В училище

В училище нас целый месяц держали на карантине. Участвовали в уборке урожая моркови пригородных хозяйств, разгружали уголь с платформ на станции. В результате устроенных для новобранцев экзаменов по математике и русскому языку письменно из 35 человек — жангалинцев оставили в училище малую часть. Большую часть отправили в другие, нам неизвестные воинские части. Мы с Тлепкали Сапаровым оказались в одном взводе командира лейтенанта Карпова, 7-ой роты командира лейтенанта Колоссовского. Впервые в жизни мы очутились в многонациональной среде.

Во взводе служили и учились русские: Погорелов, Чернов, Герасимов, Логашкин; украинцы: Бойко, Шептало, Шумик, Гердо; евреи: Брославский, Заславский, Резник, Гельфанд и др. Многие фамилии я уже позабыл. Среди русских были потомки яицких казаков — ребята из города Уральска и области. Мы жили в казарме на втором этаже. Спали на двухэтажных железных койках. Старшиной роты служил уже бывалый служака Батый украинец. На нижней койке сидит курсант Резник и что-то пишет. Проходя мимо, замечаю, он выводит письмо справа налево. Взглянув, не поверил своим глазам: он пишет ровным красивым арабским шрифтом. На мой удивленный немой вопрос он ответил: «Да, у нас, у евреев, шрифт — арабский».

А вот гораздо позже, после создания государства Израиль (после 1947 года) у них государственным стал язык иврит и, соответственно, свой алфавит.

Вечерами в казарме часто стали беседовать командиры об учебе, дисциплине, порядке, о том, каким должен быть командир Красной Армии и на житейские темы. Они являлись настоящими отцами-командирами, нашими воспитателями. Стали в роте создавать комсомольскую организацию. Регулярно слушали сообщения по радио Совинформбюро, на политинформациях и политзанятиях просвещали нас о ситуации на фронтах, о международном положении, о союзниках и т.д. Кормили нас по 9-ой курсантской норме. Но нам, молодым, много тратящим энергии, не хватало жратвы, всегда хотелось есть. Изредка взвод наш заступал дежурными по столовой и кухне, тогда наедались. Некоторые даже переедали.

Война требовала ускоренной подготовки кадров. И училище готовило командиров радиовзводов за один год вместо трехлетнего обучения в мирное время. В училище мы прошли курс одиночного бойца, учились приему на слух и передаче на ключе. Изучали радиотехнику, электротехнику, уставы, тактику, вооружения, двигатели внутреннего сгорания, политподготовку, материальную часть радиостанций. Закаляли нас ежедневной строевой и физической подготовкой. Нам показывал пример и воспитывал нас выносливости при ходьбе на лыжах богатырского сложения, очень здоровый, всегда красный, не опускавший даже при самых сильных уральских морозах шапку-ушанку лейтенант Климов. После сильных снегопадов и буранов чистили снег со взлетно-посадочной бетонной полосы старого уральского аэродрома.

Ко дню Красной Армии 23-го февраля 1943-го года на нас надели курсантские погоны. На парадном построении в торжественной обстановке, по-ротно мы приняли Военную Присягу верности Родине. С введением погонов Красная Армия стала называться Советской Армией. Проводились полевые занятия в Ханской роще по обеспечению радиосвязью и организовывались работы радистов в приемных радиоцентрах в городе. Офицерский и преподавательский состав училища полностью состоял из ленинградцев. Училище занимало весь учебный корпус Уральского педагогического института от подвальных помещений до верхних этажей. Здание бывшего студенческого общежития, через проспект от нас, занимало эвакуированное Одесское пехотное училище.

