звена, я применял разные подходы. Одному расскажешь какой-нибудь смешной случай из жизни летчика, другому — веселый авиационный анекдот, у третьего — спросишь, что из дому пишут, а то и просто сядешь с парнем на чурбак, по-дружески закуришь с ним, поговоришь о каких-нибудь пустяках, и видишь, как на твоих глазах меняется настроение человека.

Фронтовая жизнь показала, что на самолете-штурмовике самые трудные боевые вылеты — первые десяток-полтора. Это своего рода барьер, который преодолевается нелегко. У летчика, только что закончившего авиаучилище, время уходило на то, чтобы следить за показаниями приборов, на работу со множеством рычагов и тумблеров в кабине, тогда как опытный фронтовик все эти действия отрабатывал до автоматизма. Он сосредоточивал все внимание на меткое поражение цели, наблюдение за воздушной обстановкой, противозенитный маневр. Поэтому командиры звеньев и эскадрилий добивались от новичков отработки до совершенства именно таких действий. Кто быстрее с этим справлялся, тот уверенней преодолевал барьер молодого летчика.

Но вернемся к вылету шестерки, возглавляемой Емельяновым. Кроме того, что с нами летели три необстрелянных хлопца, это боевое задание имело еще одну особенность: вместе с бомбами мы впервые везли необыкновенный груз — все свободное пространство бомбовых люков техники заполнили листовками на русском, азербайджанском, кабардино-балкарском, осетинском, а также немецком и румынском языках. Они несли правду о первом за вторую мировую войну крупном поражении гитлеровских войск в битве под Москвой, невиданной битве у стен Сталинграда, положении на других фронтах, о неизбежной победе советского народа над немецко-фашистскими захватчиками в этой небывалой великой войне.

Заместителем у Емельянова шел Георгий Тришкин, а меня командир поставил замыкающим, чтобы мог видеть Харлана, Малюту и Корсунского. Правильно сделал ведущий, что так расставил опытных и молодых летчиков: они [160] все время были на виду, и я вовремя мог любому из них подсказать, что надо делать. А полет был тяжелый.

Внизу, в белой пелене утреннего тумана виднелись острые скалы, глубокие ущелья, в которых тонкой лентой извивались горные реки. На такой местности нечего и думать о вынужденной посадке. Единственно правильное решение — прыгать с парашютом. Внизу очаги пожаров — следы работы группы Попова. Емельянов пошел в атаку, мы за ним. Огонь реактивных снарядов и пушек обрушился на танки, бронемашины, пехоту.

Где же Владимир Бойко? Удалось ли ему уйти и спрятаться или его уже схватили гитлеровцы — никто не знал. Возможно, кто-то из нас проносился над его головой, он все видел, даже номера самолетов и по ним узнавал своих друзей-однокурсников.

— Делаем еще заход! — слышу голос Емельянова.

В это время я почувствовал, как машина содрогнулась от сильного удара, взглянул на приборную доску и увидел, как быстро ползут влево стрелки приборов мотора, зловеще приближаясь к нулям. Заметно отстаю от группы. На размышление времени нет — со всех сторон бьют зенитки, самолет быстро теряет высоту, а внизу — враг. Сбрасываю сразу все бомбы и правым разворотом пытаюсь перетянуть за Терек — там наши. Немцы заметили это и, видимо, решили не дать подбитому самолету уйти на свою территорию. Иду со снижением на малой скорости в зенитных разрывах. Огненные трассы проносятся совсем рядом. Наконец Терек остался позади. Ищу площадку для вынужденной посадки.

Как садиться? «Только с убранными шасси». Так велит инструкция. Если выпущу их — могу скапотировать... Нет, буду садиться с выпущенными шасси, сейчас дорог для полка каждый самолет. Надо сесть так, чтобы потом можно было взлететь», — твердил я мысленно.

Впереди показалось ровное место, по размерам достаточное для посадки на колеса. Даю от себя ручку выпуска шасси и чувствую сначала слева, а затем справа незначительные толчки, погасли красные и вспыхнули зеленые лампочки. Колеса выпущены. Выключаю мотор. И только на выдерживании стало ясно, что сажусь на поле, заросшее высоким густым бурьяном, который скрыл все неровности. С высоты площадка казалась такой ровной! Менять решение поздно. Колеса коснулись верхушек бурьяна, а вслед за этим самолет начал так прыгать и переваливаться с крыла на крыло, что, казалось, авария уже неизбежна. Прямо [161] перед собой вижу большой курган, несущийся навстречу. Самолет пошел на подъем, быстро теряя скорость и, перевалив его вершину, остановился.

Стало тихо-тихо. Прошло какое-то время, а я, словно в забытьи, продолжаю сидеть в кабине. По всему телу разлилась усталость. Через несколько минут, освободившись от привязных ремней и парашюта, вылез из кабины. Еще стоя на плоскости, увидел метрах в тридцати от самолета по курсу посадки обрыв. По спине пробежала неприятная дрожь: ведь я не заметил его ни с воздуха, ни при посадке, и запоздай с приземлением на одно мгновение, самолет неминуемо был бы в обрыве.

Я пошел по следу самолета. Вот две траншеи. Вполне мог бы попасть в какую-нибудь из них колесами — тогда не миновать бы поломки самолета. И совсем пришел в изумление, когда увидел, что левое колесо прошло по кромке одной из траншей и по какой-то счастливой случайности не попало в нее. «Да, — подумал я, — бывают же чудеса на войне».

Стороной, высоко в небе, прошла пятерка штурмовиков: возвращались мои товарищи. Провожая их взглядом, я облегченно вздохнул: значит подбили только одного меня. В тот же день мне удалось добраться до полка. Хотя и с опозданием, но я тоже крепко пожал руки молодым летчикам, поздравляя с первым успешным боевым вылетом. Так было на фронте часто: уживались рядом горечь потери товарища и радость успеха в бою.

Выслушав мой доклад, Ермилов приказал Романкову организовать ремонт самолета. Удивительный человек был Романков. Бывало, сидит на своем КП в землянке, что-то пишет. А в это время кто-то из механиков пробует мотор. Николай Дмитриевич отодвигает в сторону бумаги и начинает сосредоточенно вслушиваться. А потом говорит:

— Вот сукин сын, так барахлит мотор, а он не догадается свечу заменить.

Это был «академик» своего дела. Уж «ильюшу» он знал «от и до». И душу летчика знал не хуже. Бывало, прилетает самолет с задания, а на нем живого места нет — весь в пробоинах, летчик чертыхается, что «безлошадным» остался. А Николай Дмитриевич обойдет вокруг самолета и, похлопав по плечу приунывшего хозяина машины, улыбнется (он всегда улыбался, когда другим было не до улыбок) и безразличным тоном скажет:

— Успокойся, самолет, как самолет, ничего с ним не произошло, к утру будет порядок. [162]

И летчик веселел, Он знал: раз инженер полка сказал, то обязательно так и будет. Утром самолет, хотя и весь в заплатках, но к полету будет готов.

Сейчас восстановить мой «ил» Романков приказал Ивану Алексеенко. Надо обязательно в эту же ночь обеспечить его охрану. Алексеенко спешил — времени было в обрез, и в суматохе даже забыл одеться потеплее. Добрался до места посадки уже в сумерках. В темном небе повисли яркие звезды — ночь выдалась холодной. Алексеенко то залезал в кабину, чтобы согреться, то выскакивал из нее и начинал бегать вокруг самолета, но ничего не помогало, холод пробирал до костей. На рассвете его начал одолевать сон, стало еще холоднее. Тогда Иван, боясь окоченеть, отмерил от самолета сто шагов, сделал отметку и начал бегать туда и обратно, загибая после каждого финиша палец на руке. Бегал, пока не загнул все пальцы — пробежал ровно километр, почувствовал, что заметно согрелся и залез в кабину отдохнуть. Закрыл фонарь и сразу уснул. Проснулся от того, что яркие лучи утреннего солнца нагрели правую щеку. Проворно вылез из кабины, открыл лючки капота мотора и тут же нашел повреждение.

«Да, дела-а-а-а», — только и мог сказать сам себе Иван и почесал затылок: надо было заменять мотор. Не раздумывая, он пошел в ближайшую станицу, связался по телефону со штабом полка и доложил Романкову обстановку. Николай Дмитриевич приказал добраться на железнодорожный полустанок и принять мотор, предназначенный для полка. Туда же был направлен на автомашине механик Богомолов с положенными документами.

Только теперь, когда все необходимое было сделано, Иван почувствовал сильный голод. Завернул в первую попавшуюся хату. Немолодая хозяйка встретила его радушно. И вскоре сковородка с яичницей, поджаренной на сале, стояла на столе. Хозяйка оказалась словоохотливой женщиной. Пока техник звена завтракал, она успела не только расспросить о делах на фронте, но и о себе рассказать.

— Вот так, наверное, и мой где-то мытарится. А может быть, и в живых нет уже моего Гриши, — и крупные слезы покатились по ее щекам. — Гоните скорее фашистов с нашей земли, мы уж тут как-нибудь с делами справимся, — сказала, она провожая Ивана.