Радиотехнику и материальную часть тогдашних радиостанций малой мощности: 6ПК, 5АК, РБ, РБМ, средней мощности: РСБФ и большой мощности РАТ и РАФ (радиостанция армии, фронта; радиостанция армии, тыла) читал по схемам и показывал их устройство инженер-майор Лузин. Все радиостанции тогда являлись ламповыми. Полупроводники и транзисторы не применялись, их тогда еще не было. Электротехнику читал начальник этого цикла, автор учебника «Электротехника» для всех технических училищ, бригадный инженер Герасимов. Он носил усы и бородку клином, на петлицах по ромбу и брюки с лампасами, был самым высшим по званию лицом в училище. Практические занятия по электротехнике проводил гражданский преподаватель. С введением погонов ему было присвоено звание старший техник-лейтенант. Начальником училища работал полковник Лавров; комиссаром, а затем начальником политотдела училища работал полковник Бузилов. Заместителем начальника училища по строевой подготовке служил строгий подполковник в очках Симхович. Все ленинградцы служили для нас, молодых курсантов, образцом по внешнему виду, по культуре речи, поведению, знанию своего дела и по всем человеческим качествам. Прием на слух и передачу на ключе — станционно-эксплуатационная служба — СЭС преподавал уже опаленный войной старший лейтенант, без одной ноги, входивший в аудиторию с двумя костылями под мышками. Мы, дежурные курсанты, с особым уважением докладывали ему о присутствующих. Второй преподаватель по СЭС — бывший морской, корабельный радист, лейтенант Химухо. Оба они — отличные слухачи, мастера своего дела и прекрасные методисты, научили нас приему на слух и работе телеграфным ключом.

В подвальных помещениях здания были устроены классы по двигателям внутреннего сгорания — ДВС. Там стояли действующие двигатели Л-3 и Л-6 со своими источниками тока — генераторами. ДВС преподавал уже пожилой инженер-майор с орлиным носом и смешным петушиным голосом, особенно когда командовал. Мы эти двигатели запускали и пробовали работу генераторов.

Предмет тактика имел особое значение в нашей учебе. Ее читал и проводил практические занятия в поле лейтенант Уваров. По его командам мы ползком по-пластунски и короткими перебежками, наступали от моста через речку Чаган (продолжение улицы Кирова, сейчас этого моста нет) на Ханскую рощу. Вся Ханская роща была изрыта нашими окопами. Затем от Ханской рощи наступали обратно на тот же мост. При последнем заключительном нападении броском на эти рубежи, якобы занятые противником, от нас, задыхавшихся, мокрых от пота курсантов требовалось дружное громкое «Ура!». Не дай бог «Ура!» получится не дружное, слабое, тогда все повторялось снова. На этих занятиях гимнастерки полностью пропитывались нашим потом и сплошь покрывались солью. Когда мы снимали высохшие на нас гимнастерки, то они не лежали, а стояли. Лейтенант Уваров любил повторять суворовское изречение: «Тяжело в учении, легко в бою».

Однажды на полевых занятиях около лагеря прибежал дежурный, что-то сообщил командиру, проводившему учения. Он подозвал меня и, показывая рукой, сказал: «Вон там, на опушке леса ждет вас ваш отец, сходите!» Я, сломя голову, побежал туда. Там на лошади верхом, без седла, ждал меня мой дядя Аюп. Он спешился, мы обнялись. Он поколол меня усами. Оказывается по каким-то делам он заехал в Уральск из Жангалы, и вот разыскал меня. Он рассказал о жизни родных и близких, привез мне от них привет. Моей радости не было предела. Он угостил меня очень крупной ?????????? луковицей, которую мы с друзьями употребили в этот же день на обед.

В лагере — построение всего личного состава училища в карэ, т.е. в П-образный строй. Громкая, четкая и строгая, с суровой интонацией голоса, читка приказа Верховного Главнокомандующего N227 1942 года «Ни шагу назад!». В звенящей тишине с окаменевшими лицами слушающий приказ строй. Все замерло кругом от страшной правды войны. Жесточайшее требование Родины заставило всех задуматься с посерьезневшими лицами. До глубины сердца поняли мы то, что пока не очистим страну от озверевшего врага и пока не добьем его в собственной берлоге, до тех пор не будет конца войне.