На попутных машинах и подводах Алексеенко, наконец, добрался до полустанка. Там его уже ожидал механик Богомолов. Мотор привезли, но вдвоем его не поставишь. Пришлось Алексеенко снова идти в станицу за помощью. [163]

— Как же я тебе помогу, ведь в станице одни бабы да ребятишки, — сочувственно сказала председатель стансовета.

Но когда Алексеенко объяснил, что тут и женщины могут помочь, она охотно выполнила все его просьбы.

К самолету приволокли волами три длинных бревна, из которых сделали большую треногу. В вершине треноги закрепили таль{22}. Женщины с любопытством наблюдали, как ловко Алексеенко с Богомоловым работали ключами, плоскогубцами и отвертками, отсоединяя мотор от подмоторной рамы. А когда все было готово, зацепили мотор крючками за специальные кольца и лебедкой подняли его до вершины треноги.

Для буксировки самолета волов никак нельзя было использовать: тросов не достали, надежных бечевок тоже не удалось найти во всей станице.

Алексеенко и Богомолов вместе с женщинами с большим трудом откатили самолет метров на десять назад, опустили мотор на землю и сдвинули его в сторону. Под треногу подъехала машина, и с нее таким же образом был поднят новый мотор. Самолет снова вытолкали на прежнее место, а мотор аккуратно опустили на подмоторную раму.

— Ну, вэлыкэ вам спасыби! — обратился Алексеенко к женщинам. — Бэз вас мы б ничогисинько не зробылы. А зараз запускайтэ он той мотор, — он показал на стоявших в стороне волов, — и идить соби з богом, мы тэпэр упораемось сами.

Женщины дружно засмеялись.

На второй день Алексеенко доложил в штаб (полк уже улетел на другой аэродром) о готовности самолета к перелету. Доставили летчика из другой части, и он мастерски взлетел с необычного аэродрома.

В середине декабря полк перебазировался в станицу Нестеровская. На нашем участке фронта наступило затишье: советские войска вели усиленную подготовку решительного наступления по изгнанию оккупантов с кавказской земли.

В этот период полки штурмовой авиации реорганизовывались из двухэскадрильных в трехэскадрильные. У нас командиром 3-й авиаэскадрильи назначили старшего лейтенанта Малышенко. Его заместителем стал мой друг Громов.

— Поздравляю, Федя, с повышением, — крепко жму руку товарища. [164]

— Спасибо, браток, — стараясь не показывать радостного возбуждения, ответил Громов.

В связи с тем, что перед наступлением первые удары штурмовиков предполагалось наносить непосредственно по переднему краю противника, летчики тщательно изучали линию боевого соприкосновения, чтобы исключить случаи ударов по своим войскам. Большое внимание уделялось особенностям ориентировки над гористой местностью, вопросам техники пилотирования и использования радио.

На противоположной окраине аэродрома стояли два внешне довольно-таки неуклюжие самолета. Члены их экипажей питались в нашей столовой. Как-то я обедал вместе с одним из них. Разговорились, познакомились:

— Штурман-радист Евгений Тарасенко, — с завидным аппетитом хлебая горячий борщ, представился сосед.

— Что же ты делаешь на своей лайбе? — спрашиваю Евгения.

— Не лайба, а Ант-9 — есть у нас такие пассажирские самолеты.

— А зачем они нам здесь нужны? Каких пассажиров собираетесь возить?

Видимо, я лишку хватил в своем любопытстве, так как в ответ он только улыбнулся. А когда Тарасенко поднялся из-за стола, я обратил внимание на его высокую, крепкого сложения атлетическую фигуру.

— Ты хотя бы показал, ну ладно, уже не лайбу, а сарай с крыльями, — попросил я Евгения.

Он охотно согласился, и мы пошли к машине. По дороге разговорились. Тарасенко оказался общительным добродушным человеком. Самолет, к которому он подвел меня, имел два огромных колеса со спицами, третьей точкой опоры был внушительных размеров костыль. Гофрированный фюзеляж и в самом деле имел сходство с сараем.

— А чем же ты отбиваешься, если «мессы» прихватят? — спрашиваю Евгения.

— Как видишь сам — нечем здесь обороняться. Нет ни одной огневой точки, — с грустью заметил Тарасенко.

— Да-а. Против того оружия, что имеет мой «ильюша» — не завидую тебе.

Евгений так и не сказал тогда, зачем они прилетели на аэродром Нестеровская. А через несколько дней мы и сами догадались.

По инициативе Немтинова в станичном клубе через день были танцы. Кроме наших, сюда приходили и незнакомые нам девушки. Да не какие-нибудь, а все красавицы, как на [165] подбор. Артистками им быть и только! Но вид их говорил о другой профессии. В валенках, ватных стеганых брюках и таких же фуфайках, шапках-ушанках они выглядели настоящими фронтовичками. Финские ножи, висевшие на ремнях, которые затягивали девичьи талии, и торчавшие из-под фуфаек кобуры пистолетов дополняли бойцовский вид девушек. Каждую ночь «лайбы» улетали куда-то, а на следующие танцы приходили уже другие девушки, потом их тоже сменяли новые, и так продолжалось все оставшиеся дни 1942 года.

Только через 29 лет я случайно встретился с Евгением Ивановичем Тарасенко. Он рассказал мне, как тогда они выбрасывали на парашютах в глубокий вражеский тыл девушек-разведчиц, и на память подарил мне свою замечательную книгу «Под крылом самолета». Я его отблагодарил тем же — вручил «Суровое небо». Мы очень обрадовались такой встрече. Еще бы! Тогда у нас были одни заботы — бить ненавистного врага. Почти через три десятка лет они тоже совпали: в свободное от основной работы время оба пишем свои воспоминания.

Шел последний месяц 1942 года. Сводки Совинформбюро, газеты сообщали, что огромная немецко-фашистская армия, которая пыталась взять Сталинград, сейчас крепко зажата в железном кольце окружения. Мы внимательно следили за ходом этой грандиозной битвы и одновременно чувствовали, что на нашем фронте тоже назревает какая-то перемена. Каждому было понятно, что от исхода Сталинградской битвы будет зависеть многое, в том числе и обстановка на Кавказе. Но сейчас уже никто не сомневался, что эта битва закончится полной победой советских войск.

Накануне новогоднего праздника мы получили новые полетные карты-двухкилометровки, нанесли линию боевого соприкосновения, изучили возможные варианты нанесения ударов, взаимодействие с истребителями сопровождения, получили новые радиоданные — словом, были готовы к действию. Техники тоже сделали все, что им положено в таких случаях: самолеты стояли в капонирах полностью готовые, хоть сейчас запускай моторы и лети.

В этот же последний день уходящего года в полк приехала из штаба дивизии полуторка с необыкновенным грузом: привезли полкузова посылок. На фанерных ящиках и зашитых свертках аккуратным женским почерком и неумелыми детскими каракулями написаны адреса: «На фронт. Вручить лучшему воину». «Самому храброму солдату», «Тому, кто больше всех истребил фашистов» — и еще много подобных надписей. [166]

Распаковал и я сверток, который мне вручил замполит командира эскадрильи. В нем оказалась... сшитая из лоскутов и набитая ватой кукла. Вложено и письмо, написанное простым карандашом неровными печатными буквами: «Дядя солдат, фашисты убили моего папу. Отомсти им. Посылаю свою Светочку, которую я очень люблю. Меня зовут Люба. Мне уже пять лет».

На обратной стороне был нарисован контур детской ручонки с растопыренными пальчиками и подпись: «Вот какая у меня рука. Я уже большая и помогаю маме».

«...Фашисты убили моего папу. Отомсти им». Эти слова незнакомой мне девочки я пронес в сердце через всю войну, в каждом боевом вылете помнил наказ маленькой Любы и свято его выполнял.

На новогоднем торжественном вечере Иван Афанасьевич Ермилов сделал краткий обзор положения на фронтах, подробно остановился на Сталинградском сражении и подвел итоги года в полку. Он отметил, что летчики за 1942 год произвели почти полтысячи боевых вылетов. И не было ни одного без сильнейшего вражеского зенитного огня или встречи с большими силами истребителей. Только листовок на разных языках сброшено 150 тысяч. Многие боевые товарищи не вернулись с поля боя. Нет среди нас Ивана Аладинского и Иосифа Шкиндера, Анатолия Борисова и Николая Данилова, Тимофея Маслова и Михаила Пронина, Александра Журавлева и Анатолия Тихонова — они отдали свои жизни в неравной борьбе с гитлеровскими захватчиками.

Не забыл командир полка и техников. Да и как можно забыть, если они за этот год вернули в строй 93 самолета. Если бы только на своем аэродроме, в спокойной обстановке, а то ведь приходилось восстанавливать под бомбежками, под обстрелом и где-нибудь в степи, не имея в достатке не только запасных частей, но и необходимого инструмента.

— На Кавказе усилия советских войск, в том числе и нас с вами, — заключил Иван Афанасьевич, — не пропали зря. Гитлеровец остановлены, и на кавказской земле дальше им хода не будет! — последние слова командира потонули в громе аплодисментов.

В самый разгар вечера посыльный солдат из КП подошел к командиру полка, что-то на ухо ему доложил, и оба незаметно вышли. Начальник штаба Фомин вообще был лишь на торжественной части, а когда ушел — никто не обратил внимания. Немтинов был на вечере до конца.

Только за полночь опустел станичный клуб. [167]