Однажды ночью в палатке я проснулся от какой-то энергичной и чудесной музыки. Оказывается, дежурный трубач по приказанию начальника в 2 часа ночи сыграл тревогу. Так нас учили за две минуты стоять в строю, одетым по форме. У нас стали поговоркой слова: — Ложись спать, ожидая тревогу! Одежду складывали строго по порядку, чтобы быстро одеться. В будни трубач играл утром побудку — сигнал подъем. На завтрак, обед и ужин играл сигнал — мотив: «Бери ложку, бери бак, ложки нет, кушай та-ак!» С наступлением холодов нас перевели в зимние казармы в городе. Ворота и проходная наших казарм находились напротив кинотеатра «КРаМ» — кинотеатр рабочей молодежи. Кроме нас, курсантов мужчин, в училище занимались две роты девушек — будущих радисток и телефонисток при больших штабах. Младший командный состав у них полностью состоял из девушек-курсанток. Девушки были одеты в защитного цвета гимнастерки с юбками, пилотки и обуты в кирзовые сапоги. А мы были обуты в ботинки с обмотками. Говорили, что там, среди них, занимается дочь начальника Главного Управления Связи Красной Армии генерала Стрелкова. В лицо мы их никого не знали. Курсантская столовая располагалась во дворе наших казарм. Девичьи роты приходили в столовую строем, под командой своих старшин-девушек. Только тогда мы их и видывали.

Занятия шли свои чередом. У меня успеваемость была хорошая. По всем предметам оценки были 4 и 5. Однажды командир взвода лейтенант Карпов сказал мне:»Товарищ Бектасов, пойдемте со мной к командиру роты». Пришли к командиру роты лейтенанту Колоссовскому, очень строгому к военной выправке и дисциплине, доложили как положено. Он приказал мне пришить свежий подворотничок к гимнастерке, почистить обувь, привести себя полностью в порядок. «Пойдем к командиру батальона», — сообщил он. Приказание я выполнил, пришел, доложил, и он повел меня к комбату майору Листопадову. Дверь кабинета комбата находилась в глубине нашей роты. Он ежедневно проходил в свой кабинет через расположение нашей роты. Вначале зашел сам лейтенант Колоссовский, доложил. Я оставался перед дверью кабинета. В то время явиться к командиру батальона такому молодому курсанту, как я, стоило определенных усилий и волнения. Затем, по приглашению командира роты я зашел и доложил:»Товарищ майор, курсант Бектасов прибыл по вашему приказанию». Комбат пригласил нас присесть к его столу, и стал излагать суть дела примерно так:»Сейчас идет война. Есть, к сожалению, дезертиры, бежавшие из армии. Среди них имеются представители азиатских мусульманских наций, не владеющие русским языком. С ними будет работать следователь военного трибунала. Вам, товарищ Бектасов, предстоит поработать со следователем в качестве переводчика. Мы надеемся на вашу честность и добропорядочность при переводе вопросов следователя и ответов подследственных. Задание понятно, товарищ Бектасов?»

— Понятно, товарищ майор.

— Выполните?

— Выполню, товарищ майор.

— Идите.

— Есть.

Встал, отдал честь, повернулся кругом и вышел из кабинета. На следующий день лейтенант Колоссовский вручил мне металлический жетон для предъявления патрулям в городе, а также при выходе и входе в наше расположение, и повел меня в военный трибунал. Трибунал находился в красном кирпичном здании мусульманской мечети, стоящей слегка наискось к улице Фурманова. Комроты представил меня следователю, военному юристу какого-то ранга (сейчас не помню какого ранга) с тремя кубиками на петлицах и эмблемой со щитом и мечом, по фамилии Татарский, сам попрощался и ушел. С этого момента я сам должен буду ходить на работу сюда и возвращаться в казармы после работы. Татарский ходил прихрамывая и опирался одной рукой на палку-клюшку. Он дал мне прочитать две статьи из какого-то закона и заставил расписаться. Одна статья гласила о моей ответственности в случае ложного, неправильного перевода, а другая — о неразглашения тайны следствия, т.е. всего того, что происходит здесь. Два пожилых солдата в телогрейках и красных погонах ежедневно утром привозили арестованных из тюрьмы. Первым предстал перед нами, как показалось мне тогда, очень старый киргиз. Бородка и усы у него были седыми, сам сильно изможденный, одет как обычный аульный крестьянин. Он на самом деле не знал русского языка. На вопрос откуда и как он бежал из армии, он отвечал: «Ехали на поезде, в товарном вагоне, эшелоном на запад. Налетели немецкие самолеты, разбомбили эшелон. Поезд остановился. Многих ранило, некоторые погибли. Нами никто не командовал, некому было распоряжаться. Мы оказались предоставленными самим себе. Есть было нечего. Голодный, где пешком, а где на попутных поездах вернулся домой, откуда был призван. Ни одного названия города, станции, местности, где это было, назвать он не мог. Несмотря ни на что, следователь Татарский добивался точного и ясного ответа от арестованного. Для этого он пытал арестованного, дергая волосы из усов, бороды и пускал в ход свою палку-клюшку. Старик плакал со слезами, жалобными, полными слез, глазами смотрел на меня, как на своего единоверца, близкого по крови сородича, прося о помощи. А что я мог сделать? Я впервые в жизни присутствовал при таких допросах.

За неделю работы со следователем передо мной прошли арестованные киргизы, казахи, каракалпаки, узбеки и один татарин. Татарин владел русским языком. По отношению к остальным следователь продолжал применять свои насильственные методы для получения нужных ему ответов. Все подследственные были людьми пожилыми, исхудавшими, обросшими, без военной формы, одетые кто во что, обычные сельские крестьяне. В последний день недели я убедительно попросил следователя Татарского освободить меня от этой работы. Я честно признался как мне тяжело присутствовать при насильном, пыточном добывании ответов, да и он сам видел как это отражается на душе 18-летнего сельского паренька, одетого в курсантскую форму. Надо отдать должное, он не стал настаивать на продолжении работы. Освободил меня, как выполнившего основную часть работы.

Я доложил своему командиру взвода лейтенанту Карпову о том, что задание выполнил.

С двумя пожилыми солдатами, возившими арестованных из тюрьмы и обратно, следователь Татарский разговаривал на непонятном мне языке. Он был немного похож на немецкий язык, но это был не немецкий. Спустя много лет я стал догадываться о том, что наверное это был еврейский язык идиш или иврит.

На занятиях по вооружению, под руководством своих командиров, мы досконально изучили материальную часть трехлинейной боевой винтовки со штыком системы инженера Мосина, пулемета «Максим», ручного пулемета Дегтярева — РПД, автомата ППШ — пистолета-пулемета Шпагина, револьвера системы Наган, пистолета ТТ — Тульского — Токарева, приносили, показывали и дали осмотреть-подержать Маузер с деревянной кобурой — оружие гражданской войны. Винтовку могли разобрать и собрать с завязанными глазами также, как описывает в своей книге «Пятьдесят лет в строю» царский полковник, потомственный дворянин Игнатьев. Ознакомились с Токаревской семизарядной винтовкой с кинжалом вместо штыка. Наши командиры лейтенанты Колоссовский, Карпов и Назаров настойчиво учили нас тому, как правильно целиться по мишени, как регулировать свое дыхание во время прицеливания и как правильно произвести выстрел, чтобы точно попасть в цель. Мы относились к этим занятиям со всем старанием и прилежанием. Оттачивали свое умение изо дня в день, упражняясь пока без боевых патронов. Учились правильно устанавливать прицельную планку на нужное расстояние в метрах. Лежа спокойно, без волнения целиться, подведя «мушку» в разрезе прицельной планки ровно под «яблоко» мишени. Учили нас как задерживать дыхание, чтобы оружие не колыхалось и не шевелилось в руках, а также, как плавно нажимать на спусковой крючок так, чтобы винтовка как бы «сама выстрелила».

Однажды зимой 1943-го года наш взвод повели на стрельбище, которое было ограждено со всех сторон высоким каменным забором. На линии огня лежали пять боевых винтовок. На стометровом расстоянии были установлены пять мишеней. Из них в нас целились пять вооруженных вражеских солдат в зеленой форме, в касках. На мишени были нанесены круги с цифрами.

Первую пятерку курсантов вызвали на линию огня и из рук в руки выдали по три боевых патрона. По команде «Лежа, прицел такой-то, заряжай!» я впервые в жизни приступил к выполнению боевого упражнения из боевой винтовки с боевыми патронами. Я все делал так, как учили меня наши командиры. Когда все пятеро отстрелялись, повели нас к мишеням. Оказалось, что все мои три пули попали в десятку. После выполнения стрельб всеми курсантами, командир роты лейтенант Колоссовский перед строем взвода объявил мне благодарность за отличную боевую подготовку, тут же вручил мне 20 рублей из своего кармана и дал увольнение на один день в город.

Моя первая мишень всю зиму висела на стене вестибюля нашей казармы напротив зеркала с моей фамилией, написанной красным карандашом. Так впервые я узнал себя в стрельбе из боевой винтовки.

Мы, курсанты, несли караульную службу как внутреннюю — училищную, так и гарнизонную — Уральского военного гарнизона. Начальником Уральского военного гарнизона, согласно уставу гарнизонной службы являлся самый старший по воинскому званию начальник в данном городе. Им оказался начальник Ворошиловградской школы стрелков-радистов, также эвакуированный в данный город, генерал-майор авиации, живший по соседству с нашей казармой. Кстати, некоторые курсанты, по возрасту старше нас, ходили в самоволку в город через двор этого генерала, пользуясь щелью в заборе между дворами.

Во внутренней караульной службе зимой я несколько раз стоял на посту N1 у знамен училища. Знамен было три штуки, свернутые, и в чехлах, поставленные вертикально на древки. Знамена и пост N1 при них находились в широком входе-вестибюле справа у окна. Часовой стоял на деревянной крашенной тумбе с тремя ступеньками. В этом же входе-вестибюле находилась комната дежурного офицера по училищу. Развод караулов всегда проходил в одно и то же время, очень торжественно, под музыку военного духового оркестра перед парадным входом у фонтана. Стояли на посту по два часа. Однажды глубокой ночью, когда я стоял на посту N1, мои веки сомкнулись. С высоты тумбы шарахнулась вниз на пол моя винтовка. Вздрогнув, я спрыгнул с тумбы, быстро поднял винтовку и встал на место. К моему счастью грохота не услышал дежурный офицер. Наверное, он тоже дремал в своей комнатушке. Неприятность миновала.

По утрам при проходе начальника училища мимо поста N1 часовые всегда приветствовали его по уставу по-ефрейторски на караул.

Зима с 1942-го на 1943-ий год была очень морозной. На наружные посты часовым давались белые байковые маски с разрезами для глаз, рта, носа, на ноги — валенки, сверху на шинель — тулуп и трехпалые байковые рукавицы — свои.

Нас, будущих офицеров, учили всем премудростям воинской службы наши отцы-командиры методом рассказа, показа, повторения и жесткого требования. До сих пор наизусть я помню слова: « ... О, воин, службою живущий,

Читай устав на сон грядущий!

От сна встав,

Читай усиленно устав! ..»

В уставе караульной службы определение часового дается как лица неприкосновенного, не подчиняющегося никому, кроме своего разводящего и начальника караула — карнача. Испытавшие уральских морозов курсанты на наружных постах, переиначили определение часового: «Часовой есть живой труп, завернутый в тулуп, заброшенный на мороз, с нетерпением ожидающий смены», — стали говорить они. Так прошла зима в напряженной учебе с периодическим несением гарнизонных и внутренних нарядов.

В июне 1943-го года нас, еще не окончивших училище курсантов, которым оставалось еще сдать выпускные государственные экзамены, по приказу Верховного Главного Командования, направили в воздушно-десантные войска. Нас посадили в эшелон и привезли в город Дмитров под Москвой. Здесь происходило распределение по воздушно-десантным бригадам. Комиссия вызывала нас по одному человеку. Мы с Тлепкали Сапаровым очень хотели попасть в одну бригаду. Но военная наша судьба распорядилась иначе — комиссия разъединила нас. Тлепкали расставался со мной со слезами на глазах. Позже он попал в военно-транспортную авиацию бортрадистом. В этом качестве он участвовал в войне против японских милитаристов. Демобилизовался он только в 1950 году, еще позже, чем я. Уже будучи женатым, Тлепкали закончил Алма-Атинский горный институт, долгие годы работал инженером в городе Хромтау. После войны он взял фамилию по имени деда и стал Тлепкали Сапарович Бекетов. Последний раз мы с ним и его женой Мадиной Салаховой встречались у нас дома в Алма-Атинском аэропорту. Они оба уже ушли из жизни, покоятся в городе Хромтау.